песнь первая
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2003
Евгений Голубовский
“Бессмертье бросим и ему”
В 1823 году в Одессу, в ссылку, прибыл Александр Пушкин.
В 1933 году в Одессу, в ссылку, прибыл Владимир Пяст.
И те, и наши времена были еще “вегетарианскими”, говоря словами Анны Ахматовой, которая любила Пушкина и которую высоко ценил и любил Пяст, — власти еще позволяли себе ссылать поэтов на юг, к Черному морю .
Еще несколько лет тому назад я бы написал, что имя Пяста безжалостно и противоестественно выпало, вычеркнуто из русской литературы. Но в 1989 году в Москве вышел журнал “Наше Наследие” с публикацией воспоминаний приемной дочери поэта Т.Ф.Фоогд-Стояновой и писем из Одессы В. Пяста в ОГПУ; в 1997 году “Новое литературное обозрение” переиздало подготовленную знатоком “серебряного века” Романом Тименчиком книгу мемуаров Владимира Пяста “Встречи”, где в раздел приложений включена и его “Поэма в нонах”; одесское издательство “Друк” опубликовало подготовленное мной переиздание первой книги поэта “Ограда”, а в Томске “Водолей” собрал его лирику…
И все же Владимир Пяст как поэт остается и сегодня, как принято было говорить,“вне литературного процесса”. Между тем его творчество ценили Александр Блок и Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Велимир Хлебников. Ему посвящали статьи, строки в мемуарах и, конечно, стихи. Строка, давшая название этому вступлению, взята из поэмы В.Хлебникова “Жуть лесная”:
Сюда нередко вхож и част
Пестецкий, или просто Пяст.
В его убогую суму
Бессмертье бросим и ему.
Такие слова неистового Велимира дорогого стоят.
Владимир Алексеевич Пестовский (по семейной легенде, потомок польского королевского рода Пястов — отсюда и псевдоним) родился в Петербурге в 1886 году. Рано начал писать стихи. В “Записных книжках” А.Блок называет его в числе четырех ближайших друзей. Это не помешало Пясту разорвать отношения с Блоком, когда тот написал поэму “Двенадцать”. Помирились они лишь весной 1921 года, когда изменились взгляды Блока на “тайную свободу”. И среди тех, кто на руках нес гроб с телом Александра Блока, был Владимир Пяст.
Владимир Алексеевич не принял октябрьского переворота… Он занялся переводами, мемуарами, теорией стихосложения, даже шахматами и спортом…
До какой-то поры его не трогала власть. А затем — первая ссылка. Вторая — в Одессу. И в ссылках он вернулся к стихам, вернее, к поэмам.
Часть его архива спасла Надежда Яковлевна Мандельштам, там была и первая глава “Поэмы о городах”.
В Одессе, женившись на Клавдии Ивановне Стояновой, удочерив ее девочек — Татьяну и Наталью, поэт завершил работу над поэмами.
Сейчас их экземпляры хранятся в Амстердаме у Т. Ф. Фоогд-Стояновой и в Одессе, у ее племянницы, сотрудницы Литературного музея, Анны Полторацкой. Представление о Пясте было бы неполным, если бы с любезного разрешения Анны Николаевны Полторацкой мы бы не публиковали первую часть “Поэмы о городах”. Как Осип Мандельштам держал в памяти телефоны Питера, его улицы и мосты, так Пяст, где бы он ни жил, оставался петербуржцем, влюбленным в родной город.
Эта публикация, будем надеяться, станет продолжением изучения творчества В. А. Пяста, умершего от рака горла под Москвой в 1940 году. Думается, что в “Библиотеке поэта” когда-нибудь выйдет и том его сочинений.
г. Одесса
Владимир Пяст
Поэма о городах
Песнь первая
(вступительная)
О ПЕТЕРБУРГЕ – ЛЕНИНГРАДЕ[1]
1.
Григорий Гедеони пел Курбэ,
А я пою профессора Курбатова.
Wer “А” gesagt der muss auch sagen “B”.
“Акме” сказав, ты скажешь и Ахматова.
Пускай ассоциации в зубах
Навязли, — не страшны на них атаки нам:
Мной будут петы Эрих Голлербах
И Эйхенбаум с тезкою Зубакиным,
2.
Нет, не Курбатовским учеником
По дебрям молодой
О Петербурге ныне я влеком
С товаром, на который есть лиценция.
Ему — “Грозою дышащий июль”,
Ему — слеза у Нового Голландского
“Пролета” пролита уж. И мою ль
Стопу не править по столпам Столпянского?
3.
Курбатов химик. У него пример
Прекрасен “установки” эстетической,
Но я — ленинградолог-пионер,
Нуждаюсь я в закваске политической.
Курбатов — малоохтенских церквей
Пленяется порталом, фризом, стенкою,
Ну а со мной — казармы не в свойстве ль
На улице, крещенной Короленкою?
4.
Не выбросил ли Тупикова дом
С его “Былым”, проросшим после “Колосом”,
Меня на свет, — в обличии худом
С длиннучим носом и гремучим голосом?
Со впадиною сверху, где висок
Венчается твердыней мозга, теменем,
Уже в утробе скомкавшего срок,
Считаться не желавшего со временем?
5.
В том доме многие на волоске
От смерти не бывали ль и впоследствии?
Но дула блеск, внезапный шок в виске,
Нажим курка, такое ль это бедствие?
Не там ли Щеголева компаньон
С собой покончил. Где отсюда следует,
Что, труд о Пушкине прервав, и он,
Пройдет пять лет, за спутником последует?
6.
Пусть от болезни все же дирижер
Широких взмахов — умер Паша Щеголев.
В свой час под сень сойдет и Ольга Форш —
А памятник достроит ли свой Гоголев?
Уйдет и сильный Алексей Толстой —
Вслед за своим, хоть временным, наперсником…
И Ремизов, и с этими, и с той
Порвавший, но оставшийся им “сверстником”.
7.
Насупротив, лишь стукнет ему год
Буржуазии сын, на горе Друзиным
И неким прочим, двадцать лет живет
В арабском доме вычурном Мурузином,
И маленький — кто скажет Пяст, кто Пяст,
А кто и Пес, не с бабушкою вместе ли
Шагает в первый ножками подъезд
С той улицы, что памятна о Пестеле?
8.
Библиотека, бабушка… Не мерк
Тот детский свет: и ныне снится заново.
Все прибрано в приемный день — четверг;
И Дукмасову ждем, и Матафанова,
Булатов, Шатов… не мадам ли Прейс?
“Сибирский винт” — игра однако Невская.
В перчатках Маря Николаевна Прейс
И Клеопатра Павловна Мажневская.
9.
И лестницами — тоже “винтовой”
У “склада”темного, а рядом с ванною
И кухней затрапезною второй,
Окрашенною “вохрой” деревянною —
С квартирным “низом” “верх” соединен,
Где утром папа “будится злодеями”,
Где шкап “зеркальный” мною населен
Девочкой Клэмбой, Лев и Гоф – индеями.
10.
Естественник, каких уж он пород
К нам обезьяньих кличек ни приклеивал,
Не то игру: “А где у папы рот” —
Для нас довольно страшную затеивал.
“Где чресла, выя, уши, баки, нос?”
И сердце прыгало в груди у мальчиков,
Угадывавших “роковой вопрос”,
Вслед за которым шел укус их пальчиков.
11.
Был тучен папа в сорок свои лет
А потому, что разорвал с гимнастикой.
В былые годы, правда, не атлет,
Он с акробатикой дружил и пластикой.
У Бергамаско часто цирковых
Снимая, чисто в три шара жонглировал
И были случаи — среди иных —
В трико, в очках фотографу позировал.
12.
Бумаги, впрочем, нет мне об отце
Писать запомнившиеся подробности.
Я в мать лицом, но от него в конце
Концов свои наследовал способности,
И, новый Гете <…>
<…> когда б судьбой-индейкою
Не загнан был в жиры таких “фигур”.
Чью жизнь ценили разве что копейкою.
13.
Бумага…“Мене, текель, уфарсин”
Рекламы электрической зигзагами
Прошедшие — буржуазии сын
Прочтет как весть о кризисе с “бумагами”.
А я? Я в люльке часто лепетал
“Мунгага”, по семейному преданию,
А первым словом — “деньги”, тот металл,
Который тож способствует изданию.
14.
(Об этом, впрочем, после.) Папа, встав,
Двууглекислой соды с винно-каменной
Щепоткой кислоты в стакан смешав,
Без виски пил такoй напиток пламенный
И предлагает выбор нам: “Анчар”,
Отрывки из “Полтавы”, из “Клермонского
Собора” — так богат репертуар, —
Фет целиком и многое Полонского.
15.
Весь Беранже (на русском) наизусть,
И Алексей… (ну, старший, разумеется)
Пускай перевалит за полдень. Пусть
Котлета к завтраку вторично греется:
Мы раньше пили наше молоко,
В нем булькая, как папа содой, булкою, —
А под стихи и с пищею легко
Расстаться, как и с утренней прогулкою.
16.
Не надрываясь наш отец служил,
Хоть не дерзил, но не был и молчальником.
Зато и умер, также, как прожил
Полжизни, только что столоначальником.
Он к службе, впрочем, как и ко всему
“Режиму” относился с уважением,
Но нехотя, а все-таки ему
Пришлось соприкоснуться и с движением.
17.
Quandmeme! Интеллигентский наш квартал
Покиньте для сугубо пролетарского.
Толстяк, а в Володарский он летал
Легко район с проспекта Володарского.
Совсем чужой, сказал я, тех идей,
Что под полом точили нож губительский
На старый строй, — к породе он людей
Принадлежал “актерской”, пусть “любительской”.
18.
Спектакли их за Невскою текли
При обществе официальной “Трезвости”,
И душу мне в шесть лет моих трясли,
Как грушу тряс я в шестилетней резвости.
Не утопить забвения реке,
Когда–когда пойду долиной Стиксовой,
Мой первый вылет на паровике
Из-под аркад громады Фредериксовой.
19.
Сначала первой улицей Песков
И “Младо-Невским” (ничего тут странного)
Несемся к Лавре… Там уж нет домов,
Одни сараи, церковь у Стеклянного;
“Тракт Шлиссельбургский”, фабрики идут:
“Максвелл” и “Паль”. Завод Судостроительный;
Варгунина, “Фарфоровый”, и тут
Бывал окончен путь наш удивительный.
20.
Запевала: Как на матушке на Неве-реке…
Хор: Как на матушке, на Неве-реке…
Запевала: На заводе-то на Фарфоровом…
Подпевало: Где по улице
Ходят курицы,
Свинки с боровом.
Запевала: На заводе-то на Фарфоровом,
Против пристани, значит, Торнтона
Хор: Против пристани, значит, Торнтона,
Подпевало: Где суконная
Ткань законная,
Первый сорт она.
Запевала: Против пристани, значит, Торнтона
Стоит зданьице театральное,
Хор: Стоит зданьице театральное.
Подпевало: Для любителей,
Местных жителей,
Идеальное…
Задевала: Стоит зданьице театральное
Там по праздникам представлеия .
Хор: Там по праздникам представления.
Подпевало: Для охотников,
Для работников
Удивление.
Запевала: Там по праздникам представления,
и рабочий люд потешается.
Хор: И рабочий люд потешается…
Подпевало: И от пьянства-то,
От буянства-то,
Отвлекается.
Запевала: И рабочий люд потешается.
Только здание больно тесное.
Хoр: Только здание больно тесное.
Подпевало: Но уж труппа там
Из мужчин и дам
Расчудесная.
Запевала: Только здание — больно тесное,
А пожар случись— ах, опасное!
Хop: А пожар случись — ах опасное!
Подпевало: Там комедии
Да трагедии
Шли прекрасные…
Запевала: А пожар случись — ax, опасное,
Надо выстроить попросторнее.
Хoр: Надо выстроить попросторнee.
Подпевало: Надо сбор собрать,
Надо денег дать
Попроворнее.
Запевала: Надо выстроить попросторнee.
Богачи у нас больно жадные.
Хoр: Богачи у нас больно жадные.
Подпевало: Все великие
Люди — дикие
Плотоядные.
Запевала: Богачи у нас больно жадные.
Помогите нам, люди бедные!
Xор: Помогите нам, люди бедные!
Подпевало: Принимаются,
Собираются
Деньги медные.
Запевала: Помогите нам, люди бедные!
Вы пожертвуйте деньги медные.
Хор: Вы пожертвуйте деньги медные.
(Запевало и подпевало обходят, с шапками в руках,
слушателей.)
(А. Сердцев).
21.
Проходят годы, близя смерти срок.
Ты, торопясь, с читателем беседуешь,
И вдруг богатство в восемьдесят строк,
Отцом тебе оставленных, наследуешь.
Не Гете я, — Рабиндранат Тагор,
Хоть далеки мнe славные дела его,
Как маяки меж недоступных гор
На высотах массива Гималаева…
22.
Но у меня на Гималаях друг
(Как у того, кто пел о том с усмешкою)
С ним на свиданье, на пожатье рук,
Всегда медлительный, я не промешкаю.
Мне говорили ближние друзья
(Алмазна речь, когда любовью скажется),
Что будет миг, не обознаюсь я,
Что этот друг отцом моим окажется.
23.
И Блок, кому синонимом ПОЭТ,
Меня на точку для дыханья трудную
Однажды ставя, записал “секрет”,
Что зрит во мне традицию подспудную,
Которой суть вовеки не понять
Как paз певцам и рыцарям традиции:
Не в том она, чтоб был на месте “ять”,
Не в неподвижности, не в эрудиции.
24.
За слишком лестное благодаря,
Я, друг без лести преданный покойного,
Весь в этой вот традиции горя,
Спешу очиститься от недостойного…
Но кроме той, подспудной; кроме той,
Что х-лучам подобна, волнам Герцевым,
Я подчинен традиции простой
Отца, подписывавшегося Сердцевым.
25.
Boт почему мой образец — Тагор,
Чьи дед, отец писали и печатали…
К тому ж — из знаменитостей жонглер
Был чей родитель? Не Рабиндраната ли?
Положим, лису зелен виноград:
Жонглировать? — да ни за что на свете я
Не обучился б; я — Рабиндранат…
Лишь падкостью в стихе на междометия.
26.
Но разный (здесь зависимость от школ)
Смысл одному придать умею слову я.
И существительное, и глагол
“Жонглировать” — еще средневековые.
“Жонглерами” (об этом ряд страниц)
(Прочесть Фиц-Моррис-Келли не хотите ли?)
Тогда звалась — ну, скажем, каста лиц
Известных, как стихов произносители.
27.
Наш замкнут круг и ныне. Сосчитать
По пальцам можно — твердо и уверенно
(Bсe мимы — мимо!). Москвичей назвать,
Во-первых, двух: Шервинского, Чичерина.
А, во-вторых… Простите , не могу, —
Не не прими в обиду, мил — Сережников,
Не подпущу к святому пирогу
Профессоров и остальных пирожников.
28.
А в Ленинграде, — как слюда да кварц
Со шпатом — весь состав гранита Невского, —
Их только трое: неизменный Шварц,
В истолковании Артоболевского;
А третью с ними рядом назову
(Тут попрекнут меня саморекламою)
Омельянович (видно, наяву,
Как и во сне, я брежу этой дамою).
29.
Хотя мне к этой в третий paз пришлось
Прибегнуть рифме (все больнее заново).
Я помещаю — только с теми врозь —
Еще двоих: Чернявского, Лузанова.
(А пол прекрасный, спросишь? Из него,
Хоть это выглядит всего жесточе, но…
Не называю ровно никого,
Пусть это будет полом сим проглочено.)
30.
Был и таким жонглером мой отец, —
Напрасно я “происхожденья” бегаю.
Признать бы в нем начало и конец
Его во всем и альфой и омегою.
Хоть, взяв девиз: “С наследственностью рви”,
Всегда не тем, что был, хотел казаться я. —
Я внал, что от отцов в моей крови
Заложен дар — стихов импровизация.
31.
Как, молодясь, не смел я отрастить
Ни разу в жизни бороду и бакены,
Так и за то прошу меня простить,
Чтo я не стал соперником Зубакину.
Но как потенциально искони
Рос у меня “вторичный признак мужества”,
Так дар отцовский холь я и храни,
Я б мог войти с Зубакиным в содружество.
32.
Кто дар какой от предков получил,
Тот перед ними падай на колени-ка!
Пускай вопрос Кольцов не изучил
И бродит вкруг да около евгеника,
Но перейдем (воздав науке честь)
К заневзаставским театральным хлопотам,
О них рассказ имея предпочесть
Отцовым в области камены опытам.
33.
Ты будь премьер, отец! всегда играй
Лишь Фамусовых, а не Тугоуховских.
Мне деревянный помнится сарай
Пo типу Луна-парковых и Буфовских.
Княжны, на авансцену чередой!
Картавьте все про прелести <…>овы
А в публику — мотайся бородой
Длиннущий профиль режиссера Карпова.
34.
Кто публикой? Хоть вижу в первый раз
Спектакль и публику впервые вижу я,
Навек “врезается” разрез их глаз
Какой-то общий. Русые и рыжие.
Все чахлы, бледны. Невысокий рост.
Как будто здесь, в театре, средоточие
Другой п о р о д ы. Но какой же? Прост
К загадке ключ: все зрители — рабочие.
35.
Для них играют “Горе от ума”,
Не в переделке, неприкосновенное,
Как шло оно в Александринке — тьма
Десятков paз в то время довоенное.
Там Чацкий — Аполлонский — жен-премье.
Там Фамусов — “коронная” Давыдова.
Однако в императорской семье
Семье рабочей кто-то уж завидовал.
36.
И точно так, как в библии богач
У бедняка, овечки обладателя,
Отняв, зарезал бедную палач,
Лишь для того, чтоб угостить приятеля,
И в дивных Мей стихах его воспел
(“Нафана притча”), так готовлю стих и я
Чтоб петь, как центр столицы не краснел,
Переманив с окраины Евтихия.
37.
Семидесятник и пропагандист,
Гордясь своей “Рабочею слободкою”,
В круги “официозные” артист
Переходил нетвердою походкою.
Хоть клевета — “подписанный контракт”
Назвать “собой торговлей” не посмелa, но…
Но перелом свершился. Факт есть факт.
“Lejeuestfait”, или “карьера сделана”.
38.
В театре их лишь “Бедность не порок”,
Одно я только видел представление,
Но полное о прочем в тот же срок
Себе сумел составить представление;
Не самый пир — веселая стряпня —
Вот чем успел по горло насладиться я:
Не миновала ни одна меня
“Варгунинских” спектаклей репетиция.
39.
Запала мысль счастливая — у нас
“Вести работу” Карпову ли в голову?
Библиотеку закрывали в час,
Когда мне веки закрывало олово.
Но тут-то стулья в абонентный зал
Из прочих комнат смело перетаскивай…
К шкапам прилавок! На него влезал
С улыбкой я, умильною и ласковой.
40.
Артисты в сборе. Карпов посреди.
Он жест за жестом обучает Шеина
(Молчалина) — как руку на груди
Ушибленную задержать приклеенно.
Он вместе с Софьей бухнется, вбежав,
“Кapeтy” с интонацией стремительно
“Подаст” за Чацкого. И брови сжав,
Перстом, с шипеньем, зал обводит зрительный.
41.
За ним я тоже: Tcc! да тш!. Но тут
За мною няня мамой посылается
И Карпова помощнику — капут:
Со своего “балкона” он “снимается”…
И слезы градом… Но прыжком одним
Евтихий здесь, и за меня петиция,
И снова я — душой и жестом — с ним!
Перед глазами снова репетиция.
42.
Лет тридцать с лишком минуло с тех пор,
Как он “являлся за дитя заступником”:
Забыть про это — был бы мне позор;
Неблагодарный, был бы я преступником.
Дa, тридцать лет разъединяли нас
До новой встречи на путях прижизненных
От той, с младенческим подъемом глаз
Моих молящих, злых и укоризненных.
43.
Но как старик шестидесяти лет
(Добавить надо: с хвостиком порядочным)
Меня узнал и взрослого, секрет
Уж навсегда останется загадочным.
Свое ли дело доброе любя,
Издалека за мной следил он? Или я
С младенчества не изменил себя,
Хоть изменил себе… вплоть до фамилии.
44.
В мой год счастливый черный день пришел:
С подругой, лучшею моей поэмою,
Мы праздничный устраивали стол,
Быв оба с ног до головы богемою.
Она взяла, мой продала жакет:
(Единственный, добавил бы, да надо ли?)
Его проев, мы оба в бездны бед,
Само собой, немедленно попадали.
45.
Мою подругу кто не назовет
Женою монструозно-легкомысленной?
Дней через десять выступленье ждет,
Мы на афише оба “перечислены”,
А у меня засаленный пиджак,
Да “пясты” — правда — в клеточку прекрупную,—
И смены нет… и это как-никак
Нам делает эстраду недоступною.
46.
Мой пpoтотип Нерон, сожегший Рим
И прочими прославленный победами.
Быв император хоть куда, вторым
Себя Гомером мнил между аэдами;
Семнадцать лет строча и заслужив —
Чем не почетный? — титул “литератора”,
Я, как Нерон, от бешенства чуть жив,
Когда во мне забудут декламатора.
47.
“Любитель или профессионал”, —
Вопроса Карпов мне не задал праздного;
Моей подруги вовсе он не знал,
Но понял все из лепета бессвязного.
Ему тогда доверен был “Модпик”—
Кто расставался с кaccoй неохотнее?…
“Так как же вы?” и вытащил старик
Бумажку, оказавшеюся сотнею.
48.
На склоне дней его “склонял” paйон,
“Въездной” к тому, где жизнь бурлит “заставская”;
И в девятьсот двадцать четвертом он
Жил на Гончарной, чей конец — Полтавская.
И обе, как колена дымовой
Глухой трубы, дорогой неизбежною
Вели туда, где двор был ломовой
Тележкина — и вот как раз в Тележную.
49.
Но лабиринту Лаврскому Пеан
В других местах поэмы полагается
Весь треугольник вплоть до Иоанн-
Предтечи сада вами прошагается…
Иль нет! IIодобный больший, чьим углом
Одним тупой Обводного с Можаевской;
Вершиной — не вокзал, Мурузин дом,
А третий стык — домина Полежаевской.
50.
Или еще пошире взять размах,
И в честь не трех, весьма многоугольного,
Пространства гимны складывать в стихах:
От Волкова — к Mypзинке и до Смольного.
До Мечниковскиx белых флигелей
(Он вечно жив, мой смертный путь в Полюстрово!),
До Беклешевки, замка Кугелей,
До Озерков, домэна Зубакустрова.
51.
До скаковых, мне выпавших, трибун,
До островов с невыпавшею Стрелкою;
До яхт “Крестовских”, чей лихой табун
ToSea-Canal выходит Невкой мелкою.
До Голодая — резиденций Ге,
И Островского вдоль проспекта Малого,
Не миновав по выгнутой дуге
Hи Замирайло окон, ни Айналова,—
52.
К Смоленскому, гдс над крестом венок
И “в самом чистом, самом снежном саване”
Где почивает Александр Блок,
Твой гордый бард, мой город… И до Гавани,
Воспетой тем, перед которым “фронт”
“Единый” создан миром поэтическим,—
От зарубежных начиная фронд,
Кончая ВАППОМ, сплошь коммунистическим.
53.
Оттоль Косою линией спустись
К “кожевенно-заводской” территории,
И белой ночью в лодку сев, крестись
На флюгер серенькой Обсерватории.
Плыви Невой последний раз, баян,
Дивись, как встарь, на улицу Матисову,
Минуя “Сальный” и другой буян,
Круги вокруг устоев малых рек описывай.
54.
И опиши цилиндры всех цистерн.
“Гутуевским” пройдя до “Канонерского”,
И радуги на отмелях из скверн
Текучих нефти и мазута мерзкого;
На порт взгляни и мимо. Пой шоссе,
Идущее от самого Калинкина,
И Автово, и Пущино, и все
“Деревни”… И споет тебе Волынкина.
55.
Куда-то вдаль проложенный трамвай,
Бетонных зданий контур упоительный,
И “город Будущего” воспевай,
Построенный у “Тракторостроительной”…
Воспой сверхисторический скачок
“Эксперимента” злого, но прекрасного,
Идя путем, где “Красный Кабачок”
В “Путиловца” преобразился “Красного”.
56.
Пусть охлаждение земной коры
Поверхность “Поля” все еще “Горячего”
Не остудило и до сей поры —
Ты величайший подвиг не опорачивай.
Пусть не проспект “Тургеневский”, пунктир;
И все “проспекты” были “перспективами”,
Пятнадцать лет, преобразивших мир,
Оставят след морями и массивами.
57.
Твоим возможностям предела нет,
Коль определить их воображением;
Как встарь, к “Электросиле”, взяв билет,
Лети с благоговейным уважением;
Как потому, что вещий афоризм
Передовая затвердила нация;
Как потому, что самый коммунизм —
Советов власть плюс электрификация;
58.
Так потому, что властна и горда
От дома в отдалении порядочном,
Шесть раз в неделю и Она туда
“Шестнадцатым” спешит беспересадочным.
Шесть утр в неделю, верен ей, и ты,
Вскочив на неизменное “одиннадцать”,
Не устаешь — хотя “путем мечты”
К “Электросиле” электросилой двинуться.
59.
Пой “Детскосельской” по мосту проезд
Над Лиговской, здесь “астрономической”,
Пой “Салолин”, “Ленжет” или “Жиртрест”,
Поставщика услады косметической.
И облетая “Петроград второй”,
Когда крыла твоей спирали приданы,
Возьми “Рыбацким” на “Электрострой”,
При прежнем строе чьи огни не виданы.
60.
Но по ночам они играют вьявь,
Вздымаясь ввысь, я в воду опрокинуты.
Во все глаза смотри на них, представь
И “Больший Ленинград”, еще раздвинутый:
“Пороховые”, “Мурино”, “Юкки”,
И те луга, где Ильичом накошено,
Шалаш в разливе у Сестры-реки, —
В грядущий город будет это вброшено!
61.
Теперь вернусь в мой “внутренний концентр”,
Теперь займусь “Варгунинской” шаландою, —
С которой рядом находился центр —
Того, что с правом звали “пропагандою”.
Спектаклей наших рьяный ритуал.
Наш занавес, над люком подававшийся,
Был только ширмой — кто бы сознавал?
Другой игры, в подполье развивавшейся.
62.
Но подсознаньем это и в мое
Впивалось детское благополучие:
Из всех дорог запомнил я ее
Паровиком,— а ведь бывали лучшие.
От грандиозных в центре площадей
(А в “Эрмитаж” с трех лет водился мамой я),
Но ничего — (а вдалбливали ей!)
Не сохранила в детстве голова моя.
63.
В гирлянду “ставших с именем” актрис —
(Назвать одну Дестомб…) тогда “любительниц”,
Вокруг театра вившихся, вплелись
Другие лица — строгие — учительниц.
Подвижниц, схимниц,— хоть отвергших крест;
Без пострига — обыкновенно стриженных
Мирского чуждых — к Гению тех мест
Всемирною историей приближенных.
64.
Отец мой бритый, Карпов с бородой,
Вся их любительская корпорация
Для той марксистской пьесы молодой
Была удобнейшая декорация,
На час, когда в “сценический прыжок”
Лачинов вкладывал свое старание,
И назначал рабочий их кружок
Невдалеке подпольное собрание.
65.
В такие дни усиленный наряд
Полиции давался на Фарфоровый,
И фараонов там, как говорят,
По подворотням набивалось здорово.
Все сыщики меж зрителей снуют
В толпе рабочих, празднично бесфартучной,
Тем создавая истинный “уют”
В Семянниковском или же на Карточной.
66.
Там сыщиков — хоть покати шаром,
Ушел за водкой фараон зевающий,
Да, память в девятьсот тридцать втором
Об этих днях “За Невскою” жива еще!
Но — за стеной Китайскою теперь,
Но — за экватором такого встретьте-ка,
Кто не слыхал бы имени в ту дверь,
Входившего, чуть щурясь, теоретика!
67.
Да, потому что это был ИЛЬИЧ,
Кто шел сюда с подходами марксистскими,
Что лишь за Невской — и нигде опричь —
Ищи ключей, что станут большевистскими.
Да, потому, что в результате сил,
Земного шара двигавших историю, —
Охват единый — ленинский! — вместил
Так совершенно практику в теорию.
68.
И потому — за тридцать восемь лет
Не больше двух сменилось поколений, но
Семянниковского завода нет,
А есть “Судостроительный”, но “Ленина”.
Другой завод гремит “Большевиком”,
И огневым пейзажем феерическим
Сияет ночь, и не паровиком
К нему летишь, а трамом электрическим.
69.
В том, что Россия — великанов трам,
Что Ленинграду — и только Петроградская
В нем сторона — хотя на малый грамм
Легла на чашу и игра их братская,
И в том, что достояние самих
Рабочих масс развернутый “Обуховский”,
Вина — и “пчел” — “партиек” — “трудовых”,
И трутней с трубками, как Тугоуховский.
70.
Я чувствую финальный мой аккорд,
Театра тему сливший с пропагандою,
Притушен был, как будто с клавикорд
В “Старинный вечер”, выточенный Вандою:
“Надсаживавшегося” “из Бордо”
Фатально мне напоминать “французика”,
Тогда как здесь — необходима в до-
Мажорном оркестрованная музыка.
71.
Дa прогремела б должная хвала
Все родникам разлива Большевистского,
Нужна бы мощь совместная была
Ансамблей Персимфанс и Кусевицкого;
Иль концертировал бы вам солист
С такою пламенностью убеждения,
Какой владел один Франтизек Лист,
В год моего скончавшийся рождения…
История перевернула лист,
И я за ней иду без принуждения.