(по материалам книги Мориса Левера “Донасьен Альфонс Франсуа, маркиз де Сад”)
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2003
Граф де Сад звучит менее привычно, чем маркиз де Сад. Граф Жан Батист Франсуа Жозеф де Сад (1702—1767) — отец знаменитого писателя и философа маркиза Донасьена Альфонса Франсуа де Сада. После долгого забвения маркиз ворвался на литературный небосклон подобно сверкающей комете, сформировавшейся Бог весть в каких космических глубинах. Пребывавшие под запретом почти столетие книги маркиза воспринимались как откровение и выламывались из общелитературного контекста. Но постепенно складывается устойчивый интерес к фигуре писателя, его произведения начинают выходить солидными академическими изданиями, публикуются архивные материалы, сохранившиеся в семье потомков маркиза. И комета “обретает хвост”, точнее, корни — исторические и семейные. За спиной маркиза вырастает четко очерченная фигура его отца, графа де Сада, человека, оказавшего огромное влияние как на формирование вкусов и пристрастий будущего писателя, так и на его жизнь, по крайней мере ту ее часть, которая пришлась на время Старого порядка.
I
К графу де Саду вполне применимо навязшее в зубах определение “типичный представитель” своего времени и своего сословия. Знатный аристократ, чье дворянство восходит к XIII столетию, наследник обширных земельных угодий и солидного состояния, накопленного несколькими поколениями предков, никогда не покидавших Прованса, Жан Батист — первый из семьи де Сад, отправившийся делать карьеру в Париж. Его появление при дворе приходится на период Регентства (1715—1723), когда бразды управления государством переходят в руки дяди малолетнего короля Людовика XV герцога Филиппа Орлеанского. Наступает эпоха безудержного разврата, ставшего своеобразной реакцией на ханжескую мораль, насаждавшуюся в последние годы правления Людовика XIV мадам де Ментенон, бывшей любовницей, а затем тайной супругой состарившегося короля. Именно во времена Регентства складывается тип либертена, просвещенного и утонченного любителя эротических удовольствий. Пример царственного либертена являет собой герцог Орлеанский: он устраивает “оргии обнаженных” в садах Тюильри, состоит, по слухам, в связи с собственной дочерью, герцогиней Беррийской, отравляет ее мужа, герцога Беррийского… Словом, маркизу де Саду не надо ничего выдумывать. Сюжеты для его произведений создаются за пару десятилетий до рождения писателя…
В атмосфере царящего при дворе культа эротического наслаждения происходит становление личности графа де Сада, оттачивается его воспитание либертена. Наслаждение находит свое выражение не только в физиологическом обладании, но и в философском исследовании всех его аспектов. Эрос и Философия рука об руку идут по дороге в поисках свободы и счастья человечества. Вопросы о свободе воли, о природе страстей и влиянии разума поднимаются в сочинениях откровенно эротического характера и подчинены цели исследования природы наслаждения. Бунтари “ниже пояса” повсеместно нарушают привычные моральные устои, культ женщины как источника наслаждения нисколько не препятствует распространению “греческой любви”. Впрочем, именно за приверженцами сего вида любви особенно бдительно следит полиция нравов, что придает похождениям знатных развратников особую пикантность.
Граф живо откликается на все события придворной жизни, будь то предстоящая женитьба юного Людовика XV на испанской инфанте или освободившееся место архиепископа. В девятнадцать лет он уже в курсе всех придворных секретов и может при случае ими воспользоваться. Прекрасно владея словом, он любые события подает так, словно они имеют непосредственное касательство к его жизни, рассматривает их через призму собственного мироощущения. А еще он с легкостью сочиняет стихи: любовь, измена, нежный взор, любительский спектакль — поэтическая муза графа откликается на любую тему. Пылкость характера, живой ум, вольномыслие и глубокие познания, способность облекать философические рассуждения в легкую, порой фривольную форму делают его приятным собеседником и желанным гостем во многих знатных домах. Он появляется и при дворе, и в литературных салонах. “Дорогой граф, я всегда буду помнить, что в Париже меня ожидает друг, прекрасная душа коего не имеет себе равных, любезный философ, чьи суждения всегда оказываются верными, одним словом, человек, заслуживающий всяческого уважения, любви и почтения”, — строки эти будут адресованы графу де Саду его другом, писателем Бакюляром д’Арно. И, разумеется, граф нравится женщинам. Но с легкостью одерживая любовные победы, он столь же легко расстается со своими любовницами.
Светская жизнь, любовницы и любовные похождения требуют денег или — на крайний случай — высокого покровителя. Денег становится все меньше, ибо приумножение состояния посредством какого-либо полезного занятия среди дворянства считается зазорным. Многие дворяне сочиняют, однако исключительно для развлечения, признаться в сочинительстве ради гонорара означает навлечь на себя презрение собратьев по сословию. Сочиняет и граф, но, будучи заражен всеми сословными предрассудками своего времени, складывает рукописи в стол, извлекая их на свет белый исключительно по случаю: развлечь общество, поразить воображение очередной любовницы и т.п. Источник средств к существованию для графа — его земли в Провансе, его замок Ла Кост и недвижимость в Авиньоне. По примеру многих своих знатных собратьев, прибывших на поиски удачи и карьеры в Париж из провинции, граф живет на доходы, присылаемые ему из дома. Новые парижане не обременяют себя заботами о хозяйстве, а держат управляющих и откупщиков, снабжающих их деньгами; откуда и каким образом берутся эти деньги, обычно их не волнует. За счет доходов с земли живет и значительная часть придворной знати, причем многие крупные землевладельцы даже не всегда знают, где расположены принадлежащие им угодья. Последним неведением граф не грешит: его владения не столь обширны и он никогда не забывает о принадлежащих ему замках в Ла Косте и Сомане. Впрочем, Соман отдан в пожизненное пользование брату графа — аббату де Саду. Донасьен, следуя примеру отца, также предоставит заботы о своих владениях управляющему, но любовь к Провансу и замку в Ла Косте пронесет через всю свою жизнь. И хотя будущий писатель родится и проведет первые пять лет жизни в Париже, своей родиной он всегда будет считать Прованс. В отличие от отца, Донасьен никогда не будет чувствовать себя парижанином.
Дальние родственники вводят графа в дом Луи-Анри де Бурбона, принца Конде, одного из первых лиц в королевстве. Жан Батист становится капитаном драгунского полка, принадлежащего принцу, а затем выбивается в фавориты своего начальника, становится вхож в круг близких родственников принца.
Слово Морису Леверу:
“Соединяя свою судьбу с сильными мира сего, никогда не следует забывать об опасностях подобного положения. Когда репутация благодетеля перестает соответствовать его возможностям, риск, связанный со службой ему, увеличивается. Сблизившись с семейством Конде, Жан Батист получил несравненные преимущества для карьеры, однако для него лично близость эта сослужит дурную службу. Отныне что бы он ни предпринял, он все равно останется для всех преданным клевретом Конде, которых равно ненавидят и боятся. При поддержке этого семейства он станет одним из самых блистательных придворных, которому явно завидуют, а втайне презирают. Пока он будет пользоваться покровительством Людовика XV, никто не осмелится открыто нападать на него. Но когда он утратит доверие монарха и, несмотря на все старания, не сможет вернуть его, его тотчас обрекут на горечь одиночества и забвения.
…Впрочем, поражение пока впереди. Сейчас маркизу нет еще и двадцати пяти и он с триумфом исполняет роль, для которой, кажется, специально создан, — роль либертена. Ибо если половина его жизни посвящена удовлетворению его честолюбивых амбиций, то вторая ее половина посвящена волокитству, причем ни одна из интрижек не затрагивает всерьез его сердца. Его любовницы не поддаются исчислению, и непонятно, чему более восхищаться — их количеству или их высокому рангу. Господину де Саду не нужны легкие победы; горожанки его не интересуют. Он пытается соблазнить — и чаще всего ему это удается — придворных дам, обладающих не только умом и красотой, но и звучным именем, высоким положением, влиянием или состоянием, словом, тех, кто может послужить его интересам и стать ему полезными.
…Его любовные устремления находятся в полном согласии с тягой к роскоши, сказывающейся во всем: он любит шикарных женщин, обожает дорогие кареты, празднества, балы, жизнь на широкую ногу и всевозможные удовольствия, в том числе и самые дорогостоящие. Посещая исключительно изысканные парижские дома, он вынужден поддерживать свое реноме и в свете, и в частной жизни. Поэтому нетрудно представить себе, как деньги, присылаемые ему отцом, текут, словно песок, сквозь пальцы, и долги накапливаются. Однако остановиться он уже не может; его безумная расточительность и вечная потребность в деньгах заставляют его совершать бестактности, которые впоследствии отзовутся весьма плачевно. За несколько лет Жан Батист де Сад растратил родовое состояние и поставил семью на грань нищеты. Сыну оставалось только довершить дело отца.
…Непостоянный в любви, граф столь же непостоянен и в своих желаниях. То и дело он позволяет себе идти на поводу у своих капризов, чувства его не знают удержу и зачастую заставляют его преступать грань дозволенного. Его влекут неизведанные наслаждения, к числу которых принадлежит порок, и по сей день именуемый “итальянским”. Де Сада притягивает прекрасный пол, победы над женщинами с звучными именами по-прежнему льстят ему, однако с не меньшим пылом его влечет и к молодым людям его возраста. Для него не имеет значения, равны они ему по положению или нет. Здесь социальное неравенство перестает существовать. И если обычно он весьма придирчиво оценивает родовитость своих любовниц, отсутствие родовитости у гитонов его совершенно не волнует. Напротив, он оказывает предпочтение выходцам из народа и среди мужчин-проституток, во множестве обитающих в столице, чаще всего выбирает именно их. Удовольствие торжествует над выгодой; получая наслаждение, граф одновременно бросает вызов обществу; он ощущает, как возносится над общепринятыми законами; чувство это опьяняет его, а сознание риска приятно щекочет нервы. Удовольствие, получаемое от связей со всякой швалью, влечет его и к уличным девкам. С ними, как с проститутками-мужчинами, не нужно ни красивых слов, ни остроумия, ни стихов: наслаждение в чистом виде. Эти тайные вожделения становятся вторым, невидимым лицом графа де Сада, его черной маской, его секретом.
…Сомнительное удовольствие снять проститутку часто приводит его в сады Тюильри, одно из мест, наиболее посещаемых теми, кого тогда называли “грязнухами” или “кавалерами-нарукавниками”. Самые разные люди, от знатного сеньора до разносчика, от трубочиста до князя церкви, прохаживаются там взад и вперед, внимательно приглядываясь. Они узнают друг друга по определенным жестам, взглядам, знакам; затем происходит краткий диалог, во время которого оба, не стесняясь в выражениях, быстро переходят к существу дела. Днем и ночью за подступами к садам наблюдает полиция, задерживающая многих благодаря “подсадным уткам”. “Подсадными утками” обычно называют молодых мальчиков, в обязанность которых входит завлечь пришедшего в сад “клиента” и тотчас выдать его скрывающемуся в кустах дежурному полицейскому.
…Однажды теплым осенним вечером наш молодой Жан Батист прогуливался в саду Тюильри; глаза его блестели, на губах играла улыбка, и было ясно, что он ищет приключений; неожиданно он увидел молодого человека, на которого он несколько дней назад обратил внимание. Он заговорил с ним и, полагая, что имеет дело с обычным посетителем этих мест, пригласил прогуляться в кусты. На него явно нашло затмение, ибо молодой человек был как раз “подсадной уткой”, о которых мы только что рассказали. Юноша подал знак, словно из-под земли возник пристав со своими людьми, и они арестовали неосмотрительного кавалера.
Мы отыскали полицейское донесение по этому делу. Составленное корявым канцелярским языком, надо сказать, слегка напоминающим язык некоего Донасьена де Сада, начавшего писать на полвека позже, оно представляет собой документ следующего содержания: “Около половины девятого вечера вышеуказанный господин де Сад, совершив несколько кругов вокруг зарослей кустов, сел на ближайшую скамью; увидев проходившего мимо молодого человека, он поприветствовал его и пригласил сесть рядом с собой, на что тот и согласился. Сделав ему много грязных предложений, господин де Сад сказал, что хотя некий мужчина уже дрочил ему его х…, он может ему вставить, если тот пожелает; и пусть он не боится, что слуги чего-нибудь заметят, потому что они давно знают о его склонности к такого рода удовольствиям, и он готов увести его с собой, чтобы, поужинав, лечь с ним в постель. Он захотел прямо сейчас затащить его за какой-нибудь куст, однако молодой человек не согласился, ответив, что коли он желает, то пусть тогда они пойдут к нему в комнату, это тут, недалеко, и там им никто не помешает; на что вышеуказанный господин де Сад согласился. И вот, когда они оба поднялись со скамейки, господин Эмье [полицейский пристав], который наблюдал за ними и по условному знаку, данному указанным молодым человеком, догадался, что нечестивец усердно пристает к нему, вышел и арестовал вышеуказанного господина де Сада, который не стал отрицать того, что сказано выше; но принимая во внимание его положение, пристав отпустил его, записав его имя и адрес и взяв с него обещание явиться в суд.
Nota: Молодой человек заявил, что вышеуказанный господин де Сад приставал к нему уже второй раз; что несколько дней назад он также набросился на него с подобными предложениями, но ему не хотелось притворяться, что он согласен, потому что вокруг никого не было, а вот сегодня они оба были на виду.
Жан Батист упомянул о своем высоком родстве, назвал своих высокопоставленных знакомых, и делу не дали ход, ограничившись выговором и вынудив его подписать признание своей вины. За исключением редких случаев, полиция нравов обычно была снисходительна к дворянам. Впрочем, никто не удивился, узнав, что очередной приспешник Конде предается запрещенному разврату. Людей из окружения Конде с полным правом считали скопищем всех, каких только возможно, пороков.
…Предаваясь греческой любви, граф де Сад вовсе не испытывал непреодолимой тяги к мальчикам, а всего лишь хотел избежать монотонности привычных любовных отношений; занятие любовью с себе подобными доставляло ему новые, непривычные эротические ощущения, усиливая угрозу со стороны витавшего вокруг призрака наказания. Для него, как и для множества молодых дворян, “философский грех” представляет собой аристократическую причуду, своего рода игру, возбуждающую вдвойне от того, что она запрещенная; суть же забавы состоит в том, что можно сколько угодно нагонять на себя страх, зная, что реально ничем не рискуешь. Какая опасность может грозить обладателю громкого имени или могущественного покровителя? Разумеется, никто не посадит его ни в Бисетр[1], ни в Шатле[2]. В крайнем случае сорок восемь часов в Бастилии и отеческое наставление начальника полиции”.
Но каковы бы ни были наклонности либертена, долг графа — подарить семье наследника родового имени, тем более что его младший брат, аббат де Сад, в силу своего сана не мог иметь законных детей. Следовательно, необходимо подумать о женитьбе. В положении графа разумнее всего было бы подыскать богатую наследницу (что в свое время он сделает для сына) и посредством брака поправить свои финансовые дела. Однако импульсивная натура берет верх: влюбившись в юную жену принца Конде, урожденную принцессу Гессен-Райнфельдскую, и желая получить к ней доступ, граф стремительно женится на ее придворной даме, очаровательной и знатной бесприданнице мадемуазель де Майе де Карман. При этом чувства новобрачной, разумеется, в расчет не принимаются. Вот так либертен вступает в брак по любви…
В 1733 году граф де Сад становится супругом мадемуазель де Майе и любовником принцессы Конде, которой и достается весь пыл внезапно вспыхнувшего чувства. Уделом мадам де Сад, вскоре узнавшей о похождениях мужа, становятся слезы и ревность. Наследник родового имени, единственный сын графа де Сада, родится только через семь лет, в 1740 году.
II
Разумеется, пылкая страсть не может длиться вечно: ни принцесса, ни граф постоянством не отличаются. И граф, пользуясь связями, как уже имеющимися, так и приобретенными посредством женитьбы, решает сделать карьеру на одном из немногих возможных для дворянина поприщ — военном или дипломатическом. Впрочем, можно еще сделать карьеру придворного и жить милостями двора, но для этого существует ряд препятствий. Во-первых, он уже примкнул к клану Конде, а во-вторых, обладая характером гордым, вспыльчивым и независимым, он не умеет должным образом сдерживать свои чувства и речи. В дальнейшем он окончательно испортит отношения с двором и завещает свою неприязнь к нему и свои на него обиды сыну.
Слово Морису Леверу:
“Через семь месяцев после рождения сына, 20 января 1741 года, граф де Сад узнал о своем назначении полномочным министром при дворе курфюрста Кельнского, архиепископа Климента Августа. Кардинал Флери[3] назвал его кандидатуру Людовику XV, и тот с ней согласился. Правда, пост этот был не из завидных на европейском дипломатическом поприще; рейнские князья не обладали полным суверенитетом и зависели от высшей инстанции — Священной Римской империи. К ним обычно посылали молодых людей, зачастую выходцев из офицерской среды, непременно знатного происхождения и общительного нрава, дабы те прошли там школу “дипломатического послушания”. Разумеется, такое назначение нельзя было сравнивать с миссией в Лондон, Вену или Мадрид. Однако для начала это было не так уж плохо. Граф де Сад видел, что желание его сбывается: у него свое посольство, почести, состояние; перед ним открывалась легкая и беспечная жизнь.
…Французский двор был самым блистательным в Европе, роскошная пыль, пускаемая в глаза представителям иных держав, укрепляла престиж короля. Отсюда и высокое содержание, выплачиваемое дипломатам, — они были обязаны вести образ жизни, достойный их повелителя. Обладал ли граф де Сад “скромными средствами”, необходимыми для успеха при рейнских дворах? Задачу облегчали постоянно выделяемые бюджетные суммы в размере 24 000 ливров в год, к которым прилагались еще 12 000 ливров на расходы “по обустройству”, а также суммы от 6 000 до 10 000 ливров на “экстренные” расходы. Этих средств вполне хватало для преодоления препятствий даже при клерикальном дворе курфюрста Кельнского: там деньги также служили “ключом, отпирающим любые двери.
…Граф де Сад быстро докапывается до сути политики курфюрста, лавирующего между Веной и Версалем. С одной стороны, для сохранения своих епископских владений, находящихся на лютеранских землях, он нуждается в поддержке Австрии; с другой стороны, он связан обязательствами с королем Франции и курфюрстом Баварским. Получив недвусмысленную поддержку в лице победоносной французской армии, недавно занявшей Прагу, наш посол в конце концов убеждает курфюрста присоединиться к подготовленному при его участии Нимфенбургскому договору (от 28 марта 1741 года), согласно которому Франция, Испания, королевство Обеих Сицилий, курфюрст Пфальцский и он сам, курфюрст Кельнский, обязуются поддержать Карла Альберта Баварского. 24 января 1742 года Карл Альберт избирается императором[4], и Климент Август лично коронует собственного брата, принявшего имя Карла VII. Торжество французской политики стало дипломатической победой одного из представителей французской дипломатии.
…Победа оказалась кратковременной: отношения между курфюрстом и графом де Садом быстро испортились. Косный и надменный князь-архиепископ Климент Август совершенно не выносит французского дипломата, беззаботного вольнодумца, с легкостью рассуждающего о вещах серьезных и позволяющего себе в общении с ним “недопустимую фамильярность”. Первое время француза терпели, даже ободряли, но вскоре в отношениях наступил кризис, и обидчивый курфюрст развернулся к нему на сто восемьдесят градусов. Со своей стороны Жан Батист не может без усмешки взирать на тщеславного прелата, предающегося разврату и в то же время с дотошностью старой девы исполняющего все церковные обряды. Его раздражают вечные колебания курфюрста, его мелкие увертки и резкая смена настроений.
…В течение 1742 года взаимное раздражение усилилось. Развязка обещала быть бурной. Она произошла в августе 1743 года. Причины ее никто никогда не узнал. Ходили слухи о любовном соперничестве, однако, по мнению графа Гогенцоллерна, первого министра курфюрста, граф де Сад, сумев втереться в доверие к его повелителю, не сумел это доверие сохранить, так как “пожелал произвести изменения у него в доме и в министерстве”. Не исключают также возможности ссоры во время игры. Князь обожал играть, но испытывал ужас перед проигрышем, и тот, кто безрассудно дерзал выиграть у него, оказывался в весьма деликатном положении: “Именно проигрыш курфюрста стал причиной их взаимного охлаждения и бурного взрыва возмущения со стороны графа де Сада; ссора их зашла слишком далеко, между послом и курфюрстом возникло отчуждение”. Таковы предположения.
…Подлинная причина разногласий так и не выяснена, но тяжкие последствия этой ссоры для графа де Сада известны достаточно хорошо. Вот каковы факты. Испросив разрешения у французского двора вернуться на время в Париж и получив его, граф де Сад уверил курфюрста, что отозван окончательно и перед отъездом попрощался со всем двором. Состоялась церемония прощания, во время которой граф получил из рук Климента Августа традиционный подарок, явившийся, скорей всего, замаскированной формой вознаграждения, и вернулся во Францию. Спустя несколько дней после прибытия князь-архиепископ прислал ему отзывные грамоты, датированные 31 декабря 1743 года.
…Жан Батист покинул свой пост, не имея на то распоряжения короля, и прибыл ко двору, не поставив никого в известность о своей ссоре с курфюрстом. Отзывные грамоты, которые следовало передать Людовику XV, он сунул в карман и больше года продолжал извлекать выгоду из своего звания, получая причитавшееся за него содержание. Обман графа был раскрыт только в марте 1745 года”.
В глазах общественности виновность графа была, в сущности, доказана: никто не сомневался, что он оставил свой пост, не имея на то приказа короля, но продолжал получать жалованье. Граф стал оправдываться и даже, памятуя о том, что лучшая защита — это всегда нападение, пошел в наступление. В служебной записке, направленной одному из своих главных недругов д’Аржансону[5], он писал о себе: “Его упрекают в том, что он взял у принца отзывные грамоты. Да, он их взял, но не посчитал их отзывными и отослал своему секретарю, чтобы тот вернул ее курфюрстовым министрам. Его также упрекают в утаивании своей размолвки с курфюрстом. Если он никого не известил, значит, он не знал об этом”. Ссылаясь на предыдущего министра иностранных дел Амло де Шайу, он пытается доказать, что прибыл в Париж в отпуск, дабы по окончании сего отпуска получить новое назначение. Однако ни оправдания, ни ходатайства не помогают. Как пишет Морис Левер, “ему надо срочно найти какую-нибудь должность и добиться выплаты содержания хотя бы в половинном размере, ибо он практически разорен. В Кельне он жил на широкую ногу: его дом считался одним из самых роскошных во всем княжестве; всех его гостей восхищали богатая обстановка, изысканный стол и великолепные вина, выписываемые непосредственно из Бургундии. Обязанность осуществлять представительские функции прекрасно согласовывалась с его пристрастием к роскоши; он бездумно жертвовал всем ради показного величия. Теперь же, не имея ни кредита, ни доходов, он готов согласиться на любую вакантную посольскую должность”. Но дипломатическими должностями ведает министр д’Аржансон, для которого граф де Сад по-прежнему остается креатурой семейства Конде, и министр не намерен даже упоминать имени ослушника в присутствии Людовика XV. Впрочем, кое-какие скромные поручения графу все же перепадают, однако говорить о продолжении карьеры, очевидно, не приходится.
Отныне при дворе имя де Сада пользуется весьма сомнительной славой. Если прежде его недоброжелателями числились противники клана Конде, к каковому причисляли Жана Батиста, то теперь дурное к себе отношение он испытывает уже по причине собственных неблаговидных поступков. Действительно, его самовольный отъезд из Кельна выглядит по меньшей мере странно. Но, возможно, за более, чем две с половиной сотни лет, прошедшие с тех событий, часть свидетельств и документов могла затеряться, и истинных причин поступка графа де Сада мы так никогда и не узнаем. Зато последствия его известны хорошо. Особенно когда к числу недругов графа примкнул король. А случилось это после того, как незадачливый граф, сам того не заметив, публично ополчился на любовницу короля мадам де Шатору. Мадам пожаловалась королю, и тот затаил обиду на непочтительного подданного. Но самое любопытное, как отмечает М. Левер, об оскорблении, нанесенном им мадам де Шатору, граф де Сад узнал из письма своего брата, аббата де Сада, у которого при дворе были свои друзья.
Итак, успешно начавшаяся карьера Жана Батиста де Сада круто обрывается. Общество от него отворачивается, и он покидает двор без надежды когда-либо вновь туда вернуться. Впоследствии эта неприязнь распространится и на его сына: дурная репутация графа и его опала сослужат плохую службу вступающему в самостоятельную жизнь Донасьену.
III
Тем временем сын графа, маленький Донасьен, живет вместе с матерью во дворце Конде, где его товарищем по играм становится Луи-Жозеф де Бурбон, малолетний принц Конде. Отец принца умер в год рождения Донасьена, и опекуном его стал брат покойного, граф де Шаролэ. Граф часто навещает племянника, а так как мальчики фактически растут вместе, то граф воспитывает их обоих.
Слово Морису Леверу:
“Граф де Шаролэ был поистине образцовым “садическим” персонажем своего времени. Никто никогда не испытывал столько удовольствия от преступления; он играючи убивал своих ближних, подобно тому, как другие охотятся на диких зверей. Однажды он пожелал проверить собственную меткость и, выстрелив в какого-то буржуа из Ане, воскликнул: “Посмотрим, удалось ли мне продырявить эту тушу!” Его любимым развлечением было отстреливать из мушкета кровельщиков, работавших на высоких крышах. Попав в цель, он громогласно заявлял о своей победе. Чтобы избежать ответственности, он сразу же отправлялся к королю и просил его о помиловании. Устав от его просьб, Людовик XV однажды ответил: “Сударь, вы просите о помиловании, на которое вы имеете право по своему положению и как принц крови, однако я охотно дарую его и тому, кто так же поступит с вами”. (“Прекрасные слова!” — скажет потом маркиз де Сад.) От Делиль, певички из Оперы, у графа де Шаролэ родился сын, обожаемый всем семейством Конде. Когда в возрасте шести или восьми месяцев ребенок заболел, граф де Шаролэ заставил его проглотить большую порцию водки, и младенец скончался на месте. “Теперь ясно, это был не мой сын, — воскликнул принц, — раз столь ничтожная доза его сгубила!”
Вот такой наставник воспитывает малолетнего сына графа де Сада. Впрочем, сам Жан Батист был дружен с графом де Шаролэ и, без сомнения, знал и его образ мыслей, и его “недостатки”, известные всему Парижу. А будущий автор “Жюльетты” на всю жизнь запомнил и злодея-вельможу, и его наставления.
Оказавшись не у дел, граф де Сад обращает свой взор на сына. Несмотря на юный возраст (а Донасьену еще нет и пяти лет), он уже своеволен, вспыльчив, высокомерен и, видимо, прекрасно усвоил уроки своего наставника. Его драки с Луи-Жозефом, из которых старший по возрасту Конде далеко не всегда выходит победителем, делают невозможным дальнейшее пребывание Донасьена во дворце принца. И отец решает отвезти его в Прованс, к своему брату, аббату де Саду, проживающему в замке Соман, исконно принадлежавшем семье де Сад. Древний замок, возведенный в XII столетии и перестроенный в XV, стоит на скалистом утесе, нависающем над долиной, где ютится деревушка. Замок и деревушка расположены на полпути между Л’Иль-сюр-Сорг и Воклюзом, из окон и с крепостных стен открывается вид на поросшие черным лесом горы. Соман нисколько не похож на дворец Конде — это настоящая крепость с бастионами, подземельями, толстыми стенами и подъемным мостом, переброшенным через выдолбленный в камне глубокий ров. Создавая в своем воображении неприступный, уединенно стоящий замок Силлинг, автор “120 дней Содома” будет вспоминать Соман и свои детские впечатления от этой мрачной и суровой крепости. Интересно, думал ли Жан Батист де Сад, какое воздействие окажет на маленького сына его новое жилище? Впрочем, возможно, самому графу Соман виделся жарким летним днем, когда безжалостно палящее солнце заливает расплавленным золотом все вокруг, заставляя забыть о дождях и холодных ветрах, а ослепительно синее небо возвышает и очищает любой обращенный к нему взор. Но скорее всего, он ни о чем таком не думал: эпоха любования природой еще не наступила, а воспитанием детей занимались гувернеры. Граф де Сад также приставляет к Донасьену гувернера, добрейшего аббата Жака Франсуа Амбле. Гувернер и его воспитанник быстро находят общий язык; более того, аббат настолько привязывается к Донасьену, что когда ему, уже убеленному сединами, приходится выступать в качестве свидетеля на процессе по делу, возбужденному уголовной полицией против маркиза де Сада, аббат отзывается о своем бывшем воспитаннике только похвально, только восторженно: никакой объективности. В выборе гувернера граф оказывается прав.
Когда Донасьену исполняется десять лет, граф решает забрать его из Сомана и отдать в знаменитый парижский коллеж Луи-ле-Гран, руководимый иезуитами. Коллеж этот пользовался наибольшей популярностью среди знати, и обучение в нем стоило намного дороже, чем в других парижских учебных заведениях, не говоря уж о коллежах провинциальных. Однако честолюбивые замыслы графа, связанные с сыном, требуют, чтобы мальчик получал все самое лучшее. И граф идет на жертвы: максимально сокращает собственные расходы, подолгу гостит у своих бывших любовниц, увольняет большинство слуг. По его собственным словам, он — если понадобится — готов даже уйти в монастырь.
В скобках заметим, что спустя немногим более двух десятков лет такое же блестящее образование захотят дать и скромному мальчику из города Арраса. Мальчик этот, по имени Максимилиан Робеспьер, быстро станет первым учеником коллежа — в отличие от Донасьена, никогда не числившегося среди отличников. Через много лет судьба сведет бывших учеников коллежа Луи-ле-Гран — гражданина Сада и гражданина Робеспьера — в одной революционной секции: оба они окажутся членами парижской секции Пик. Но Робеспьер снова будет первым, а Сад — весьма посредственным учеником. И последовательный во всем первый ученик подпишет смертный приговор гражданину маркизу, не сумевшему досконально освоить науку революционного выживания.
Но Революция еще далеко; пока маленьким Донасьеном руководит его отец. И вольно или невольно, он выводит сына на пройденную им самим дорогу либертена. Возможно, подсознательно граф стремится сделать из сына свое второе “я”, хочет, чтобы он повторил его путь, но только не оступившись, сделав карьеру, которая не удалась ему самому. Горькие мысли о неудавшейся из-за происков недругов карьере все чаще посещают графа: его материальное положение оставляет желать много лучшего, жена давно живет с ним раздельно, и утешения остается искать только в книгах и надеждах на будущие успехи сына. Всегда равнодушный к религии, граф де Сад начинает задумываться о Боге. Либертен постепенно становится философом.
Однако граф де Сад не забывает своих старых связей. “Непостоянный Жан Батист в совершенстве владел искусством менять любовниц: брошенные им женщины никогда не питали к нему ненависти; у него был своеобразный дар (быть может, следует сказать: гений?) превращать своих прежних любовниц в надежных подруг и верных хранительниц секретов, всегда готовых услужить ему”, — пишет М. Левер. Одной из прежних любовниц Жана Батиста, ставшей его надежным и верным другом, была вдова графа де Раймона, проживавшая в своем замке Лонжевиль в Шампани. Мадам де Раймон не только сохранила теплые чувства к своему бывшему любовнику, но и в полной мере перенесла их на его сына. Каждый август Донасьен приезжает в Лонжевиль на каникулы, где проводит время в обществе не слишком юных, но совершенно очаровательных дам. Мадам де Раймон становится свидетельницей его первых юношеских увлечений, первых любовных терзаний маленького либертена.
Слово Морису Леверу:
“Граф де Сад отнюдь не собирался порицать любовные игры сына с дамами из Лонжевиля, напротив, они даже нравились ему. Маленький проказник, похоже, выказывает все задатки будущего либертена! Тем лучше! По крайней мере, ему ничего не придется объяснять сыну по этой части! Решив достойно поощрить чадо, он снимает ему холостяцкую квартирку неподалеку от дворца Конде, ту самую, которую прежде снимал граф де Клермон для своей любовницы. Теперь тринадцатилетний маркиз мог свободно принимать у себя своих случайных подружек. Неплохое начало!
…Исполненный решимости устроить карьеру сына, граф де Сад идет не только на финансовые жертвы, но и заставляет себя участвовать в светских развлечениях, без которых он, разменявший пятый десяток, вполне может обойтись: он посещает карнавалы и балы, куда маленькое чудовище тащит его чуть ли не силой. Изрядно похудевший граф, словно компаньонка, повсюду сопровождает сына, в надежде, что миловидная мордашка юноши привлечет внимание богатой наследницы”.
Однако наследницы не случается, и граф де Сад забирает четырнадцатилетнего сына из коллежа, чтобы определить его в армию. Пора думать о будущем, а иной карьеры, кроме военной, граф для сына не мыслит. Отпрыску древнего рода де Сад пристало служить королю либо при дворе, либо со шпагою в руке. Но в обществе еще свежи воспоминания о проступках графа, поэтому о придворной карьере следует забыть. Конечно, знатному дворянину не зазорно посвятить себя и служению Высшему Владыке, но ни граф, ни его сын очевидно для такого служения не созданы. И если граф к концу жизни все же примирится с Создателем, то для Донасьена Бог всегда будет объектом самых яростных нападок. Впрочем, в семье де Садов имеется служитель Церкви, которому сутана нисколько не мешает ни предаваться ученым штудиям, ни водить дружбу с Вольтером, ни читать скабрезные романы, ни иметь любовниц, ни посещать злачные места, иначе говоря, не мешает вести жизнь либертена. Это аббат де Сад, младший брат Жана Батиста, опекавший юного Донасьена в замке Соман.
Донасьен недоволен, что отец забрал его из коллежа и определил в полк, пусть даже элитный, куда принимают только при предъявлении грамоты, удостоверяющей наличие не менее четырех поколений благородных предков. Граф же, напротив, испытывает огромное удовлетворение. Во-первых, сын его будет находиться в обществе равных себе по рождению; во-вторых, у него имеется реальный шанс стать к двадцати годам — а если повезет, то и раньше — полковником, что по тогдашним меркам общественной иерархии совсем не плохо. Многие дворяне, стремясь поскорее получить для своих чад полковничий чин, записывают сыновей в армию чуть ли не с пеленок. О том, что юным новоиспеченным полковникам зачастую приходится покупать себе полк за огромные деньги, граф предпочитает не думать. Пользуясь старыми связями, он получает для сына место в Кавалерийской школе, приписанной к полку легкой кавалерии королевской гвардии, где Донасьен начал нести службу. После почти полуторагодового обучения — вновь благодаря отцовским связям, а также благодаря своей родовитости — Донасьен производится в подпоручики.
Но в Европе начинается война, получившая название Семилетней, и юный поручик де Сад отправляется в действующую армию. Отец может гордиться сыном: на поле боя он проявляет чудеса храбрости, а в периоды затишья оказывается вполне приспособленным к тяготам гарнизонной жизни. Но если госпожа Раймон обмирает при одной только мысли о том, что ее “дорогого мальчика” может задеть шальная пуля, то графа более всего волнует жизнь сына в перерывах между сражениями. Видимо, Донасьен настолько хорошо усвоил уроки либертинажа, преподанные ему как собственным отцом (вспомним квартирку для свиданий, снятую графом для тринадцатилетнего Донасьена), так и иными наставниками, что возникает опасность, как бы поведение молодого человека не стало помехой для его дальнейшего продвижения. Ведь вспыльчивый Донасьен никогда не задумывается над тем, что шалости, сходящие с рук принцам крови, могут обернуться большими неприятностями для знатного, но не имеющего именитых покровителей дворянина. Заботу о репутации Донасьена приходится брать на себя его отцу.
Слово Морису Леверу:
“Тревога графа де Сада совсем не напоминала обычные волнения за сына, впервые подвергающего себя опасности на передовой. Больше всего граф боится не мушкетных выстрелов, а дурных знакомств, игры, девиц легкого поведения и — более всего — привычек, свойственных молодым людям, живущим в тесном соприкосновении друг с другом. Похоже, граф совершенно забыл свои прежние причуды. Во всяком случае, прошлое не мешает отцу, часто изображаемому этакой неуступчивой старой перечницей, с тревогой курицы-наседки следить за своим отпрыском. Образ этот подходит здесь как нельзя лучше, ибо подле Донасьена граф и в самом деле исполняет двойную роль — и матери, и отца.
…Действительно, милейший граф содрогается при одной только мысли об опасностях, подстерегаюющих его сына, особенно об угрозе заразиться страстью к игре, бывшей в моде среди тогдашних молодых людей и разорившей немало семейств. И он немедленно обращается за советом к своему старому другу, мадам де Раймон: что надо сделать, чтобы отвратить мальчика от этих опасных развлечений? “Если наш мальчик не воспринимает те добродетели, кои вы хотите ему внушить, — отвечает ему владелица замка Лонжевиль , — то вашей вины тут нет, хотя и на него тоже нельзя возложить всю ответственность: вряд ли он один будет во всем виноват. Существуют склонности, присущие его возрасту, пример приятелей. Сколько искушений, и со всеми надо бороться! Полагаю, вы правильно поступили, решив обосноваться неподалеку от него; по крайней мере вы хотя бы отсрочите его падение. Разумеется, с возрастом он вспомнит обо всех ваших советах, однако мудрость приходит только с собственным опытом, если, конечно, ты с ней не родился. Я верю только в добродетели, присущие нам от природы. Воспитание исправляет, точнее, смягчает буйство страсти, облачает страсть в несвойственную ей одежду, но не гасит ее. Для всего нужно время. Увы, оно бежит гораздо быстре, чем нам бы того хотелось.
Будьте тверды в своем намерении удержать его от пристрастия к игре. Снабдите его деньгами, чтобы у него не возникало желания самому раздобывать их. Пусть учится не проигрывать те деньги, которые он решил поставить на кон, и пусть, если, конечно, возможно, играет только для развлечения, чтобы вращаться в обществе, а не для обогащения. Признаюсь, я всегда боюсь за молодых людей, предающихся этой страсти.
Любовь менее опасна, особенно когда все обставлено честным образом. Продажные девицы дороги и опасны для здоровья, однако неприятность, подхваченная таким образом, учит лучше, чем все наставления, вместе взятые. Об иных заблуждениях я речи не веду. Уверена, эти пороки не заложены в природе, а, значит, что бы там ни говорили, их возможно избежать. Не знаю, кем надо быть, чтобы не проникнуться отвращением и пренебрежением, внушаемыми людьми, наделенными этими пороками и бесстыдно им предающимися. Исключая двух или трех моих знакомых, остальные вызывают омерзение у всего света. Мне кажется, у нашего мальчика нет склонности к подобным мерзостям. У него было страстное увлечение. Похоже, едва возле него появлялась хорошенькая мордашка, как у него тотчас начиналось головокружение. Так стоит ли вам так тревожиться? Не исключаю, он может подхватить какую-нибудь болезнь. Что ж, его вылечат! Посоветуйте ему не запускать ее, а в остальном устранитесь. Если вы станете излишне пугать его, боюсь, он проникнется отвращением к женщинам. Но говорят, что с другими также не слишком безопасно”.
Когда Донасьену исполняется шестнадцать, его честолюбивый отец решает перевести его в один из наиболее престижных полков во всей армии, а именно в полк карабинеров, первым командующим которого был сам Людовик XIV. Командиром полка является член королевской фамилии, а именно граф Прованский, будущий Людовик XVIII. В этот элитный корпус принимают только высоких и хорошо сложенных молодых людей: рост вступающего в полк должен быть не меньше пяти футов четырех дюймов (около 1,73 м). Рост же Донасьена всего пять футов два дюйма (около 1,68 м). Значит, недостающие пять сантиметров следует восполнить связями. Граф предпринимает соответствующие демарши, и в январе 1757 года Донасьен получает должность корнета в вожделенном полку карабинеров. Граф продолжает выдерживать для сына принцип элитарности — лучший коллеж, лучшая военная школа, лучший полк… но тревога за сына не проходит. И граф, по образному выражению М. Левера, “словно дуэнья” начинает приглядывать за сыном, следует за ним из гарнизона в гарнизон. Когда же дела заставляют графа отлучиться, он поручает надзор за сыном командиру его полка, с которым состоит в приятельских отношениях. Полковник превосходно отзывается о Донасьене, ему обещан кавалерийский полк, и граф, наконец, спокойный за будущее сына, решает удалиться к себе на родину, в Прованс.
Слово Морису Леверу:
“Расставшись с честолюбивыми амбициями, разоренный, разочарованный, он вдруг ощутил свою ненужность. Даже придворные развлечения утратили для него всякую привлекательность. В круговерти дворцовой жизни он видит только притворство, обман и измены.
…В пятьдесят шесть лет Жан Батист оказывается в одиночестве, без дома, без цели, без надежды. Его жена удалилась в монастырь кармелиток, расположенный на улице Анфер, сын больше в нем не нуждается. И он решает уехать в Авиньон. Ему необходимо привести в порядок дела, тем более что не так давно у него появилось новое серьезное желание: он хочет выгодно женить Донасьена. По дороге он завернет в Овернь на воды, а также повидается с братом, аббатом де Садом.
Перед отъездом граф пишет мадам де Раймон прощальное письмо: “Наконец-то, дорогая графиня, я покидаю Париж; не стану легкомысленно заявлять, что делаю это навсегда, ибо, как известно, непостоянство заложено в самой природе человека. К тому же у меня есть сын, и он в любую минуту может призвать меня к себе. Но пока я уверен, что по собственной воле я туда больше не вернусь. Я потерял все, что привязывало меня к нему, и покидаю Париж без всяких сожалений. В этом городе нельзя быть стариком. Если ты живешь сообразно своему преклонному возрасту, значит, жизнь твоя печальна и одинока; если ты изображаешь молодого, а возраст твой уже далек от молодости, значит, жизнь твоя подвергается осуждению и насмешкам. В провинции у меня есть имения, но все они в запущенном состоянии и уже давно настоятельно требуют моего присутствия; мой долг перед сыном привести их в порядок. Хозяйственные труды станут для меня своеобразным развлечением, они заменят мне недостающие столичные удовольствия. Тем более, что у меня имеются веские причины заняться ими. Я буду трудиться ради любимого сына, а это чрезвычайно приятно. Поэтому я уезжаю и сожалею лишь о том, что скоро расстояние, разделяющее нас, станет неизмеримо больше.
Перед отъездом я посетил Версаль, где рекомендовал нашего протеже. Я отправился сразу к королеве; она сказала мне: “Господин де Сад, я вас долго не видела”. Я чуть было не ответил ей: “Увы! Сейчас вы видите меня в последний раз”. Но я был так растроган, что не вымолвил ни слова. Ах, дорогая графиня, какими разными глазами смотрят на двор тот, кто покидает его, и тот, кто еще только собирается ловить там свое счастье! Какой безумец этот последний! При дворе можно обрести только рабство. Я же ищу свободы, независимости и покоя; мне хочется повидаться с нежно любимой матушкой и забыть обо всем, что довелось пережить; со мной останутся только воспоминания о вас”.
В ответном письме мадам де Раймон пытается (но безуспешно) отговорить графа от его замысла и приглашает его к себе в Лонжевиль:
“Мой дорогой Сад, хорошенько подумайте, прежде чем осуществлять столь скоропалительное решение. Отдаваясь во власть горя, мы забываем о будущем. Не раздумывая, мы устремляемся в бездну отчаяния, но чем страшнее эта бездна, тем скорее мы спохватываемся, ибо душа наша не может печалиться вечно. Я понимаю всю тяжесть вашей утраты; потеряв бесконечно дорогую для вас подругу, с которой вас связывали самые нежные узы, вы предались скорби и убедили себя, что будете скорбеть о ней вечно. Однако жизненный опыт каждый день твердит нам, что утешение непременно наступит, и если вы, исполняя заветное мое желание, прислушаетесь к его голосу, миг этот приблизится.
Поездка в Авиньон развеет вас, а радость встречи с любимой и почитаемой матушкой, несомненно, отвлечет от горестных мыслей. Однако не давайте волю чувствам: как знать, не отнесут ли их, позабыв о справедливости, на счет тщеславия? Вы знаете людей: они приписывают своим ближним только те чувства, на которые способны сами; они судят нас по себе, и, как следствие, судят о нас плохо.
Сын ваш, что бы вы ни говорили, не в том возрасте, когда его можно предоставить самому себе. Вы неплохо преуспели, однако у вас масса достоинств, с помощью которых вы еще сможете многого достичь: у вас множество талантов, и вы умеете расположить к себе людей. Как бы я ни восторгалась вашим сыном, ему пока до вас далеко. Однако можно быть прекрасным человеком, даже не обладая вашим совершенством…
Дорогой Сад, ваше письмо чрезвычайно меня обязывает, однако не все ваши замыслы кажутся мне правильными. У меня вы будете столь же далеки от света, как и в Авиньоне, и я вряд ли сумею пробудить в вас вкус к развлечениям, ибо сама давно от них отказалась. Здесь вас ждут уединение, книги и чуточку взбалмошная моя сестра, мадам Прейзинг; она набожна; я испытываю к вам дружбу. Так почему бы вам не согласиться на мое предложение? Ваш возраст вполне позволяет вам желать большего, однако обуявшая вас печаль отвращает вас от любых желаний. Но вы не созданы для праздности. Ездите в гости, веселитесь, избегая неподобающих развлечений, и постарайтесь избавиться от гнетущих вас мрачных мыслей. Все мы умрем. Зачем же приближать этот миг? Будь вы набожны, я бы сказала вам, что безысходная печаль уподобляет вас язычнику, но, к несчастью, вы не слишком усердный христианин и не можете находить утешение в молитве. Что ж, тогда используйте иные средства.
Ваш отъезд в Авиньон породит слухи, что дела ваши пришли в расстройство. Не повредит ли это видам на будущее вашего сына? Ведь кому, как не вам, известно людское коварство. И еще одно соображение: увы, с грустью приходится признать, что обожаемой вами матушке уже восемьдесят три года. А вдруг по приезде вы найдете ее на смертном одре? И вместо того чтобы исцелиться от меньшей печали, вы погрузитесь в печаль еще более горшую. Подумайте как следует об этом, мой дорогой Сад. Обустройте ваш дом, поживите в нем немного. У вас столько занятий: пишите, завершите те прелестные вещицы, которые вы начали сочинять. Вы скажете мне: для этого надо иметь свободную голову. Что ж, тогда философствуйте, записывайте свои мысли для сына, иногда пишите мне, а если пожелаете, то приезжайте навестить меня; живя недалеко от Парижа, вы сможете в любое время съездить в столицу, встретится с нужными людьми. Наконец, вы всегда будете в курсе интересующих вас дел и всегда сможете рассчитывать на мою поддержку: мне так хочется быть вам полезной. Прекрасно сознавая, что возможности мои крайне ограниченны, я тем не менее готова их использовать, ибо по-прежнему нежно вас люблю.
…Живя одиноко в своем замке, граф де Сад постоянно вспоминал дорогую его сердцу мадам де Раймон. Он еще не обратился к Богу, как того страстно желала его нежная подруга, но совету ее он уже последовал: он пишет для сына философские и моральные трактаты, на страницах которых впоследствии, когда придет время, вспыхнет религиозное рвение обращенного либертена. Пока же он дает волю воображению и, за неимением лучшего, с наслаждением предается фрондерским мыслям, свободным от каких-либо моральных соображений и обращенным в сторону удовольствия. Вдали от столицы его рассуждения о либертинаже принимают ностальгическую окраску, в них нет даже намека на раскаяние. Бравируя своей дерзостью, он превозносит непристойность, сопровождая свои хвалы смехом, порожденным чувством неуверенности и от этого еще более жутким. Похвала непостоянству, которую он набрасывает специально для мадам де Раймон, отличается таким сумбурным восхвалением порока, что ее даже попытаются причислить к садическим сочинениям, ибо она поистине является предвестником аморально-дидактических описаний его сына. Разумеется, приглашение графа вступить на путь неверности, адресованное сыну, не останется незамеченным:
“Может быть, Господу и угодно, чтобы я всю жизнь любил только вас. Но, королева моя, разве я на такое способен? Постоянство встречается только среди дураков. То, что ты действительно любишь, надо любить беспрерывно, но при этом пользоваться каждой предоставившейся возможностью сорвать цветок удовольствия: тогда нас будут любить еще больше. Если бы господин де Ришелье[6] имел всего одну женщину, он был бы самым заурядным человеком. Но у него была сотня любовниц, и посмотрите, сколько женщин теперь добиваются его внимания! Но не подумайте, что им нужен именно этот старый хрыч. Нет, они хотят попасть в список его побед ради собственной славы. Ведь мы трудимся не ради удовольствия, но ради репутации. Когда женщина проповедует постоянство, это вовсе не означает, что она требует постоянства от своего любовника, просто она хочет бросить его первой, чтобы не оказаться брошенной самой. Я видел нескольких постоянных любовников: они столь печальны и унылы, что просто в дрожь бросает. Если бы мой сын вознамерился хранить постоянство, я счел бы себя оскорбленным.
В провинции можно найти достойное общество, но провинция и есть провинция и всегда таковой останется; если бы я вспоминал о Париже, я бы нашел для этих воспоминаний другие слова. Мне здесь хорошо, как может быть хорошо дураку. Если бы я захотел блеснуть остроумием, меня бы подняли на смех, даже не попытавшись понять. Но когда я начинаю говорить о хозяйстве, о продуктах, о податях, меня слушают, мною восхищаются и находят, что я великий гений, ибо успел столько узнать. Мне кажется, в провинции невозможно стать либертеном. Девушки тут хорошенькие, но такие робкие, что поначалу с ними должно быть скучно. Даже когда действия наши продиктованы самой природой, выполнять их следует с искусством. Уверовать здесь тоже невозможно: мне столь невразумительно рассказывают о Боге, что только отвращают меня от него. Несмотря на все это, я чувствую себя прекрасно, тихо прозябаю, спокоен и полагаю, что меня любят, ибо стараюсь делать добро своим крестьянам и от этого чувствую себя настоящим королем. Подобное заблуждение льстит мне. Мы живем иллюзиями. Если отнять у меня иллюзию, что вы любите меня, я вряд ли смогу чувствовать себя счастливым…”
Тем временем Семилетняя война в разгаре, и Донасьен, ревностно исполняющий воинский долг, заслуживает уважение начальства и получает назначение капитаном в кавалерийскую роту. Но так как вакантной роты нет, назначение остается на бумаге. И снова граф вынужден вспомнить старые связи: он пишет, требует, укоряет, умоляет… И дело не только в том, что свободной роты пока нет. Для получения командного поста на общих основаниях необходимо пройти довольно суровый конкурс, а его-то граф как раз и боится. Поэтому когда наконец вакансия освобождается, граф де Сад за 13 000 ливров просто покупает для сына роту. Король подписывает приказ о назначении Донасьена на должность капитана, и молодой командир, которого назначение застает в Германии, приказывает устроить в честь этого события грандиозный фейерверк. В результате сгорает дом одного из жителей соседней с лагерем деревушки, и “новенькому с иголочки” капитану приходится оправдываться перед начальством за свои бесчинства.
Если о подвигах сына на поле брани граф может узнать из газет, то о его похождениях в игорных домах и притонах ему сообщает друг сына, некий Кастежа. И хотя письма Кастежа всегда выставляют Донасьена в самом благоприятном свете, граф умеет читать между строк. Донасьен провел несколько дней в Париже, проигрывая не больше луидора в день, — мягко извещает графа Кастежа. Черт возьми, мальчишка имеет наглость делать ставки по луидору, тогда как мне обещал не ставить больше одного экю! — возмущается граф. Узнав, что отец недоволен его поведением, Донасьен пишет своеобразную исповедь-оправдание и отсылает ее своему бывшему гувернеру, аббату Амбле, зная, что тот непременно перешлет ее графу. С помощью подобной уловки он надеется избежать лишних объяснений с отцом и одновременно получить его прощение.
“Дорогой аббат, будучи в Париже, я наделал множество ошибок, презрел советы самого лучшего в мире отца, заставил его раскаяться в своем стремлении отправить меня в столицу. Так пусть же раскаяние, охватывающее меня всякий раз, когда я вспоминаю, что имел несчастье не угодить ему, или с ужасом думаю, что он может навсегда лишить меня своей дружбы, станет для меня самым тяжким наказанием! Я пускался во все тяжкие, мне казалось, что наслаждения и есть настоящая жизнь, но угар прошел, и осталось лишь горькое сознание того, что поведением своим я вызвал неудовольствие самого нежного из отцов и самого лучшего из друзей.
Каждое утро я вставал с мыслями о новых развлечениях: забыв обо всем, я отправлялся на их поиски и, когда находил, чувствовал себя счастливым. Но это так называемое счастье исчезало едва желания мои исполнялись, оставив после себя лишь сожаления. Вечерами я впадал в отчаяние; я понимал, что был неправ, но каждый вечер, равно как и на следующий день, желания возрождались, и я вновь устремлялся к удовольствиям как бабочка на огонь. Я забывал о принятых накануне решениях. Мне предлагали сыграть, я соглашался, мне казалось, что игра доставляет мне удовольствие, но быстро понимал, что поступил глупо, ибо развлечения она мне не доставила. Сейчас чем больше я размышляю о своем поведении, тем загадочней оно мне кажется. Отец был прав, утверждая, что три четверти своих поступков я совершаю, не думая о последствиях. Ах, если бы я всегда делал только то, что мне действительно доставляет удовольствие, я был бы избавлен он множества неприятностей и не причинил бы столько горя отцу. Отчего я вообразил, что девицы, с которыми я встречался, могут действительно даровать наслаждение? Увы! Разве существует счастье, покупаемое за деньги, разве бывает нежной продажная любовь? Теперь, стоит мне подумать, что меня любили только потому, что я платил, быть может, чуть больше остальных, как самолюбие мое начинает испытывать нестерпимые мучения.
В минуту душевных терзаний я получил письмо от отца, где тот просит меня чистосердечно признаться во всех заблуждениях. И я это делаю, и, уверяю вас, делаю искренне. Я не хочу обманывать нежнейшего из отцов, тем более, что он готов меня простить, ежели я признаю свои ошибки.
Прощайте, дорогой аббат, и прошу вас, пишите мне”.
Однако граф не склонен верить лицемерному раскаянию сына и начинает подумывать о том, не вернуться ли ему в Париж, дабы затем вызвать туда сына и вновь не спускать с него глаз. Но после здравых размышлений он отвергает этот ход: он слишком стар, чтобы осуществлять пристальный отеческий надзор за юным и полным сил Донасьеном. Остается традиционное решение: женить сына, причем желательно на девице с солидным приданым, чтобы его хватило и на покрытие долгов Донасьена, и “на жизнь”. Сам он, к сожалению, мало что может выделить сыну — его собственный образ жизни поглотил накапливаемое веками состояние провинциального семейства.
Слово Морису Леверу:
“Граф начинает подыскивать сыну партию. О его женитьбе он мечтает уже давно, а если точнее, то с тех пор, как Донасьену исполнилось двенадцать лет! Хотя задача действительно не из легких, и готовить ее решение надо загодя. Найти женщину благородного происхождения и в то же время богатую — это практически относится к сфере несбыточного. Трудность возрастает из-за многочисленных помех: отец—либертен, постигшие его превратности судьбы, павшие на него подозрения в нечистоплотности, немилость двора и государственных чиновников, его бегство в Прованс, и это помимо слухов, которые уже пошли о самом Донасьене. Подобное положение создает немало препятствий для осуществления задуманного. Однако граф не обескуражен; очертя голову он устремляется на охоту за наследницами. Многочисленные документы из семейного архива, никогда прежде не публиковавшиеся, рассказывают о перипетиях этого предприятия.
…Желая не ошибиться в выборе, граф де Сад составляет список девиц на выданье; все они из благородных семейств, а возраст их колеблется “от пятнадцати до сорока пяти лет” (!) В то же время граф обращается к провинциальным свахам, они подбирают ему варианты и знакомят с семьями. Некий г-н Монморийон, регент в хоре Лионского собора, выполняющий функции брачного агента, указывает ему на мадемуазель де Рошешуар. Она подходит по всем параметрам, однако ее приданое кажется г-ну де Саду слишком ничтожным.
…Хорошая партия также вырисовывается в Бургундии. На этот раз речь идет о молоденькой девушке из семейства де Фюлиньи де Рошуар, о которой очередной посредник собрал следующие сведения:
“Господа де Рошуар, конечно, не Рошешуары[7], но ничуть не хуже. Брат отца девицы — граф Лионский, сама девица воспитывалась в монастыре. Отца зовут Дама де Фюлиньи, мать из семьи Пон-Реннепон, имение, где она проживает, называется Аже, земля прекрасно обрабатывается и приносит не менее десяти тысяч ливров ренты. Еще ей принадлежит земля в Сандокуре, дающая не менее тысячи ливров ренты, а при продаже она наверняка принесет более ста тысяч франков, потому что здесь, в Бургундии, не принято платить сюзерену. У мадам де Рошуар один сын, и она не слишком им довольна. Последнее время он находится в тюрьме. Не знаю, вышел ли он уже на свободу. Сын этот единственный, дочь тоже одна.
…Относительно внешности и характера мадемуазель де Рошуар сказать ничего не могу, но один из моих друзей, посетивших несколько месяцев назад Аже, видел ее и сообщил, что говорила она мало, лицом была привлекательна, а матушка обращалась к ней дружелюбно, однако властным тоном, отчего та, возможно, и хранила вежливое молчание”.
…Но дело не сладилось.
…Третья кандидатура — мадемуазель де Бассомпьер, родственница герцога Шуазеля[8]; она принадлежит к высшей аристократии. Другой на месте графа де Сада на этом бы и остановился, вполне удовлетворившись неожиданно выпавшим на долю его сына шансом. Сад же незамедлительно и бестактно начинает требовать для Донасьена патент полковника. И в решающий момент, когда договоренность о свадьбе была уже почти достигнута, сказались плачевные последствия этого требования. Ответ не заставил себя ждать. Это отказ — вежливый, но безоговорочный”.
Ни патента, ни невесты. Даже очередной успех отцовской дипломатии графа де Сада положения не спасает: графу удается добиться для сына почетной должности знаменосца в полку жандармерии. Однако должность эта платная, ее надо выкупать, а ни денег, ни друзей, готовых ему эти деньги одолжить, у графа нет. И никакие просьбы подождать с уплатой также не помогают. Принцип элитарности начинает пробуксовывать. Необходимо срочно найти богатую невесту и заставить Донасьена остепениться. Но поиски и невесты, и чинов сталкиваются с непреодолимыми трудностями.
Прибыв в Париж, граф начинает обивать пороги министерств, пытаясь любым способом добиться повышения для сына. Поведение Донасьена стало настолько вызывающим, что нехороший слушок уже бежит далеко впереди юного заносчивого капитана, и чтобы пресечь дурные слухи, графу необходимо хоть как-то обелить сына, залатать прорехи на его репутации. Но всюду его встречает ответ: “Досадно, но вы же не сумели воспользоваться милостью его величества, пожаловавшего вашему сыну должность знаменосца в корпусе жандармерии”. В завуалированной форме ответ сей означает: “У вас нет денег, чтобы выкупить эту должность? Тогда прекратите нам надоедать”. “Сомнений нет, — пишет М. Левер, — если Донасьена столь же тяжело женить, как и продвинуть, следовательно, против него имеются серьезные предубеждения. Отныне дурная репутация начинает доставлять юному маркизу немало неудобств, хотя ни одного публичного скандала, подтверждающего ее, еще не случилось. На чем тогда основано общественное мнение? Пока на слухах, сплетнях, болтовне гарнизонных кумушек. В чем они его, в сущности, упрекают? Похоже, в проступках достаточно серьезных, ибо они предусмотрительно не называют их”.
10 февраля 1763 года подписанием Парижского договора завершается Семилетняя война. Наступает мир, а с ним и сокращение армии. Для графа де Сада это катастрофа, и он пускается в объяснения с военным министром Шуазелем.
“Думы о будущем сына, ввергнутого в уныние по причине лишения места службы, о предстоящей реформе, необходимой королю, но повергающей в отчаяние офицеров, вызвали у меня смертельную болезнь, коя на целых три месяца избавила вас от моей назойливости. И вот сын мой уволен из армии. Я теряю роту, более десяти тысяч экю, потраченных на сына во время службы и на его экипировку, которую пришлось менять дважды. Но я об этом не жалел, так как он служил королю. И вот теперь у меня сорок тысяч франков долга, а сын мой не имеет ни положения, ни надежды вновь вернуться на военную службу — и это после того, как он проделал все кампании, в том числе и последнюю, участвовал во всех сражениях. Что прикажете мне делать? Что должен я сказать сыну? Что могу ему посоветовать? Если бы вам было угодно приписать его к какому-либо корпусу, дабы он не утратил расположения и вкуса к службе, кои я всегда старался ему внушить, это был бы благодетельный поступок. В противном случае умоляю вас приказать ему вернуться в Авиньон. В моем нынешнем состоянии я не желаю предпринимать ничего, что могло бы меня взволновать, обеспокоить или разжалобить”.
Слово Морису Леверу:
“Граф де Сад не преувеличивает свои несчастья. Вот уже несколько месяцев, как здоровье его резко ухудшилось, а неприятности, доставляемые ему Донасьеном, тем более не способствуют улучшению его состояния. Недавно он пережил тяжелый приступ, от которого уже не надеялся оправиться, о чем он и сообщает. “В воскресенье мне было так плохо, что слуги мои, перепугавшись, послали за священником. Однако я довольно быстро пришел в себя и успел остановить их. Этой ночью мне вновь стало плохо. Один хирург как-то сказал мне, что я могу внезапно умереть от удушья, но я еще чувствую в себе силы и мужество и полагаю, что несчастные дни свои мне предстоит влачить еще долго”. Спустя несколько дней, а именно 24 февраля 1763 года, он принимает причастие, однако снова выздоравливает. Возобновляющиеся приступы, способствующие нарастанию мизантропических настроений, а также серьезные денежные затруднения с каждым днем все больше удаляют его от общества и приближают его обращение к Богу. Состояние своих финансовых дел он оценивает следующим образом: “Я погибаю от нищеты, обходясь без самого необходимого, постоянно страшась лишиться даже того, что имею”. Это, несомненно, преувеличение: граф де Сад обладает неприятным свойством сгущать краски, которое сын его впоследствии унаследует в полной мере”.
Тем временем “уволенный из рядов” Донасьен возвращается в Париж и, нисколько не думая об отце, начинает кружиться в вихре удовольствий. Задача женить его изрядно осложняется. Но граф поистине совершает чудо: он находит своему отпрыску богатую невесту — Рене-Пелажи Кордье де Монтрей. Правда, дворянство семьи Монтрей восходит всего лишь к XVII веку, зато богатство ее значительно превосходит состояние семьи де Сад.
Слово Морису Леверу:
“Брачные союзы между дворянством шпаги и дворянством мантии, вышедшим из торговой буржуазии, в XVIII столетии заключаются довольно часто; они обусловлены все возрастающим обнищанием придворной аристократии. В мире, где успех в обществе сопряжен с непомерными представительскими тратами для поддержания престижа, разорение древних родов неизбежно. В основном оно происходит на протяжении двух-трех поколений. В случае де Садов для растраты семейного достояния хватило одного Жана Батиста. Именно он, и ни кто иной до него, поставил под угрозу финансовое благополучие семьи. Честолюбивое стремление занять самые высшие посты привело его к расточительству; его траты во много раз превосходили его возможности. Год за годом ему приходилось поддерживать свое положение, свой уровень жизни, не уступая ни пяди избранной им позиции, ибо придворное общество, живущее по своим суровым законам, безжалостно выталкивало из своих рядов оступившегося или давшего слабину. И все же наступил день, когда ему пришлось признать свое поражение и оставить эту изнурительную гонку, приведшую его на край пропасти. Он вышел из нее побежденным и исполненным горького разочарования”.
Надежды, возлагаемые графом на сына, похоже, также не оправдываются. Единственным его стремлением становится поскорее сбыть сына с рук, взвалить ответственность за него на плечи семьи его будущей жены. “Больше всего я хотел бы поскорее избавиться от этого маленького сорванца, у которого нет ни единого положительного качества, а все исключительно дурные”, — пишет он. Правда, иногда его начинает мучить совесть за то, что он хочет одурачить своих будущих родственников, подсунув им подарок в лице собственного сына, но приступы эти обычно бывают недолгими. Чаще всего его охватывает радость при мысли о скорейшем освобождении от ответственности за Донасьена.
Но прежде чем наконец обрести покой (если о таковом вообще можно говорить в положении графа), Жану Батисту приходится изрядно поволноваться. Дело в том, что сам Донасьен нисколько не разделяет матримониальных планов отца на свой счет, а точнее, просто не замечает отцовских поисков и метаний. А когда отец сообщает ему о том, что нашел ему невесту, заявляет, что уже давно влюблен и желает жениться по любви. (Либертен граф де Сад также заключал брак по любви…) Действительно, в одну из своих поездок в Авиньон Донасьен кладет глаз на некую мадемуазель де Лорис, а так как мадемуазель упорно отвергает ухаживания Донасьена, тот мгновенно воспламеняется и начинает ее преследовать амурными домогательствами. Юный либертен всегда находит своим поступкам возвышенное оправдание: нежелание связать себя узами брака он оправдывает страстной любовью к мадемуазель де Лорис. Словом, история долгая и весьма неприглядная, изрядно потрепавшая нервы Жана Батиста. Что немудрено: пока он в Париже выговаривает наиболее выгодные условия для молодых супругов, жених сидит в Авиньоне, возвращаться не собирается и вдобавок подхватывает там дурную болезнь. Разумеется, Монтреи вполне сознают, за кого они отдают замуж свою дочь: о распутстве маркиза в столице давно ходит немало слухов, но так как подобное поведение свойственно многим молодым аристократам, они готовы закрыть на него глаза. Однако дурную болезнь накануне свадьбы вряд ли стерпит даже страстно желающее породниться с родовитыми аристократами семейство Монтреев. Невесту же, как принято по тем временам, никто ни о чем не спрашивает.
Правда, вскоре происходит событие, изрядно польстившее самолюбию Монтреев: Его Величество согласились оказать честь, нечасто выпадающую на долю даже лиц привилегированных, а именно лично одобрить заключение предстоящего брака. Граф снова воспрянул духом. “Утром 1 мая, в день представления королю, оба семейства отправляются в Версаль в полном составе — за исключением будущего супруга, который никак не решится покинуть Авиньон. Тем хуже, обойдутся без него. Людовик XV ставит августейший росчерк под брачным контрактом, а следом за ним дофин, дофина, герцог Беррийский и граф Прованский, за которыми следуют дочери короля, принц Конде, принц де Конти и мадемуазель де Санс”, — пишет М. Левер. Монтреи на вершине блаженства, и даже отсутствие жениха не слишком омрачает их радость. Однако безоблачный горизонт очень быстро затягивается тучами.
Слово Морису Леверу:
“Едва оправившейся после пережитых волнений семье Монтрей становится известно про интрижку с мадемуазель Лорис и про подлинную болезнь их будущего зятя, которую от них столь долго и тщательно скрывали… Понимая, что богатая наследница может ускользнуть от сына, бывший посол Людовика XV приходит в ужас и, позабыв о своем презрении к новоиспеченным дворянам, льстит им напропалую и всячески их обхаживает. К счастью, мадам де Монтрей также держится за этот союз, и желание породниться с семейством королевской крови заставляет ее на все закрывать глаза.
…Подписание брачного контракта в присутствии нотариуса назначено на 15 мая, венчание — на 17 мая. А Донасьен все еще в Авиньоне! Но нельзя же праздновать свадьбу без него. Теперь уже нервничают все.
…Наконец-то! Блудный сын прибывает, и в воскресенье 15 мая, после полудня, будущие супруги и их семьи собираются в роскошном доме председателя де Монтрея для подписания брачного контракта”.
Наряду с многочисленными статьями финансового характера в этот контракт входит и статья, крайне важная для самого графа. “Согласно настоящему контракту, — гласит она, — вышеуказанный граф де Сад заявил, что он освобождает от своей отцовской власти будущего супруга и предоставляет ему полную свободу”. Таким образом, за два года до полного совершеннолетия (наступавшего при Старом порядке в двадцать пять лет) молодой маркиз может спокойно располагать своим достоянием и своей особой. И он не замедлит злоупотребить этим правом…
Все. Жан Батист Франсуа Жозеф граф де Сад исполнил свой отцовский долг и может удалиться на покой. Отныне его ничто, кроме родового имени и поразительного сходства характеров, не связывает с сыном. “Что бы он теперь ни делал, мне все равно, я готов согласиться со всем”, — пишет он аббату де Саду. Но когда выясняется, что ему придется заплатить старые долги Донасьена, граф приходит в ярость. Напоследок сынок все-таки подложил ему свинью!
Обиженный и больной, граф переезжает в предместье Версаля и живет там затворником, находя утешение в молитвах и в обращении к Богу. А еще он приводит в порядок свои дела и много пишет.
Слово Морису Леверу:
“Теперь все свое время он посвящал приведению в порядок дел, писал исторические, дидактические или философские очерки, подавляющая часть которых посвящена сыну, записывал свои воспоминания о дворе Людовика XV и составлял сборник “английских анекдотов”; не отказывался он также и от своего излюбленного занятия, а именно от сочинения стихов”.
…О любви и о женщинах, некогда составлявших основной смысл его жизни, он теперь рассуждает как умудренный опытом философ, его высказывания о них отличаются точностью и наблюдательностью, почерпнутыми как из его обширного круга чтения, так и из собственного богатейшего опыта. Мысли о любви мы обнаружили в его неизданных заметках, составленных им на закате жизни:
“Мои прежние представления о любви чрезвычайно отличаются от представлений сегодняшних. Я полагал ее очаровательной, ибо был знаком только с ее удовольствиями, а беды ее мне были неведомы. Я любил без страданий; если любовница мне изменяла, я расставался с ней и сожалел только о напрасно растраченном на нее времени. Встретив женщину, отвечавшую моим желаниям, я приятно проводил с ней время, уверяя ее в своей нежной привязанности; я не обманывал ее, я верил в это, чувство мое было пылким, как никогда, и мне нравились переживания любовной страсти. Какое счастливое неведение! Женское самолюбие легко принимает на веру любые комплименты, которые расточают его обладательницам, уверенность в своей красоте заставляет женщин верить в искренность слов своих любовников. Моя любовница мне верила, а если и делала вид, что сомневается в моей любви, то исключительно для того, чтобы я приводил ей новые доказательства оной”. И хотя эти суждения отражают привычный для того времени цинизм по отношению к прекрасному полу, тем не менее граф не упускает возможности воздать ему по заслугам, ибо, не прекращая любить женщин , он научился главному — понимать их: “Только женщины могут затронуть наше сердце, взволновать чувства и доставить радость уму”, — писал он в одном из своих последних писем”.
Граф де Сад скончался 24 января 1767 году, в возрасте шестидесяти шести лет. Несмотря на сходство характеров, при жизни граф никогда не был особенно близок с сыном. Делая все, чтобы мальчик вышел на торный путь, каким шли многие его знатные сверстники, он не обременял себя особыми заботами и удовлетворял прежде всего собственные честолюбивые амбиции, связанные с сыном. Постаравшись, чтобы воспитать Донасьена либертеном, наделенным всеми мыслимыми и немыслимыми дворянскими предрассудками, граф, видимо, ужаснулся, когда увидел, насколько далеко опередил его сын, и, взяв на себя роль “дуэньи”, попытался исправить положение. Но было уже поздно. При жизни Донасьен воспринимал отца как источник удовлетворения своих потребностей либо как препятствие для удовлетворения оных же. Духовное сближение отца и сына произошло уже после кончины графа, когда к Донасьену перешло рукописное наследие отца.
Слово Морису Леверу:
“Помимо любовных интриг и осуществления честолюбивых планов, граф де Сад страстно увлекался литературой. Наряду с куплетами и ведением обширной переписки он писал комедии, трагедии, героические поэмы, повести, сказки, философские и моральные трактаты, сборники коротких историй, оставив после себя в общей сложности более двадцати произведений, ни одно из которых по сей день не опубликовано. Его сын тщательно собрал их и сберег; постоянно читая их и перечитывая, он делал свои пометки, исправлял фразы, добавлял заголовки, отдавал переписывать или переписывал сам плохо сохранившиеся листы, переплетал их и брошюровал. Он никогда не хотел расставаться с ними. Вынужденный пребывать вдали от своего замка Ла Кост, он требует управляющего Гофриди прислать ему рукописи отца. В тюрьме Донасьен бережно хранит книжечку без заглавия, написанную Жаном-Батистом, и собственноручно выводит на форзаце: “Мораль и религия; мои размышлениия”. После смерти Донасьена в Шарантоне рукописи графа де Сада, разобранные и в полном порядке, будут найдены в его книжном шкафу вместе с остальными семейными бумагами. Эти страницы, где между строк, написанных графом де Садом, видно, как почерком Донасьена одно прилагательное заменяется на другое, на полях пишутся новые слова и жирной вертикальной чертой зачеркиваются очередные пассажи, наглядно свидетельствуют о том, как много общего было у отца и сына и вместе с тем какими они были разными. Два почерка налезают друг на друга, переплетаются, сливаются, отталкиваются, противостоят один другому, подобно душам отца и сына, таким близким и таким далеким одновременно”.