главы из романа. публикация и предисловие Виктора Леонидова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2003
В историю русской литературы Якова Николаевича Горбова (1896 — 1982) вернула Ирина Одоевцева. Именно рассказом о нем, своем последнем муже, она завершила знаменитые воспоминания “На берегах Сены”.
Они познакомились в начале 60-х в Русской консерватории в Париже, на поэтическом вечере. Русского писателя Горбова прекрасно знали во Франции. Но только не соотечественники. Все дело в том, что писал Яков Николаевич по-французски. И был достаточно известен, несколько раз ему недоставало всего одного голоса в жюри для получения знаменитой литературной премии Гонкуров.
А до этого была почти обычная судьба русского офицера-эмигранта. Необычно было только то, что он уцелел.
Горбов родился под Москвой, в городе Пушкино. Окончил Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, был ранен на Первой мировой, чудом уцелел в боях Гражданской, когда воевал в Добровольческой армии. Крым, эвакуация, Франция. Здесь ему повезло больше, чем многим другим. Хотя через двадцать лет, в 1940-м, он опять чуть было не погиб в боях с фашистами и был удостоен высшей военной награды Франции — Военного Креста.
Блестящее знание французского позволило будущему писателю закончить Высшую текстильную школу и Католический институт. Дипломы, однако, от нищеты не спасали и, подобно Гайто Газданову и сотням других бывших офицеров, Горбов сел за руль такси.
Наверное, из ночных парижских поездок и вынес Яков Горбов такое знание людей и их психологии. После успеха своих романов, в основном посвященных любовным драмам, Горбов вернулся к родной словесности и стал соредактором знаменитого русского послевоенного парижского журнала “Возрождение”.
Долгие годы Яков Николаевич ухаживал за душевнобольной женой и после ее смерти был буквально на грани гибели.
Все изменила встреча с Одоевцевой, продлившей жизнь этому безусловно одаренному, но до сих пор известному лишь в Европе русскому писателю.
Попробуйте сами оценить мастера психологической прозы Якова Горбова. Мы предлагаем вам страницы из его романа “Все отношения”, увидевшего свет в Париже в 1964 году.
Виктор Леонидов,
зав. архивом-библиотекой Российского Фонда культуры.
Яков Горбов
Все отношения
1
Я был счастлив и стал несчастным, я был богатым и стал бедным, у меня была семья и теперь я одинок. Но быть несчастным лучше, чем быть счастливым, доля бедняка завидней доли богача, а одиночество — это высшая свобода. К тому же все сложилось так просто, так естественно, что само собой вытекает некоторое добавление: я был молод, и теперь самая верная из подруг, хранительница накопленных сокровищ: несчастья, бедности и одиночества, — старость, уже не за горами. С улыбкой жду ее объятий.
Я встречал Мари — мою будущую жену — каждое утро в автобусе, в числе всегда тех же пассажиров. Она входила на остановке, следовавшей за моей, и часто садилась рядом со мной, или напротив. По вечерам я ее не видел, часы возвращения с работы у нас были разные. Мы заметили друг друга задолго до того, как заговорили. В глазах Мари было что-то, что сразу притянуло мое внимание, но держала она их почти все время опущенными. Теперь-то я знаю, что она боялась их слишком большой выразительности. Только до этого прошло много времени! А в самом начале, когда случайно наши взгляды скрещивались, я всегда себя спрашивал: почему такая скромность, почему такой испуг? Чему приписать поспешность, с которой она прячет робкий, едва успевший мелькнуть луч?
Повод для первого разговора был из банальных банальный: Мари забыла дома кошелек, не могла уплатить за билет и казалась несоразмерно этим раз строенной. Я предложил свои услуги, пояснив, что встречаю ее ежедневно и что это не то, что дает мне права, но делает мое вмешательство допустимым. Два слова благодарности позволили мне услыхать ее голос: он был тих и очень музыкален. В чем точно заключалось соответствие между этим тихим голосом и почти всегда потупленным взглядом, я определить не берусь. Одно другое дополняло, и было в этом сочетании что-то очень нежное.
В эту пору в моей судьбе произошли существенные перемены.
И тут, — чтобы все было ясно, — мне приходится слегка коснуться моей биографии, сказать кто я. Моя родина — берега большого, холодного озера, окруженного горами и лесами; но родители мои не были коренными жителями этих мест. Отец, инженер-строитель, поселился там из-за того, что получил должность. Потом началась революционная смута, бегство заграницу, где и отец, и мать вскоре, одна за другим, умерли от злокачественного гриппа. Я был еще мальчиком. Дальний родственник, которого я никогда не видел, и который жил за океаном, принял во мне участие: он поручил наблюдение за мной своим знакомым, присылал деньги; меня устроили в пансион, я кончил лицей. Моя память, мои способности, мои отличные успехи побудили дальнего родственника продлить участие и помочь мне кончить одно из больших высших училищ. Тогда он меня рекомендовал своему знакомому финансисту, и тот устроил меня на электротехнический завод, где я сразу прочно стал на ноги. Оставался я там лет шесть или семь, до тех пор пока мне не представился случай пойти по совсем другой дорога. На перемену я решился легко, так как на заводе, несмотря на удачу, я был анонимным инженером, в некотором роде номером. Тут же мне в руки шла независимость. Началось с того, что меня послали на фабрику шоколадных конфет, где меняли оборудование, для осмотра и составления сметы.
Владелец и основатель фабрики был стар и болен. Но хотя силы его быстро падали, он не решался уйти на покой: фабрика была его детищем, заменяла ему семью, заполняла все его помыслы, придавала смысл его существованию. Прекращение этой деятельности было бы для него чем-то вроде смертного приговора. Прочтя в каком-то техническом журнале о новых изобретениях и усовершенствованиях, он написал директору моего завода, и меня командировали в качестве эксперта. Когда же я составил план, то мне было поручено наблюдение за работами. В моем лице старик нашел компетентного и деятельного сотрудника, но силы его все падали; он предложил мне место директора и я немедленно согласился. А еще несколько позже он совсем расхворался и поручил мне все ведение дела. Я вложил в это всю свою энергию. Мне сразу же пришлось подумать о подыскании секретарши, так как прежней я не пришелся по души, и она стала саботировать мои усилия. Какое именно первоначальное побуждение заставило меня подумать о Мари — сказать не берусь. С тех пор, как я переменил работу — я ее больше не встречал. Как бы там ни было, я нарочно пошел на ту автобусную остановку, где она обычно садилась, для чего мне пришлось уклониться от моего нового маршрута. В нужный час мы вей трое: Мари, я и автобус оказались в нужном месте.
— Простите, — сказал я, — но я хочу с вами поговорить. Взгляд ее мне показался совсем испуганным. Его тотчас же спрятали длинные ресницы, которые я, тогда, в первый раз хорошенько рассмотрел. Таких я больше никогда, и ни у кого, не видел. Чтобы ее обнадежить я прибавил:
— Мой повод чисто деловой. Только от этого я и решаюсь…
— Я спешу на службу, — ответила она, берясь за поручни.
Движения ее руки, напрягшиеся мускулы икры, легши поворот головы, слегка вздрогнувшее плечо, — все это было так грациозно, что я себя упрекнул в том что раньше этого не замечал. Точно глаза мои открылись! Войдя вслед за ней, сев рядом с ней, как то бывало, когда мы были попутчиками, я повторил свои доводы. Последовало молчание.
— Я не знаю вашей специальности, — сказал я тогда, — но мне пришло в голову, что вы могли бы быть моей секретаршей.
— Я уже на службе, — ответила она.
— Службу можно переменить. Скажите ваши условия, я вперед их принимаю.
— Не знаю, — промолвила она, — я довольна своей работой. И когда я почти уже был готов отказаться от затеи, когда вдруг, с привычной силой, подступили со всех сторон деловые соображения, расчеты сроков, мысли о предстоящих свиданиях, телефонах, письмах, — когда самое мое предложение ей вдруг показалось мне легкомысленным, — я услыхал:
— Я не могу сразу сказать. Надо встретиться, надо чтобы ни вы, ни я не спешили…
И сокровенный смысл этого ответа, и музыкальность голоса и, — больше всего прочего, — впервые остановившийся на мне немного дольше взгляд, точно бы вдруг поборовший обычную застенчивость, и, может быть даже, подобие улыбки, все это в сущности уже было согласием.
— Сегодня вечером, если вы позволите? — проговорил я. Она дала адрес конторы, где работала, и оказала, в котором часу выходит.
2
Когда, вечером, я уже собирался покинуть фабрику, в одной из мастерских произошло короткое замыкание, вызвавшее начало пожара, и это задержало меня на добрый час. Ехать на свидание с Мари было поздно. Я подосадовал и решился все заново начать на другой день. Но ни на другой, ни в следующие дни Мари на остановке автобуса не было.
Дела, между тем, не терпели отлагательства; — у меня, буквально, все время было расписано: посетители, телефоны, разъезды, заседания… Необходимость иметь под рукой стенографистку становилась срочной, я обратился в бюро по найму персонала, и через несколько часов появилась нарядная и надушенная девица, представившая хорошие рекомендации и отлично сделавшая запись двух, продиктованных для пробы, писем. Я тотчас же ее принял, и она, легко, начала разбираться в расположении папок, в картотеках и переписке. Однако, совесть моя в отношении Мари осталась не совсем безупречной. Я старался о ней не думать, но готовность новой секретарши выполнять мои распоряжения, ее голос, отчасти запах ее пудры мне напоминали о Мари чаще, чем следовало. Как раз в эти дни в состоянии здоровья владельца наступило новое ухудшение. Не только он больше не появлялся, но мне приходилось ежедневно после закрытия мастерских и конторы ездить к нему на дом для докладов и совещаний. Конечно, это очень способствовало росту его доверия. Дело я теперь вел почти самостоятельно — он всегда на всё мои предложения соглашался. А так как он любил свое “детище”, то и вышло, что его благодарность стала приобретать характер сердечности.
Недели через две я выбрал, наконец, удобную минуту и явился на знакомую мне остановку. Мари была там. Подсев, я начал с извинений. По существу же все устроилось очень легко и просто: я узнал, что она не стенографистка, и что работает на оптовом складе фаянсовой посуды, где заведует приемкой, и что не была на остановке в те несколько дней, когда я ее ждал, из-за того, что слегка хворала; еле заметная нотка упрека проскользнула в суховатом “это ничего”, последовавшем за моей попыткой объяснить отсутствие в условленный час при выходе из конторы. Но за упреком, как мне показалось, было скрыто и огорчение, что мне доставило род удовлетворения. Я пристальней посмотрел на ее, прикрытые длинными и темными ресницами, глаза. Почувствовав, вероятно, тяжесть моего взгляда, она медленно подняла веки, и из под них в мою сторону блеснул недолги, дрожащий луч.
— Окажите мне честь со мной поужинать? — проговорил я.
— Хорошо, — последовал ответ.
— Хотите завтра?
— А вы уверены, что вам ничего не помешает? — спросила она, с долей иронии.
— Уверен.
— Тогда завтра.
Это завтра сложилось из ряда особо замысловатых, и требовавших внимания, разговоров с посетителями, и осложнилось доставкой новых упаковочных аппаратов, приемкой которых надо было заняться. Мое намерение покинуть фабрику несколько раньше делалось неосуществимым. Ироническая интонация Мари, спросившей меня, не помешают ли мне дела быть точным, и уверенный мой ответ, звучали у меня в ушах пренеприятно. Я принял тогда решение послать секретаршу, поручив ей дождаться Мари при выходе со склада и привезти на фабрику. Но я не знал тогда даже того, что ее зовут Мари! Мне пришлось прибегнуть к старательному описанию наружности Мари, ее одежды, ее волос, черт ее лица, всех, какие припомнил, характерных примет. Секретарша насилу сдерживала улыбку. Когда она уехала, я стал наблюдать за откупоркой ящиков, сверил их содержимое с указаниями накладных, отметил в одном из сложных аппаратов небольшую аварию… Телефон звонил несколько раз, но, по моему распоряжению, стандардистка отвечала, что меня нет. Однако, на один из звонков она так ответить не решилась: состоявшая при старике-владельце сестра милосердия сообщала, что он просит его навестить недреманно и пораньше. Я ее заверил, что приеду, как только кончу приемку.
— Не опаздывайте, — сказала сестра,— в его возрасте перебои в сердце опасны.
Я испытывал двойную тревогу, спрашивая себя, справится ли еще на этот раз сердце старого владельца, и узнает ли секретарша Мари? В шесть, персонал разошелся, за исключением старшего мастера, с которым мне пришлось задержаться на четверть часа. Я ждал возвращения секретарши с минуты на минуту…
В половину седьмого никого не было.
Я нацарапал тогда записочку, предназначенную секретарше, объясняя, что должен срочно ехать к владельцу и прося привезти туда же Мари, дал ее сторожу и вышел, твердо решив больше не медлить. Только я сделал несколько шагов по тротуару, как подъехало такси с Мари и секретаршей.
— Скорей, скорей, — сказал я, занимая место, — мне только что телефонировали, что владельцу худо.
Мари, испуганно, молчала. Я отпустил секретаршу и дал адрес шоферу.
— Что это все значит? — спросила Мари, минуту спустя, тихо, но твердо.
— Очень сложно, — мрачно пробормотал я.
Я всегда собой отлично владею, я всегда спокоен, рассудителен, почти педантичен. Но в эту минуту мне казалось, что мной кто-то, или что-то руководит и требует от меня подчинения.
— Почему вы не приехали меня встретить? — спросила Мари, все так же тихо, и так же твердо.
— Мне помешали неотложные дела.
— Признаюсь, — продолжала Мари, — что допрос, которому меня подвергла ваша секретарша, мне был очень неприятен.
— У нее не было другого средства вас опознать. Надеюсь, что, по крайней мере, она сразу обратилась именно к вам?
— Сразу ко мне. Но куда вы меня теперь везете?
— К владельцу фабрики; он стар и очень болен. Меня к нему вызвали в половину пятого. Но я непременно хотел вас дождаться. Она меня оглянула и произнесла:
— А почему вы хотите, чтобы я с вами ехала к этому господину, которого я даже не знаю? И еще вы говорите, что он совсем больной. Как только мы подъедем, я вас покину.
— Я вас прошу войти со мной. Иначе когда и где я вас снова встречу? Еще раз все отложится, это слишком много раз. Мари долго молчала.
— Хорошо, — прошептала она, наконец. После этого мы не обменялись больше ни одним словом. Когда такси остановилось, я выскочил и, через две ступеньки, вбежал на второй этаж. Дверь мне открыла сестра милосердия. Старушка-экономка стояла в глубине передней.
— Он вас ждет, — сказала сестра. — Напрасно вы так опоздали, вышло лишнее волнение. С его сердцем это не годится.
— Вы вызвали доктора?
— Конечно, он должен прийти с минуты на минуту. Когда она это говорила, в дверях появилась Мари.
— Моя невеста, — сказал я.
Что во мне шевельнулось, какому я, внезапному, подчинился побуждению, — я не знаю. И так никогда, сколько я об этом ни думал, никакого объяснения этому своему порыву найти не смог.
И сестра, и старушка-гувернантка казались удивленными.
Что до Мари, то, вскинув ресницы, она молча и настойчиво посмотрела мне в глаза. Молчание ее я принял как должное.
— Простите мою бесцеремонность,— отнесся я тогда к сестре, — но я не мог оставить мою невесту на улице.
— Ах да, конечно, — промолвила та. — Я понимаю. Входите. Мари переступила через порог.
— Простите и меня, — произнесла она, здороваясь с обеими женщинами, — но я не могла его оставить одного. Мое присутствие ему в помощь. Не правда ли?
— Правда, — подтвердил я.
— Идите за мной, — сказала сестра. — Оба? Или вы один?
— Если у него довольно сил, я ему ее представлю. А если нет, она тихонько выйдет.
Мы проникли тогда в полуосвещенную комнату. Старик лежал, откинувшись на подушки, и дышал, казалось, с трудом. Глаза его были закрыты, руки протянуты по простыне. В комнате было жарко, даже душно, и пахло лекарствами. Искоса я взглянул на Мари. Приложив ладонь к груди, точно ощупывая свое собственное сердце, она смотрела на больного почти со страхом. Рот ее был слегка приоткрыт, и, спустя несколько мгновений, она чуть прикусила нижнюю губу. Я заметил, что у нее очень ровные, очень белые зубы. Сестра приблизилась к кровати.
— Директор тут, — проговорила она ровным голосом. Больной повел глазами и увидал меня, потом Мари.
— Друг мой, — произнес он, — я вас жду уже долго. Мне надо вам кое-что сказать.
Он вздохнул, сначала тихо, потом порывисто.
— Я очень утомлен, — прибавил он, — и не уверен, что на этот раз все обойдется. Поэтому я вас и вызвал.
Я что-то пробормотал о неотложной работе, не позволившей мне приехать тотчас же.
— Кто это? — спросил больной, переведя взгляд на Мари.
— Моя невеста.
Мари не произнесла ни слова. Она точно застыла.
— Подойдите, ко мне, дитя мое,— прошептал тогда старик, и тотчас же Мари шагнула к кровати. — Вы очень его любите?
— Очень, — ответила она.
Что другое могла она сказать? Не могла же она противоречить тяжело больному, может быть умирающему? Так, по крайней мере, я себе объяснил это “очень”.
— Тогда все хорошо, — произнес старик. — Я его тоже очень полюбил, хотя не так давно его знаю. Он так же хорошо занимается моей фабрикой, как я сам ею занимался, когда мог. Может быть даже лучше…
— Не говорите слишком много, — вмешалась сестра. — Вам нельзя.
В это мгновение раздался звонок.
— Это доктор, — произнесла сестра и вышла, чтобы открыть.
— Так вот, — заговорил старик, явно пользуясь удобной минутой, — я вас срочно вызвал, и спешил с вызовом, чтобы сказать вам, что вы мой единственный наследник. Сегодня у меня был нотариус, и я ему продиктовал завещание.
— Что? — спросил я, не поняв.
— Вы мой единственный наследник, — прошептал он. — Нотариус меня очень утомил…
Он стал судорожно дышать. Сестра и доктор вошли, и последний тотчас же пощупал пульс.
— Пусть все выйдут, — сказал он. — Укол. Скорей. Сестра бросилась к столику, стала надпиливать ампулку. В соседней комнате, куда мы проникли, я увидал испуганное лицо старушки-экономки. Я не знал что сказать, не знал что делать. Я был точно у подножья скалы, подняться на которую очевидно нельзя: стоишь перед ней, смотришь на нее, и не знаешь, что делать, о чем думать?
Прошло несколько минут, наполненных до невозможности тягостным молчанием. Наконец дверь отворилась и появился доктор. Он сказал, что припадок миновал благополучно, но что для верности он задержится еще на четверть часа.
— Больше его не тревожьте, — распорядился он, — ваш визит уже не пошел ему на пользу.
— Так это он меня вызвал.
— Он ли вас вызвал, сами ли вы пришли, — отрезал доктор, — значения не имеет. Если мои указания не будут выполнены, я ни за что не ручаюсь.
— После завтрака, — вмешалась старушка-экономка, — приходил нотариус, и пробыл довольно долго. Это он его утомил, а не директор. Директор приезжает каждый вечер.
— Не спорю, но подтверждаю, что нужен абсолютный покой. Сделав неопределенный жест рукой, он вернулся в спальню. Я посмотрел на Мари и заметил, что из-под всегда опущенных ее ресниц скатились слезинки.
— Зачем, зачем все так было? — прошептала она. — Зачем вы сказали?..
— Теперь едем обедать, — оборвал я ее, почти резко.