киноповесть
перевод с польского Ксении Старосельской
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2003
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Весной этого года в Москве прошла ретроспектива фильмов Анджея Вайды. Приехал сам Мастер, привез более двадцати своих картин, а также работы молодых режиссеров, в чьих руках будущее польского кинематографа. Зрители устремились в залы Дома кино и Музея кино, а журналисты, киноведы, театральные деятели, киноманы набросились на великого режиссера: интервью, беседы, съемки для телевидения, присвоение почетного титула профессора ВГИКа, мастер-класс на Высших курсах режиссеров; а еще посещение театра, просто встречи с друзьями. Неудивительно. Долгие годы в Советском Союзе говорили: польский кинематограф, подразумевали: Вайда… На его фильмах выросло не одно поколение. В 60-е и 70-е годы слова “польская киношкола” ассоциировались с огромной важности течением в мировом киноискусстве, не уступавшим “неореализму” или — позже — “новой волне”. Мунк, Кавалерович, Занусси, Кеслевский… И прежде всего — Вайда с его фильмами, не только превосходно сделанными, великолепно сыгранными, новаторскими и экспрессивными, но всегда задевающими душу, непременно касающимися чего-то очень важного, насущного, запретного с точки зрения тогдашней официальной идеологии. Не забуду, как в конце 70-х, после показа какого-то хорошего польского фильма во ВГИКе, несколько студентов, теперь известных “китов” нашей кинокритики, попросили меня задержаться и перевести “вредоносный”, “антисоциалистический” фильм “Человек из мрамора”, копию которого им удалось на несколько часов получить в посольстве ПНР. Глубокой ночью, с трудом проникнув в проекционную и посадив кого-то “крутить кино”, мы заперлись в зале, человек десять—пятнадцать, и я, без наушников и микрофона, переводила с экрана этот блестящий фильм молодым киноведам.
Тогда у нас в стране режиссер был подвергнут остракизму: ни сам он, ни его фильмы почти десять лет в Советский Союз не допускались. Был одноразовый “прорыв” в январе 1981 года, когда Вайда со своими коллегами и единомышленниками, цветом польского кинематографа — Кавалеровичем, Кеслевским, Хмелевским, Зайончковским, Кийовским, — приезжал на совместное заседание правлений двух Союзов кинематографистов. И опять долгий перерыв до поистине триумфального возвращения в Москву осенью 89-го, — летом того года в Польше поменялась власть, прошли свободные выборы (Вайда был избран сенатором), а в Советском Союзе набирала силу перестройка. Тогда залы, где проходили встречи с режиссером или демонстрировались его фильмы, ломились от народа, Вайду рвали на куски и не отпускали со сцены. А когда он уехал, стали ждать новых фильмов, новых встреч.
Сейчас Анджей Вайда работает, как работал всю жизнь, нисколько не сбавляя темпа. Снимает — последние кинофильмы “Пан Тадеуш” (по поэме А. Мицкевича; 1999) и “Месть” (по пьесе А. Фредро; 2002), в эти же годы сделано несколько телефильмов; руководит созданной им Школой мастерства для молодых кинорежиссеров; готовится к съемкам давно задуманного фильма о Катыни; недавно опубликовал книгу мемуаров “Кино и остальной мир”. Сценариев он, как правило, сам не пишет. “Все на продажу” — одно из двух исключений (фильм “Без наркоза” поставлен по сценарию, написанному им совместно с режиссером Агнешкой Холланд). Фильмом “Все на продажу” (1969), от начала до конца “авторским”, Вайда отдал дань памяти своему любимому актеру Збигневу Цибульскому, незабываемому Мацеку Хелмицкому из “Пепла и алмаза”. Первоначальный текст, разумеется, менялся в процессе съемок — тем больше его ценность, тем интереснее будет любителям кино сравнить его с фильмом.
Ксения СТАРОСЕЛЬСКАЯ
Анджей Вайда
Все на продажу
Киноповесть
Год назад в римском аэропорту Збышек Цибульский бросил с укором в мой адрес: “Скажи ему, он еще по мне соскучится…”
Я же полагал, что ему от меня причитается нечто большее, нежели еще одна роль, которых у него в последнее время и без того было чересчур много. Иными словами: фильм о Нем. Фильм, в котором Он был бы самим собой. В кругу событий, свидетелем которых Ему довелось быть или о которых я знал по Его рассказам. И я принялся обдумывать сценарий. Назову его, однако, сценарным планом из-за некой особенности замысла: актерам надлежит предстать перед зрителем со своим собственным, личным багажом, предназначенным на продажу.
Однажды ночью, в Лондоне, я уговаривал Мерсера, замечательного английского драматурга, дружившего со Збышеком, написать такой сценарий. Мы много и от души смеялись, вспоминая разные забавные истории, которые Збышек так любил о себе рассказывать.
Потом в гостинице зазвонил телефон. Мы обсуждали будущий фильм, а Его уже двадцать четыре часа не было в живых.
Мог ли я теперь отступиться? И я стал размышлять о том, что же происходит, когда один из нас, еще молодых, уверенных, что “до исполнения приговора далеко”, внезапно уходит из жизни, оставив сонмище живых.
О них должен быть фильм, а не о Нем — но с Ним в главной роли.
Я не писатель. Только необходимость заставляет меня описывать словами фильм, который я хочу снять. Да не рассердят вас эти слова — их ведь не будет на экране.
Все происходящее в фильме — вымысел. С незапамятных времен у меня накопилось множество сцен, ситуаций, персонажей, не поместившихся в прежние фильмы. Просто авторам сценариев они не понадобились, а мне жаль было с ними расстаться. Я постепенно терял надежду увидеть хоть что-либо из этого запаса, но они терпеливо ждали своего часа. И вот теперь я “продаю” их всех оптом. Они станут сюжетной основой фильма.
Я не случайно назвал этот текст “сценарным планом” — чем же еще должен быть сценарий, как не направлением, указкой для чего-то, чему только еще предстоит возникнуть? Запечатленные на бумаге сцены разрастутся сами, — поверьте мне, в них есть дрожжи. И есть пространство для голосов тех, кто знал Збышека. Зачем же мне вкладывать в их уста свои слова? В результате в фильме оживет главный герой, которого мы не увидим на экране.
Мой проект обретет плоть благодаря открывающему новые возможности сотрудничеству с автором диалогов. Их будет два или три — смотря как пойдет дело. Но пока отдавать им свой сценарий я не хочу — по тем же причинам, по каким они оберегают свои произведения от часто неоправданного соавторства с режиссерами. Их время придет, когда фильм будет запущен в производство.
Пусть никого не удивляет, что персонажи фильма выступают под собственными именами: какой смысл называться вымышленными, коли на этой распродаже им предстоит сыграть самих себя? Имя же Збышека не прозвучит ни разу, и лицо на экране ни разу не появится, но тем не менее Он еще раз сыграет свою роль, потому что я по Нему соскучился.
Действующие лица:
Б. — Беата Тышкевич — первая жена. Актриса. Одинокая. От этого брака у нее ребенок, девочка.
Э. — Эльжбета Чижевская — вторая жена. Еще не совсем официальная. Бракоразводный процесс сильно затянулся. Тоже актриса. Любимица публики.
“Крошка” — 17 лет, работает на почте в провинциальном городке. “Артистка”. Мечтает сниматься в кино. (Ищу подходящее лицо.)
Даниель — Даниель Ольбрыхский — молодой актер. Имеет мотоцикл (старый “харлей”), что соответствует действительности.
Режиссер — 40 лет; когда-то, давным-давно, звезда “Польской киношколы”.
“Отшельник” — пока неясно, кто бы мог его сыграть. Лет около пятидесяти, возможно, старше. Тип “настоящего мужчины”, очень раскованный. Лицо сильно загорелое.
А также — толпа на вокзале, собачники, гости на приеме, съемочная группа, водитель грузовика, директор дома культуры, пчелы, несколько прохожих и табун лошадей.
Действие происходит сегодня ночью, между 22 и 7.30 утра.
Эпилог — три дня спустя (в фильме). И еще некоторое время спустя: ночью и утром (в действительности).
1
Мой фильм мог бы начаться на железнодорожном вокзале, вечером, часа за два до полуночи, в большом застекленном ангаре, на перроне, среди людей, которые спешат в разных направлениях, приводимые в движение неведомой рукой.
Он бежит.
Рот полуоткрыт, зубы обнажены в усмешке, взгляд устремлен на какой-то движущийся, удаляющийся предмет. Навстречу лица — расплывчатые, искаженные, стертые нарастающей скоростью бега. Рядом еще двое. Он поглядывает на них краем глаза: так! хорошо! Что и требовалось. И они это чувствуют и, скаля зубы, бегут все быстрее. В молодой своей, хотя уже начинающей стареть, сорокалетней радости.
Мелькают окна поезда. Перрон укорачивается, убегает…
Двое прыгают, первый прицепился, схватился за поручень. Второй за ним. Попадает ногой на ту же ступеньку. Поезд с каждой секундой прибавляет скорость.
Теперь прыгнул тот, первый. Двое хватают его за одежду — без толку, он плохо рассчитал расстояние, сорвался, падает на землю, но они его еще держат, волокут за поездом.
Перрон замер.
Дольше удерживать его они не могут.
Человек летит под колеса.
Но его уже подхватывают притаившиеся где-то сбоку ассистенты. И те, что стоят у камеры, знаками показывают: нормаль. — Хорошо получилось! Можно не повторять.
Режиссер встает с земли, даже не отряхнувшись, вытаскивает из кармана джинсов листки сценария, садится на свой стул с надписью “режиссер”, еще раз заглядывает в текст. Тем временем поезд уже подают назад — для повторения.
— Что будем делать, пан режиссер, подождем еще? — спрашивает кто-то из ассистентов.
— Подождем, подождем…
— Мы звоним домой, жене. О, вот и она…
Молодая женщина. Остановилась в проходе — не может попасть на перрон: милиция оцепила место съемок.
— Ты одна, Эльжбета? — Режиссер идет ей навстречу, проводит через заслон.
— Одна.
— Я репетировал за него, видала? Ждем. Хорошенькое начало — первый съемочный день.
— Ничего не могу тебе сказать. Дома его тоже нет.
— Дорогая, никто не знает, где он.
— Может, на другой съемке. Ты узнавал?
— Да. Где мы только не искали…
— Он успеет. Увидишь, успеет…
— Ты видела, это его сцена, я специально написал. Кажется, что вскочит в последнюю минуту. Нетушки, на этот раз нет! Сворачиваемся! Плевать я хотел на его личные драмы…
Отворачивается, точно это она во всем виновата, и идет к своим людям отдавать распоряжения и приказы.
Э. Ей хочется спросить, что эти слова означают, она даже пошла было за ним следом, но режиссера со всех сторон осаждают, о чем-то просят, умоляют. Что делать: ждать дальше? складываться? Режиссер чувствует какую-то натянутость, возникшую между ним и группой, людьми, которых он отлично знает и с которыми ему уже не раз приходилось работать. Они злятся, что зазря проторчали до ночи на вокзале и завтра опять придется из-за него сюда возвращаться.
На соседнем перроне девушка провожает парня. Он медлит, хотя проводник уже велит закрывать двери. Молодые люди стоят еще минуту обнявшись, занятые только собой. Поезд, однако, не желает ждать, пока будут сказаны горячим шепотом все слова и поцелуи сами прекратятся.
Парень еще высунулся из окна, схватил руку девушки, но миг этот краток: она не может поспеть за отъезжающим поездом. Стоит одна. Вот уже уплыло вагонное окно и рука любимого. Уехал. Девушка не уходит, ждет, с противоположной стороны к перрону подкатывает поезд. Заслоняет все. Скрежет тормозов.
Э. Опустила голову. Уйти или остаться? Ждать, не ждать? Как долго? Где? Непонятно…
Поезд уехал. Толпа рассасывается, на перроне та же самая девушка. Целует крепко обнимающего ее широкоплечего мужчину. Поверх плеча мужчины мы видим ее счастливые глаза и губы, приближающиеся к его губам.
— Пожалуйста, пани Эля… Может, водички?
Дежурный пододвигает стул. Пишет на спинке: “Эля”.
— Он вас ждет.
— Зачем? — я только зимой начну, в новом фильме. Спасибо, мне уже лучше. До свидания…
2
Грудной ребенок, девочка, вытягивает перед собой ручонки, словно пытается что-то схватить. Просыпается в испуге, как будто увидела страшный сон. Плачет. За окном ночь.
Молодая женщина лежит, склонившись над девочкой. Смотрит пристально. Неторопливо встает. Идет в кухню. В ванную. В квартире только она и ребенок. Мужских вещей нет, видно, что женщина живет одна.
Берет ребенка к себе в постель. Укачивает. Девочка засыпает. Женщина не спит. Глядит на малышку…
На улице под окном проехала машина. Затормозила. Хлопнула дверца. Открывается дверь подъезда. Слышен лифт: поднимается вверх, останавливается.
Стук в дверь.
— Беата… Беата…
— Что случилось?
— Почему случилось, откуда ты знаешь?
— Заходи! Ребенок плачет.
Эльжбета входит, стоит, сама уже не зная, зачем пришла.
— Он здесь прятался…
Э. указывает на круглый стол на одной бочкообразной ноге.
— Да, но от немцев. Можешь проверить. Его там нет…
Э. колеблется. И все-таки заглядывает.
— Как он здесь помещался?
— Раньше… это было давно…
— Он и потом тут сидел.
— Да? Он тебе рассказывал?
— После этого бешеного успеха… Все уже его знали, вся молодежь, подражали ему. А он не играл. Никто не хотел его снимать, годами, и вот тогда…
— Вполне возможно… он любит такие сцены… Может быть, придумал для какого-нибудь фильма, а потом забыл и включил в свою биографию.
— Нет, это было на самом деле.
— Ну конечно. Ты знаешь нашу жизнь, его и мою, лучше, чем я…
— Откуда у тебя этот стол?
— От родителей остался. Он ходил к нам во время войны — был влюблен в мою сестру.
— Значит, по мне видно, что что-то случилось?
— Да!
— Ничего, пройдет…
Э. садится на стул; в доме тепло — тем сильнее ее бьет дрожь. Подозрительно озирается.
Б. Внимательно следит за Эльжбетой. Краем глаза замечает стоящую у стены плотно набитую сумку с рекламой западной авиакомпании. Встает с кровати, идет в противоположный конец комнаты, а когда Э., скрючившись в кресле, на мгновенье закрывает глаза, возвращается и, бросив на сумку свой халат, залезает в постель.
— Тебе холодно.
— Да, не вставай, здесь где-то твой халат.
Э. шарит рукой позади себя.
— Нет. Иди сюда. Может, заснешь. Мне все равно вставать. Пора кормить ребенка. Разденься, тебе холодно.
Э. снимает пальто, туфли.
Б. ложится, смотрит на нее с улыбкой злобного удовлетворения.
Э. этого не замечает. Стягивает платье, чулки и пояс, отклеивает ресницы, снимает ногти, вынимает груди, отстегивает шиньон. Ни лучше, ни хуже от этого не становится — просто теперь она другая. Ресницы падают на пол, приклеиваются к стопе. Э. в ярости трясет ногой, но ресницы не отлипают.
— И с чего тебе пришло в голову, что он здесь…
— Боже, что со мной?! Я с ума сойду. Смотри, как меня колотит!
Б. поглядывает на ребенка, спит ли тот, и вроде бы привлекает Эльжбету к себе — лишь бы было тихо…
— Ну ладно, успокойся, я ведь тебе говорила, что он такой.
— Откуда ты знаешь, что это из-за него?
— Ох, когда ты пришла тогда объявить, что его любишь и я должна его тебе отдать, ты в точности так же плакала.
— Глупая была… — Э., как ни старается сдержать рыдания, захлебывается плачем. Не может выдавить ни слова. Б. расстегивает ей лифчик. Выброшенный из-под одеяла, лифчик летит на груду вещей. Б. перехватила его, рассматривает.
— Ты когда-нибудь задохнешься в этой сбруе — надо же такое на себя нацепить.
— У меня грудь совсем потеряла форму, не могу понять почему! У тебя нет чего-нибудь выпить, мне ужасно не по себе.
— Выпей молока.
— Боже, что я делаю. Нашла с кем делиться!
— Ты ее знаешь?
— Кого?
— Ну, девушку, с которой он теперь. Ты непременно должна с ней познакомиться, подружиться. Это хороший способ. С меня-то какой спрос — во второй раз я тебе его отдать не могу. Для этого не мешало б сначала его заполучить. Ты правда думала, что он здесь, у меня?
Э. внезапно успокоилась. Встает с кровати. Идет в ванную, дверь бесшумно закрывает за собой на ключ. Быстро вынимает на стенке лезвие. Рукава халата ей мешают, и она сбрасывает халат на пол. Пускает горячую воду. Готово. Свет в ванной яркий, белый, каждая деталь видна с пугающей отчетливостью. Э. все делает быстро, продуманно — это наводит на мысль, что такое ей не впервой. Осталось только с силой нажать на запястье. Резкая внезапная судорога — и уголком глаза увиденное в зеркале собственное лицо.
Э. смотрит как завороженная, ей хочется подольше сохранить на лице это выражение, еще раз его повторить. Она забыла про руку, кровь из которой течет по белой эмали ванны, по мохнатому полотенцу, застрявшему в дверях.
Э. опомнилась. Крепко сжимает кулак. Умирать она уже не собирается. Чувствует себя обогащенной новым опытом. Поливает ванну водой. Вот и следов не осталось.
Б. стоит под дверью. Она боится испугаться, потому что видит, как застрявшее в дверях полотенце медленно, точно промокашка, пропитывается кровью.
— Открой, — шепчет она, почти прикасаясь губами к двери. — Открой, умоляю.
Но Э. ведь уже не хочет умирать. Здоровой рукой она поворачивает ключ.
— Эльжбета, зачем? Ты же еще ничего не знаешь.
— Сегодня наверняка узнаю. Именно сегодня. Я должна его отыскать.
— С этой рукой?
— Я просто поранилась. Ничего страшного.
— Ну, это уже лучше. Ложись…
— Нет. Поеду. Так нужно. Вы все что-то знаете — ты тоже.
— Хорошо, я поеду с тобой.
3
Сели в машину. Б. за рулем. Машина рванула вперед — вероятно, стояла на скорости. Мотор заглох, снова заработал, машина дернулась и поехала.
Улицы пустые — еще только начинает светать, даже разносчиков молока не видно.
Машина мчится за город.
— Где ты собираешься его искать? — спрашивает Б.
— Сама не знаю… куда-то он с ней ездит…
— С ней?
— Ну, с этой…
— Так куда же?
— Боже, не знаю, не знаю.
— А ты с ним куда ездила, тебе ведь тоже приходилось прятаться?
— Мне? Почему? От кого?
— Не валяй дурака. От меня.
— Умоляю… ну хорошо, от тебя, а от кого же еще нам было прятаться, ясное дело, ведь он был твоим мужем. Боже, как все ужасно запуталось… в такую рань я ничегошеньки не соображаю.
— С тобой это часто случается?
— Что?
— Трагическая погоня… облава с участием опытных загонщиков, не в первый раз охотящихся на этого зверя…
— Спятила? Я только начинаю. Пять дней уже не знаю, где он.
На пустой улице одноконная повозка. Похожая на большой гроб — по бокам и сзади решетки. С козел на мостовую бесшумно слезают двое собачников. Что-то они заприметили, на что-то невидимое нацелились. Облезлая собачонка поливает чахлое деревце, торчащее посреди тротуара. Пусто, вокруг ни души, но собаку охватывает панический ужас. Как безумная бросается она бежать, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Откуда ей известно, что надо уносить ноги, непонятно. Только что толку. Палачей двое, и вот уже болтающаяся на палке петля мелькает перед собачьим носом.
Бедняга бросается в противоположную сторону, мчится прямо на стену, сворачивает, бежит вдоль стены, низко над землей, боком обдирая штукатурку. А за нею топот тяжелых кирзовых сапог.
Машина остановилась, женщины, потрясенные, смотрят, слушают, окаменев, визг собачонки. Очень обе красивые за ветровым стеклом, взволнованные ужасным зрелищем. А в окнах этой улицы и другой, поперечной, — разнообразные собачьи морды.
Позалезали на подоконники псы, наблюдают за схваткой сородича с людьми. То один, то другой зарычит, но окна закрыты, кто их там услышит. А у собачонки нашей дела плохи. Ворота все заперты, нигде ни лазеечки, спрятаться некуда.
Б. едет, не глядя по сторонам, едет прямо на человека, а тот, повернувшись лицом к собаке, мчащейся вдоль стены, и не видит, что ему угрожает, волочит за собой, концом по земле, палку. Женщины ни на что не смотрят, обозлены до предела. Промчались буквально в миллиметре. Палка, задетая колесом, подпрыгнув, со страшной силой хрястнула собачника по ноге. Взвыв, мерзавец, схватился за ногу, вертится волчком и скулит, как та собачонка. А она отпрянула — и в огород, там, в безопасности, замедляет бег, невесть зачем машет хвостом. Ой, это еще не конец рассказа о собаке, но что с нею будет дальше, я пока сам не знаю.
Широкие ворота, въезд перегорожен цепью. Бежит разбуженный охранник. Узнал. Опускает цепь.
— Ты что, на студии хочешь его искать?
— Вылезай.
4
Красный сигнальный огонек под дверью зала для синхронного озвучивания гаснет, но, когда дверь притворяется, в зале темно. Вход позади экрана, видно только, как из оконца аппаратной вырывается полоса света от проектора и в ней пляшет подвижное изображение, разорванное клубами табачного дыма.
Короткий смешок, кто-то фыркнул, и тут же загоготали остальные.
— Здесь он. Здесь, — говорит Э.
— Да, вижу. Ладно, я подожду внизу.
Даниель стоит перед микрофоном со страничкой текста в руке, репетирует. Заметил Б., а увидев, что она уходит, знаками показывает, чтобы его подождала.
— Погоди, — кричит он, но дверь уже закрылась — двойная, звуконепроницаемая.
Э. озирается.
Лица в полутьме разглядеть трудно.
Встает сидящий с краю молодой человек.
— Нет его, он сегодня не озвучивает.
— Разве?
— У нас план изменился. Его предупредили… Я сам посылал телеграмму… сегодня его точно не будет.
— Садись, Эльжбета. Он очень смешно играет в этой сцене. Мы уже заканчиваем, сегодня последняя склейка…
Б. ждет около машины. Кто-то торопливо проходит мимо.
— Что ты здесь делаешь? Там уже заканчивают.
— Знаю, — отвечает неохотно, не желая вдаваться в подробные объяснения. Садится в машину.
Даниель выбегает из дверей студии. Осматривается. Увидел. Подходит к машине. Вид у него неуверенный, и это забавно. Но, может быть, он только прикидывается смущенным.
— Привет.
— Угум.
— Я тоже играю в этой сцене. Не хочешь посмотреть?
— Делаешь заднее сальто… или падаешь с лошади?
— Куда вы поедете?
— Почему мы должны куда-то ехать?
— Здесь его нет…
— Ах так.
— Хочешь, я его найду… но только ради тебя.
Б. собирается что-то ответить, но Даниеля уже нет. Скрылся между машинами.
— А теперь куда?
— Вперед, потом направо. Туда, где кипит веселье.
Едут.
— Как это ты умудряешься играть в театре?
— Хобби у меня такое.
— Я не говорю о деньгах. Это вредно для здоровья.
— Зато интересно.
— Смеешься в семь пятнадцать, плачешь в третьем акте в девять. И так каждый день. Нервное заболевание обеспечено.
— Да? Вот уж о чем не думала… Но для мужчины это, конечно, не занятие. Да и я предпочитаю сниматься.
— Остановись. Приехали.
— Иди одна. Я съезжу накормлю ребенка. Дождись, пока я вернусь. Умоляю, подожди… не уезжай без меня!
Э. выходит из машины. Идет к стандартному двухэтажному домику — из таких домов состоит вся улица. Б. ждет, пока она не скроется за дверью. Еще минуту не уезжает. Даниель останавливает свой мотоцикл около машины. Они смотрят друг на друга. Даниель, после долгого молчания:
— Зачем ты с ней ездишь? Только все портишь. Он и так к тебе вернется.
— С чего ты взял?
— Он был у тебя на прошлой неделе.
— Да. Откуда ты знаешь?
5
Коробки — круглые, жестяные, блестящие — едут на ручной тележке из лаборатории. Их много, не меньше дюжины.
Предстоит просмотр нового материала.
За тележкой шествует небольшая процессия. Режиссер, ассистенты, монтажницы. Общее возбуждение — материал свежий, никто его еще не видел.
Режиссер разговаривает со своим помощником.
— Боишься.
— Да.
— Знаешь, иногда мне кажется, что ты его ненавидишь. Ради чего ты делаешь этот фильм? Думаешь, он будет о тебе?
— Нет, ни в коем случае.
— Но каждая сцена, решительно все против него. Будь он сам в фильме, не было бы никаких забот. Ты велишь ему сыграть убийцу, а он так все повернет, что останется чистеньким, и его будут любить еще сильней… если б он был.
— Но его нет. Слабак в ореоле славы, вот чего я добиваюсь.
— Понимаю, это было бы идеально.
— Мы такие были, и он среди нас, пьяный, со своим Евангелием. “Старик, они дрались, а ты стрижешь купоны. Я отвечаю за Келецкое и Жешовское воеводство…” Тебе такое уже может показаться смешным и глупым, для тебя этот текст надо бы перевести на какой-нибудь европейский язык.
— Не согласен. У нас в Польше только и говорят об идеалах, так что в итоге каждый чувствует себя в той или иной мере виновным.
— Ага, значит, и тебе понятно, что люди слушают пророка, даже, если он пьян.
— Да. Ну да…
— Видишь. В этом его сила. Он знал, что мы виноваты. Мы себя такими чувствуем. И он не раздумывая это использовал. А вот изменился ли сам? Стал ли лучше? Это надо показать.
— Только у нас его нет, нету у нас пророка.
И едут себе дальше круглые коробки, дребезжат, когда тележка сворачивает с тротуара на бетонный пандус, ведущий к входной двери. Дребезжанье заглушает продолжение диалога.
Теперь на экране появляются типичные элементы рабочего материала. Означенная номером чистая пленка. Предвещающая новый кадр хлопушка. Прерванный посередине повторный дубль. Из этого хаоса постепенно прорезается следующая сцена.
Весь предыдущий разговор — возможно, пока еще не совсем ясный — должен быть проведен так, чтобы тайна смерти осталась нераскрытой. Ведь действие происходит сейчас, в процессе создания фильма. Но и герой наш куда-то запропастился, его ищут. Такая двусмысленность необходима.
6
Много людей, шумно. Э. входит, никем не замеченная, в ту минуту, когда Бобек рассказывает про чьи-то парижские приключения.
— Стоит на улице под окнами, ждет, а тут из подъезда выходит очаровашка, видно, договорились заранее, потому что она ведет его прямо к лифту. Он недолго думая лезет целоваться. Увы, лифт останавливается. Они в квартире. Появляется хозяйка дома — далеко не столь хороша собой, вернее сказать, страхолюдина, а очаровашка — всего-навсего прислуга. Ужин для двоих, а его так и тянет на кухню. Уносит тарелки. Хозяйке и невдомек, ее только удивляет рвение гостя. А он объясняет, что приехал из коммунистической страны и не может позволить, чтоб ему прислуживали. Выходит еще раз. Хозяйка открывает дверь в кухню — и незачем уже ни объясняться, ни просить прощения. Она все поняла. Взбешенная, возвращается в гостиную, садится за рояль, начинает играть “Революционный этюд” Шопена, но ей этого мало, она свистит, насвистывает мелодию.
Бобек прекрасно все это изобразил и сыграл, сев за рояль. Аплодисменты, комплименты.
— Ты одна. А мы тут только о нем. Весь вечер о нем.
Э. бормочет:
— Мог бы разок и о себе…
Режиссеры завели разговор о своем. Рассказывают разные забавные истории. Во все картины его приглашают. Слава, однако, недолговечна: уже и сыграл хорошо, но в каком фильме — мнения расходятся. Остыли недавние восторги, вылезли наружу обиды, злоба. Уже он им не нужен. Только портит фильмы…
Тем временем, ни для кого не заметно, пробило полночь.
Хозяйка дома за столом, подперев руками низко опущенную голову, заводит печальную русскую песню. Может быть, Окуджаву — прекрасную песню про пехоту…
— Что они знают. Что они в этом смыслят.
Великан-художник вытягивает перед собой огромные лапы. Сжимает кулаки.
— Я знаю, что такое пехота. Рельсы переставлял на широкие. Под Лидой. Перед весенним наступлением. Этими самыми руками. А со мной триста белорусов. Вот это была работа: только расширим кусочек пути — сразу подвозят солдат. Я там был в прошлом году. Лежат эти рельсы…
Рассвирепел великан. Согнал гостей в кучу. Затолкал в кухню. И еще ему мало, хватает всех, кто попадается под руку. Запихивает за дверь. А кухонька маленькая. Не успели оглянуться — уже их набилось как сельдей в бочке. Взывают о помощи. Но он не отходит от двери. И все время еще кого-то пытается изловить.
— Это кто такой?
— Художник. Говорят, способный. Вон его картинка висит.
На стене маленькая, с два спичечных коробка, картинка. Тонкая, абстрактная и мало что выражающая живопись.
— Чего ты удивляешься. Может, ему легче было рельсы укладывать. Не его вина, что на свете теперь так рисуют.
Кто-то утешает Э., кто-то предостерегает. А то и обижает. Злоба во всех вскипает: ядовитая, ужасная злоба. Невозможно дольше торчать в этой тесноте. Люди стоят вплотную друг к другу, как в трамвае.
— Я вижу, что с тобой творится…
— Что, что ты видишь?
— Все видят. И красавчик этот тоже, хотя не говорит по-польски… и ему очень грустно… Он ждет…
— С ума сошла!
— Забери его, он ждет.
— Сама забирай.
— Понимаешь, мне сложнее, я не одна.
— Машка, это режиссер, — кричит хозяйка дома.
При этих словах собака кидается на входящего, норовя вцепиться в горло. Режиссер захлопнул дверь. Пес бросается на дверь и начинает лаять.
— Видала, что придумала эта идиотка. Она уже сто лет не снимается. Режиссер — ее лютый враг. И собаку натаскала. Нет чтобы похудеть, научиться играть — обезьяне этой такое и в голову не приходит…
Это подруга хозяйки дома. Она только что пришла и стоит с режиссером за дверью, ждет, пока пес успокоится. Входят.
Тем временем кто-то подманил художника к двери. Толпа вываливается наружу — даже удивительно, что столько людей удалось затолкать в крошечную кухню. Режиссер огляделся. Послушал там и сям, о чем и как говорят, — уже все загалдели разом.
Режиссер хочет отыскать укромный уголок, но, не найдя такового, поскольку и ванная полна людей, и прихожая, открывает дверцу стенного шкафа и, никем не замеченный, залезает вовнутрь. Там кромешная тьма, поэтому он оставляет небольшую щелочку и торопливо вытаскивает листок бумаги и авторучку. Быстро что-то записывает.
— Тебе бы наняться телефонные разговоры подслушивать.
— Эльжбета, что ты здесь делаешь?
— Ничего. У меня есть для тебя подарок. Карандаш. Гляди, как красиво светится. Специально для диалогов. Темно тебе в этом шкафу. А так сподручнее будет записывать…
— Эльжбета, я правда не знаю, где он. Клянусь. Нельзя же было держать людей, заставлять ждать до утра. Здесь его тоже нет.
— Нет.
Гости начинают скучать. Водка кончилась. Надо бы что-нибудь придумать. Хозяин дома напился, гонит всех прочь. Завалился на тахту в маленькой комнате. Заперся на ключ.
На шкафу стоит его бюст — скульптурный портрет. Лицо еще молодое и потому боевое и задорное.
Взбешенная хозяйка дома снимает со шкафа бюст, ставит на стол, на место хозяина. Гости оживляются. Кто-то щелкает “хозяина” по носу, кто-то всовывает ему в рот сигарету, пытается зажечь. Летит брошенный уверенной рукой нож, втыкается в лоб.
Это — сигнал ко всеобщему разрушению. Первой жертвой становится фарфор. Но надолго его не хватает.
Звонок. На пороге молодой человек со стопкой позаимствованных у соседей тарелок. Все на него бросаются. Рвут тарелки из рук. Быстро перебили. Что делать дальше, не знают. Водка выпита. “Чего бы еще придумать”.
— Пошли, Польша зовет. Она недалеко, за углом.
7
Выходят из дома, идут гурьбой. Вокруг сонное царство. Начинает светать. Сереет. От нечего делать прицепились к Э. Ярость, обиды — всё на нее. А как ее побольней задеть, известно. Про мужа, с мужем, из-за мужа… Как, с кем, когда, с той, нет, с этой, точно с этой, откуда все знают — неважно!
Пересекли площадь — дом, похоже, стоит на окраине города, — и вдруг впереди… карусель. Все бросаются бежать. Кто как может, у кого сколько прыти в ногах. Хватаются за подвешенные на цепях сиденьица. Неуклюже взбираются. Уселись, облепили карусель. Да что толку, когда она стоит на месте и никак ее не раскрутишь.
Э. Тем временем остановилась возле будки, снедаемая жаждой мести. Вынула из сумочки связку ключей — дверь открылась. Все очень просто. Включить рубильник — и карусель приходит в движение.
Всеобщее бурное ликование. Взлетели в воздух! Все выше и выше…
Завертелись.
Закружились.
Летят сиденьица, мелькают лица, на лицах улыбки, но какие-то глуповатые, вымученные — забава началась так неожиданно… Они сами не знают, каково им: хорошо, так себе или совсем плохо.
Э. смотрит в открытую дверь будки. Она смертельно устала — да и не удивительно, ведь уже светает.
Лица тех, в воздухе, коченеют на холодном ветру, наступает отрезвление. Подымается крик. Вопли: остановите!
Кого-то вырвало, зрелище омерзительное. Кто-то увидел, зажимает ладонью рот. Не помогло. И этого разобрало.
С карусели видна Э. в будке. Ее лицо, злое, ожесточенное, мелькает в полуоткрытых дверях.
Кто-то в бессильном отчаянии снял туфлю и запустил в открытую дверь. Туфля летит на землю, падает где-то поблизости, попасть невозможно, но пример заразителен. И полетели башмаки — черные и коричневые, дамские и мужские.
Кто-то даже попал в дверь — ну и что? Дверь только вздрогнула от толчка и захлопнулась.
Обувной град стихает — бросать больше нечего. Смолкают хриплые крики.
Ярость и бьющий в лицо ветер затыкают глотки.
Вертится карусель, вертятся люди, все порознь, каждый страдает в одиночку. Ничего они вместе, как единое целое, не стоят, к сопротивлению не способны.
Э. уже протрезвела, пришла в себя. Ясным взором смотрит на карусель.
Кружатся мертвенно бледные лица.
Руки бессильно свисают.
Мелькают ноги, у кого обутые, у кого босые.
Тишина. Прекратились и мольбы, и протесты. Кое-кто задремал, а может, сомлел. Кружатся, кружатся не переставая.
Идут на работу люди — кому в утреннюю смену. Парень едет на велосипеде, везет свою девушку на раме.
Смотрят, удивленные, но никому и в голову не приходит спасать этих шутов, забулдыг этих. Пускай себе крутятся хоть до смерти.
Э. и не думает прятаться. Выходит из будки. На стенания и просьбы не реагирует. Нагло запирает висячий замок.
Я понимаю, что эта сцена может показаться рассчитанной на дешевый эффект и как бы из другого фильма, но тут для общего нашего удовлетворения нужна месть Э.; возможно, потом я придумаю что-нибудь другое. А пока пускай все остается как есть.
8
Режиссер стоит в тире, наблюдает. Записывает что-то на клочке бумаги, который, как только к нему приближается Э., быстро прячет.
— Здорово ты это придумала.
— Берешь в свой фильм? Ладно, отдаю — вместе с ними.
— Я тебя отвезу.
— Куда?
— Ну, куда скажешь… домой. Слушай, я правда не представляю, где он.
— Знаю. Подвези меня только до моей машины.
Садятся. До города довольно далеко. Машина срывается с места. Крутой поворот. Предупреждающий знак на шоссе. Резкое торможение. Режиссер протягивает руку, чтобы придержать Э., но машина прыгает на ухабистой дороге, нашего режиссера подбрасывает, и он ударяется головой о зеркальце над передним стеклом.
— Остановись — кровь. Ты поранился.
— Где?
— В каждом автомобиле должна быть аптечка. По правилам…
— Знаю.
— Есть?
— Погоди. Я и не почувствовал…
Кровь течет со лба по носу, одна струйка, вторая… Режиссер посмотрел в зеркальце. Стекло разбито не полностью. Полез было в карман за платком, но заинтересовался собственным изображением. Меняет положение головы, вглядывается. Следит за движением струек, за живым, меняющимся рисунком. Зрелище его заворожило.
— У меня нет аптечки.
— Пойду поищу воды. — Э. не ждет больше. Бежит по направлению к ближайшим домам.
Режиссер тем временем осторожно открывает дверцу. Обходит машину. Открыл багажник; лицо запрокинуто кверху: старается не повредить свой оригинальный грим.
Вынимает из багажника фотоаппарат; держа его над головой, определяет выдержку. Оглянулся на небо за спиной, устанавливает диафрагму, затем наводит на резкость.
Вытягивает перед собой руки. Фотографирует свое лицо. Делает это быстро, умело. Несколько вспышек, одна за другой, и фотоаппарат исчезает в багажнике.
Э. возвращается, неся в сложенных ковшиком ладонях воду.
— Поищи аптечку. У заднего стекла.
— Ты говорил, у тебя нет…
— Есть…
— Здесь, в Варшаве, нет смысла его искать.
— Ты знаешь, где он?
— У него была встреча со зрителями. В какой-то дыре. Он это обожает.
— Знаю. Где именно?
— Понятия не имею.
— Не много же тебе известно.
К машине подходит Б.
— Ты обещала подождать. Идем быстрее. Я знаю, где он.
Даниель, прятавшийся где-то за углом, едет следом за их машиной.
Изображение, помеченное стеклографом. Опять чистая пленка и сразу же цветовая шкала. Хлопушка. Человек, который ее держит, скорчил рожу и показал камере язык. Опять какие-то цифры: 9, 8, 7, 6…
9
— Нельзя вам сюда, в свитере и без галстука!
Даниель стоит у дверей “Бристоля”.
— А тот пиджак?
— Который? Ах, этот. За этим уже не придут. Никогда. Ненавидел он носить пиджак, сразу снимал, как только входил в зал. И галстук у меня есть. А он в другой бар перебрался, получше.
— Тем более. Считайте — пиджак мой.
— Да не ваш он.
— Пан Франек, мы не первый день знакомы. Вы знаете, что я играл с ним в последнем фильме?
— Да, смотрел.
— Куда ж я теперь пойду. Все закрыто.
Даниель стянул через голову свитер, ждет.
— Ладно, бери, только чтоб никто не видел.
Зал не полон. Даниель находит небольшой столик. Садится. Заканчивает завязывать галстук. Откладывает сигарету. Встает. Идет к бару. Исчезает за чьими-то спинами.
Дым от сигареты стелется низко над столом, потом поднимается столбиком вверх. Задрожал — возвращается Даниель, несет две полные запотевшие рюмки. Ставит. Сел. Достает зажигалку. Поджег спирт в одной из рюмок. Слабый фиолетовый огонек лижет края рюмки. Даниель чокнулся с горящей рюмкой, поднес ко рту свою, быстро выпил.
— По ком поминки?
— Садись.
Небольшой человечек в поношенном костюме, в очках охотно принимает приглашение.
— Расскажи что-нибудь.
— Чего рассказывать?
— Глупость какую-нибудь, про себя.
— Я уже рассказывал.
— Еще разок повтори. Как ты “фау-1” украл.
— Обыкновенно. Голубчик, тогда все было очень просто.
— Теперь рассказывать тоже не очень трудно. Давай, смело.
— Ну, лежал я на полигоне. Не один, еще были ребята, но шарахнуло ближе всего ко мне. Вокруг немецкая охрана. А я себе лежу и жду. Не так чтобы сразу — два дня пролежал. Потом ее в мешок — головка вся осталась целая. Вроде бы кусок железа, но это для фраеров, а для тех, кто разбирается, — клад. Я с ней на извозчике через всю Варшаву на вокзал. Потом специально прилетел английский самолет и ее забрал. А я остался. Говорят, я Лондон спас, да какой прок? — за извозчика мне до сих пор не заплатили.
Содержимое рюмки выгорело до конца, и стекло лопнуло от жара. Брызнули во все стороны осколки. Двое сидят, молчат.
— Печальный рассказ. Была жизнь… а как будто не было.
— Старик, не говори так, я отвечу за Келецкое и Жешовское, и ты обязан отвечать… обязан.
— Знаю, слыхал, только это не твоя реплика. Он имел право так говорить, потому что он отвечал.
Очкарик встает, грозит пальцем у Даниеля перед носом.
— Не пей спирт, щенок, если не умеешь, и не повторяй чужих слов. Придумай что-нибудь свое.
Встал и Даниель. Выходит из бара.
— Пиджачок?
— Вы же видите, пан Франек, он на мне как влитой. Не сниму. Завтра принесу вам свой. Может, еще кому пригодится.
10
Маленький городок, допустим, Богуславице, раннее утро.
— Где его тут искать?
Б. и Э. вылезают из машины. Э. обходит вокруг доски объявлений, укрепленной на двух врытых в землю столбах.
— Видишь?
— Да (Читает.)… состоится встреча… в 18 часов в зале дома культуры…
— Думаешь, он развлекает публику до пяти утра? Я замерзла. Пошли, выпьем чего-нибудь горячего. Открыто.
Рабочая столовая уже открыта. Зябко им после бессонной ночи.
— Я этого малого вез. Мне сказали, вы тоже его ищете.
— Куда везли?
— Сюда. Полуось у меня полетела. Чего удивляетесь: двести тысяч без капремонта. А мне дальше ехать…
— Что это вы мне даете?
— Вот и я себя спрашиваю, что это?
— Ерунда. Значок Союза молодежи. Он вам дал?
— Да. В залог за поездку — у него денег не было. Здорово красиво со мной говорил — правда, большой актер, я верю.
— Я вам заплачу.
— Э… не надо. Сам объявится. Он сказал: мне эта штука очень нужна. Для других, может, просто жестянка, а мне дорога. Посмотрел, куда я спрятал — чтоб не потерялась! — и еще вернулся проверить.
— Давай, пошли. Не хочу я никакого чая.
— Где дом культуры?
— Где конный завод. Найти нетрудно.
11
Идут — вдоль площадок для выгула, вдоль манежа.
— Мучают только лошадей. Бессмысленное занятие. Зачем заставлять животных прыгать?
— Для потомства. От отменных родителей отменное потомство. А об этом надо заботиться. Почему они так хороши? Благодаря труду этих людей.
— По-твоему, нормально, что одна скотина ездит на другой…
Э. говорит о лошадях со знанием дела, употребляет специальные термины.
— Ради кого тебе понадобилось осваивать этот материал?
— Был один такой…
— У тебя небось несколько высших образований.
— Да, я еще в боксе разбираюсь, в современной английской поэзии, а ихтиологию бросила…
— Ясно.
— Знаешь, как это трудно. Быстро проскочить начало и вырваться сразу на уровень его последних экзаменов.
— И зачем только мучают этих студентов! А что ты теперь собираешься изучать?
— Сначала я его найду.
— Иди одна. Я подожду.
Б. отстала, идет одна. Надоели ей эти идиотские поиски, разговоры, воспоминания — сыта по горло.
12
Даниель слез с мотоцикла. Открыл футляр и вынул скрипку. Идет со скрипкой под мышкой. Озирается. Видит Б., одиноко бредущую вдоль пшеничного поля.
Колышется золотая нива, сквозь колосья виднеется чучело. Просто стоит — и пускай стоит. Б. проходит мимо, даже не обратив внимания. Но вдруг услышала позади музыку — тихую, нежную.
Чучело стоит и играет на скрипке душещипательную мелодию.
Потихонечку поворачивается на месте.
Б. уже поняла, что это Даниель, и обрадовалась, — приятно, что она не одна.
Даниель хочет что-то сказать, но Б. останавливает его жестом. Садится на межу. Слушает, как он своими руками профессионального боксера превосходно справляется с Шубертом.
13
В клубе в этот ранний час пусто и холодно. Стены кто-то — из Варшавы, наверное, — расписал в абстрактной манере. Огромные разноцветные треугольники, которым надлежит веселить польский люд. Железные, на паучьих ногах, столики, крытые пластиком. Здесь с цветовой гаммой дело обстоит похуже. Должно было быть все золотое, красное и голубое, а получилось сизое, бурое и землистое. Просто грязное.
Э. ждет, присев за столик. Входит в сопровождении мальчика директор дома культуры.
— Нам уже звонили из кино, еще вечером. Вы тоже из кино?
— Да. Когда он уехал?
— Очень удачное было мероприятие. Когда много смеху, всегда хорошо получается. Я уже сказал, что ничего больше не знаю. То есть знаю. Он по дороге сошел.
— Где, почему?
— Понимаете, тут началась дискуссия, и встал один такой. Специально приехал. Думаю, его знакомый. Встал и спрашивает: неужели у актера стыда нет — продавать все, что сам пережил?
— Ну и что? Наверно, он что-нибудь ответил.
— Конечно, но не так, чтобы очень гладко. Я даже попросил не задавать щекотливых вопросов.
— А почему он уехал?
— Нужно, сказал. Видно, придумал хороший ответ, а того уже след простыл. Сразу же, должно быть, уехал. Мы уговаривали, мол, зачем. Здесь даже никто толком не знает, где тот живет. И вдруг выскочила одна. В школе учится, в последнем классе. Занимается в драмкружке. Так что, думаю, они вместе уехали.
— Ах так. Спасибо. Это куда, значит?
14
Садятся в машину. Едут.
— Какой ненормальный порядок. Точно не у нас.
— Лошади требуют. Тут царство фанатиков… только они одни остались…
— Ну, вперед! Был, уехал в неизвестном направлении.
— Куда?
— Не совсем неизвестном… есть кое-какая дополнительная информация: уехал с девушкой. Здешняя “артистка”… посмотрим.
Остановились на развилке. Куда теперь?
Б. вышла из машины, осматривается — как будто можно что-то высмотреть…
— Подожди, вдруг кто-нибудь появится. Я проеду еще кусочек и сразу вернусь.
— Езжай, я постою.
Машина скрылась в облаке пыли. Б. стоит одна, вокруг никого, но чувствует на себе чей-то взгляд. Поворачивает голову.
В кустах, прислонясь к мотоциклу, стоит Даниель и ест мороженое на палочке. Второе, завернутое в бумажку, протягивает Б. Она берет, снимает обертку.
Э. возвращается. Уже видно машину. Даниель исчезает в кустах — мгновенно, точно испарился. Только успел знаком показать, что направо.
Э. подъезжает, увидела мороженое. В недоумении озирается. Нигде никого.
— Откуда мороженое?
— Ниоткуда.
— О, Господи. Кто-то же тебе его дал?
— Вкусное, на, доешь.
— Правда вкусно…
— Поехали направо.
— С тобой с ума можно сойти. Здесь кто-то есть.
Остановила машину, выходит, открывает багажник. Пусто. Захлопывает.
— Поезжай направо, не ошибешься… Увидишь.
Едут.
— Ну и где ты собираешь его искать? — спрашивает Э.
— А где вы с ним прятались?
— Мы не прятались. Ездили к его товарищу.
— Чего же тогда спрашиваешь?
15
Пасека. Возле ульев Э. и Б. разговаривают с мужчиной.
— …Не знаю, не хожу в кино… но, говорят, он очень хорош. Меня скопировал! Видела?
— Просто вернул другим то, что украл у тебя.
— Что ты здесь делаешь?
— Я? Пасу пчел. Теперь все отравлено химикатами. У меня три роя погибли.
— Что это?
Сквозь жужжание пробился какой-то особый, странный, более мощный звук.
— Трутни преследуют матку.
— И много таких? — спрашивает Э.
— Прилично.
— Бедная, как же ей решиться?
— А у нее выхода нет.
— Удирает.
— Да, вот так лучше видно, против солнца.
— Что будет дальше?
— Один победит.
— А остальные?
Мужчина сделал несколько шагов, нагнулся.
— О, первый уже готов.
— Мертвый?
Э. — Так ему и надо, нечего гоняться за маткой.
— А вы, красотки, стало быть, вдвоем за ним гоняетесь?
— Нет, только она.
— Да? Что случилось?
— Мы разошлись, скоро уже год.
— Я его вчера видел. Он изменился.
— Только внешне. Внутри такой же. Твоя школа.
— Знаешь, он меня просто растрогал. Переться в такую даль, чтобы поговорить с людьми…
— Но ты не захотел там с ним разговаривать.
— Неловко как-то… да и пора было возвращаться. Я один.
— Он это почувствовал, потому к тебе и приехал.
— Ко мне? Нет. Не было его у меня.
— Он ведь к тебе поехал. Нам сказали в доме культуры.
— Притом не один.
— Ты задал ему вопрос, и он решил подробно на него ответить.
Э. отошла от беседующих. Ей тут делать нечего. Огляделась подозрительно. Видно, что вся эта трепотня ее злит. Что-то тут не так. Идет вперед. Кто-то лежит в траве. Нет, это спальный мешок, только очень толстый, чем-то набитый. Э. с видом победительницы пинает его ногой. А из мешка вдруг высовывается сонная физиономия.
Девушка протирает глаза.
Э. не скрывает ярости.
Мужчина заметил, что происходит.
— Кстати, о трутнях.
Б. брезгливо поморщилась.
— Перестань. Она пришла еще вечером. По-твоему, я должен был ночью отправить ее одну…
— Ах, так это она его сюда привела! Значит, он здесь был.
— Нет, он сюда не доехал, передумал, наверное, а может, ответ показался недостаточно убедительным…
— …Тогда я показала в окно, что это здесь: отсюда всего пять километров, а от станции — двенадцать. Ну и он открыл дверь и выскочил.
— Выскочил?
— Он очень спешил, потому что хотел успеть на следующий варшавский поезд, а здесь на него не сядешь, надо пилить двенадцать километров до станции.
— И что же было дальше?
— Ничего. Понимаете, там как раз поворот. Я выглянула, но уже ничего не увидела…
— Ты слышишь, что она несет?
— Да. (Б. оттягивает Эльжбету в сторону, говорит шепотом.) Оставь ее в покое. Ведь он опаздывал на съемку. Просто хотел от нее избавиться. А то, что красотка… ну и он поступил красиво. Он прямо из купе выскочил?
— Да.
— А потом, детка, когда поезд остановился, ты прошла по вагонам?
— Нет. Я сразу сошла, поезд там очень мало стоит.
— Не хочу показаться тебе стервой, крошка, но этот номер с выскакиванием на ходу мне хорошо знаком. Тебе же, по всей вероятности, нет, ведь ты только на машине с ним ездишь.
— Прекрати. Почему же он не поехал прямо в Варшаву?
Э. — Едем обратно. (Пчеловоду.) До свидания.
Она взбешена. Видит всю смехотворность ситуации. И хочет как можно скорее завершить эту комедию с поисками.
— Иду. Будь здоров, отшельник.
— До свидания. Ты меня не вспоминаешь? Даже теперь, когда его уже нет между нами?
— Нет. Знаешь, отшельник в такой маленькой стране… смешно. В Сибири — это я понимаю, или в Австралии…
— Ты по-прежнему снимаешься?
— Да.
— И тоже не Софи Лорен?
— Ты прав… будь здоров.
Крошка робко идет за Б.
— Я вам писала. Просила фото.
— Небось чтобы и подписано было?
— Да.
— Ладно, у меня есть в машине.
— Слушай, Беата, а это идея. Мой автограф, вероятно, вам тоже нужен. Прошу.
— Мы познакомились на почте, я там работаю.
— Интересно.
— Он посылал телеграмму в Штаты.
— Это, верно, на вашей почте сенсация.
— Нет, у нас там у многих родственники, мне часто приходится объяснять, как правильно писать, но это была телеграмма в Голливуд.
— Знаю, детка, я сама должна была ее отправить… “Предложение принимаю. Точка. Приеду в конце следующего месяца…”
— Да, но он мне еще цветы подарил. Знаете, я ведь все читаю, а в одном интервью было написано, что во время войны он по чужим документам ездил в Берлин за розами, потому что в Варшаве таких красивых не нашлось.
— Боже, чего только не выдумает. Ты слышишь, Беата?
— Слышу. Это правда.
— Нет… Откуда ты знаешь?
— Эти цветы были подарены моей сестре.
Опять они едут по люпиновому полю, выезжают на проселочную дорогу. Э. за рулем. Ведет машину резко. Злая. Торопится. Крошка сзади одна. Закрыла глаза, дремлет.
16
— Почему он здесь сидит?
— Не могу сказать. Я его мало знаю.
— Включи радио.
— Ты уже в него влюбилась. Крошка, отзовись.
— …
— Погляди, она уже в него влюбилась!
— Оставь ее в покое. Не видишь? Она спит.
— Спит. А мы? Мы с тобой тоже спим?
— Не кричи… Ей что-то снится…
— Вот именно. А что? Как ты думаешь?
— Улыбается… Наверное, он, твой муж.
— Да? Ты права, это видно.
— Ну и глухомань же тут…
— Да, и я заметила.
Энергично нажимает на тормоз. Машину подбросило на сыпком песке — раз, другой. Остановились.
Девушка проснулась в испуге.
— Вылезай.
— Эльжбета, ты что, сдурела?!
— А ну вылезай.
У Крошки перехватило дыхание, она не может произнести ни слова. Дверца открыта. Крошка вылезает, но сразу не уходит, стоит неподвижно, недоумевая, не снится ли это ей.
Машина, однако, стремительно трогается. Девушка осмотрелась, вокруг ни души. Луга до самого горизонта. Как тут оставаться одной, куда идти? Машина тем временем притормозила. Крошка бежит, хочет ее догнать. Не вышло: едва она приблизилась, машина опять трогается, удирает.
— Красиво смотрится… Нарви себе цветочков…
— Мне туфли немного жмут. А то бы я тоже…
На дороге пыль столбом, надо поскорее поднять стекло.
— Стой, остановись! — кричит Б.
— Тебя тоже высадить? Будет о чем рассказать режиссеру — отличная получится сцена. Только учти: играть буду я. Погляди, что она делает?
— Ничего, стоит.
— То, что нужно. Я бы это сыграла, прекрасная сцена…
Радио включено. Передают утреннюю гимнастику.
— Левая нога… и раз, и два, и три, и четыре… достаточно.
— Для меня в семь утра это чересчур мудрено. Ты что-нибудь понимаешь?
— Передаем последние известия. Новости по стране. Трагический случай произошел сегодня ночью…
— Стой, тихо.
— Известный актер… смерть наступила, когда он был перевезен в больницу…
Машина остановилась, стоит. Медленно оседает дорожная пыль. Крошка увидела, опять пускается вдогонку. Споткнувшись, падает, встает, чувствуя себя униженной, подбегает к машине, улыбается вымученной, извиняющейся улыбкой.
Увидела лица обеих женщин. Застывшие. Страшные. Еще звучат последние слова сообщения.
Изображение исчезает, на экран выскочилй начертанный стеклографом номер, потом пошла чистая пленка — раккорд. Экран светлеет.
17
Длинный коридор. Над одной дверью светящаяся надпись: “Не входить, идет просмотр”. Режиссер стоит лицом к стене. Ждет. Светящаяся надпись гаснет. Открывается дверь. В просмотровом зале сидят Б. и Э., Крошка, все, кого мы видели на экране, а также съемочная группа.
Тишина не сулит ничего хорошего. В воздухе ощущается неуверенность, сомнение.
Наконец люди поднимаются, идут к выходу. В коридоре кто-то заговаривает с режиссером.
— Идея блестящая. Но ведь получился совершенно другой фильм.
Человек говорит это почти на ухо режиссеру.
— Что же делать, что делать?
— Понимаешь, не женщины были главным в его жизни. Он мог влюбиться в девушку с почты, потому что видел в ее глазах подтверждение собственной неотразимости.
— Можно переделать сцену с Крошкой. Начальную.
— Правильно.
— Пан режиссер, мы туда больше не вернемся, я уже все ликвидировал. — Это вмешался директор картины.
— Снимем в павильоне. Не волнуйтесь. Говори, говори дальше…
— “Говори, все равно о чем…
Даже не о том — говори”.
— Что вы все зациклились на этой песенке! Будет она в фильме, я помню.
— Старик, я спешу. Пора ехать, у меня завтра съемка.
— Ладно, понял, но все же напрягись, подумай, что было самым главным.
— Он был Проповедником. Правда, не всегда трезвым…
— Знаю, записан у меня такой пункт, но пока никуда не влезает. Некому это сказать.
— Мне надо бежать. Идея блестящая, но… фильм о нем без него?! Сплошная черная краска — только он сам мог себя защитить и защищался даже в худших своих ролях, поэтому мы его любили.
— Подход у тебя неправильный. Смотрю я на это… Слишком много женщин толчется на экране. Он сам себя называл: эротоман-трепло. Боялся оставаться один. Давно еще, когда мы с ним вместе жили, будил меня по ночам, и всякий раз одно и то же. Старик, меня колотит, чего-то меня колотит… пойдем походим.
— Но фильм он хотел сделать про трех женщин. Первая любовь, жена и проститутка.
— Да, знаю. Он тогда и пить перестал. Когда ему пообещали, что дадут картину.
— Но всем сказал, что перестал, так как увидел черта… этого никакими силами в фильм не всунуть. Это бы он сам должен был сыграть.
18
Включенный магнитофон. Рука подсовывает микрофон под нос. Надо говорить, журналистка так мило улыбается…
— Год назад в римском аэропорту он бросил в мой адрес: “Скажи ему, что еще по мне соскучится”. Я давно обдумывал сценарий о нем. Где он был бы самим собой… Вспомнил разные смешные истории, которые он про себя рассказывал… в общем, составлял план фильма. В ту ночь, когда мне показалось, что все препятствия преодолены и сценарий после долгих обсуждений и колебаний можно наконец перенести на бумагу, выяснилось, что напрасно мы трудились — его уже двадцать четыре часа не было в живых. Но я решил не сдаваться, и так родился этот фильм, который вы вскоре увидите. Мне хотелось, чтобы он еще раз сыграл свою роль, потому что я по нему соскучился.
— Спасибо, мы будем с нетерпением ждать вашу новую работу, желаем успеха. Стоп.
Магнитофон выключен, ловко смотанный провод исчезает вместе с микрофоном в сумке.
— Значит, вы хотите сделать фильм о нем без него! Разве это возможно?
— Выключите, пожалуйста, магнитофон.
— Выключен…
— Нет, это абсолютно невозможно.
Режиссер покидает журналистку и направляется в противоположный конец коридора. Вдогонку за одним из присутствовавших на просмотре друзей, который теперь пытается улизнуть незамеченным…
Однако режиссер его перехватил, обнял за плечи, не отпускает, требует, чтобы тот высказался.
19
Из темного зала они выходят на яркое солнце. Белая стена режет глаза. Ослепляет.
— Чем я тебе могу помочь? Он стоял здесь, у этой стены. Мы тоже вышли с просмотра. Год назад. Он прислонился плечом к стене, вот тут. Где обсыпалась штукатурка.
— Здесь стоял, там сидел, так сказал… Мне нужно что-нибудь конкретное. Понимаешь?
— Да ради бога.
Нарисовал его силуэт.
— Он был здесь. Вот и все. Его уже не воскресить, никогда.
— Давай сумку. Что там в ней? Привез?
— Да. Она у меня в зале.
Уходит, возвращается. Открывает зеленый армейский вещмешок.
— Держи. Билет лондонского метро. Приглашение из Канн. Вот еще: пятнадцатого в пятницу он летел в Буэнос-Айрес. Там его нет. Испарился, понимаешь? Нигде нет. Вставь кусочки из его фильмов. Пусть сам себя защищает.
— Нет, нет. Нужно дать ему такую возможность, он должен сыграть себя. Каким был… а кусочки — случайность, это тоже не он.
Подходит к стене, бьет кулаками по обведенному контуром месту.
— Проснись… Старик, умоляю, проснись. Скажи что-нибудь… где ты? Перестань валять дурака, вернись…
Костяшки пальцев ободраны. Даже когда он облизывает их, облегчения это не приносит. Надо возвращаться в зал.
В зале темно. Тишина.
Режиссер садится, кладет голову на пульт.
Перед ним светлый прямоугольник экрана.
— Можно начинать? — Голос из аппаратной.
— Мы готовы, можем начинать!
Все вокруг тоже расселись, молча ждут.
— Начинайте.
20
На экране какие-то обрывки кадров, повторы, хаос несмонтированного документального материала. Кладбище. Выступающие над могилой мужчины, бессчетное множество людей. Больше всего кадров именно толпы. Видно, что собравшиеся не только не могут вместиться в пределы участка, но и главная аллея до отказа заполнена людьми, и еще немало осталось за воротами.
За этим материалом, сразу, после короткого перерыва для смены проектора, идут сцены из фильма.
Высоко, под ветвями деревьев, плывет гроб. Стучат по крышке ветки, словно хотят разбудить спящего в гробу.
Толпа валом валит по могилам, ни на что не обращая внимания.
Все спешат куда-то в глубину кладбища, вперед, к черной дыре, мокрой от грунтовых вод. Непрерывно моросит дождик. Мелкий, проникает за воротник; мокрая одежда, насквозь промокшая обувь. Наша “артистка” стоит у ворот, вся в трауре. Очень ей этот траур к лицу. Стоит под скульптурным изображением ангела смерти, что простирает над нею руки, но как-то очень обыденно, будто ненароком. Стоит, смотрит, не знает, удобно ли ей плакать. Немного стесняется. И уж окончательно ее смущает вид вдовы, идущей за гробом.
Прет народ, жадный до зрелищ. А друзья покойного бочком, бочком — очень им стыдно, что это они идут за гробом, а не наоборот: ситуация крайне неловкая.
Один из них подходит к Крошке, мы его уже знаем по фильму, он играл в небольшом эпизоде на вокзале, вскакивал в поезд — и сюда притащился, томным взором оглядывает толпу.
— Всегда на него были аншлаги, — говорит.
Видя их, стоящих у ворот, приближаются и другие, все время кто-то подходит, жмет руки, целуется и выражает соболезнования.
— Ничего не понимаю: и ты вдова?
— Успокойся.
Подходят известные нам по предыдущим сценам люди. Неразборчивые слова соболезнования. Объятия.
— Хорошо играешь… давно в Варшаве?
— Уже три дня…
Подходит режиссер — она, очень правдоподобно изобразив волнение, подставляет щеку. Нужно поцеловать.
— Я поступаю в театральное, знаешь?
— А экзамены?
— Сдам, я чувствую. Ты сам говоришь, что у меня данные…
Б. идет по кладбищу одна, от толпы к воротам, ускоряет шаг.
Обрывки речей над гробом, целиком фразы до нас уже не доходят, только отдельные слова.
Режиссер произносит речь. Вытаскивает из кармана свернутые в трубку листочки и бросает в открытую могилу.
— Не понадобятся, для тебя написаны…
Б. замечает Крошку, подходит, протягивает руку.
Та ревет. Б. ее обнимает, поцеловала. Рыдания становятся только еще сильнее.
— Вы мне не верите, а это не я… не я…
— Девочка, какое это сейчас имеет значение.
В закрытой машине лежит ребенок. Громко плачет, когда же дверца открывается, буквально закатывается от крика.
— Она перепеленута.
— Ах, это ты, Даниель… как ты влез?
— У меня несколько ключиков. На случай, если один сломается.
— Почему она так плачет? Знаешь, мне кажется, она боится жизни…
— Смешно. Кричит, потому что здорова. Не хочет быть одна, нуждается в зрителях.
— Надо дать ей попить.
Даниель вытаскивает из кармана кружку, ту самую, алюминиевую, некогда выкрашенную в зеленый цвет, и хочет напоить из нее ребенка.
— С ума сошел, из этой пакости!
— Перестань, ты же знаешь, что она для меня значит. Кому нужны эти легенды. Никакого немца он не убивал. Унес у меня из кухни. Реквизит искал. Сам покрасил в зеленый цвет, а потом долго наводил патину…
— Сегодня суббота.
— Ну и что?
— Я обещал напомнить. В субботу у тебя намечалось что-то важное…
Говоря это, Даниель нагнулся, молниеносно, воспользовавшись тем, что Б. отвлеклась, схватил кружку, спрятал.
— Да, вызов в суд, на развод.
Машина трогается.
Ребенок заплакал.
— Тихо, маленькая, тихо… не плачь, ведь ничего не случилось.
21
Сумерки, уже за городом. Плоские луга. Далекие деревья, между стволами мелькает солнце, оно красное и все меньше становится, все ниже опускается, пока совсем не исчезает. Остаются только фиолетовые отблески, символы расставания.
Внутри машины маячат темные лица. Режиссер, ребенок. Возвращаются домой после просмотра фильма. Молчат. Из радиоприемника плывет тихая музыка.
— С кружкой этой… возмутительная получилась сцена.
— Да, говори… я тебя слушаю…
— Все знают, что у него на самом деле была такая кружка.
— Об этом в газетах писали, после его смерти.
— А откуда тебе известно, что он не убил этого немца, какое ты имеешь право так его изображать?
— Я кое-что, надо полагать, о нем знаю.
— Не могу я это играть: унес кружку у меня из кухни, покрасил в зеленый цвет. Кружка настоящая.
— Да, настоящая.
— А как было на самом деле?
— Хорошо, я выясню.
— Где?
— Расширю разговор с пчеловодом. Он должен знать.
— Пчеловод придуман для фильма. А я хочу, чтобы ты по-настоящему выяснил. Может, в Союзе ветеранов есть какие-нибудь его бумаги. …Нечего было делать фильм, если ты против него.
— Ты, по крайней мере, на меня не нападай.
— Я не нападаю, но должен же кто-то говорить тебе правду.
— Говори правду, пожалуйста, но только о нем! Смелее. Я уже всех выспросил. Говори, не бойся. Защищай своего героя.
— …
— Я тебе помогу. Двадцать седьмого июля в самолете. Ну, смелее, начни с самолета. Не помнишь. Вот его билет, приглашение, на обороте номер комнаты. Давай, по-честному…
— Нет.
— Нам ведь нужны положительные черточки. “Говори! Говори, все равно о чем, даже не о том говори… скажи мне…”
— Стой.
— Что случилось?
— Остановись. Ты задавил человека.
— — Как? Я ничего не заметил.
— Он лежал на дороге, я видела…
— Если лежал, значит, его кто-то другой задавил.
— Может, он пьяный. Остановись.
Визг тормозов. Машину качнуло, занесло. Остановились. Дверца открыта, но ноги точно налиты свинцом, нет сил сдвинуться с места.
— Умоляю. Пойди, может, он еще жив… Иди!
— Помоги мне, я не могу встать.
Прижался к ней, а она обняла его крепко, нежно. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, с которого и спросу нет: кто же станет его винить, когда рядом мать. Развернулся на пустой дороге, направил в то место свет фар.
Человек лежал не далее чем в ста метрах.
От нагретых колес, мокрых от вечерней росы, подымался пар. Они шли к лежащему, а их тени поминутно его заслоняли, и он исчезал в ночной тьме, так что все случившееся казалось лишь кошмарной фантасмагорией.
Человек, однако, не подавал признаков жизни. Мужчина опередил женщину и побежал. Она видела, как он приблизился к лежащему. Дотронулся до него. Перевернул на спину, но как-то очень уж легко, без того усилия, которого требует безжизненное тело.
Женщина ускорила шаг, но не успела подойти, как с изумлением увидела, что мужчина встал и принялся пинать лежащего, а тот легко заскользил по шоссе, мотая руками и ногами.
— Кончайте, а то все опилки высыплются.
Милиционер, весь в коже, в белой каске, замаячил на краю канавы. За ним вышли еще двое. В кустах мотоцикл с коляской. Огни погашены.
— Крепкие у вас нервы.
Женщина села на обочину. Судорожно хватает ртом воздух.
— Никто не останавливается. Вы первый.
— Прячемся!
Яркий свет автомобильных фар упал на обочину, зажег рубиновый стеклянный огонек на бетонном столбике, милиционеры едва успели спрятаться, “фиат” промчался, без колебаний обогнув лежащего.
— Частник не остановится.
Это голос одного из милиционеров.
— Записал номер?
— Записано.
— Почему вы так думаете?
Б. все еще очень взволнована. Поправляет волосы. Милиционеры ее узнали.
— Вижу, нам перепадет автограф и фото…
— Хорошо, но, полагаю, вы не ради этого торчите здесь по ночам. Почему частник не остановится?
— Так у него ж машинка новая, красивая, нарядная, очень надо кровью сиденья пачкать, а служебная — не своя…
— Пошли. Ребенок там один.
Тут я вижу сцену, которая начнется весьма обыденно. Б. и режиссер возвращаются домой. Ночь, привычные приготовления ко сну. Поцелуй, и каждый направляется к своей кровати.
Но режиссер не может заснуть. Выходит в сад, сев на скамейку, долго смотрит вверх на темные деревья над головой. Так и засыпает, с полуоткрытыми глазами.
Те же деревья, но в робком свете туманного утра.
В лес, рассыпавшись цепью, входят немецкие солдаты. Взгляды их устремлены вверх. Они смотрят на деревья. Автоматы тоже направлены вверх — можно подумать, немцы охотятся на птиц, затаившихся где-то среди веток.
Раздается первый выстрел, за ним еще и еще. Автоматные очереди ломают ветки, сшибают листья.
Офицер достал аккуратно сложенный платок. Встряхнул, расправил на ладони.
Вытянул руку, широким жестом приблизил к стволу дерева. Замер на мгновенье, и тогда на белый платок упали первые капли крови.
Режиссер просыпается от страшного сна, с криком садится в кровати. Медленно возвращается к жизни.
— Ты что, уже восемь часов, солнце светит, а ты валяешься в постели, трезвый, как свинья.
Даниель в “вечернем” пиджаке и галстуке, в которых ушел из бара, стоит над кроватью режиссера. Солнечное утро.
— Садись. Мы с женой всю ночь проговорили. Не знаю, что дальше делать.
— Старик, ты из “Отче наш” можешь сделать фильм…
Даниель присаживается на кровать, небритый, потный, назойливо агрессивный. Вытащил из кармана плоскую фляжку. Выпил все, что там было, закрутил колпачок.
— Да, понимаю, лишь бы с тобой в главной роли.
— Старый ты стал, старенький — ничего уже не соображаешь. Стрижешь купоны, а они дрались.
Грозит пальцем перед носом лежащего, а потом тем же пальцем тычет себя в грудь.
— Откуда у тебя этот пиджак? Это же его!
— Да. Теперь все мое.
— Не реви. Дай-ка… — Тянется к внутреннему карману пиджака. — Ты проверял, может, там что-нибудь есть?
— Пусти! Я сказал: все мое. Все!
В кармане оказалось письмо. Даниель выхватил его, убегает. Посмотрел на конверт и молча возвращается. Отдает конверт с письмом.
— Тебе. Заклеенное и неотправленное. Даже с маркой.
И вот уже конверт вскрыт. Письмо короткое. Режиссер побледнел. Сидит на кровати, ноги босые, волосы взъерошены.
— На, читай.
— “Буду краток. В двух словах: еду в Америку. Пригласили сниматься. Может, теперь ты по мне соскучишься и предложишь роль…”
— Читай дальше. Забирай все, что от него осталось, и это тоже.
— Что у тебя за вид? Поторопись, машина ждет. На съемку ехать пора.
Б. вошла в комнату. Уводит Даниеля.
— Ты пьян?
— Трезв как стеклышко — ты же знаешь, что я не пью. Не переношу водки. Ну и ночка, кошмар. Как он выдерживал, последнее время, говорят, совсем не спал. Это правда?
— Да, он боялся, что, когда закроет глаза, произойдет что-то необыкновенное, чего он не увидит, — а ему это потом понадобится для фильма.
— Не понимаю я его, ты видала, я пытался его сыграть — ничего не вышло. Откуда в нем было столько упрямства, ожесточения? Кто дал ему право поучать других, и почему все слушали…
— Безгрешных нет, а он знал чужие грехи.
— Это грехи его поколения, мне до них нет дела.
Даниель снимает пиджак. Развязал галстук. Сидят с Б. за кухонным столом, завтракают.
Режиссер, незамеченный, стоит в дверях, за их спинами. Попятился, переждал минутку, входит с шумом, поторапливает, велит собираться.
— Нас ждут, поехали. Денек будет хороший.
22
На площадке тем временем кипит работа. Натурная съемка.
Машина оставляет на сырой земле отчетливые следы шин. Художник присыпает лужу крови в траве свежим песком — аккуратно, чтобы красное пятно было достаточно хорошо видно и не оставалось сомнений, что это такое. Ассистент упал на место убитого, приминает траву. Повторяет еще раз, и еще. Наконец все готово. Теперь только правильно бросить алюминиевую кружку — ту самую, из-за которой уже вышел спор.
Едет мотоцикл, милиционер весь в коже. Белая каска. Вытаскивает из сумки книжку.
— Это вам сказали отдать…
— Да, я как раз жду.
Книжка толстая, со множеством фотографий, но только в одном месте закладка. Б. открывает заложенную страницу, цепенеет, опускается на траву. В общей суматохе никто этого, естественно, не замечает.
— Случилось что-нибудь? — Режиссер стоит над ней. — Тебе нехорошо?
— Смотри.
— Что это? Ты об этой фотографии?
— Да, это он.
— Кто?
— Ну он.
— С чего ты взяла? Фамилия есть?
— Нет, но я его узнаю. Смотри, и кружка — еле-еле, но все-таки видна. Говорила я, не нужна эта сцена.
— Послушай, детка…
— Вот что я все время искала. Это точно он.
На снимке группа партизан, и среди них паренек, скалящий в улыбке зубы. Увешан патронташами. За пояс заткнут висящий на шее на ремне пистолет без кобуры, в руке старая пятизарядная винтовка.
— Что вы рассматриваете?
— Погляди, кто здесь? Присмотрись хорошенько.
— Не знаю.
— Она его видела только в кино, чего ее спрашивать.
— Дай книжку, если это он, беру грех на себя.
Режиссер встает, не выпуская книги из рук.
— Поторопитесь, дети. Солнце убегает.
Электрики размотали кабель, камера тоже готова.
Зажигается свет. Готово.
Режиссер посмотрел в камеру.
В видоискателе картина, перечеркнутая крестом, заключенная в рамку. Однако постепенно изображение расширяется, и мы видим разворачивающуюся на экране сцену.
Машина в облаке дорожной пыли, дверца открыта.
Бежит Крошка. Услышала сообщение по радио, остановилась. Кричит:
— Нет, нет, не может быть.
— Едем туда.
— Куда?
— Это недалеко, я знаю. Прямо по дороге, до переезда.
Железнодорожный переезд. Машина останавливается.
— Где-то здесь.
— Да. Дальше не проехать, придется вдоль пути.
— Пошли.
Оставляют открытой машину и идут, с каждым шагом все быстрей и быстрей. В конце концов пускаются бегом. Плавный поворот. Вспыхивают на солнце рельсы. Камни с насыпи скатились в траву. Да, это здесь. Э. опустилась на колени. Дышит бурно, часто. Видит отпечатки автомобильных колес — вероятно, “скорой помощи” — и узкий след милицейского мотоцикла.
Пусто.
Темную лужу крови кто-то из милосердия присыпал песком.
Крошка смешно, по-детски кривит губы. Плачет.
Рельсы вторят ей, принося издалека гул приближающегося поезда. Поезд надвигается, черный. Растет, точно в кадре мультфильма.
На ступеньках вагона человек. Заметил стоящих женщин, отталкивается от поручней. Его швырнуло на землю, но он поднялся. И снова упал. Лежит далеко от рельсов, в траве. Женщины его узнали. Лица трех вдов расплылись, исхлестанные светом, пробивающимся между вагонами мчащегося поезда.
Даниель поворачивает голову, видит в траве перед собой этот предмет… Поднимает помятую алюминиевую кружку, когда-то выкрашенную армейской зеленой краской. Болтается проволочная ручка.
Поспешно, словно боясь, чтоб не отобрали, прячет кружку за пазуху.
— А я к вам ехал. Вы уже знаете.
— Да. По радио передали…
Шум поезда отдалился. Смолк. Ничто не нарушает тишины. На небе ни облачка.
Солнце уже высоко.
Б. встала. Таким же быстрым шагом возвращается к машине. Идет первая.
Б. — Даниэлю:
— Что ты подобрал?
— Ничего. Это мое.
— Он всегда носил ее с собой. Снимался с ней в кино.
Э. — Немецкая. Забрал у эсэсовца, которого застрелил в первой акции.
— Знаю. Он мне ее обещал. Возьмешь, когда я умру. Пошутил так однажды по пьянке. Когда в ней водка до краев, заглянешь и увидишь лицо настоящего поляка.
Вынимает у Эльжбеты из рук.
— Кружка моя.
Вплотную к железнодорожному полотну примыкает бесконечный, до самого горизонта протянувшийся загон — безбрежное, огромное пастбище.
Грохот поезда всполошил табун лошадей.
Лошади скачут — свободные, ничьей рукой не управляемые; переходят с рыси в галоп. Словно на параде, мимо маленькой группки из трех стоящих на коленях женщин. В утреннем свете, под высоким небом.
Изображение уменьшается, убегает вглубь кадра, втискивается в темную нечеткую рамку. Перемещается куда-то вбок, и теперь в левой части экрана мы видим ту же картину, но в другой перспективе — ближе, неискаженную.
Режиссер одним глазом приник к видоискателю, закрывающему ему пол-лица, другой глаз открывает и встревожено смотрит на площадку.
— Что случилось, отчего задержка?
Даниель стоит, потерянный. Все вокруг замерло, застыло.
— …
— Что с вами?
Они стоят и смотрят.
Лица прояснились, зрелище всех заворожило.
А кони бегут — свободные, прекрасные, средь необъятной тишины.
ї Перевод с польского Ксении Старосельской.
2003 г.