стихотворения
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 2, 2003
ЖУРНАЛЫ
“НОВАЯ ЮНОСТЬ” И “АРИОН”
ПРЕДСТАВЛЯЮТ:
“ФЕСТИВАЛЬ МОЛОДЫХ
ПОЭТОВ – 0 0 3.”
ИЗБРАННОЕ
21 марта, во Всемирный день поэзии, в рамках Московского поэтического фестиваля состоялся “Фестиваль молодых поэтов–003”. Напоминаем, что “Фестиваль молодых поэтов” был учрежден журналами “Новая Юность” и “Арион” в 2001 году. Тогда же зимой состоялись и первые чтения в программе “Фестиваля”. В этом году мероприятие расширило свои рамки — наряду со знакомыми московскими авторами на сцене Домика Чехова выступили несколько поэтов из провинции, которых мы пригласили специально на “Фестиваль”.
Там же, в Домике Чехова, 21 марта состоялась презентация альманаха “001 — молодые поэты России”, куда вошли избранные стихотворения участников самого первого фестиваля. Мы же предлагаем вашему вниманию стихи тех, кто читал этой весной. Надеемся, вы откроете для себя интересную и, самое главное, разнообразную поэзию — как незнакомых вам авторов, так и небезызвестных, вроде античного Пиндара, переводы из которого также были представлены в тот вечер.
“Новая Юность” и “Арион”
Анна Минакова
Холодно Славке Вакарчуку Нешто холодно? Что ж-то неладно, тарам-парам? Что мордует тебя, али дует в твоє в╗кно? Окаянная музыка мучает по утрам И прогорклые вирши - если стаёт темно. Эй чувак Вакарчук, чудо-птица моя говорун, Гулко охает эхо на крышах, на кры-ышах, Вьется стеклышко ветрышка, рвется на тысячи струн И звереет, звеня, в воспаленных твоих ушах. "И звучит эта адская музыка" (стерпишь ли?) Да еще, горемычная, грюкает щучка-щеколда На двери. Отвори - твои глюки и вопли пришли, Несусветно твои - безутешные песни. Прикол, да? На морозе крепчает мучительный голос твой, Развевается шарф - полосатый, полуживой, И колючее щось, горючее - в горле твоем, И картавое хлещет, горькое - из горла. Значит - холодно, зяблик, ага? Обнимает мгла, Ты буравишь ее, и взгляд - веселей сверла. Коченеешь, друг. Ничегошеньки не меняй. Ты продрог, озяб, но озноб твой греет меня, Оловянный стойкий, жал╗сный снегирек. Пустота. Пусть так, пусть ты, бедный, не ешь, не пьешь, И мурашки бегают, бегают у крыла. Если было б тепло - твоя песня бы умерла. Только - холодно, боязно, больно - и ты поешь..
Все случится, все пройдет - потом. Ты смотри мне вслед сто лет подряд. Свет, гляди, зажегся в доме том, Только наши окна - не горят. Знаешь ли виденья, помнишь ли Те, что изнутри, а не извне? Все они смыкаются. Или Длятся, будто нитки мулине. Вот и мы в клокочущем клубке Отыскали ниточку свою. Ты молчишь - с одним концом в руке, На другом, звенящем, - я пою. Но не забывай же: есть и тот, Кто за всю за вечность не иссяк - Пальцами, горячими, как лед, Рассекает нити так и сяк. Стало грустно - стало быть, светло Забывать друг друга навсегда. И растают "всем врагам назло" Боль да ливень, да печали, да Все, над чем привыкли горевать, Горевали дни, года, века. Кто отныне будет задевать Краем черной шляпы облака? Разве - в негативе сохранить Облик твой? Оставить остывать. Стала слишком тонкой эта нить, Чтоб ее смогли мы разорвать. г. ХарьковЯн Шенкман
.
Зачем второму пилоту первый? У него есть квартира в центре, учебник по астрофизике, бессмертная душа, жена, две жены, четыре жены, неясное шевеление, газета с метеосводкой и маленькая канарейка, которая никогда не умрет....
Пока не требует поэта к себе на двор Тутанхамон, поэт за дверью кабинета вникает в нравственный закон и удивляется закону, и смотрит из окна на рабов, на их детей, на их коров и - вверх… Но тут на пару слов его зовут к Тутанхамону..
Овидий прав. И Данте тоже прав. Но мелкий бес, забравшись в книжный шкаф, отыскивает нужную страницу: на ней сидит архангелгавриил. Бес щурится, и сдерживает пыл, и, улыбаясь, бьет его, как птицу. Да здравствуют пустые небеса!.
как труп в пустыне я бежал быстрей чем заяц от орла кинжал лежал в моей груди адмиралтейская игла сквозь кольца глаз ползла река во рту роились облакаСергей Золотарев
.
Реке не больно - больно руслу. Покуда пресная вода Проходит пазухою узкой И исчезает без следа. Воде не больно - больно ивам, Пережимающим поток В противодействии тоскливом. Вода уходит из-под ног И истекает безвозвратно… А берега стоят вдвоем, И только мокрые ондатры Пересекают водоем..
В каждом доме старик Утекает в ребенка. Умыкает ворона крик. Утекает вода - в воронку. Война - в похоронку. В каждом доме старикАлександр Сорока
БУСТИГЕЙ В СТЕПИ Наезжал Бустигей в степи на Курултая. Курултай говорит тому Бустигею: "Я, орел степной, - я тебя знаю! Это я продал тебе лошадь на базаре в Улан-Баторе. Это ты у меня купил лошадь на базаре в Улан-Баторе". Бустигей, выслушав его, такие речи молвил: "Ах ты, сын суки драной и кота болотного! Лошадь-то, которую ты мне продал, - сразу же и издохла. Ах ты! - кричал между тем Бустигей, - степная лягушка, Что в грязь на зиму схоронилась, - повезло тебе, Что тогда же тебя и не встретил, Я бы тебе, кыр-агын, всю бы исцарапал твою рожу!" Курултай, нимало не смутясь, говорит тому Бустигею: "Что ты, что ты - я уж и забыл этот случай. Ты мне не денег дал тогда. Вместо денег Ты мне дал какие-то круглые резиновые штуки. Очень подивилися им мы с женою. Но - помог Будда милостивый, надоумил - придумали им примененье: Дети ими играют. Заместо бурдюков для воды у них, Когда играют они в Чингисхана, идущего к закату солнца. Спасибо тебе - тебе за то благодарны - дошли уж они до Урала. Нет ли чего у тебя, чтобы через Урал дети смогли войска переправить?" Бустигей, слыша такие речи, немало тому подивился. "Вот, - думает, - воплощенный Будда, а я на него разорался". В ноги упал Бустигей Курултаю, покаянное слово измолвил: "Каюсь, за ненадобностью тебе барахло это скинул. Тоже, думаю, круглые - чем же, однако, не деньги? Вот и попутал добро я со злом, Инь и Ян, стало быть, в голове моей напрочь перемешались. Уж прости ты обманщика, милостивый Сын пса небесного и кошки священной". - Что ж, - отвечал Курултай Бустигею, - прощаю.Инга Кузнецова
Внутреннее зренье Я вижу, как темное дерево медленно движется через меня и в кончиках пальцев шевелятся тонкие ветки. И эта картинка настолько сильнее реальноcти, что понять, как выглядит тело, не могут тягучие веки. Внутри меня мох и смолистая древесина. Земная кора готова к любым превращеньям, но мы замечаем обычно лишь то, что поблизости - кромку двора и мертвые вещи, что тайно живут за плечами. Быть может, все то, что приснилось, могло б прорасти наружу; быть может, слова существуют - как звери, как зерна в земле, точно люди в смятеньи и птицы в пути. А их пустота - тоже выбор и зренья, и веры..
Научи меня плыть, обнимая упругую воду. Мне такая свобода знакома по переводу на древесный язык растревоженной весельной лодки, суховатый и горький, как ягоды черноплодки, как валежника треск, как ночная тоска пешехода. Посмотри, сколько лет, кем-то выброшенная на cушу, ненасытных купальщиков влажные башни разрушив, я бегу от себя, как поток остывающей лавы, превращаясь в ландшафт, оставаясь навеки снаружи. Как я трушу у каждой реки! Научи меня плавать. Если все совпадет, если существованье продлится, мы успеем взглянуть в изумленные узкие лица удивительных рыб и пройти несъедобным планктоном через толщи времен и воды невесомые тонны, и тогда -------------Олег Дозморов
.
Подумаешь, экое счастье - что север, погода к нулю... Мне по сердцу это ненастье, я вычурностей не люблю. Мне нравятся нивы и рощи нагие, без всяких затей, а рифмы должны быть попроще - посеверней и победней..
На вокзале, где Анненский умер, где играет военный оркестр, негде нищему спрятаться в сумер- ках, внесенному в этот реестр потерпевших от славы негромкой, - на лету, налегке, чуть живой, ведь и спрятаться можно с котомкой только так - между тьмою и тьмой. Акмеист на советском вокзале, потерпевший от славы, никто, - там, в "Бродячей собаке", сказали, интересно, поверил бы в то: в паровозный вокзал этот тесный, в суету, где сливаются в вой страшной музыки холод небесный и музыки концерт полковой?.
Михайловское. Брег. Кричит ночная птица. Жизнь перешла на бег. Ему давно не спится. Какая ночь, беда! Свисти, свисти, фрамуга: что тишина, когда ни женщины, ни друга..
Я не думал, что будет так, мне казалось, что будет хуже. Блок выходит в кромешный мрак, Мандельштам никому не нужен. По программе одно кино и какой-то футбол на ужин. Блок старательно пьет вино, Мандельштам никому не нужен. Можно даже "Каренину", но лучше уж домусолить Пруста. Блок старательно пьет вино, Мандельштаму смешно и грустно. Ни жены, ни подруги нет, за окошком смердит погода - и нисходит небесный свет: одиночество и свобода. г. ЕкатеринбургДмитрий Тонконогов
Я, Сашка и она …Что касается рыбной ловли, Своими удочками, похожими на оглобли, Мы умудрялись вытаскивать на этот свет Таких рыб, которым названья нет. Влюблялись мы вместе, потому что так было проще. Райские кущи находились на окраине рощи. Там она гуляла и, кажется, даже жила. Кормила какую-то птичку крошками со стола. Потом приходил ее дед и на столе играл в домино. Другие деды проигрывали и переживали, как в кино. Она возилась с куклами, не обращая внимания на То, как мы прыгали с веток и кричали: Война! И мы ее разлюбили, потому что ни разу не спасли. Она не поднималась на наши корабли. Сашке подарили металлический саксофон. Сашка взял на полтона выше и превратился в сон… ……………………………………………………… ..Пили грузинское вино, закусывали чем попало. Где-то купались, а потом телебашня упала. Снились шпангоуты и дуэльные пистолеты. Я сидел на уроках физики по ту сторону света. Да я и так узнал, какая она, сила трения. Не такая уж сильная, приятная до одурения. Утром влезал к ней в окно, мысленно сворачивал парашют. Лежали тихо-тихо под одеялом, ждали, пока родители уйдут. Как-то они вошли: Я прикинулся муравьем, Пролез между ее ног и похоронил там себя живьем. Они спросили: Ко второму уроку? Она ответила: Ай! Курили на кухне и пили чай. У меня до сих пор осталось полчашки или больше половины. Память всю ночь стрекочет, показывает картины, А то и просто пятна с зернистостью фотопленки. Вот, новогодний салат пронесли, а дальше совсем потемки. Это Бог вышел куда-то со своим фонариком вездесущим. (Здесь должна быть строка, вроде тропинки, неизвестно куда ведущей.) Можно сплясать все, что неподвластно уму. Шаг вправо не расценивается никак, Шаг влево не приравнивается ни к чему.Виталий Науменко
Элегия А.К. Сосед печальный на прогулку Выходит с палкою в руке, Идет один по переулку - По направлению к реке. Я ничего о нем не знаю, А он не слышал обо мне, Но что-то нас объединяет, Как камни желтые на дне. И чем загадочнее сходство, Тем притяжение верней; Быть может, несколько найдется Похоже стесанных камней..
Кто заметил замену столетий? Мимо елки летят. Снегопад. И в глаза озаренные дети На подвешенных санках глядят. Все, что будет, торопится сбыться, И как будто уже наяву Проплывают фасады и лица, Словно звезды, держась на плаву. Снег в обратном идет направленье, - Перевернуты тихо часы Незаметно и без сожаленья. Что сложить на пустые весы? Поцелуй? полулет? полупенье? Остальное осталося там, Где стучат незабвенною тенью Сто вагонов по гулким мостам. На родине Весна. Плывет тяжелый город и тонет там, где были льды, но он умеет, нам на горе, вставать со дна, из-под воды. ...И киоскерши, как сирены, затянут песни под стеклом, и выйдет к гражданам из пены Венера с мраморным челом. г. ИркутскСанджар Янышев
.
Мне нужно выговориться - вот что. По направленью к красному. Осени, октябрю. Причем любому - в Ташкенте, Болдине, Вокше. Ведь цвет важней, чем то, что я говорю. Мне нет пути к пылающим мачтам, крышам Лиссабона, кошенильной Флоренции, облакам черепичной Праги - и днем не упиться рыжим, не выжать с волос, не выстлать к твоим ногам. Но есть (клянусь!) в тебе самой это чудо; точнее, его предчувство - шиповник и склон в разломах магмы. К примеру, внутри ночуя у Вяза, не листьями дышишь - корой, как и он сжимался тому лет... в детстве. И через кожу гранатовый мозг сочится (или рассвет?). Так вот, а теперь зажмурься, сумняся ничтоже - ты это дерево. Внутри тебя этот цвет. ИЮЛЬ Ни влагу, ни сквозняк из спального квартала день не сулил. Итак: ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО. Затем пришла гроза и тишину обстала. Из зеркала креза (тебя мне не хватало) обрызгала чело усьмой и целовала. Но все бы ничего - тебя мне не хватало. Ты рядом не спала, ты родинки считала; на том конце весла - тебя мне не хватало - ты, чтоб не расплескать, как мед меня черпала до гальки, до песка... Тебя мне не хватало. ...Потом, уткнувшись в брег, ты юбкой подвязала мой голос, этот бред (тебя мне не хватало?), и унесла туда, где смерть переживала тебя, меня - когда тебя мне не хватало; где взмыленный, как лук, шашлычник из мангала обугленный мой слух поддел (мне не хватало тебя!) витым ногтем. И слышно во все стало концы - как пред дождем: Тебя. Мне. Не. Хватало. Ты этот слух что стих вдыхала и глодала я наконец постиг: тебя - мне не хватало. Ты жизнь мою, как сон во сне, припоминала. Мы спали в унисон. Тебя - мне - не хватало. И сколько бы, любя, ты мной ни прорастала - с тобой, в тебе, тебя мне мало.Дмитрий Исакжанов
.
О, запах осени, о, приторный, о, терпкий! О, волокнистый дым ее подворья! О, память - нитью скрученный по трое, По четверо, о, язычок горелки, Растроганной в сенцах! о, запах гари! О, печь, о, поддувала тульский пряник! О, стукопыт, повозка, хлам, татарин, - О, детства чуть надорванный букварик! О, этот дождь, возникший без нужды, Из ниоткуда в никуда летящий, И в три свечи задумчиво горящий Фонарь, во мгле нашаривший ножи Раскаявшейся ивы, сталезвон... О, тонкий куст, источенный улиткой! О, мозг, в ночи разбуженный калиткой В успешном возрасте, в безумье, в несезон..
Протяжные молекулы стиха, Слагаясь, образуют теплород И флогистон. Природа их суха И вспыльчива. Таинственный народ Хранит слова, как топливо в домах, Как пищу и сердечное лекарство. Алхимики их, званные на царство, Увязшие в готических умах, Над книгами воркуют и парят. И гибель их не значит полной смерти: Сухие трупики их поднимают дети И внутривенно вводят ценный яд. г. ОмскМаксим Амелин
ПИНДАРОВА ПИФИЙСКАЯ ДВУНАДЕСЯТАЯ ОДА Мидасу из Акраганты, цевничему 1 Молю, блесколюбице, тя, краснейшая градов земных, где Персефоны престол, чья над Акрагантой стада пасущей обитель - горы верх стройной, о владычице, сей благосклонно принять изволь от любимца богов и смертных Мидаса венец Пифийский достославного, кто всей победитель Эллады в том искусстве, некогда изобретенном Палладой, что сплела вой Горгон надрывный дерзостных, Афиной, 2 из девственных внявшей и не- приступных его из-за змей глав излияние при мучениях страшных, когда Персей обезвечил одну треть сестрами родившихся, дабы Сериф островной и жителей року предать. - Воистину, сей помрачил и Форка род божественный, сей пагубой пир Полидектов обернул, и матери плен, и невольничье ложе, лишь лице показав леполанитныя Медузы, - 3 Данаин то сын, что зачат от самотекущего, мол, злата. - Потом, за труды любезну ей мужу покой дав, дева изладила песнь цевницы всеголосую, чтоб Эвриалину та разительно снасть подражать прегулкому стону могла из частостучных челюстей. - Открыла богиня, сама же, ниспослав открытую людям, ее многоглавой назвала, славу вечную всежительного сбора, 4 напористо тесную медь и трость проходящую сквозь, что красноплясного близ находится града Харит, вдоль берега Кафиса, их честного плясок зрителя. - Ежели есть меж людей блаженство, - без тягот оно не мыслится. - Вмиг наделить лишь может им воистину Всевышний. - Сужденное не ми- нуемо. - Грядущее время нежданным, рассудку вопреки, даром встретит одного, ничем - другого..
Мне ли глубокой осенью грусти глупой самодержавную дать над собою власть? - Частое в жилах отчетливо - на, пощупай - чувствуется биение: как не впасть в состояние близкое к ней, почище и похлеще, чем тщится представить ум. Тает первый снег; окрыляя шум, в город скорит воронье на поиски пищи; солнце скупые шлет от щедрот лучи; ветру сказаться нечем - деревья голы; клятв и проклятий смешивая глаголы, жертвами притворяются палачи. Просто тоске предаться, печали - тоже: ополчаются мертвые на живых, входят в дом, за стол садятся, на ложе как с невестой укладываются жених; льют впотьмах несвязных речей потоки то ли "за здравие", то ли "за упокой". Силе неподчиненному никакой жестки на ощупь числа, слова жестоки: праха пир продолжая и страх поправ, боль неделима, любви сопричастны двое, новое чудо света - всегда восьмое, третий лишний, последний обычно прав.Глеб Шульпяков
"Calem" Я Новый год люблю встречать не дома. Не по душе мне здешние забавы, мешочники на улицах, корейцы с фальшивыми гирляндами на пальцах и пьяные подростки в переходах. Я Новый год люблю встречать не здесь. А взять билет и сесть на Белорусском в натопленный вагон, и долго ехать туда, где из фарфоровых наперстков старухи тянут кофе на верандах и пахнут морем свежие газеты. Я Новый год люблю встречать за это. И как-то раз в последних числах года (похожего на чешскую оправу), я оказался в городе у моря, где над рекой висит чугунный мост работы рук великого Эффеля и лучший в мире делают напиток. Итак, под Новый год я прибыл в Порто. С утра меня будили крики чаек, потом колокола стегали воздух и я шел в город, смятый как простынка, где капает с исподнего за ворот и красная, как паспорт, черепица растет на крышах, и стоят соборы, похожие на гжельскую посуду. Таким тогда я видел этот город. А погреба? А лавки, где на полках, сомкнув ряды, стоят бутылки порто? А надписи на черных этикетках, которые читались как поэма? "Ferreira", "Porto Barros", "Porto Pocas", "Martinez", "Borges" и, конечно, "Calem", тот самый "Calem", что под бой курантов я собирался выпить этой ночью и шел к реке, не глядя на часы. А в полночь по московскому, когда на небе электрические боги и порохом попахивает воздух, я выбрался на знаменитый мост, развешенный как дамское белье, и там, на высоте, бутылку "Calem", где старики на черной этикетке уткнулись носом в толстые бокалы, открыл ножом, вздохнул - и огляделся. И тут же вспомнил: боже, боже мой! На Ленинских горах тому назад пятнадцать лет такой же точно ночью я, Шурка, Спиртов Алик и Сердюк, мы Новый год встречали у трамплина, откупорив ножом портвейн "Алушта" (а может быть, крепленое "Надежда") и, разложив на сталинском ампире десяток бутербродов из буфета, прикладывались к горлышку по кругу горящими от холода губами. Когда бы мне сказали в эту ночь, что век пройдет, и век начнется снова, а я приеду в город, где мосты работы рук великого Эффеля и лучший в мире делают напиток - я рассмеялся бы. И я бы не поверил. И вот теперь, на этой высоте, я выпил "Calem", но не соборы и красную, как паспорт, черепицу, а за Москву в те самые года, когда Москва как шуба под ногами лежала на затоптанном снегу и будущее медленно, как парус, вставало перед нами над Капотней. За то, что мы его не различали.