главы из романа. перевод с немецкого Елизаветы Соколовой
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2003
1
Если бы я вдруг задумался, почему птицы не летают задом наперед, мне достаточно было бы просто посмотреть в окно. Все события последних двух месяцев пронеслись бы у меня перед глазами, и я видел бы все так ясно, будто уже находился на смертном одре. Я разглядел бы такое, что даже не смог бы сказать наверняка, случилось ли это на самом деле, а действующие лица предстали бы перед моим внутренним взором, как наяву. Но отчетливее всего я, конечно, видел бы себя самого, главного героя длинной истории, которая началась в тот самый момент, когда я постучал в дверь пана Куки — одного мошенника, который и заварил всю эту кашу.
Хотя дверь у пана Куки была ничуть не толще, чем все прочие двери у нас в доме, прошло немало времени, прежде чем он услышал стук. Дверь слегка приоткрылась, и показалось лицо пана Куки, который с недоверием оглядел меня с головы до ног.
— Ты пришел на десять минут раньше, — сказал он, пропуская меня в квартиру.
Несмотря на то что было уже пять часов, на нем красовалась пижама, — котята, нарисованные у него на животе, без устали гонялись за бабочкой.
Я собрался было войти в комнату, но пан Кука меня остановил:
— Минуточку, ты забыл, о чем мы договаривались?
Я вытащил из сумки бутылку водки и отдал ему. Осмотрев ее со всех сторон c видом знатока, он кивнул:
— Ну ладно. Входи.
Нам пришлось пройти через кухню, где непонятно почему пахло бензином, и мы оказались в комнате, обставленной весьма скудно: круглый стол да четыре стула.
Пан Кука снял с полки два стакана и поставил на стол. Передо мной оказался стаканчик не больше солонки, а перед ним — нечто вроде ведра. Он взялся за пробку и заговорил:
— Интеллигенты вроде твоих родителей считают меня пьяницей. Поглядели бы лучше, что вытворяет нынешняя молодежь. Новые богачи — биржевые маклеры — клюшками для гольфа до смерти забивают собак. А голубые? Спокойно разгуливают в женских платьях и гоняют детей с качелей. Такие-то и не пьют ничего, кроме кока-колы. А знаешь, что в ней содержится? Углекислота. — Он слегка коснулся пальцами висков. — Она вредна для клеток серого вещества. В Америке, где изобрели эту штуку, нормальных мозгов давно не осталось. Если не хочешь к началу следующего тысячелетия позабыть, сколько будет дважды два, беги от нее как черт от ладана.
Он уселся на стул и уставился на меня.
— Чего стоишь как пень? — спросил он. — На что тебе задница? Те, кто пьет стоя, рискуют заработать инфаркт.
Я сел. Стулья у пана Куки были рассчитаны на великанов, хотя сам он был не выше полутора метров.
Он высосал целый стакан и начал растирать ладони друг о друга, будто мы на Северном полюсе.
— На таком горючем можно три раза облететь вокруг света. Ну, рассказывай, что тебе понадобилось от пана Куки.
— Хочу вот на Запад съездить.
— Да ну? И на черта тебе нужен их сраный Запад?
— Ужасно интересно, как там все устроено. Меня туда тянет чуть ли не с первого класса.
— И чем же может помочь старый Кука столь интеллигентному юноше?
— Да хотя бы тем, что пан Кука знает Запад вдоль и поперек. Как никто.
На столе стояло маленькое зеркало. Пан Кука заглянул в него и сказал своему отражению:
— Странно, что твои интеллигентные родители не возражают. Или нет, постой-ка, пару дней назад я, кажется, слышал, как вы ссорились?
Пан Кука жил как раз под нами. В нашем доме не только двери тонкие, как облатки, но также и потолки. Когда в квартире тремя этажами выше, позвякивая чашками, садятся пить чай, мы слышим каждое движение.
— Они не возражают, — соврал я.
— Гм. Ясно. — Он взял стакан с водкой, поднес к глазам и посмотрел сквозь него. Нос у него стал раза в три длиннее. — Будем считать, что ты уже подготовился к своему путешествию: накупил всяких путеводителей и выучил наизусть все, что там написано. И значит, о Франции знаешь уже больше, чем сами французы, помнишь, сколько стоит билет в любой музей Амстердама, и легко отыщешь камень, на который помочился Пикассо, когда пятьдесят лет назад оказался в Берлине. Не так ли?
Я покраснел.
— Об этом камне там, кажется, не написано, но вообще-то я, конечно, о загранице кое-что почитал.
Пан Кука махнул рукой.
— Забудь все это. Это все для богатых туристов, всяких там биржевых маклеров, а вот того, что следует знать нормальному человеку, в путеводителях нет. А именно — трех уроков пана Куки. Не усвоив их, не стоит даже садиться в поезд. А так как ты мне нравишься, парень, уж так и быть, расскажу тебе все совершенно бесплатно. Первый урок покажется странным для твоих интеллигентских ушей: “Важно не куда ехать — Запад везде Запад, — а как вернуться назад. Ни в коем случае не возвращайся в футболке с надписью “Чем могу служить?” — это может стоить тебе переднего зуба. Как, например, мне. Гляди…
Пан Кука осклабился и продемонстрировал, что он имеет в виду. Но так как спереди у него не было ни одного зуба, я так и не понял, какой из них остался на Западе.
— Этот урок я усвоил в Англии. Целая цепь малоприятных событий привела к тому, что мне пришлось некоторое время работать в супермаркете. В свои пятьдесят шесть лет я гонял на роликах, словно тинейджер, и носил футболку, на которой по-английски было написано “Чем могу служить?”. Я должен был возить замороженных индюшек с термометрами в задницах и укладывать их в морозильник. Однажды я слишком долго ехал по магазину, держа под мышкой очередную тушку, и она начала подтаивать. Термометр выскользнул у нее из задницы, и я сам по собственной воле за ним нагнулся… На следующий день, рассматривая в зеркале то место, где еще вчера был зуб, я заметил у себя на груди эту надпись “Чем могу служить?”. И вдруг осознал, что не только штабелирую тушки, но и телевизор смотрю, и сплю иногда в этой футболке, и, может статься, в один прекрасный день так в ней и помру. Тут моя славянская душа ушла в пятки, я сказал себе: “Мало, что ли, идиотов, которые готовы напяливать такие футболки? Разве тебе обязательно быть одним из них?” На следующий день я собрался с силами, пошел к директору и уволился. Первое, что я сделал, придя домой, — натянул пижаму и почистил оставшиеся зубы. И знаешь, это того стоило. Посмотри на меня. — Пан Кука с гордостью ткнул себя пальцем в грудь. — Никакого “Чем могу служить?”. Бесхитростные симпатичные котята, которые хотят сцапать эту бестолковую бабочку.
Пан Кука поднес ко рту стакан. И стало ясно, что не все в Англии было так уж плохо, ибо выпил он не залпом, а сидел и потягивал водку, как настоящий англичанин свой пятичасовой чай. Это был один из самых изощренных почитателей водки, которых мне когда-либо доводилось видеть.
Потом он продолжил:
— Следующий урок я усвоил на обратном пути. Решил на пару дней задержаться в Париже. Хотел поглазеть на Эйфелеву башню и на квартал проституток, но мои глубокоуважаемые земляки зачем-то потащили меня на могилу Шопена. И вот — погода мерзейшая, мы стоим под дождем и пялимся на надгробье. Тут кто-то говорит, какое, мол, счастье, что сердце Шопена покоится на родине. Я было подумал, его просто на поэзию потянуло, ан нет, парень начинает в деталях расписывать, как у того после смерти вырезали сердце, положили в стеклянную колбу и привезли к нам. И вот, пока мои земляки потчуют меня байками, я вдруг замечаю, что стою в огромной куче дерьма. Меня чуть удар не хватил! Ведь я приехал в Париж вовсе не затем, чтобы стоять в дерьме рядом с могилой Шопена. Тот, кто рассказывал про сердце Шопена, тоже заметил кучу. Он подошел ко мне и сказал: “Знаешь, Кука, французы считают себя избранной нацией, но французское дерьмо воняет точно так же, как наше. Мне понадобились годы, чтобы это понять. Ты узнал это сразу и даже не представляешь, как я тебе завидую”. Я навсегда запомнил его слова. Это и есть второй урок: дерьмо на Востоке и на Западе абсолютно одно и то же.
— Честно говоря, я не собирался ни в Англию, ни во Францию, — перебил я пана Куку. — Я ведь сказал вам по телефону, что хочу в Германию. Во-первых, она близко, и потом в школе я как-никак учил немецкий.
— Именно поэтому я и оставил Германию напоследок, — кивнул пан Кука. — Там я усвоил третий, самый важный урок.
Пан Кука вновь оценивающе посмотрел на меня.
— Что ты за человек, Вальдемар? Знаешь, вот я встречаю тебя в лифте, вижу, как ты несешь газету отцу, но, по сути, я ведь ничего о тебе не знаю. Ты случайно не из этих самых патриотов, которые слова не скажут, не врубив на полную мощность национальный гимн? Ты способен разок выслушать правду?
— Я где-то читал, что патриотами становятся обычно лет в тридцать. Для этого нужно сперва обзавестись женой и детьми…
— А у тебя что, нет детей?
— У меня даже жены нету.
— Тогда слушай внимательно. То, что ты здесь услышишь, не найти в путеводителях, вообще нигде не найти. А зря. Раньше, пока наш электрик Валенса не расстрелял в упор коммунизм, немцы относились к нам очень даже неплохо. Может, их мучила совесть из-за Второй мировой, не знаю. Во всяком случае, едва заслышав, что ты из Польши, они окружали тебя вниманием. Так было повсюду на Западе. Но все вдруг изменилось, когда крестьяне из польской глубинки в одну ночь сделались европейцами. Они стали ездить повсюду и тырить все, что плохо лежит. Немцы поняли, что не могут уследить за своим добром, и ввели для нас обязательные въездные визы, иначе их “мерседесы” быстро попали бы в Красную книгу. Теперь-то уж все в Европе поняли, что мы кто угодно, только не европейцы. Так что никому не говори, из какой ты страны. Даже под пытками. Говори, что ты из Англии или на худой конец из Китая. Стоит тебе признаться, что ты из Польши, можешь собирать манатки и отправляться домой. Это и есть третий урок.
Пан Кука замолчал и принялся меланхолически разглядывать свои зубы в маленьком зеркальце.
— Я полагаю, первые два урока подходят и для Германии?
— Как закон притяжения. Действуют даже на Луне. — Он оторвал взгляд от зеркала. — Но существует еще одна, четвертая, причина, почему не надо ехать в Германию. Совсем недавно немцев стало больше: на двадцать миллионов крестьян, еще более капризных, чем моя вторая жена. И сейчас дела там обстоят просто хуже некуда. Будучи славянином, я бы туда сейчас ни за что не поехал.
— Ясно.
И все-таки мне трудно было скрыть разочарование: неужели я не увижу Берлин и тот камень, на который мочился Пикассо? Я взял свой стакан, но, едва почуяв запах водки, поставил обратно. Я не люблю водку. Что ж, теперь я могу лелеять свое разочарование, сколько захочу. Я сказал:
— Но мне нужно в страну, где говорят по-немецки. Куда же мне ехать? В Швейцарию?
— В Швейцарии я ничему не научился. Там почти нет иностранцев, но все три вышеперечисленных урока остаются в силе. Да еще как!
— Что ж тогда? Больше нет вариантов.
— Есть. Ты никогда не слышал об Австрии? Хотя, конечно, в Вене говорят на каком-то своем языке, но, если знаешь немецкий, это помогает. Вопрос только в том, не слишком ли ты молод для такого огромного музея, как Вена? Там на маленькой территории живут два миллиона музейных смотрителей, которые постоянно говорят о смерти. И они вовсе не такие, как мы, славяне. Они не просто сотрясают воздух, но и кое-что воплощают в жизнь. Как раз когда я там был, нашли пенсионера — он прострелил себе голову. Три дня провалялся в квартире, и, хотя у него уже не было головы и читать он не мог, ему регулярно доставляли рекламные проспекты из магазинов. Ты уж, пожалуйста, не своди там счеты с жизнью. Твои родители мне этого не простят.
— Знаю, что вы невысокого мнения о путеводителях, — сказал я. — Но там кое-что есть о соборе Святого Стефана, Шенбрунне и конфетах “Моцарт”.
— Это аргумент. Конечно, помимо самоубийц, в Вене довольно много достопримечательностей и деликатесов. Не говоря уже о липиццанерах .
Пан Кука снова спрятался за стакан, и его нос вытянулся, как огурец.
— Это такой австрийский десерт, из мороженого. Обязательно закажи, когда зайдешь в кафе. Да, вот еще один довод в пользу Вены. Один мой приятель организует довольно приличные и дешевые автобусные туры в Вену. Его фирма называется “Мечта путешественника”.
— Та самая “Мечта путешественника»?
— Нет. Ты имеешь в виду знаменитую немецкую турфирму. Мой приятель просто позаимствовал у них название.
— Ну и как у него идут дела?
— Если есть желание, дела всегда идут. Знаешь, как это получилось? Он сидел в очереди к зубному, хотел взять со стола майский “Плейбой”. Но из-за боли промахнулся и ухватил лежавший рядом каталог Неккермана. И вместо голой Саманты Фокс верхом на огромном банане увидел двухэтажный автобус с надписью “Мечта путешественника”. Два литра масляной краски, и все дела.
Я все это обдумал. Почему бы и впрямь не отправиться в Вену? В конце концов Запад — везде Запад. К тому же выбор у меня невелик. В Германию мне, славянину, не хотелось напрашиваться, а в Швейцарии я ощутил бы враждебность, едва пересек бы границу. Не стоило забывать и о дешевом автобусе. Я ведь не был сыном миллионера. И я сказал:
— Предположим, я действительно поеду в Вену. Может, вы знаете там какую-нибудь гостиницу?
— А сколько ты хочешь платить?
— Поменьше. А лучше бы совсем ничего.
— Гостиница “Четыре времени года”.
— А насчет работы? Я хотел бы немного подзаработать.
— С этим уж сам разбирайся. Работы там как в море моллюсков. Но только не говори таможенникам, что собираешься трудиться. И если они станут тебе улыбаться, не улыбайся в ответ! Они могут устроить тебе личный досмотр. Спокойно скажи пару раз “jawohl”. Идиоты в форме это любят. Да, когда попадешь в Вену, не удивляйся, что у них горят сразу все неоновые рекламы. На Западе так везде. Конечная остановка автобуса как раз рядом с польским костелом, и мне вдруг подумалось, что ты мог бы оказать мне любезность — передать кое-что моему другу.
— Конечно. Но как я его найду среди двух миллионов музейных смотрителей?
— Он священник в костеле.
— Вы дружите со священником?
— Когда приспичит, и дерьмо медом покажется. Так вот, увидишь его, скажи: “Пакет давно прибыл”. Запомнишь?
— Легко. Без проблем.
— Ну вот, я поведал тебе все, что знал сам. Вернешься, все мне расскажешь.
— Конечно.
Пан Кука меланхолически указал на полупустую бутылку.
— На этом месте я и остановлюсь. И если тебе больше ничего от меня не нужно, иди собирай чемоданы. Я что-то подустал.
Я поднялся и поблагодарил его.
— Я слышал, чтo о вас говорят. Они неправы. Когда я вернусь, я не только все вам расскажу, но и принесу бутылку.
— А иначе я тебя и на порог не пущу. — Пан Кука устало махнул в сторону кухни. — Выход найдешь. Твой старый товарищ Кука живет не во дворце, верно?
Я хотел пожать ему на прощание руку, но он, очевидно, не придавал большого значения такого рода формальностям и спрятал свою ладонь под стол. Я сказал только “до свиданья” и двинулся к двери. Когда я уже повернул ручку, он вдруг крикнул:
— Постой! Чуть не забыл самое главное.
Он выкарабкался из-за стола и подошел ко мне.
— Раскрой ладонь, — попросил он.
Я выполнил его просьбу, и пан Кука вложил в нее какой-то металлический предмет.
— Это бензиновая зажигалка, — сказал он. — Она сломана, но как талисман работает отлично. Урок номер четыре гласит: никуда не ходи, не подстраховавшись на случай неудачи.
Я хотел было отказаться, но пан Кука так настаивал, что пришлось смириться.
— Спасибо большое, — сказал я. Мне не удалось выдавить из себя ничего, кроме этого самого “спасибо большое”. Но я был просто сражен: бедный как церковная мышь пан Кука сделал мне подарок — и больше мне просто ничего в голову не пришло. Я сунул зажигалку в карман и покинул его жилище, не подозревая о том, сколь тяжкие последствия повлекут за собой его уроки.
2
Два дня спустя в теплый июньский вечер я уже стоял на автовокзале. Чтобы отыскать “Мечту путешественника”, рекомендованную паном Кукой, мне пришлось обойти всю вокзальную площадь. И меня чуть не хватил удар, потому что рюкзак мой, набитый рыбными консервами, которыми я собирался питаться в Вене, весил целую тонну, а я вовсе не какой-нибудь тяжелоатлет.
В конце концов я обнаружил нужный автобус возле рекламного щита кока-колы. С первого же взгляда стало ясно, что пан Кука явно сказал мне не все. По виду этот автобус больше всего походил на перевернутый холодильник, к которому кто-то по-быстрому приделал четыре колеса. Кузов во многих местах был покорежен, а сзади вообще была очень странная вмятина, в точности соответствовавшая по форме человеческой голове. Мне захотелось убедиться, что я пришел по адресу, и я обошел вокруг автобуса. Сбоку под толстым слоем грязи виднелась надпись: “-еч-а —-шест-ен—ка”.
Догадаться, что это значит, было непросто. Впрочем, не сложнее, чем угадать, что неоновые буквы над входом в автовокзал — “-аршав—- -в—во—ал” — означают “Варшавский автовокзал”. Это было похоже на какую-то детскую игру. Наверное, мы, славяне, самые тренированные кроссвордисты в Европе.
Шатаясь, я влез по ступеням внутрь автобуса. В нем оказалось полно людей, хотя снаружи этого не было видно. Я, как всегда, оказался последним. Я подошел к водителю, совершенно лысому мужичку лет сорока, который, глядя в зеркальце заднего вида, самозабвенно выдергивал пинцетом волосы из ноздрей, и сказал: “Простите. Я бы хотел купить билет до Вены”.
— Восемьдесят шиллингов, — пробормотал тот, не отрываясь от зеркала. Странно, что уже здесь приходится расплачиваться шиллингами, ведь мы пока никуда не уехали. Но, может, так и надо. Я достал деньги и отсчитал нужную сумму.
— А сколько стоит билет туда и обратно? В два раза больше?
— Похоже, с нами едет Эйнштейн.
Он выдрал из носа особенно толстую волосину и стал рассматривать ее на свет.
— Куда положить деньги? — спросил я.
— Куда-нибудь.
Я положил их возле руля. Я хотел еще спросить, когда мы прибываем в Вену и все такое, но он, похоже, принадлежал к тем натурам, которые не любят отвлекаться во время косметических процедур.
Я развернулся и прошел назад в надежде отыскать свободное место. Мне пришлось продираться через кучу сумок, загромоздивших проход. Изо всех сил я старался на них не наступать — ведь мы, славяне, чертовски трепетно относимся к личной собственности. А пассажиры этого автобуса, как мне показалось, относились к своим вещам еще более трепетно, чем в среднем по стране. Особенно некоторые мужчины в серых свитерах из овечьей шерсти. Они все как один были хорошо сложены и сидели друг за другом вдоль прохода. Двое или трое даже улыбнулись мне, показывая, что ценят мою осторожность, при этом я заметил, что кое у кого не хватает зубов, совсем как у пана Куки. Правда, было непохоже, что они потеряли зубы, гоняя на роликах по универмагу с замороженными индюшками под мышкой.
Когда я добрался-таки до конца автобуса, оказалось, что талисман пана Куки и вправду приносит счастье.
Рядом с женщиной, которая подпиливала себе ногти, было свободное место. Дама была настолько погружена в свое занятие, что даже не взглянула на меня, когда я плюхнулся рядом. Я собирался сказать “добрый день” или что-нибудь в этом роде, но почему-то не смог произнести ни слова.
Нет-нет, я очень люблю женщин и все такое. Но я не люблю им мешать, когда они заняты. И потом, у нее была очень густая длинная челка, которая долгое время скрывала от меня ее лицо, — я не мог понять, сколько ей лет. Если бы я вдруг ни с того ни с сего заговорил с пятидесятилетней дамой, она, скорее всего, тут же захотела бы узнать, почему это я один еду в автобусе, и задала бы мне целую кучу других вопросов, на которые не сразу ответишь.
Удобно устроившись, я огляделся по сторонам, рассматривая попутчиков. Они были явно старше меня. Очевидно, я оказался самым юным в этом автобусе. Но меня удивило, что никто, кроме меня, не походил на туриста. Почти все в джинсах и толстых свитерах — это уже само по себе довольно странно в такую жару. Мужчины, мимо которых я только что пробирался, передавали друг другу двухлитровую бутыль кока-колы. Сделав глоток, каждый передавал ее дальше, за спинку сиденья. Очевидно, углекислоты там не было, потому что, прикладываясь, они приговаривали что-то вроде: “Вот теперь мои микробы узнают…”
Среди них был один в красной кепке с надписью “Тойота”. Другие обращались к нему с подчеркнутым уважением, а один, передавая бутыль, сказал: “Хлебни, Арнольд. До границы твое дыхание снова станет как у младенца”.
Но мужчина в кепке, и вправду немного похожий на Арнольда Шварценеггера, молча помотал головой. Он то и дело оглядывался по сторонам, будто ему угрожала какая-то загадочная опасность, известная лишь ему одному. Похоже, он постоянно был начеку, потому что, когда я от нечего делать стал пересчитывать сумки, стоявшие рядом с ним, он вдруг повернулся ко мне и процедил: “Следи лучше за своими зубами, а то потеряешь”.
Я покраснел и отвернулся к окну. Если ростом не вышел, дипломатию осваиваешь быстро — не хуже, чем в Министерстве иностранных дел США. Но с этого момента я точно знал, что кое-что пан Кука намеренно скрыл.
Водитель вдруг оторвался от зеркала заднего вида и убрал пинцет в небольшой черный футляр, извлек из него же ключ и вставил в зажигание.
Сначала мне показалось, что заработала целая фабрика. Потом на первой передаче автобус медленно объехал всю площадь автовокзала — при этом все, кто еще спал в радиусе километра от нас, вне всякого сомнения, проснулись. Правда, когда через полчаса мы выехали на шоссе, мотор стал вдруг работать значительно тише. Таблички на обочине теперь сообщали нам преимущественно смешные названия местечек, которыми так богата наша страна.
Я с облегчением вздохнул. Мне просто повезло, что родители не пошли провожать меня. Стоило бы им увидеть этот “холодильник” на колесах, и мое путешествие закончилось бы, не успев начаться.
Вообще-то мои родители — самые безобидные люди на свете. Отец сидит по вечерам в кресле и читает газету, а мать где-нибудь рядом стучит своими спицами. Так, год за годом, течет их семейная жизнь, и они никому еще не сделали ничего плохого. Когда я им сообщил, что хочу поехать в Вену один, отец отложил газету, а мать замерла, уставившись в самую середину только что связанной розочки. С того вечера и до моего отъезда не было ни одного дня, когда бы они не пытались меня отговорить.
Отец умело попадал в самое слабое место.
— Не важно, — говорил он, — что мы о тебе беспокоимся, но ведь твоих денег едва ли хватит и на неделю. Здесь на те же деньги ты можешь жить, как барон, целых две.
— Я стану изо всех сил экономить, — отвечал я, — и найду работу. Я так и хотел с самого начала.
Тут мой отец демонстративно подносил ладонь к уху, делая вид, что не расслышал.
— Что-что? Когда я в прошлое Рождество посоветовал тебе открыть накопительный счет, чтобы “сэкономить” на собственный дом, тебе пришлось заглянуть в словарь, чтобы понять, о чем я толкую. А работал ты, насколько я знаю, один раз в жизни.
Самое позднее на этом месте в разговор вступала мать, приводя возражения чисто практического характера:
— Ты хоть продумал, где будешь спать? Нельзя же ехать в чужую страну просто так, без помощи турфирмы, которая гарантирует тебе спальное место.
— Пан Кука посоветовал мне гостиницу. Она называется “Четыре времени года”. Конечно, это не роскошная гостиница, но уж точно лучше, чем большинство наших.
Тут отец складывал газету, шурша страницами, и переводил взгляд на мать.
— Я так и знал, что сам он не мог додуматься до такого. Его подбил этот алкоголик. Что еще он тебе насоветовал?
— Рассказал, как подешевле добраться, дал пару советов, как себя вести на Западе. А на прощание даже подарил мне талисман.
— Похоже, придется серьезно с ним поговорить, — сказал отец.
А мама добавила:
— Пан Кука еще ни разу не сказал правду. Его вторая жена только через три года узнала, что он так и не развелся с первой.
Отец, чувствуя, что разговор отклоняется от темы, вернулся к сути.
— Даже если тебе удастся найти работу и гостиница “Четыре времени года” действительно существует, случиться с тобой там может все что угодно. Жизнь на Западе — отнюдь не сплошное мороженое и катание на карусели.
— Я редко ем мороженое, а на карусели в последний раз катался десять лет назад.
— Ты прекрасно понимаешь, что имеет в виду отец, — сказала мама. — Мы просто не можем понять, почему, отправляясь в первый же раз в самостоятельное путешествие, нужно непременно ехать за тысячу километров от дома. Отпуск можно было бы провести, не выезжая из страны.
— Каникулы. У меня каникулы, а не отпуск. — По какой-то непонятной причине я терпеть не могу слово “отпуск”. — До Вены отсюда меньше семисот километров.
— Не надо ловить меня на слове, малыш. Ты отлично знаешь, о чем я толкую. Почему бы для начала тебе не съездить в Данциг или в Краков или в один из летних лагерей вместе с друзьями?
— Все мои друзья в этом году поехали в Германию и Швецию. А мне чего ждать? Того и гляди, окажешься в кресле-качалке с вязальными спицами в руках или, того хуже, проснешься однажды утром, а ты уже покойник…
С моей стороны это было ужасно грубо. Но родители казались слишком расстроенными, чтобы обратить на это внимание.
И так каждый день. Потом мать снова вцеплялась в спицы, а отец углублялся в газету. Но когда они все-таки осознали, что отговорить меня не удастся, они вдруг растрогали меня до слез — до сих пор ком стоит в горле.
Вечером перед моим отъездом отец вошел ко мне в комнату и положил на кровать конверт. Там была тысяча шиллингов — на первые дни в Вене. Половина его зарплаты. И, отнюдь не будучи приверженцем отцовских нежностей, он положил руку мне на плечо и сказал:
— Когда доберешься, пришли матери открытку с собором Святого Стефана. Это ее обрадует.
Потом он встал и уставился в пол, будто что-то потерял.
А я смотрел в окно автобуса: мимо проплывала моя страна. Дома медленно росли, потом на какой-то момент замирали и снова исчезали вдали. В небе уже появились звезды, а из лесов ветер доносил запах смолы. Нигде не пахнут леса так, как у нас. Вдруг прямо в мое окно постучался ночной мотылек. Он застрял в оконной щели и погиб. Но его крылышки долго еще трепетали на ветру, словно он живой. Внезапно я ощутил прилив счастья. Теперь я за все отвечаю сам.
3
Приключения начались даже раньше, чем я ожидал. До Вены еще было ехать и ехать. Около девяти утра, когда до австрийской границы оставалось всего несколько километров, я очнулся от дремы и заметил, что место, где прежде сидел Арнольд, пустует. Его самого я вскоре обнаружил в самом конце автобуса, причем за очень странным занятием. Он стоял на коленях посреди прохода и тихонько откручивал что-то в полу. Потом сдвинул в сторону одну из панелей и принялся быстро запихивать внутрь тайника содержимое своих сумок. Оказалось, он везет с собой по меньшей мере годовой запас водки и сигарет для небольшого городка. Блок за блоком засовывал он в люк сигареты, а потом аккуратно выкладывал сверху бутылки. Все остальные еще спали, и кроме меня и водителя, никто его манипуляций не видел. Водитель наблюдал за процессом в зеркало заднего вида и даже немного сбросил скорость, чтобы Арнольд успел все как следует спрятать. Это заняло не более пяти минут. Вскоре стали просыпаться остальные, и все повторялось снова и снова, хотя и чуть-чуть иначе. Вытащив из сумок сигареты, они засовывали их под сиденья или прятали в небольшом желобке над багажной полкой.
Оказалось, что всем, кроме меня, в этом автобусе есть что прятать. Это контрабандистское безумие не обошло стороной даже мою соседку. Она вытащила из сумки блок сигарет “Ким” и сунула под себя. И села на него, как курица на яйца. И при этом она, похоже, совсем не была уверена, что это самое надежное место на земле. Поймав мой взгляд, она покраснела и, пожав плечами, сказала:
— Всего два блока, но рисковать все равно не хочется.
Тут-то я и увидел впервые ее лицо. Ей было лишь на пару лет больше, чем мне, впрочем, красотой она не блистала. Правда, у нее были зеленые глаза, а более мощного женского оружия я не знаю. Я хотел было с ней заговорить, но, заметив, сколь напряженно она высиживает свой блок сигарет, решил отложить беседу на потом.
Когда через десять минут мы остановились перед полосатым красно-белым шлагбаумом, ничто в нашем автобусе уже не напоминало о давешней суете. Пассажиры мирно сидели на своих местах и смотрели в окно. Арнольд с непонятным выражением на лице внимательно разглядывал надпись на своей кепке, его товарищи тоже придумали себе занятие: они пересчитывали птиц, влетавших в Австрию. Когда мимо нас в западном направлении пролетела птица, они хором кричали: “Пятнадцать! Шестнадцать! Семнадцать!” и так далее. Всего, пока они считали, в Австрию влетели тридцать три птицы. И ни одна не вернулась.
Меня больше всего занимал ландшафт, открывавшийся за шлагбаумом. Там раскинулось поле без единого строения, и по нему разгуливала пара ворон. Но ведь это первый кусочек Запада, который мне довелось увидеть своими глазами, и мысленно я сделал запись в путевом дневнике: “В одиннадцать тридцать по среднеевропейскому времени я впервые увидел Запад. Не собор и не дом, а обыкновенное поле, которое ничем не отличалось от наших. И все же оно было другим. Я не знаю, в чем разница. Но знаю точно, что именно ради этой разницы я сюда и приехал”.
Тут открылась дверь будки, и трое таможенников направились к нам. На них была темно-зеленая форма, а через плечо свешивались сумки. Последний вел на поводке немецкую овчарку. Едва завидев автобус, собака изо всех сил рванула к нему. Потом со скрипом открылась дверь нашего автобуса, и все трое вошли внутрь так медленно, будто собирались провести тут целый месяц. На поясах у них скромненько висели наручники и пистолеты. Только у овчарки не было оружия, но она, очевидно, была здорово выдрессирована, и все, кто не имел гражданства Западной Европы, заклацали зубами. Учитывая такое превосходство в силах, сразу стало понятно, что рано или поздно все блоки сигарет и бутылки водки будут извлечены на свет божий и попадут в руки таможенников — это только вопрос времени. Тогда я еще и не подозревал, какие способности дремлют в моих попутчиках.
Двое таможенников прошли в конец автобуса, а третий с собакой остался на входе и бдительно следил за происходящим. Сначала таможенники потребовали предъявить паспорта и внимательно сверили каждое лицо с фотографией. Так как все пассажиры были в джинсах и смиренно опускали глаза под взглядом офицеров, паспортный контроль прошел без сучка без задоринки. В отличие от таможенного контроля. Для начала каждый пассажир должен был открыть сумку и показать содержимое. При этом почти в каждой сумке оказывалось на один блок сигарет и на одну бутылку водки больше, чем разрешалось перевозить через границу. Сперва я было подумал — недосмотр, но потом понял, что это своеобразный отвлекающий маневр, призванный уберечь подлинные сокровища. За первые десять минут досмотра таможенники изъяли более тридцати блоков “Мальборо”, кучу бутылок водки и, казалось, испытывали приятное удивление.
Однако вскоре выяснилось, что первая ступень защиты сработала не вполне: таможенники продолжали проявлять любопытство, настала очередь второй ступени. Откуда ни возьмись появилась сумка, до отказа набитая водкой и сигаретами. Ее содержимого уж точно должно было хватить, чтобы отвлечь таможенников надолго. Они прямо-таки набросились на нее, а потом стали искать владельца. Но владельца не оказалось. Они было заподозрили того, кто ближе сидел. Но выяснилось, что подозреваемый не понимает ни слова по-немецки, как и ни на одном из других существующих в мире языков. Через некоторое время он ударил себя ладонью в грудь, при этом, правда, трудно было понять, то ли он таким образом доказывает свою невиновность, то ли хочет сообщить о серьезной сердечной болезни, которая, если все это немедленно не прекратится, может иметь самые тяжелые последствия. Глядя на него, таможенник криво усмехался. Но так как инфаркт на австрийской границе ничуть не менее вероятен, чем в любом другом месте, и к тому же в таможенных правилах нет специального параграфа, запрещающего симулянтам въезд в страну, в конце концов от него отстали. Я смотрел на это представление раскрыв рот, пока очередь не дошла до меня.
Сперва таможенник долго меня рассматривал — ведь я, единственный во всем автобусе, был не в джинсах. Кроме того, я нервно жевал жвачку. Я совершенно не помнил, как она оказалась у меня во рту. Скорее всего, это произошло, когда Арнольд отвинтил крышку люка и превратил наш автобус в сигаретный блок на колесах.
Потом таможенник протянул руку и сказал:
— Паспорт.
Я протянул паспорт. Пока он медленно смотрел его, я молился, чтобы он поскорее перелистнул первую страницу. Заполняя анкету в паспортном столе, я по ошибке указал, что во мне 180 сантиметров роста вместо 170. Я думал, паспортист потом это исправит, но он механически переписал в паспорт то, что стояло в анкете. Там просто какие-то автоматы сидят — точно так же, не моргнув глазом, он написал бы, что я ростом с Эйфелеву башню, если бы так было написано в анкете.
По счастью, таможенник, как оказалось, решал совсем другую проблему.
— Не жевать свою жвачку, — сказал он. — Иначе не идентифицировать, остаться здесь.
— О да, — ответил я. Хотя пан Кука велел мне отвечать им исключительно “да”, но я решил, что “о да” прозвучит менее назойливо. Языком я прилепил жвачку к небу. В таком положении жвачка может находиться целую вечность и не падать. Это объясняется химическими законами. Теперь он меня идентифицировал.
Потом закрыл мой паспорт, но мне не вернул. Похоже, это нужно было еще чем-то заслужить.
— Что в Австрию ввозить?
— Личные вещи и немного еды.
— Сигареты — нет? Водка — нет?
— Нет.
Почему-то из нас двоих более правильное произношение было у меня.
— Открыть сумка.
Я вытащил рюкзак и широко раскрыл его, чтобы показать, что прятать мне нечего. Чистосердечный жест, однако, его не убедил. Рука таможенника по локоть погрузилась в рюкзак. Мне оставалось только надеяться, что он схватится там не за мой носовой платок или зубную щетку, потому что кто его знает, где уже сегодня шарила и за что по долгу службы хваталась его рука.
Но, похоже, рука его чувствовала себя в моем рюкзаке как рыба в воде. Она избегла всех опасностей и вылезла на поверхность, прихватив пять банок консервов.
Он посмотрел на меня.
— Сколько их?
— Двадцать пять, — солгал я. Их было тридцать.
Он снова принялся листать мой паспорт.
— Зачем хотеть в Австрия?
— Как турист.
Он смотрел на меня так, будто только что проглотил какую-то гадость.
— А я думать, чернорабочий. Показать руки. Ладонями вверх.
Я исполнил все, как он просил. Должен признаться, никто еще не рассматривал так внимательно мои ладони. На нас уже пялился весь автобус.
Таможенник сказал:
— Опустить.
Потом в задумчивости уставился на меня. Когда я опустил глаза, губы его скривила многозначительная усмешка. Он швырнул мой паспорт на сиденье, туда, где уже лежали банки с тунцом, и сказал:
— В следующий раз туристом не поедешь, до свиданья.
Потом пошел дальше, и я перестал для него существовать. При том, что всего секунду назад он вел себя так, будто я — самый важный человек в его жизни.
Тем временем проверка медленно подходила к концу, приближалась взаимовыгодная ничья. Таможенники обогатили свою страну на тридцать три блока сигарет, десять бутылок водки и семь свитеров из овечьей шерсти, при этом большинство моих попутчиков благополучно сохранили свои заначки.
Но когда таможенники уже шли к выходу, произошло нечто, что могло бы украсить любую передачу “Скрытой камерой”. Овчарка, все это время спокойно лежавшая у входа, коротко гавкнула и рванула с места. Она неслась в конец автобуса. Не нужно было быть гением, чтобы догадаться, что она учуяла потайной люк Арнольда. В автобусе мгновенно воцарилась мертвая тишина. Потому что, когда в дело вступает таможенная собака, добра не жди. Именно это было написано на лице Арнольда. Взгляд его стал таким, будто к виску приставили пистолет.
И тут он молниеносно достал из своей сумки палку краковской колбасы. Он соскочил с места и протянул колбасу наперерез бегущей собаке.
— Только понюхай! Ты только понюхай! — возбужденно кричал он.
Собака остановилась и зарычала. Любой другой на его месте тут же выпрыгнул бы в окно от страха, но не Арнольд, он не двинулся с места.
— На, только понюхай это, только понюхай, — повторял он с мольбой в голосе.
Собака недоверчиво на него глядела. У нас перехватило дыхание. Даже таможенникам такого видеть еще не приходилось. Не говоря уж о пассажирах.
Овчарка наклонила голову, будто вдруг стала близорукой, коротко гавкнула, поднялась на задние лапы и прыгнула.
— Шимански, ко мне! — заорал проводник, но было поздно. Собака вцепилась в колбасу, вырвала ее из рук Арнольда и положила перед собой на пол. Потом с особой сосредоточенностью, как это часто делают звери в фильмах о дикой природе, стала ее пожирать.
— Вот дерьмо! — закричал проводник. Ведь всем известно, что после того, как собака съела что-нибудь пахучее, чутье у нее притупляется на несколько часов. Это знал Арнольд, и таможенники тоже это знали. Только Шимански об этом не догадывался. Мне еще никогда не доводилось видеть собаку, пожиравшую что-нибудь с такой скоростью.
Проводник наклонился над ней и заговорил:
— Ты что, с ума сошел? С ума сошел?
Но собака не двинулась с места.
Таможенник повернулся к коллегам:
— О нем можно забыть. Всю ночь он будет думать только о польской колбасе.
— Выведи его, — приказал тот, что проверял меня, и пошел к Арнольду.
Схватил его сумку и начал методично опустошать ее.
— От собаки ты можешь что-то спрятать, но мы-то не дураки! — заорал он и вытащил одну за другой пять палок краковской колбасы. Это слегка умерило его ярость. Но он не остановился, пока не вывалил из сумки все на сиденье и на пол.
В конце концов он отыскал нечто, что очень ему понравилось. Это был радиобудильник. Он потряс им перед лицом Арнольда.
— Это старье в Австрии никому не нужно. Посмотрим, на что он еще годится.
Он стал вертеть регулятор, пока на экране будильника не появились цифры 12.02. Точное время.
— Запомни, во сколько я в последний раз пропустил тебя в Австрию! Всех касается!
Исполненный боевого задора, он оглядел пассажиров автобуса и бросил будильник на сиденье.
— Пошли. Здесь воняет.
Выходя из автобуса, он рявкнул водителю:
— Езжай!
Дважды повторять не пришлось. Водитель завел мотор, и через несколько мгновений мы медленно пересекли границу.
И только когда мимо проплыла табличка “Добро пожаловать в Австрию”, обстановка стала потихоньку разряжаться. Люди начали перешептываться, а Арнольд — собирать вещи.
Одна из батареек от будильника закатилась под мое сиденье. Поднимая ее, Арнольд перехватил мой взгляд. Вместо того чтобы наехать на меня, как в прошлый раз, он покраснел и пробормотал:
— Просто отвратительный был момент, когда эта свинья положила на меня глаз, да?
Я был поражен, что такой огромный шкаф оправдывается перед таким коротышкой, как я.
— Ну да, разъярился из-за собаки.
— Тебя-то они тоже чуть не вышвырнули, верно?
— Может быть. Но мне это было бы все равно.
— Вот как, все равно? — Он усмехнулся, повернулся к своим приятелям и крикнул:
— Эй, передайте бутылку!
К нам прилетела бутылка кока-колы. Арнольд уселся рядом со мной на подлокотник и сказал:
— Если бы было все равно, мы не сидели бы в этом автобусе, а птицы летали бы задом наперед, сечешь?
Мне сразу вспомнилось, как его приятели считали птиц, влетавших в Австрию, и как ни одна из них не вернулась.
— Оставим это, — сказал он. — Ты первый.
Он протянул мне бутыль. Я терпеть не могу водку, но таким, как Арнольд, не перечат. В том, что касается выпивки, они очень чувствительны.
— За здоровье или так просто? — спросил я.
— Слыхали? — крикнул он товарищам. — Мальчику нужен повод, чтобы выпить. Такое я здесь слышу впервые.
Некоторые смотрели на меня с ухмылкой, будто отлично понимали, что я сейчас чувствую.
— Думаю, нам есть что отметить, — сказал Арнольд.
Он помолчал секунду, потом, указывая назад, сказал:
— Пьем за собаку, которая только что пропустила нас в Австрию.
4
Пан Кука оказался прав. Нас, жителей Восточной Европы, на Западе сильнее всего поражает как раз то, о чем в путеводителях не пишут. Два часа спустя автобус въехал в Вену, и первое, что бросилось мне в глаза, была невероятная чистота. При том, что я вовсе не фанатик чистоты, как, например, моя мама, которая целыми днями не выпускает тряпку из рук. Просто на улицах совершенно ничего не валялось — не видно было ни одной бумажной салфетки, случайно выпавшей из чьей-нибудь сумки. Казалось, по улицам города только что проехал гигантский пылесос и всосал все, что не успели намертво прикрутить к мостовой.
Потом я обратил внимание на деревья, которые росли вдоль улиц. В точности как фонарные столбы. Вокруг каждого ствола в асфальте аккуратно вырезано квадратное отверстие, заполненное землей и удобрениями, чтобы дерево чувствовало себя как в лесу. Догадаться, что эти деревья никогда не видели леса, можно было только по их веткам, которые вопреки всем законам природы росли под прямым углом к стволу. Зато они не нарушали общей симметрии и идеально сочетались с домами, вывесками и рекламными щитами.
Когда мы въехали в центр, я сразу же вспомнил, что пан Кука говорил о неоновой рекламе. Горели и в самом деле все буквы, ни одна не была пропущена. Над кондитерской высвечивалось слово “Кондитерская”, а над супермаркетом сияло “Супермаркет”. И так повсюду, насколько хватал глаз. Это впечатляло: ясно, что в этом западноевропейцы опередили нас лет на двадцать. Но я утешал себя мыслью, что зато они нам в подметки не годятся по умению разгадывать кроссворды.
Когда автобус въехал на Кольцо, я увидел первых жителей города. Они произвели на меня впечатление людей отдохнувших и безобидных. Правда, они мало чем отличались друг от друга. У нас, например, с первого взгляда видно, кто рабочий, а кто банкир. В Вене же все люди, в общем-то, одинаковые. Все они одеты в однотипные модные вещи и двигаются с некоторой медлительностью. До сих пор я думал, что Запад прямо-таки сотрясается от человеческой активности. Как при ускоренной киносъемке, когда люди, словно муравьи, бегут по пешеходной зебре, самолеты садятся, едва взлетев, а цветы за несколько секунд распускаются и вновь увядают. Но в этом городе люди передвигались так медленно, что, казалось, им совершенно неважно, куда идти, и у них вообще нет дома. Казалось, люди шагают исключительно для того, чтобы размять мышцы. Машины тоже прямо-таки ползли по асфальту. В том числе самые настоящие “мерседесы” и прочие чудеса техники, которые вроде бы и придуманы для того, чтобы носиться со скоростью двести километров в час.
Необъяснимая медлительность вскоре напала и на наш автобус. После десяти часов довольно быстрой езды мне вдруг показалось, что мы стоим.
На первом же большом перекрестке я заметил настоящий западный супермаркет. Над входом висел огромный позолоченный термометр — для того, наверное, чтобы покупатели точно знали, при какой температуре по Цельсию они потратят сейчас свои шиллинги. Под термометром была большая стеклянная дверь, створки ее открывались и закрывались сами по себе при приближении посетителя. Мне почему-то представился чудовищных размеров сейф, вдыхавший и выдыхавший довольных клиентов.
Но больше всего поразил меня мраморный фасад магазина метров десяти в высоту. Сам по себе мрамор волнует меня не больше, чем американский флаг на луне, просто я знаю, сколько он стоит. Мой дедушка перед смертью высказал пожелание, чтобы надгробную плиту для него непременно сделали из мрамора. Вот так всегда. У нас каждый, кто оказывается при смерти, требует себе мрамор. При том, что два кубометра мрамора стоят примерно столько же, сколько машина среднего класса. Когда дедушка умер, перед нами встал выбор: не исполнить его последнее желание или последующие три года питаться исключительно овсяными хлопьями. В результате ему установили бетонную плиту. Как и всем нашим родственникам.
Я искренне порадовался, что дедушка не видел этого магазина. Одного фасада хватило бы на пятьдесят дедушек. Но мне очень захотелось, чтобы его увидели родители. Тогда у них сразу пропали бы все возражения против моего путешествия. В городе, где мрамора с фасада одного супермаркета хватит на целое кладбище, не пропадешь.
— Шею свернете, — произнес вдруг кто-то возле меня.
Это оказалась моя соседка. С того момента, как перед самой границей я застукал ее за высиживанием блока сигарет, она не произнесла ни слова, а сейчас вдруг разговорилась.
— Стыдно на вас смотреть, — сказала она.
— А что я такого делаю? — спросил я, не отрывая глаз от окна. Мне стало любопытно, с чего это вдруг смотреть в окно — неприлично.
— Сразу ясно, что вы здесь впервые.
Я повернулся к ней спросить, как она умудрилась все это увидеть, если я сидел к ней спиной. Но тут же заметил у нее на щеке отпечаток узора со спинки и просто вытаращил глаза — она стала вдруг чертовски привлекательной.
— Готов поспорить, что в первый раз вы точно так же таращились по сторонам, — проговорил я наконец и снова отвернулся к окну.
— И проиграете.
Автобус замер в пробке возле дорогих бутиков. Вообще-то я не разбираюсь в экономике — знаю только, что такое “галопирующая инфляция”, — но даже мне было очевидно, что содержимого любого из этих маленьких магазинчиков с избытком хватит, чтобы в течение целого года кормить жителей небольшого польского городка. Хотя каждый бутик был не больше киоска с копченостями. Тут из одного бутика как раз вышла элегантная пара. Мужчина и женщина с бронзовой от загара кожей, одетая в черное платье. У ее спутника были очки в тонкой оправе, к тому же он был небрит. Еще ни разу не доводилось мне видеть небритых мужчин, которые бы так здорово выглядели. Они переглянулись и улыбнулись друг другу. Потом поцеловались. Все это напоминало сцену из фильма “Касабланка”.
Моя соседка наклонилась вперед. При этом слегка коснулась меня плечом. Я бы соврал, если бы сказал, что мне стало очень неприятно.
— Перестаньте на них таращиться, — сказала она. — Они этого и добиваются. Как вы думаете, кто они?
— Откуда мне знать? Она выглядит как оперная звезда, он похож на летчика-испытателя.
Она горько усмехнулась.
— Ваша оперная звезда в лучшем случае работает секретаршей в фирме по торговле недвижимостью, а летчик-испытатель каждый день ездит на велосипеде в муниципальную школу, где преподает физкультуру.
— Вы ясновидящая?
— Нет. Горничная.
— Ну, тогда все ясно.
Она завелась с пол-оборота:
— Ваши представления так же далеки теперь от “ясности”, как голос вашей звезды от сопрано. Нужно открыть вам глаза.
Она указала на здание слева от нас: большой желтый доходный дом, на крыше которого сияла реклама страховой компании. По-видимому, именно этот дом должен был открыть мне глаза.
— Так вышло, что этот дом я знаю очень хорошо, — сказала она. — Я убираю здесь раз в неделю. На верхних этажах там целая куча фирм, где работают люди вашего возраста. Сидят за компьютером по четырнадцать часов в день, и единственное их развлечение — три раза в день посетить туалет. Еду они покупают внизу в автомате. Жуют прямо над клавиатурой, крошки падают и застревают между клавишами. Они этого даже не замечают. В карманах своих костюмов от Армани они таскают целую аптеку — средства от головной боли и гастрита. После рабочего дня они похожи на зомби. И что вы думаете, они хоть чем-нибудь недовольны? Отнюдь. Чем сильнее болит у них живот, тем счастливее улыбки. В выходные они берут с собой такую вот секретаршу и отправляются в бутик Келвина Кляйна — чтобы отыграться за всю неделю. Такую парочку вы и видели.
— А вы случайно не сгущаете краски? Ну, потому, что вы там убираете и все такое?
Это было грубо с моей стороны. На самом деле я только хотел чуть-чуть ее поддразнить. Но получилось совсем не так.
— Если останетесь здесь, с вами будет то же самое, — сказала она.
Теперь она смотрела в окно и молча переваривала мою грубость. Я чувствовал себя как последний дурак. Со мной так часто случается — когда спорю с женщинами, нет-нет да и вырвется вдруг какое-нибудь совершенно неуместное замечание. При том, что женщина — последний человек на земле, которого я хотел бы обидеть.
К счастью, мы как раз проезжали Венскую Оперу, единственное здание, известное мне по фотографиям, и я попытался немного развеселить свою соседку.
— А вы знаете, что люстры в оперном театре делаются не из стекла? — спросил я. — Потому что когда какое-нибудь особенно сильное сопрано берет верхнее “до”, стекло может разбиться вдребезги и осколки посыплются на публику. В мире происходит до тридцати подобных несчастных случаев в год. В прошлом году, например, осколок разрезал платье супруги японского посла, и она предстала в нижнем белье с изображением дерущихся самураев.
— Вы это сейчас придумали?
— Клянусь, все так и было.
Она улыбнулась мне так, что было ясно: не поверила. Однако уже не казалась такой расстроенной.
— Всякая работа хороша, — сказала она. — Это вы тоже скоро поймете.
— А трудно найти работу? — спросил я, пользуясь случаем что-нибудь разузнать. Тысяча шиллингов, данная мне отцом, отнюдь не делала меня сыном миллионера.
— Считайте, вам повезло, если устроитесь распространителем рекламы.
— А мне говорили, что работы здесь как в море моллюсков.
— Вот как? — Она указала на мостовую. — Покажите мне море, и я покажу моллюсков. Но вот что вам не мешает знать. Если в один прекрасный день вы дойдете до того, что решите отправиться на “ярмарку поденщиков”, лучше сразу возвращайтесь домой.
Внезапно нас перебил громкоговоритель. Это был водитель. Из бардачка он достал микрофон и теперь вещал в него.
— Уважаемые пассажиры, — сказал он. — Наше путешествие подходит к концу, и от имени фирмы “Мечта путешественника” я хочу попрощаться с вами и пожелать вам приятного пребывания в Вене. Подумайте вот о чем: раз уж “Мечта путешественника” доставила вас сюда, то отвезти вас обратно для нее просто раз плюнуть.
Арнольд и его дружки загудели, как стадо лосей.
— Я и не подозревал, что наш водитель такой юморист, — вслух подивился я.
— Погодите, то ли еще будет, — прошептала моя соседка.
— Некоторые из вас не в курсе последних событий, — продолжал водитель. — На прошлой неделе в городе объявились чуши, и цена на блок упала до тридцатника. Но начиная от сотни блоков можно говорить о старой цене.
— Кто такие чуши? — тихо спросил я.
— Чуши — это югославы. Мы — поляки. Турки — канаки, а немцы — пифки. Все здесь имеют свое название. Смотрите. — Она указала на громадное здание, мимо которого мы проезжали. Перед ним стояла статуя с весами в руке. — Это парламент. Здесь австрийцы принимают всевозможные законы против чушей, поляков и самих себя.
Водитель снова нас перебил:
— Но есть и хорошие новости. Цена за литр увеличилась. Плачу семьдесят шиллингов за бутылку. Возможности ограничены. Желающие, сразу же по прибытии подойдите ко мне.
Дружки Арнольда внимали его словам, словно проповеди. Многие достали карманные калькуляторы и шептали друг другу что-то вроде: “Могло быть и хуже” или: “В следующий раз — обойдется”.
Так продолжалось все время, пока мы ехали по Кольцу. Водитель что-нибудь сообщал, и все начинали щелкать калькуляторами. Возле Хофбурга мы узнали цену на шоколад, возле Городского театра — на краковскую колбасу, а возле ратуши — текущий курс доллара. У Арнольда и его приятелей просто не было времени глядеть в окно.
Моя соседка вытащила из сумки пачку сигарет.
— Я хочу закурить. У вас есть зажигалка?
— К сожалению, нет. Я не курю.
Она испустила вздох.
— Куда подевались мужчины Х1Х столетия? — спросила она, оглядываясь по сторонам. И, не обнаружив вокруг ни одного, извлекла зажигалку из собственной сумки. Зажигалка была похожа на маленький космический корабль. Целиком позолоченная. Она протянула ее мне.
— Вперед, почувствуйте себя джентльменом. Дайте огоньку одинокой курильщице.
Я щелкнул зажигалкой. Огонек был очень слабеньким. Наверное, зажигалка была сломана.
Потом она снова протянула руку.
— А теперь отдайте обратно. Это подарок.
— Вот оно что. От кого?
— От моего друга. Он уже некоторое время живет здесь и неплохо ориентируется. Он бы вам сразу открыл глаза. Если хотите, могу вас познакомить. Он меня встречает.
— Спасибо. Вовсе не обязательно.
Я вернул ей зажигалку, и в ответ она выпустила в мою сторону целую струю дыма. Потом попыталась разогнать его рукой. Но только для проформы. Скорее всего, она не вполне простила меня за грубость.
Некоторое время она наблюдала, как приятели Арнольда подсчитывают прибыль.
— Какие они противные, — сказала она, — из-за таких, как они, нам здесь ничего и не светит.
— А я где-то читал, что жители Вены настроены к туристам очень дружелюбно.
— Да вы посмотрите на наших туристов. Как можно к ним относиться дружелюбно? В Вене все совершенно уверены, что и вся наша страна мало чем отличается от этого автобуса.
Мы замолчали, глядя в окно. Наш “Икарус” остановился на светофоре возле университета. Рядом встал туристический автобус из Бельгии. Два автобуса стояли рядом, окно в окно, на расстоянии вытянутой руки. У них были тонированные стекла, кондиционер и туалет. За стеклами можно было разглядеть лица бельгийских туристов с видеокамерами, они внимательно слушали гида.
Все туристы были пенсионерами. На многих были одинаковые смешные футболки с Мики Маусом — супермышонок гладил Плуто по голове и говорил ему: “Путь к сердцу лежит через желудок”. Скорее всего, свои футболки они выиграли в лотерею. Когда пенсионерам что-нибудь достается бесплатно, они тут же напяливают это на себя.
И рядом с ними стояли мы. Перевернутый на бок “холодильник” с открытыми окнами вместо кондиционера. Причем эти окна ни раскрыть пошире, ни закрыть толком было нельзя.
Наши пассажиры были измучены бессонной ночью, а глаза у них так покраснели, что можно было подумать — до Вены они бежали бегом. Некоторые персонажи, которые сделали бы честь любому фильму про пиратов, среди них и сам Арнольд, тоже заметили бельгийский автобус и на секунду оторвались от калькуляторов. Они принялись делать неприличные жесты, понятные везде в мире.
Бельгийцы отплатили по-своему. Они навели на наш автобус фотоаппараты и защелкали.
Арнольд и его дружки отпустили пару скабрезных замечаний по этому поводу и снова уткнулись в калькуляторы. Это бельгийцы тоже засняли. Некоторые даже привстали с мест, чтобы в кадр попала надпись “-еч-а —-шест-ен—ка” у нас на боку.
И тут впервые за весь день Арнольд стал обнаруживать признаки некоторой неловкости. Будто случайно, он повернулся к бельгийцам спиной и сделал вид, что его страшно заинтересовал дом напротив. Тут он — вероятно, впервые в жизни — заметил Городской театр. Остальные последовали его примеру.
Просто потрясающе. Оказывается, мужики, которые вообще не знают страха и могут найти управу даже на австрийских таможенников, панически боятся объектива. Ситуация становилась просто невыносимой, и все с нетерпением ждали, когда наконец загорится зеленый. Но светофоры в этой стране оказались столь же медлительными, как и все остальное, — по-прежнему горел красный.
И вдруг Арнольд не выдержал и заорал водителю:
— Дерьмо! Мы же тут с голоду подохнем!
И изо всех углов посыпалось: “Оглох, что ли?” и “Жми на газ, ты, мечта путешественника!”
Водитель, которого собственное здоровье беспокоило ничуть не меньше, чем репутация фирмы, нервно поглядел по сторонам. Потом включил скорость, и наш “Икарус” переехал перекресток на красный свет. По счастью, никто этого не заметил. Кроме, разумеется, бельгийцев. Их камеры были неотрывно нацелены на нас. И наш “Икарус”, едущий на красный свет, попал на их кассеты вместе с другими достопримечательностями Вены. Самое позднее через неделю он вместе с растерянным лицом Арнольда попадет на экраны всех видеомагнитофонов их городка.
— Сами видите, — сказала моя соседка. — Я бы не смогла объяснить лучше.
Перевод с немецкого Елизаветы Соколовой.