Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2003
Глава первая
МАЛИНОВАЯ СТРАЖНИЦА
Сыну Епраксинии, Петруше, исполнилось пятнадцать лет. Выдав маму замуж за состоятельного Горностаева, он не захотел оставаться в старом деревенском доме один.
Ежедневные упражнения в беге пальцев по балалаечному грифу продвинули его до определенного уровня, но хотелось большего. Петруша мечтал о большой сцене, о славе, о богатой карете, запряженной четверкой молодых отборных бычков, о корзинах с разноцветными воздушными поцелуями, о криках “бис”, рвущихся из перетянутых корсетов, о мастере, который научит носить “бабочку”, прямо сидеть, ровно дышать, чувствовать музыку и свободно говорить на ее бессловесном языке. Внутренний голос, шестое чувство, ветер в голове и дырка в балалайке окрыляли, подталкивали, гнали прочь из деревни в волшебную страну, где балалайки растут прямо на деревьях, где отовсюду льются неисполненные симфонии, где под ногами встревоженно шуршат белые волны нотных листов. Среди них он непременно найдет свою, самую лучшую сонату на свете, сделает из нее бумажный кораблик, шагнет на его вальсирующий борт, проскочит на гребне гремящего потока между сходящимися-расступающимися Вратами Литавр и окажется в просторном зале. Невидимые вибрации сладкоспелой сонаты незаметно коснутся кончиков пальцев, он заиграет, зал притихнет, глубоко вздохнет, и покоренные слушатели в немом восторге начнут плавно валиться в счастливый обморок.
“Кстати, — продолжал мечтать Пьер, — на верхних балконах надо посадить глухих стариков, чтобы после концерта они разбрызгивали сверху что-нибудь приводящее в чувство”.
Мечта оборвалась.
Вечером, молясь перед иконой, Петруша вдруг увидел образ Мастера. Он был во фраке, с длинными волосами, с расписной балалайкой в одной руке и с нотами в другой. Мастер строго смотрел на пре-тендента в ученики, вопрошая взглядом: “Ну?”
— Пора, — понял юный музыкант.
На утро он бережно завернул в полотняную тряпицу инструмент, подаренный Фамильяром Конкистодоровичем — новым мужем мамы, убрал в дорожную суму, рядом положил ломоть хлеба, старое мамино платье из ее сундука, пахнущего полынью, на память, перекрестился, выдохнул:“С богом!” — и решительно направился в бескрайние осенние просторы дышать полной грудью свежим некошеным ветром.
В одной из деревень он попытался заработать на хлеб струнным напоминанием о дождливом Монмартре, но легкая грусть мелодии не вызвала у двух дедушек, сидящих на завалинке, и голопузого малыша никаких эмоций.
— Милок, — посоветовали старики, — наруби Аграфене дров. Глядишь, даст тебе покушать. Она женщина одинокая, сердобольная.
Такой прием Петруша встречал почти в каждой деревне.
— Струны-то щипать мы и сами умеем, — говорила ему необразованная публика. — Вот ежели бы от твоей тренди-бренди удой повышался — это другое дело. А дармоедов нам своих хватает.
Спасали ярмарки. Здесь Петруша успокаивался, растворялся в толпе и, забыв о голоде, давал волю своему вполне народному исполнительскому несовершенству. Пальцы проворно метались вдоль струн, нога отстукивала такт, а глаза внимательно посматривали по сторонам: не появился ли Мастер во фраке?
Приближались холода. Щедрый слушатель ушел на глубину, мелкая рыбешка метала мелкие денежные икринки, но и она вскоре расплылась под прибрежные коряги в ожидании бодрящего холода.
— Где же мне Мастера искать? — дышал в замерзшие ладони симфонический мечтатель.
Теплое дыхание вопроса скользнуло по сложенным лодочкой ладоням, впитало в себя их рисунок, вырвалось на свободу, с первым попутным восходящим потоком воздуха устремилось к россыпям белого мха и в разряженной атмосфере заоблачной поляны легким инеем легло под ноги покровителю Пьеров, Педров, Питеров и иных носителей петроподобных имен.
Покровитель скатал из вопросительного инея ответный комок, подбросил его несколько раз в руке, прицелился, размахнулся и пульнул им от имени солнечного припека в маленькую лодочку замерзших ладоней.
Выпал первый снег. Идти становилось все труднее, но Пьер, растолстевший от ярмарочных запахов, уверенно шел по выбранному пути навстречу мечте, навстречу глухим старикам, парящим над полуобморочным залом. Манящее тепло чудодейственной сонаты согревало, придавало сил и путеводным колокольным звоном вело до ближайшего села, до вросшего в землю бревенчатого дома на окраине, застывшего в ветхом поклоне отцу-лесу.
Пятнадцатилетний капитан, стойкий оловянный солдатик, бледнолицый друг танцующих медведей смело шагнул к покосившемуся крыльцу, трижды стукнул в серое волокно невысокой двери, дождался простодушного вопроса:“Чего надо?” — и с нажимом, не терпящим отказа, попросил:“Пустите перезимовать».
Дверь открылась. За порогом стоял человек с длинными волосами. В руке у него была балалайка. Не хватало только фрака. Вместо него на худом теле, зацепившись за шею, висел черный кожаный фартук.
— Мастер, — восторженно прошептал Петруша, забыв от неожиданности о почтительном поклоне.
— Мастер на все руки, — уточнил владелец роскошно замусоленного фартука. — Заходи, гостем будешь.
Петруша вошел, потоптался на месте и, не сводя глаз с балалайки, спросил:
— Можно, я лучше вашим учеником буду?
— Сначала отогрейся, покушай, потом поговорим. Тебя как звать-величать?
— Пьер Балалайкин. Из деревни “Звезды кабаре”.
— Француз, что ли?
— Нет. Барин так прозвал. Он и инструмент мне подарил фамильный, и на мамке моей женился.
Фартук понимающе кивнул головой и в свою очередь представился:
— Аким Озорник.
Гость грелся у печки, хозяин собирал на стол нехитрое угощение: кислую капусту, пироги с горохом и со снетками, оладьи с медом, сморчки вареные, рыжики жареные, овсяный кисель, творог из мако-вого молока, несладкий хрен, губчатый сыр, взвар из овощей. Пустоты между тарелками он заполнял рассказом о своих занятиях:
— Делаю сани, бочки, гну коромысла, плету бечеву, починяю кому что надо. Для души мастерю балалайки.
— А играть на них умеете? — встрепенулся незваный ученик.
— Какой там! — махнул рукой Аким. — Мне их делать интересно.
Петруша сник.
— Я думал, вы меня играть научите.
— А я думал, тебе перезимовать надо. Ладно, садись за стол.
Попробовав всего понемногу, разомлев от тепла и сытости, отважный путешественник вовсе было собрался похвастаться своим желанием дойти до большого города, найти там проводника в страну струнных рек, мажорных водопадов, стройных октавовых рощ и кочующих терций, но внезапно, не успев отойти от стола, уснул.
— Вот и поговорили, Пьер из кабаре, — усмехнулся Озорник и, стараясь не греметь посудой, начал убирать со стола.
В работе у мастера не было мелочей. Любую деталь он делал не спеша, тщательно примеряясь. Будь то крышка к бочке, конек на крышу, родное село Ольховики в миниатюре или деревянные тапочки для сверчка на случай, если тот заглянет на печной огонек.
Точность и строгость ручной работы Аким любил чередовать с размышлениями на темы широкого охвата, вселенского масштаба, глубинного проникновения.
Поплутав в тумане Акимушкиных монологов, нефранцуз к началу весны вышел на растаявшую дорогу, ведущую в город, к настоящему Мастеру. В черном фраке.
Вместе с незабываемыми уроками невесомого болтологического плетения Петруша уносил с собой ощутимо весомый подарок — широкие охотничьи лыжи-снегоступы. Они были изготовлены из невысушенной древесины, но в строгом соответствии с правилом золотого сечения.
Что хотел сказать этим подарком мастер на все руки? Что жизнь — это не воздушный замок из сахарной ваты? Что за кажущейся тяжестью ноши скрывается потаенная легкость?
Не стал непонятливый ученик долго раздумывать, просто вошел в ближайший лес, куда под натиском красного солнышка, истекая голубой кровью, отступили остатки белоснежной армии, встал на снего-ходы и широким шагом заскользил по хрустящему насту. Он намеревался сократить дорогу, поскорее добраться до города. Туда, где сбываются мечты. Но быстро проскочить через обширные владения ежиков, чижиков и пыжиков не удалось.
Лыжник устал, но остановиться не мог. Стоило остановиться, и тяжеловесные украшения сразу начинали безвольно тонуть в сыпучих барханах молчаливо тающих снегов. Спасение было в непрерывном движении.
К вечеру, окончательно выбившись из сил, вдохнув слишком большую дозу лесных весенних ароматов, он сонно повалился в первый подвернувшийся сугроб. В эти несколько секунд замедленного паде-ния, судорожно дрыгнув ногами, он успел освободиться от золотосеченных скороходов. Падая, усталый странник сладко зевнул, веки его сомкнулись, и он уснул, не успев прикоснуться к мягкой перине лунного сугроба.
Бессознательное тело упало на белую горку и, не встретив сопротивления, продолжило плавное погружение сквозь влажную прохладу снежного слоя в уютное тепло медвежьей берлоги.
Хозяйка — большая медведица — проснулась от неожиданного вторжения и скорее по привычке, чем от испуга, устремилась к заваленному выходу, сметая на своем пути античные вазы, мебельные гарнитуры, напольные часы со сломанным боем и прочие излишества, полагающиеся с давних пор каждой приличной берлоге.
Вокруг никого не было. Незнакомые следы пахли деревом и были какими-то длинными. Медведица хотела потереться спиной о березу, но новый, неожиданно сильный запах, тянущийся из только что поки-нутой подснежной спальни, — запах взопревшего русского духа, — заставил ее насторожиться и на всякий случай затаиться в голых кустах разросшегося за зиму малинника.
Она ждала всю ночь. Утром из берлоги медленно выполз потрепанный овчинный полушубок, обильно вывалянный в медвежьей шерсти.
Любительница меда с любопытством смотрела, как это жалкое подобие медвежонка безуспешно пытается встать на вывихнутые при падении ноги, как пробует зареветь во весь голос, но рев почему-то больше напоминает шепот пойманной рыбы.
Вдруг он замер, широко открыл глаза и как-то странно стал смотреть в одну точку, сквозь медведицу.
Затем, не меняя взгляда, потянулся к своей суме, вытащил из нее какую-то деревяшку и тихонько ударил по ней свободной рукой. С первыми чарующими звуками малиновая стражница безвольно присела на задние лапы, передние опустила вдоль лохматого тела и покорно впала в глубокий балалаечный гипноз.
Широко открыть глаза Петрушу заставил испуг.
Только что он сладко спал, заботливо укутанный госпожой сонливостью в дремотный атлас непрерывных сновидений, у изголовья дымилась чаша с благовониями. Вдруг одна не удержавшаяся капля холодно прокатывается по лицу, и он, во-первых, просыпается совсем не там, где ложился спать, во-вторых, при попытке сориентироваться на местности, видит большую медведицу.
Раньше он видел ее много раз. Издалека она была похожа на обыкновенный ковш, каким дома зачерпывали сок из бочки с замоченной брусникой, но вблизи она выглядела совершенно иначе.
Мальчик никак не мог встать на непослушные ноги, валился на бок, успевая при этом присмотреться — нет ли у медведицы за спиной корзины с пирогами. Слезливая союзница расценила его заинтересованный взгляд по-другому. Она подошла и мотнула головой в сторону своей спины: мол, давай, залезай, чего ты тут на холодной земле валяешься.
Он кое-как вскарабкался на мохнатую гору. Покоренная гора глубоко вздохнула, подождала, пока мальчик перестанет искать пирожки на ее спине, и голодным шагом, постепенно разгоняясь, направилась в ближайшую лесную столовую.
Они быстро подружились. Гуляли с музыкой по дубовым проспектам, липовым аллеям, березовым рощам, сосновым борам, смешанному мелколесью и непроходимым буреломам. Однажды они вышли к деревне, стоящей рядом с лесом. Деревня вмиг опустела.
Привычно балалайничая, друзья прошли по главной улице. Медведица неожиданно встала на задние лапы и затанцевала, да так здорово, что стая сопровождающих собак сочла возможным замолчать, уважительно приотстать и с неподдельным собачьим восторгом дружно замахать хвостами, умудряясь при этом попадать в такт.
В конце улицы мальчик остановился, жестом попросил плясунью подождать, а сам, пустив сиротскую слезу, пошел стучаться в затаившиеся избы.
Незаметно они дошли до города, и каждый день стали устраивать на рыночной площади представления, отрепетированные в дороге.
Если кто-то терял колесо от телеги, медведица тут же взбиралась на него и, к всеобщему удовольствию, колесила по кругу. Если где-то на рынке появлялось огненное кольцо, она, не раздумывая, броса-лась туда, чтобы пролететь сквозь очистительное пламя, не опалив ни единой шерстинки. Если какой-нибудь канатоходец захотел бы пройти над рыночной площадью по натянутой веревке, она бы и туда взо-бралась.
Лес звал свою хозяйку, но что-то необъяснимое удерживало ее около Петруши. Его, в свою очередь, звал и манил иконный образ Мастера Деревянного Треугольника, но странное ощущение нерожден-ности и потаенной пуповинной связи удерживало его возле шустрой медведицы.
Он назвал ее Лала. Уменьшительно-ласкательное от слова “балалайка”. В честь этого события имениннице была подарена просторная юбка, собственноручно сшитая Петрушей из памятного мамкино-го платья.
Теперь на нарядную артистку приходили смотреть толпы разношерстной публики. Бабы дивились на красивую юбку, мужиков больше интересовала танцевальная часть программы, потому как промеж них всегда кто-то бился об заклад, что спляшет в паре с медведицей.
С некоторыми Лала косолапо хороводила, но чаще легким пинком направляла подвыпивших смельчаков в дальние торговые ряды.
Уловив настроение толпы, предприимчивый Петруша сменил зазывную кричалку: “Французская Лала с городу Парижу в новомодной фасоне от всемирно известного кутюрье Пьера б’Алалайкина” — на не менее заманчивое предложение: “Подходи, смельчаки! Аттракцион “Воздушные горки”, или Летающие мужики».
Жил модный кутюрье Пьер за городом.
Устав за день от шума и суеты, он вместе со своей моделью уходил в близлежащий лес. Там они находили уютную поляну и устраивались на ночлег. Лала — на земле, а Пьер — на теплой шкуре неуби-того медведя.
Как-то раз за ними, в некотором отдалении, пошли два бородатых мужика. У одного из них за поясом весело поблескивал топор. Дождавшись, пока артисты уснут, они подкрались к мальчику, нежно при-крыли его рот ладошкой, в которую легко уместилась и вся голова, оттащили в сторонку, сорвали с него суму, наполненную честно заработанными монетами и уже совсем было собрались раствориться в ночной темноте, как вдруг из этой темноты, будто из сказки, им навстречу шагнул настоящий русский богатырь. Он был один, без меча и булавы, без коня и пики, без чешуи и жаргоря. На голове гордо отражал Луну остроконечный шелом, на груди блестела длинная кольчуга, спину прикрывала красная накидка, молодецкие сапоги крепко упирались в землю.
— Ой вы гой еси, недобры молодцы. Вы почто мальца обижаете? Али креста на вас нет?
— Это что за чучело лесное? — спросила одна борода другую.
— Я русский богатырь, защитник слабых и гонимых. Зовут меня Ванька Встанькин. Победить меня никому не удавалось, потому как всю силу противника я супротив него направляю. Пробовать будете?
Лихое бородатое воинство, вытащив из-за пояса топор, с разбегу набросилось на чучело-богатыря. Ванька качнулся и под тяжестью двух здоровенных мужиков оказался прижатым к земле.
— Ну что, гой еси, защитник нищих и обездоленных, может, скажешь что на прощание? — вопросил лесной разбойник и, не дожидаясь ответа, тюкнул поверженного богатыря топором по темечку.
И напрасно. Шелом был рассчитан на удар двуручным мечом с размаху, поэтому топорик, безвредно скользнув острым лезвием по надежной броне, весело отлетел куда-то в сторону. В то же мгновение Ванька Встанькин, словно сжатая и отпущенная пружина, резко распрямившись, вернулся в исходное положение, а горе-разбойники, беспомощно размахивая руками и ногами, сшибая сучья и ветки, полетели приблизительно в направлении звезды Орион.
Русский богатырь не спеша развернулся на своих молодецких сапогах и медленно растворился в темноте.
Петруша отчаянно таращил глаза, но видел лишь ночную тишину.
Наутро он убедил себя, что это был сон, и по привычке стал рассказывать его медведице. Лала, поводив носом по сторонам, сорвалась в кусты. Вскоре она вернулась. В зубах она держала остро заточенный топор.
С той ночи Петруша взял за правило перед сном обращаться к лесу с самым сокровенным:
— Эй, шлемоблещущий Ванька, помоги мне найти Мастера. Не оставь без поддержки ничтожного рыночного балалаечника.
Лес раскачивался верхушками деревьев, поскрипывал стволами, кидался листьями, рычал зверьем, гудел комарьем, но вразумительного ответа не давал.
Лето стремительно катилось под гору.
В череде мелькающих дней и ночей черные полосы неумолимо становились все шире и шире, а ряды желающих посмотреть на играющего мальчика и танцующую юбку, наоборот, все уже и уже.
Но среди этих редеющих рядов Петруша стал подмечать одну стройную девочку. Каждый день она появлялась к началу представления и исчезала, не дожидаясь его окончания. Казалось, она приходит за чем-то очень важным.
Петруша изо всех сил улыбался девочке, и только ей, надеясь при помощи демонстративной открытости и атакующего постреливания глазами пробить брешь в обороне.
Его улыбки и взгляды врезались в длинное нарядное платье, да так и незамеченные грустно падали на ее новые красные сапожки.
Глава вторая
ПО СЛЕДУ БОГАТЫРЯ
Удалой молодец Терентий Барталомеев из гильдии купцов-ухарей готовился к поездке в страну за семью морями и за одной, самой большой на свете, стеной. Торговать он собирался не песцами, не соболями, а рыбными деликатесами, и в частности гордостью гильдии — тройной ухой из просоленных бочковых ершей, карасей и судаков.
Перед отъездом зашел Терентий к своей единственной дочери — маленькой Маланье.
— Отправляюсь я, доченька, в края далекие, за горы Тянь-Шаньские, за пустыню Алашанскую, за реку Хуанхэ, за большим барышом. Прозывается та сторона — Китай. Живут в ней маленькие желтые человечки. Говори, какой подарочек хочешь? Обещаю привезти все, что ни пожелаешь.
Купеческое слово твердое. Обещал — в лепешку расшибись, а выполни.
Посмотрела доченька в ясны очи под удалой бровью, и заказ делает не раздумывая, будто только о нем и мечтала:
— Привези ты мне, батюшка, живого желтого человечка.
“Вот те раз — подумал Терентий, почесал в затылке, да делать нечего”.
— Ладно, — говорит. — Привезу.
Поцеловал Маланьюшку, обнял жену, с тем и отбыл.
Распродав весь ух-товар, накупив китайских шелков, отправился купец густа-бровь, кучеряв-ус подарочек обещанный искать. Долго искал, многим невысоким местным жителям предлагал поехать с ним, но желающих отправиться в неизвестность не находилось.
Надежда стала слегка подтаивать.
Начались сборы в обратный путь.
Терентий наблюдал за погрузкой товара. Вокруг шумели и суетились люди, приходили и уходили парусные корабли. За деловой суматохой никто не обращал внимания на высохшего старика с редкой бе-лой бородой. Он сидел на берегу, смотрел на облака и что-то напевал.
Чужестранцу старик понравился. Он увидел в нем последнюю надежду, подошел и с какой-то особой доверительностью заговорил:
— Слышь, мил человек. Поплыли ко мне домой. Посмотришь, как на Руси живется хорошо. Я откормлю тебя и относиться буду со всем уважением. Поживешь у меня, сколько захочешь, а надоест — денег дам на обратный путь. Понимаешь, дочке своей единственной обещал я китайца привезти. Не дай слово нарушить.
Старик его внимательно выслушал, встал и согласно кивнул.
— Ты по-нашему понимаешь? — удивился Терентий, только сейчас вспомнив, что не взял с собой переводчика.
Облачный смотритель отрицательно качнул редкой бородой и показал на глаза.
— По глазам читать умеешь! — догадался купец. — Вот так диво!
— Извечный Путь не ограничен целью, — тихо проговорил по-китайски старик.
— Конечно, конечно, — согласно закивал ничего не понявший ухарь Барталомеев, боясь, как бы маленький желтый человечек не передумал.
— Гу Шэнь, — поклонился высохший, но цветущий старик и посмотрел темными озерами глубоких китайских глаз на маленькую девочку.
На дне этих озер девочка увидела горы. Между гор — лощину, поросшую сочной травой и невысокими деревьями. В лощине, весело улыбаясь, лежал огромный великан из облаков, тумана и солнечного света. Ветер подталкивал великана то в один, то в другой бок.
Девочка повернулась к маме:
— Его зовут Дух Горной Лощины.
Потом снова посмотрела на недрогнувшую гладь озер, увидела в них свое отражение и радостно воскликнула:
— Маланья.
Слово, коснувшись поверхности глаз, ударилось о хрустальный подводный риф, разломилось надвое, превратилось в ласковое Мала Нья, преломилось в грубоватое Мало Кушанья и, наконец, по закону обратной перспективы, было переведено стариком Гу Шэнем как Изобилие Больших Приготовлений.
Они понравились друг другу и с первого дня много времени проводили вместе.
В детской чистоте Изобильных Глаз Дух Лощины видел все, о чем без умолку верещал не менее изобильный язык. Когда Гу Шэнь успевал нараспев озвучить несколько замысловатых иероглифов, Мала-нья смело заглядывала в узкие щели китайских бойниц, где туманный великан из лощины в два счета объяснял любую стариковскую заумь. Своим облачным пальцем он со страшной скоростью рисовал на отвесных скалах сразу уйму понятных рисунков, если надо — быстро разделял себя на слаженный коллектив белоногих танцоров и доходчивым виртуозным дрыгоножеством показательно расшифровывал такие сложные понятия, как Неведомая Праматерь или Путь Неба, которыми любил баловаться в разговоре редкобородый подарочный гость из солнечного поднебесья.
Для дочери и ее друга-наставника Терентий распорядился построить миниатюрный китайский дворик с садом, беседками и камнями, меж которых, переливаясь и журча, струилась прохладная вода, на ветру покачивались разноцветные бумажные фонарики, напоминая о далеком высокогорье. Не хватало лишь одного — изысканного запаха жареных насекомых.
За несколько лет пребывания у гостеприимного Барталомеева Гу Шэнь выучил язык. Гуляя по дорожкам уютного сада, он рассказывал Маланье множество интересных историй, учил правилам поведения, оздоровительной гимнастике и самому сложному, на его взгляд, — плодотворному искусству насыщенного ничегонеделания.
Однако врожденная неугомонность непоспевшего персика наполняла скучные правила и предписания затяжным весельем озорного карнавального шествия, где оздоровительная гимнастика непостижи-мым образом превращалась в танцевальные па, мудрое содержание молитвенных текстов — в пение задорных песен, светский этикет в исполнении непоседы-ученицы больше напоминал шутовскую пародию на нудный и бессмысленный церемониал пустого времяпрепровождения, а непростое искусство ничегонеделания и вовсе не давалось стремительно подраставшей купеческой дочери.
Чтобы излишней строгостью не убить живительный фонтан детской непосредственности и во избежание неконтролируемой вседозволенности, восточный наставник выбрал золотую середину: особо не вмешивался. Но и не оставлял без присмотра.
В один из таких увлекательных походов они издалека услышали плясовые музыкальные переливы и раскатистый хохот многоголосой толпы. Удержать дочь было невозможно, и они, как два мотылька, учащенно размахивая длинными крыльями юбок, покорно устремились в колдовской круг яркого балалаечного света. Протиснувшись поближе, Маланья в первое же мгновенье испытала сильное потрясение: в центре круга она увидела большую, нет, огромную медведицу. Вторая потрясающая волна немедленно последовала следом за первой: медведица танцевала.
Дважды потрясенная, гибкая тростиночка Мала Нья восхищенно смотрела на эту, казалось бы, неповоротливую громадину. В размашистых движениях животного чувствовался мощный поток естественно льющейся неиссякаемой силы, в череде прыжков и перемещений — ровная ритмика танца живой природы. С этой минуты страстное желание овладеть этой силой поселилось в просторном сердце Маланьи Терентьевны Барталомеевой.
Все ее танцевальные фантазии на темы тай-дзи-цуань, ци гун и ушу в сравнении с пережитым потрясением показались вялым примитивом. Четырнадцатилетняя девочка, обретшая смысл в постижении затанцевального совершенства, каждый день приходила внимательно наблюдать за неистощимой на выдумки царицей лесных зверей и быстро уходила домой, чтобы без устали повторять повороты и покачивания выбранного для себя стиля. В этом стиле сливались удивительная мощь медвежьей неуклюжести и прелесть скрытого за ней Духа Лесной Свободы.
Предшествующие занятия танцевальной гимнастикой послужили хорошей основой. Из этой первоначальной смеси задора с пронзительной грустью, бешеного темпа с замедленной пластикой, тянь-шаньской возвышенности со среднерусской низменностью она намеревалась со временем выкристаллизовать сверкающий изумруд какого-то, пока ей неведомого, танца.
Постепенно продвигаясь в постижении выбранного стиля танца, увлеченная Маланья начала понимать, что не последнюю роль в изумрудной гармонии играют упорядоченные звуки. Видимо, не случайно медведица танцует именно под балалайку. Ей захотелось познакомиться с юным аккомпаниатором, на которого она сначала не обращала внимания, и спросить: знает ли он секрет своего инструмента?
Впервые легкие красные сапожки дождались окончания представления, кружась и пританцовывая, приблизились к давно покоренному Петруше, щелкнули каблучками и вежливо представились:
— Маланья Барталомеева.
Мальчик с восторженным изумлением смотрел на предмет своего обожания, ошалело плыл в улыбке, приласканным котенком щурил глаз, пытаясь одновременно не мурлыкать и не говорить глупости.
Не удалось.
— Петр Балалайкин, — нашел что сказать оробевший укротитель медведей.
— Петр, — доверительным тоном начала беседу танцевальная кружевница, — мне очень нравится твоя подруга в юбке. Я хочу овладеть ее мастерством. Секрет в музыке?
Юный искатель пути в заоблачные высоты задумался.
— Секрет в том, что я не умею играть на балалайке. Да, да. Не удивляйся. Если бы я умел играть, то танцевали бы люди. Я застрял на уровне животного царства. Без Мастера в мир людей не войдешь. А с Мастером можно пойти и дальше. Понимаешь?
Маланья отрицательно замотала головой.
— Иногда не находишь слов, чтобы передать свои мысли, чувства, переживания. Это может сделать музыка. Без слов. От сердца к сердцу. Вот и сейчас я чувствую, что говорю не совсем то, отрывочно, сбивчиво. Одно знаю точно — без Мастера не обойтись.
— Где же взять этого Мастера? — поинтересовалась любознательная принцесса-мотылек из сада с камнями.
— Не знаю.
— Почему же ты его не ищешь? Ждешь, когда он сам к тебе придет?
— Честно признаться, ждал. А пришла ты.
— Но я не Мастер.
— Зато ты хочешь овладеть мастерством танца, но танца без ритма не бывает. Значит, тебе тоже нужен Мастер. Научишься понимать сердце музыки — научишься понимать и танец. Завтра мы с Лалой уходим. Если хочешь, можешь пойти с нами.
Вечером Маланья долго объясняла отцу свое желание приблизиться к Вечности не через узкие монастырские ворота, но через широкие просторы живой природы, наполненные неиссякаемой силой и животворящим светом.
Никогда Терентий Пантелеймонович не видел свою дочь такой возбужденной, настойчивой и уверенной в правильности своего выбора. Первым побуждением было резко отказать и закончить на этом разговор о походе неизвестно куда. Но почему-то сразу вспомнилось, как он сам в далеком Китае уговаривал людей поехать с ним и как все ему отказывали. Он решил поговорить с Гу Шэнем, давно ставшим в их семье родным человеком. Его советы не раз помогали в делах торговли и в семейных отношениях. Дух Горной Лощины внимательно выслушал сомнения Терентия, взял какие-то палочки и, сказав: “Надо погадать”, вышел. Довольно скоро он вернулся с готовой подсказкой:
— Триграммы говорят: надо идти. Путь благоприятен.
И от себя добавил:
— К тому же они пойдут под защитой медведицы, а в ваших краях она царица.
Наутро Терентий, чье слово в доме было последним и решающим, удивляясь в душе своей доверчивости каким-то трем граммам, благословил дочь в путь, на поиски самой себя. Жене, всегда покорной воле мужа, оставалось лишь смахивать бегущие слезинки и тихонько причитать:“Эх, Тереха, Тереха”.
Обрадованная таким скорым решением, под непрерывные всхлипывания мамы и деловые указания опытного в дальних походах отца, Маланья принялась собираться в дорогу.
Дедушка Гу Шэнь подарил ей свою единственную ценную вещь — дорожный посох, отполированный желтыми песками пустынь, сухими ветрами гор и годами пеших странствий.
Наконец сборы были окончены. Все расцеловались, на минуту присели, перекрестились, открыли ворота, и недавно оперившийся птенец, смело чирикая, вылетел из теплого и уютного родительского гнезда навстречу вольным ветрам будоражащей неизвестности.
“Звезда деревенского кабаре”не надеялся на то, что Маланью отпустят. Когда же он увидел тяжело груженную съестными припасами принцессу танцевального беспредела, сердце его взбрыкнуло ретивым жеребчиком, и широкая счастливая улыбка расплылась по лицу Петра Балалайкина от края и до края.
Одновременно в пределы его плоской груди неожиданно ворвался резвый табун необъезженных страстей.
Что же Петр?
Может быть, он завороженно смотрел на округлые бока этих необъезженных мустангов, на их пышные гривы, девственные хвосты? Или упал затоптанный сотнями неподкованных копыт? Или попы-тался укротить какую-нибудь одну, отбившуюся от табуна, кобылу?
Вовсе нет. Кровь отца-пастуха, погибшего в неравном поединке с молнией, требовала поступить иначе. И сын сделал это: поднял длинный кнут, выбитый когда-то разлапистой молнией из верной отцов-ской руки, раскрутил его над головой и, заходя то справа, то слева, уверенно погнал табун, присмиревший от угрожающего свиста кнута, прочь из своей груди.
Вскоре из города, под предводительством Лалы, вышел маленький отряд: юная дева, одним своим присутствием породившая страстный мустанговый вихрь, и худенький сын пастуха с весело поблескивающим за поясом разбойничьим топором.
Медведица, основательно перевернувшая внутренний мир Маланьи, шла рядом. Эта близость заставляла сердце, переполненное радостным трепетом, учащенно биться.
Наутро в действие вступил план, придуманный накануне: найти спасителя и попросить его о помощи.
В своем непродолжительном плавании по зеленой глади леса юные путешественники при каждом удобном случае бросали якорь возле привлекательных неоткрытых островов и по праву первооткрывателей сразу давали им звучные имена: остров Малиновых Зарослей, остров Чернично-Брусничных Плантаций, остров Разросшихся Орешников, остров Капустнотравных Заячьих Пастбищ. И наконец, остров Призывно Жужжащих Медовых Деревьев.
Путешествие по незнакомым местам могло получиться долгим, с кострами и приключениями, но подвела Лала, слишком хорошо ориентирующаяся в лесном царстве, и ее сверхчувствительный нюх.
К вечеру третьего дня лохматый лесной лоцман вывел начинающих ловцов попутного ветра к оди-нокой избушке, спрятавшейся аккурат посреди леса. Темнело. В окнах спасительного маяка замерцал свет. Лала сбавила ход, опустила паруса, осторожно причалила к срубу глубокого колодца, развернулась носом к крыльцу и на певучем языке медведей сказала одно только слово:
— Приплыли!
— Спасибо тебе, большая медведица, — поблагодарила Маланья, поглаживая непричесанную голову царицы. — Я тебя никогда не забуду.
После этого девица-краса поднялась на крыльцо и сделала нечто такое, что повергло в изрядное смятение обитателей крепостного деревянного замка: дорожным посохом Гу Шэня решительно заколоти-ла в дверь.
Глава третья
КУДЕСНИК ЛЕСНОЙ ИЗБУШКИ
Сивка Буркин последние семьдесят лет просидел у печи. С детства у него были больные ноги, и начало своей жизни он провел лежа в кровати. Над ней, на стене, висела старенькая дедушкина балалайка. Сивка подолгу на нее смотрел и, не находя другого занятия, придумывал разные истории про своего деда.
Пондей Буркин роду был знатного, да и только. Сызмалу полюбились ему два дела: на коне скакать и на балалайке играть. Возмужав, отправился Пондей на красивом белом коне по белу свету путешествовать. Куда он ни попадал, везде находились воинственные всадники. Все они хотели померяться силой. Пондей не любил эти старинные забавы, но от поединков не бегал. Из оружия у него была только одна боевая балалайка. Как только очередной грозный смельчак приближался, Пондей доставал из-за спины струнное оружие, закрывал глаза и прикасался к струнам. В тот же миг тугая волна музыкального абсолюта валила противника с коня наземь.
Так, в постоянном стремлении уйти от ненужных поединков, Пондей Струнобей оказался в далекой жаркой стране, затерявшейся меж двух океанов. Солнце приветливо палило с раннего утра и до позднего вечера.
— Жарковато тут у вас, — утирая лоб, жаловался путешественник пробегающим неподалеку зебрам. — Дальше, похоже, может быть только ад.
Вскоре его предположение подтвердилось: он увидел неприлично голого и совершенно черного … человека ли?
”Надо пугнуть для острастки“, — пришла в размякшую голову первая мысль.
И миролюбивый тушитель воинственных пожаров угрожающе загремел удалым балалаечным боем. Зазвенела струна, покатилась волна, да растаяла в солнечном пекле, не причинив никакого вреда черноволосому обитателю неведомой стороны.
Черное существо, зажав меж ног какое-то полено, начало колотить по нему, словно заяц, своими немытыми руками.
Пондей собрался было посмеяться над черношерстным зайцем, забарабанившим с перепугу какой-то дикий тарарам, но в следующее мгновение оказался лежащим на земле и с глубоко прочувствованным блаженством пытался сложить к ногам голого победителя свое, потерявшее ценность, треугольное сокровище.
Тамтамист пружинящей походкой подошел к распростертому храбрецу, помог ему взобраться в наспех покинутое седло и выверенным ударом ребра ладони запустил белогривого красавца прямиком туда, откуда он прискакал.
— Меня победила черная сила, — признался он своему пышнобокому другу. — Видимо, я недостаточно чист душой.
Вернувшись в родные края, Пондей женился на сироте, ушел с ней в лес, построил избушку на крепком фундаменте, расчистил от деревьев клочок земли, в три дня вспахал его, и зажили они там долго и счастливо.
Балалайку он повесил на стену, никогда к ней больше не прикасался и сыну своему, вскоре народившемуся, запретил брать ее в руки. Слишком сильно задел его сногсшибательный тамтамовый ритм, слишком ярко впечаталось необычное переживание в память. С тех пор валить людей с ног мастерством балалаечной премудрости Пондею резко расхотелось.
Лишь иногда, в солнечную погоду, на него вдруг накатывало желание с кем-нибудь сразиться. Чтобы никому не навредить, он уходил подальше в лес и пронзительным свистом освобождался там от навяз-чивого желания.
Случайно оказавшиеся в этом отдаленном уголке леса, охотники и собиратели грибов, оглушенные свистом, падали на землю. По окончании ураганных трелей они сломя голову бежали домой. А затем со-чиняли всякие небылицы о бешеном звере-свистуне, о шайке хором свистящих разбойников или о соловье ростом с человека. Деревенские люди верили этим россказням и, чтобы как-то скрасить монотонное однообразие простой крестьянской жизни, пересказывали их друг другу, всякий раз на новый лад.
Сыну Пондея — Африкану — было восемнадцать лет, когда он остался в избушке один. Он жил в согласии с лесом, не беспокоил его понапрасну, пел ему благодарные песни, а лес кормил юношу и за-щищал.
В положенное время заиграла в нем африканская кровь, забегала по тонким руслам прожилок, ударила в голову. Понесло Пондеева сына вон из леса.
Из всех историй любви он знал только одну, поэтому поступил так же, как отец: пошел по деревням, нашел сироту Машу, которая не побоялась лесной жизни, предложил ей руку, сердце и в придачу — избушку на крепком фундаменте.
В этой избушке они свили уютное гнездышко, вывели птенца, и все бы хорошо, да только вот беда — птенец не мог летать. Родился он с больными ножками. Погоревала Маша, погоревала, потом смирилась:
— Видно, судьба такая. Коли Бог здоровья не дал, стало быть, для тебя он что-то другое приберег. Вот вырастешь, сам чудеса творить будешь.
Сивка жадно впитывал рассказы родителей о лесе, зверях, травах. О ночной тишине, наполненной материнскими фантазиями и правдивыми отцовскими историями о шелесте падающих листьев, о шорохе муравьиных шагов, о лесных сказочных богатствах, о добрых чудо-богатырях, всегда готовых прийти на помощь, о пестрой семье лесной нечисти с большим набором шуток, проделок и наглых безобразий. О песнях, которые надо петь в лесу, чтобы он тебя не потерял, об умении слушать и слышать. О тайне, сокрытой в каждом человеке. О тайне, сокрытой за этой тайной. О золотом ключе, который непременно надлежит найти, не жалея ни сил, ни времени, чтобы открыть все тайны по очереди.
Повзрослев, он поборол боль, научился сидеть и придумал цель: не сидеть без дела. Каждый день, полуприкрыв глаза, он отправлялся на воображаемую прогулку в лес. Кормил с руки трех медведей, в доме у которых когда-то давно славно повеселилась его мама, катался на волке с Иваном-царевичем, целовался с лягушками в поисках царев-ны, дурачился с Иваном-дураком, прокладывал лесные дороги на Емелиной печи. Возвращаясь с воображаемых прогулок, Сивка всегда ощущал какую-то недосказанность.
Столкнувшись с непонятными силами, он не испугался, и спокойно продолжил многолетнее погружение к темному основанию своего космоса.
По зиме, вернувшись из заснеженных угодий, Африкан увидел, как сын тянется к балалайке, снимает ее со стены и очень осторожно, словно драгоценный сосуд, держит в руках.
Африкан хотел сказать, что отец строго-настрого запретил к ней прикасаться, но жалость к сыну, и так лишенному многих радостей, комом подступила к горлу.
Сивка тихо промолвил:
— Я знаю, почему Пондей перестал на ней играть.
Мама Мария отложила приготовление ужина, подошла к сыну, села рядом с ним на лавку, ласково обняла и спросила:
— Почему же?
— Он слишком рано прекратил совершенствоваться. Решил, что с него хватит занятий. Самонадеянно уверовал в свое исполнительское мастерство. Беспечно поддался преждевременному желанию попутешествовать, повидать дальние края. И был за это наказан. Только не темными силами зла, как он ошибочно подумал, а полнотой изначальной гармонии. Деду следовало бы извлечь из этого опыта урок, преодолеть “черный” звуковой барьер, но он вместо этого направил всю силу своего негодования в никуда и сам через это сгинул. Я продолжу начатый дедом бесконечный путь по истертой поверхности балалаечного грифа. Усидчивости мне не занимать.
Инструмент, сохранивший в дырявой памяти всю коллекцию дедушкиного игрового опыта, быстро довел пальцовку правой и левой рук Сивки Буркина до достигнутого дедом предела и, не видя преград, повел дальше, щедро демонстрируя вкуснейшие фрагменты необъятной гаммы трехструнных возможностей.
Золотой ключ, о котором говорил отец, оказался у усидчивого труженика под рукой. Без устали постигая нотную грамоту, Сивка овладел заветным ключом и открыл потайную дверь, ведущую в волшеб-ную страну. Юноша, казалось навсегда прикованный к кровати, как сквозь зеркало шагнул сквозь самого себя и, потеряв ложную опору, ввалился в сияющую пустоту настоящей реальности. Плотная, не-реализованная в ходьбе мощь цвета перекаленного металла разом заполнила все его тело, и чудеса, обещанные в детстве мамой, прыткими пушистыми белками задорно запрыгали к нему в руки.
Балалайку порой тянуло на стену, где она провела много лет, сроднившись с сухими бревнами лесной избушки. Вместе они любили вспоминать, как когда-то в молодости разгоняли упругими ветками буйные ветра, тянулись к солнцу зеленой листвой, наливались полнолунным соком.
На семидесятый день рождения сына Африкан да Марья преподнесли ему не то чтобы подарок, но скорее некий намек на его будущее: прожив долгую, счастливую жизнь, умерли в один день.
Последний Буркин призадумался. Во-первых, как ему — неподвижному инвалиду — схоронить родителей? Во-вторых, как жить дальше?
Думать Сиве Африкановичу пришлось недолго. В дверь вежливо постучали тремя богатырскими ударами, после чего в пространство живого и мертвого русского духа шагнул молодецкий сапог, за ним следом — остроконечный блестящий шлем и завершила восшествие на прогнувшиеся доски пола развевающаяся красная накидка.
— Здравствуй, Сивка, Струнобеев внук. Я помощник всем вопиющим в лесах, защитник немощных и одиноких, спасатель пойманных в капканы и провалившихся в глубокие ямы, трижды русский богатырь в одном лице Ванька Встанькин с удалой разгуляй, силушкой в одной руке и с изустной древней премудростью в другой.
— Здравствуй, Иван по прозванию Встанькин. Я сидень-муж, не ходи нога, заиграй рука Сивка Буркин, Африканов сын. Спасибо, что услышал мысль мою невеселую. Помоги родителей в последний путь проводить, а я тебе за это на балалайке сыграю, потому как ничего другого делать не умею.
Без лишних разговоров премудрый чудо-богатырь выполнил просьбу не ходи ноги, но слез песни слушать отказался.
— Не время сейчас петь да играть. А вот помянуть надо бы. Знаешь, как готовят помяни-кисель?
Не успел осиротевший сидень-муж беспомощно развести руками, как в дверь настойчиво заколотили палкой неизвестной породы дерева.
Мастер-чудодел в видимой реальности посмотрел на мастера-чудотвора в невидимой реальности, и, удивленные своей постыдной непрозорливостью, они в один голос спросили:
— Кто там?
Глава четвертая
ТАЙНА НЕПРИКОСНОВЕННОЙ БАЛАЛАЙКИ
Уверенная в том, что стоит перед избушкой Ивана, о подвиге которого была подробно наслышана от походного сотоварища, она поглубже вдохнула и выдохнула:
— Дяденька русский богатырь Иван Встанькин, это мы: Маланья Бартоломеева и Петр Балалайкин. Пришли к вам за помощью. Не откажите, будьте добреньки.
Дяденька Ванька, в полном недоумении, посмотрев на дяденьку Сивку, пожал широкими плечами и по долгу службы пошел открывать ворота замка, опускать подъемный мост и быть добреньким. Увидев ясным оком медведицу, он наконец сообразил, кто помог его выследить. Осталось выяснить, что нужно этим симпатичным молодцу с девицей.
— Заходите, гости дорогие, — гостеприимно пробасил богатырь, пропуская вопиющих о помощи в избушку, постоянно повернутую к лесу одновременно всеми сторонами. — Только вот угостить вас нечем.
— Это дело поправимое, — по-деловому сказала Маланья, вышла за дверь, сняла с Лалы котомки, светлыми пушинками притаившиеся на бурой шерсти, вернулась и молча начала выставлять на старень-кий стол бутыли с киселем, пирожки, копчености и другие оставшиеся дорожные припасы.
— Прошу угощаться, — пригласила к столу щедрая гостья и с любопытством посмотрела на Сивку.
— Расскажите-ка нам о себе, гости дорогие, — перехватив ее взгляд, молвил Иван, взявший на себя роль хозяина. — Что вас сюда привело?
Засиделись они далеко за полночь. Ребята, перебивая друг друга, рассказывали про свою сладкую и несладкую жизнь, о своем коротком путешествии, о мечте найти Мастера, о желании стать его учениками.
Дяденька Встанькин слушал и понимал, что его помощь не понадобится, потому что Мастер — вот он, напротив сидит. А Мастер сидел и незаметно плакал. Он плакал о своих ушедших родителях, о том, что он — прикованный к постели получеловек — научился радоваться жизни, получать удовольствие от упорных трудов в музыке и в неподвижном сидении. О том, что стоило случиться беде — сразу пришла помощь. Не успел он обдумать вопрос “Как жить дальше”— ученики сами в дверь постучались.“Они мне подмога, и мне есть что им передать, — думал семидесятилетний сирота. — Может быть, они-то и исполнят желание мое заветное”.
Петр весь вечер не сводил глаз с балалайки на стене. Если это дом Ивана Встанькина, то, выходит, инструмент его, а сам он и есть Мастер. Но что тогда здесь делает этот старик на кровати, не проронивший ни одного слова? Может, несгибаемый воин спас его от какой-то напасти и теперь выхаживает?
— Давайте спать, молодцы, девицы, — скомандовал слушатель всех идущих и находящих, бредущих и добредающих. — Утро вечера мудренее. Завтра я вам скажу, где Мастера искать.
С этими словами он помог гостям взобраться на теплую печь, вернулся к Сивке, и они долго о чем-то тихо говорили.
Мудрое утро заглянуло в окошко. Влюбленная в скольжение по звуковой волне и в непридуманные телодвижения парочка, замерев в благоговейном ожидании, поедала глазами невооруженного гой еси Ваньку свет Встанькина.
Он спал на лавке возле печки. Его могучая грудь, украшенная обильной россыпью кольчужных ко-лец, играючи разбрасывала по стенам и потолку стайки прыгающих на нее солнечных зайчиков. Один, самый отважный прыгун засветил в зорко спящий Встань-глаз. Глаз открылся, пружинка сработала, и отлаженный мышечный механизм легко перевел отдохнувшее тело в сидячее положение.
Дорогие гости терпеливо наблюдали за резким пробуждением то ли хозяина, то ли такого же, как и они, гостя, ожидая обещанную им долгожданную встречу с Мастером. А тот, как назло, не торопился. Снял зачем-то с головы остроконечный шлем, потер его рукавом, разбрызгивая капли ярких лучей по сторонам, полюбовался и снова ошеломил им свою голову. Потом старым валенком начал натирать молодецкие сапоги, после чего взялся разглаживать утюг-ладонью красную накидку и, будто случайно заметив парочку светящихся надеждой голубков, с напускной строгостью спросил:
— Чего вы ждете? Вот ваш Мастер.
Утюг качнулся и острой стороной указал на сидящего старика, так и не ложившегося этой ночью спать.
Петр не находил сходства с придуманным образом, поэтому слова, которые он много раз повторял, готовясь к этой торжественной встрече, застряли в узком голосовом тоннеле.
Маланья, наоборот, сразу вспомнила Гу Шэня, его рассказы о просветленных людях, упала перед Мастером на колени, посмотрела в его покрасневшие от слез глаза, окунулась в это море спокойствия и на дне увидела себя. Рядом стоял Петр. Они играли в две балалайки, а стая больших зубастых акул, стоя на хвостах, взяв друг друга за плавники, водили вокруг них хоровод. Маланья вынырнула и, едва отдышав-шись, принялась часто кланяться, восторженно восклицая:
— Балалай-лама, Балалай-лама.
Крепкие руки взяли ее за плечи, поставили на ноги. Неодобрительный бас слегка пожурил:
— Успокойся, доченька, охолонись. Ламы здесь не водятся. Это лесной житель Сива Африканович Буркин. Не каурый. Седой. Но, видать, вещий, коли его глаза так тебя заломали, затрясли. Он с детства не ходит, зато балалайкой владеет в совершенстве. Вас этому научит. Глядишь, и танец твой отыщется, коли к тому времени нужда в нем не отпадет. Остаетесь?
Две буйные головушки согласно закивали, обрадованно заулыбались.
Приизбушечный церемониймейстер продолжил церемонию представления:
— Сива Африканович один остался. Я вчера его родителей схоронил, царство им небесное. Так что будете ему за отца и за мать, за сына и за дочь. Заботьтесь о нем и помните: первым делом — послушание. Мастерство и чудеса сами придут.
Вздохнула могучая грудь и закончила:
— Мне в путь пора. Я сюда на денек заглянул, да что-то подзадержался. Прощайте, ребятушки. Прощай, мил дружок Сивка.
Развернулся на пружин-каблуках вечновстанькин чудо-дяденька-богатырь, мелькнул красной выглаженной накидкой и был таков. Не успели притихшие ребятушки ни глазом моргнуть, ни рукой мах-нуть, как остались один на один с хозяином, Мастером, отцом и сыном. Он приветливо посмотрел на учеников, оробевших без шумного раззудись-Ивана, и заговорил:
— Перво-наперво урожай собрать надо, к зиме приготовиться. Сходите, посмотрите, что около дома посажено.
Так они и зажили.
Дед Сив подробно, основательно посвящал их в теорию ведения домашнего хозяйства, в тонкости пушного промысла и в прочие таинства, хорошо усвоенные из родительских разговоров. Он умело руко-водил заготовительными работами, порой выматывая учеников до седьмого пота, но иначе было нельзя. Вдали от людей, зимой, без надежного запаса будет очень тяжело. Ребята это понимали, уговаривать их не приходилось.
Петр, выросший в деревне, быстро освоился, работа в его руках спорилась, ощущение сопричастности с жизнью Мастера бодрило, периодически вызывая приступы непроизвольного песнопения.
Маланья со своей страстью к большим приготовлениям и вовсе устроила такую деловую суету, что можно было только дивиться ее неугомонности, азарту, желанию все сделать самой.
Лала не отставала от людей, не менее старательно готовясь к зиме. С утра до вечера она жевала все, что посылал лес, упорно насыщая свою жировую прокладку витаминизированной питательной смесью.
Забота о насущных ягодах-грибах отодвинула репетиционный процесс куда-то на второй план. Девицу-косу и рубаху-парня это не огорчало, работа не тяготила. Они были вместе.
Зима одним махом накрыла толстым пушистым одеялом полураздевшийся перед сном лес. Но и зимой нашлось немало дел. Маланья взялась за шитье, вышивание, многое в просторной избе переделала на свой вкус. Расшитые узорами занавески, скатерки, ажурные коврики из лоскутков привносили уют, радуя глаз пышноцветием вышитых букетов. При этом она успевала приготовить и накормить двух мужичков, так стремительно ворвавшихся в ее, казалось бы, устроенную жизнь.
Петр починял домашнюю утварь, резал из дерева ложки, плошки, забавных зверюшек, приготовлялся к охоте, то и дело посматривая на Маланью — как бы не отстать от нее, не сидеть без дела.
К середине зимы приемные внучата освоились, многое друг о друге узнали, угомонились, заскучали.
Момент настал.
Сива Африканович снял со стены дедушкино сокровище, и начались их каждодневные занятия. Если бы у слушателей была возможность записать их содержание, впоследствии вполне могла бы получиться толстая книга “Введение в философию балалайки”. Начиналась бы книга так: “Часть первая. Постижимая”.
В ней старик Буркин возвращался к корням, объяснял истоки притягательной балалаечной силы, ее неслучайную, символическую форму.
— Острота углов, отсутствующая у других инструментов, — говорил он, — подчеркивает обострение восприятия окружающего, готовность идти навстречу неизведанному, не округляться плавно перед трудностями и невзгодами, а смело протыкать их острыми, стреловидными углами. В треугольной форме собраны воедино, предельно сконцентрированы русские сказки, былины, обычаи, безраздельно властвующие много столетий над обыденной жизнью: три заветных желания, три дороги, три богатыря, тройка лошадей, три попытки, троица и так далее.
— Гриф балалайки, — продолжал вводить в свою философию автор, — это символ человеческого пути, сопровождающегося шумным дребезжанием страстей (струн) и постоянными преградами (лады). Научиться укрощать одно и преодолевать другое — такова задача музыканта. Не тупо шагать под три простеньких аккорда, но весело и бодро стремиться к месту слияния всех гармонических звучаний — к океану безбрежных балалаечных восторгов. Не довольствоваться недотянотостью струн, не предаваться бесполезному негодованию по поводу их разрыва или чрезмерного перетяга, но научиться ловить ту золотую середину, при которой только и возможно продвижение вперед.
— Помимо всего прочего, — углублялся в постижимые теоретические дебри автор и исполнитель, — настоящий музыкант воспринимает балалайку как уменьшенную пирамиду, внутри которой в процессе игры аккумулируется космическая энергия. Поэтому, как правило, балалаечники веселые, жизнерадостные долгожители.
Ученики слушали, изумлялись и совершенно новыми глазами смотрели на этот трижды угловатый концентрат русскости, что бережно держал в руках профессиональный ловец золотой середины.
“Как я мог так бездумно бренчать на этом сокровенном космическом сосуде? — с ужасом думал Петр, вспоминая свои выступления. — Как я посмел позорить его неумелой игрой перед толпами рыночных обывателей?”
Маланья, опершись на дорожный посох Гу Шэня, уверяла себя, что легче выучиться играть на этой длинной сучковатой палке, чем на жизнерадостной пирамиде с круглым входным отверстием.
Если первая часть введения так расстроила, опечалила и разуверила в собственных силах, то часть вторая —“Непостижимая” — произвела обратное действие. Ее полная отстраненность от философии, пере-груженной балалаечными категориями, ее наполненность волшебной таинственностью, золотоносными нотными ключами и ослепительными вспышками реального такта качнули взволновавшийся настрой Лалиных дружков в противоположную от печали сторону, а Маланье вдобавок напомнили о прогулках с Лощинистым Духом по дорожкам искусственного сада.
Каким-то внутренним чутьем вел помолодевший Сивка кормящих учеников по полноводной реке прикроватного опыта, то умышленно пугая глубиной, разгуляй-волной, бешеной скоростью, то причаливая к пологому бережку с полежи-травой, то кружа в водоворотах премудрости, то устраивая полный штиль ничегонеделания.
Он планомерно погружал их в различные состояния, заставлял следить за бурями эмоций и усмирять их. Разжигал мозговой пожар и учил тушить его пеной безмолвия. Погружал поочередно в жар и хо-лод, закалял их неокрепшую суть, добиваясь одного-единственного результата — чистого листа.
Петр и Маланья мужественно и женственно выдержали испытание теорией. С бесстрашным трепетом приступили к практическим урокам, были заняты с раннего утра до позднего вечера, зрели, наполня-лись соком, плодоносным цветом, упорно заполняя закрома драгоценного опыта крупицами житейских созвучий.
Год шел за годом, плоды ученичества росли, крепли, наливались пирамидальной энергией и из вяжущей молодо-зелени постепенно превращались во вполне зрелые, исконно русские репы.
Лето ветрено шелестело листвой, жарило, дарило урожаи, отсчитывало трудодни, незаметно пролетало. За ним следом размахивала спелыми крыльями осень, на ходу раскрашивая лес яркими мазками догорающей фантазии, тут же смывала их проливными дождями, превращала в потоки голубой мути и уносилась вместе с ними в такую же голубую даль.
На вахту заступала суровая Снежная Королева. С ледяного лапландского трона, холодными порывами, она запускала круговерть пурги-метели, отмороженно сосульничала, давила рыхлой массой, выдавала черное за белое и напрасно злилась на босоногого мальчишку-весну. Курносый мальчуган забрасывал белоснежные одежды комками грязи, играючи подмачивал морозную репутацию, стряхивал с крыш фальшивый длинноносый хрусталь, рвал в клочья покрывальные сугробы и гнал зиму в откровенный зашей.
Где-то в промежутке между нежным шелестом распочковавшейся листвы и убегающим зашеем Петр и Маланья поженились.
Самопровозглашенный дедушка напутствовал их пустыми словами, принесенными, соответственно, из потусторонней пустоты:
— Трудитесь и наслаждайтесь.
Маланьина свадьба получилась тихой, скромной. Она совпала с выпускным вечером в мастерской усидчивого кулинара Буркина.
На суд взыскательного шеф-повара были представлены витиевато-виртуозные, приятные на слух, вкусные музыкальные деликатесы. Все блюда были приготовлены на двух треугольных сковородках, бы-стро, ловко, качественно, в соответствии с загадочными канонами широкой русской души, в четыре руки и без ансамбля.
Мастер похвалил прилежных учеников за обязательную и показательную трюфельнотную выпечку, воздушно-кремовые мелодии, за слаженное двурушничество, за долготерпение, тепло и ласку. Пожелал жить в любви, согласии, как жили его родители и бабушка с дедом. После чего торжественная часть свадебного вечера плавно перетекла к столу, скромно украшенному Изобилием Больших Приготовлений.
Счастливая Маланья не утерпела и пустилась в пляс. Лалины уроки не прошли даром. Молодая жена, с медвежьей грацией, белой лебедушкой скользила по пруду-избушке. Рядом, на берегу, по-человечески неуклюже, притоптывал большой охотник до красивых, лакомых белых лебедей.
Глядя на них, не сходя с места, затанцевал и белогривый красавец Сивка. Он поигрывал руками, пошевеливал плечами, покачивал головой, сопровождая свой, может быть последний, танец роскошной, освобожденной от дел улыбкой.
На утро новой жизни Сива Африканович разбудил молодоженов неожиданным признанием:
— Есть у меня давняя мечта: перейти ту границу, которую мой дед пересечь не смог. Полить сухую землю Аферов расписными живительными мажорами. Уронить колыханием струн покоренных слушателей на окультуренную балалайкой землю.
Поняли бела лебедь и ее охотник, куда сказочный конек клонит, но нисколько не опечалились.
— В тех краях, — обратился Сивка к Маланье, — велика сила живой природы. Днем она прячется от солнечного зноя под землей, ночью вырывается на поверхность, летит на манящий огонь костров, расстилается песчаным ковром под ногами, начинает слабо бить, покалывать и приятно щекотать черные от природы пятки. Устоять невозможно. Пока Петр резвой струной будет косить густые поля спелых тамтамов, ты сможешь поучаствовать в самой естественной на свете феерии танцевальных трясок. Огненных — с какой стороны ни посмотри. Ты пропитаешься насквозь ночным величием прародительницы всех танцовщиц — матери вертись-Земли, неустанно кружащейся вокруг пылающего костра-Солнца, пропустишь через себя незримое течение космической реки жизни и, забыв обо всем, соберешься в одну точку — кристалл. Начнешь его заботливо растить, множить грани, полировать до блеска и, слава труду, превратишь точку в сверкающий зелеными лучами изумруд нового, небывалого танца. Так сбываются мечты.
Маланья, возбужденная нарисованной картиной, закрыла глаза и эхом повторила магическое заклинание:
— Так сбываются мечты.
Избушкинские выпускники приступили к недолгим сборам.
Настало время прощаться.
— Хочу дать вам последний урок. Самый короткий, — сказал учитель, выпрямился, взял инструмент и заиграл.
Ничего не понимая, ученики слушали “Во поле березка стояла”. Простая мелодия звучала так, словно играет струнный квартет лучших музыкантов.
Добежав до последней ноты, пальцы остановились.
— Возьми. — Человек-квартет протянул балалайку Маланье. — У Петра есть, а это тебе. Подарок на память.
Она взяла, хотела спросить “А как же вы?”, но вдруг увидела, что на балалайке нет струн.
— Она мне больше не нужна. — Он протянул Маланье струны, снятые ночью. — Буду учиться играть без нее.
Помолчал.
— Добрый путь, Балалайкины, — закончил старик, никогда не видавший моря, улыбнулся и предложил:
— Присядем на дорожку?