эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2002
Свои опыты метафизического градоведения, собранные в будущую книгу “Две Москвы”, Рустам Рахматуллин начинал в “Новой Юности” десять лет назад. В эссе “Львов” (“НЮ”, №2) автору открылся его метод, в эссе “Петербург и две Москвы” (№13 — 14) метод был применен к нашему городу.
Два фрагмента книги, предлагаемые ниже, объединены мотивом противокремлевской фронды некоторых городских частей и мотивом возврата из нее. Грозненской фронде опричного Арбата наследуют две фронды — Арбата интеллигентского и петровской Яузы, переизданной Петербургом. Но каковы же точки и фигуры возврата?
I. ХИМЕРА ГОГОЛЬ
Гоголь после Рима, вернувшись через Иерусалим, избрал для жительства Москву. Он говорил известному мемуаристу-предпринимателю Чижову: “Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться”.
Вечером 22 августа 1851 года в бельведере Пашкова дома находились несколько: Гоголь, Погодин, Снегирев… Под крышей дома тогда располагалась 3-я мужская гимназия, в которой учительствовал некто Шестаков, оставивший воспоминание об этом эпизоде: “Помню, как он (Гоголь. — Авт.), долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную нашу матушку Москву, задумчиво произнес: “Как это зрелище напоминает мне вечный город”.
Как не вспомнить из Булгакова: “На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое…” Перекличка сцен и реплик столь разительна, что впору предположить знакомство Булгакова с воспоминаниями Шестакова (опубликованными в 1891 году).
Две реплики булгаковских героев — вопрос: “Какой интересный город, не правда ли?” и ответ: “Мессир, мне больше нравится Рим!” — комментировал в “Новой Юности” (№ 18) Михаил Алленов:
“…Установлена сопоставимость Рима и этого “интересного города”. <Но> равновеликий Риму не-Рим в историко-культурных параметрах есть центр не земного, а духовного владычества — Иерусалим… известный бином политической мифологии “Москва — Третий Рим”, он же “Второй Иерусалим”, перенесен в сталинскую империю и связан с современной Москвой… Зеркальное подобие Москвы и Ершалаима текстуально выявлено с самого начала. Тогда как римская ипостась этого подобия выговорена лишь в развязке. Простая фраза Азазелло, произнесенная с высоты Пашкова дома, разворачивает образ этого двуединства совершенно тем же способом, как это делает баженовский шедевр”, поскольку выбором архитектурных средств “Баженов локализовал римское присутствие именно здесь, рядом, но за пределами Кремля. Тем самым он произвел операцию вычитания из Третьего Рима, он же Второй Иерусалим, собственно римского, романского компонента, указав, следовательно, на Кремль как на не-Рим, но затронутый в окрестностях римской экспансией. Он создал таким образом точку, где Москва предстает как одна из экзотических провинций Римской империи, вроде той, какой некогда был Иерусалим…”
Но если так, — то это возражение на Гоголя, на его мнение, произнесенное с той же возвышенной трибуны.
Сам Гоголь неожидан на верху Пашкова дома не менее, чем его реплика. А вместе с тем он неожиданно уместен там. И плащ романтика, и знаменитый птичий силуэт, готическая химеричность Гоголя смотрятся на верху классического дома столь же органично, сколь античные фигуры в колоннаде и на бельведере. Сказать, что это лишь иллюзия уместности, позднее наведенная Булгаковым, мешает химерическая птица Гоголь, посаженная скульптором Андреевым среди Арбата, на его центральной площади.
А ведь фигура Гоголя чужда интеллигентскому Арбату, рождавшемуся на его глазах. Мифу Арбата в аспектах фронды, личного счастья, индивидуализма, сбитого в кружки, и творчества. Гоголь лоялен, беспартиен, одинок, несчастлив, пишет антиинтеллигентскую утопию, а в очаге его горит именно творчество.
Чужда фигура Гоголя и пафосу Арбата военного. Оба Арбата — интеллигентский и военный, сойдясь на главной своей площади, сошлись на неуместности там Гоголя поверженного. “Духом схимник сокрушенный”, Гоголь — монумент и человек — действительно чужой этим Арбатам.
Как и древнему Арбату опричнины: в его артериальном и геометрическом узле явилась земская, монашеская обликом фигура. Да, опричный орден был пародией на монастырь; но Гоголь, не принятый в монахи, не был и пародией монаха. Как и опричного царя, Гоголя посещает ад, и оба прибегают к покаянию; но Гоголь кается нелицемерно.
С ним Арбат пытается преодолеть себя, коль скоро Гоголь ставит на себе опыт преодоления интеллигенции. Живая проповедь, Гоголь словно нарочно подвизался именно в Арбате. В Арбате, взятом с периферией Девичьего Поля, где Николай Васильевич бывал и останавливался у Погодина; где в церкви Саввы Освященного он причащался. В Арбате с центром на одноименной площади, возле которой, в приходе церкви Симеона Столпника, писатель жил последние три года и умер. Наконец, в Арбате с лицом Пашкова дома, с высоты которого он, в сущности, простился с городом.
Гоголь своим присутствием твердит, что полагать Арбат холмом поэта подле холма царя не значит полагать их непременно противостоящими или желать такого противостояния. Даже сатире Гоголя дух фронды вчуже; тем она и выше иных сатир.
Слывя сатириком, Гоголь, конечно же, поэт — пара царю. Пара, удостоверенная тезоименитством. Между Николаями — поэтом и царем — нет электричества, какое было между Александрами — поэтом и царем, какое оставалось между Пушкиным и Николаем, вряд ли парными друг другу.
Кстати, то освещение Москвы, которое смотрел из бельведера Гоголь, приурочивалось к четвертьвековому сроку николаевского царствования. Царь пребывал в Москве, наверное в Кремле. Как пишет Игорь Виноградов, Гоголь в тот час не мог не вспомнить пребывание царя шестью годами раньше в Риме — и снова на его глазах.
Арбату Гоголя сродни Арбат славянофилов, которые записаны в интеллигенцию лишь потому, что составляют полемическую пару западникам. Да, две партии заспорили над телом Гоголя (не умещавшегося в партии при жизни и не уместившегося после смерти) о месте отпевания; но если западники указали на Татьянинскую церковь Университета по соображениям действительно партийным и действительно фрондерским, то славянофилы предпочли бы Симеоновскую церковь только как приходскую покойного.
Славянофилы, как и Гоголь, суть опыт одоления Арбата; однако опыт, парадоксально встроенный во встречный опыт нового, после опричнины, обособления, интеллигентской мифологизации, вестернизации Арбата.
Западники и славянофилы суть две стратегии Арбата как предместного холма: быть против или подле царского холма Кремля.
Именем Николай запечатляется вторая из стратегий.
II. ВИД ИМЕНИ
В облике церкви Богоявления в Елохове остановилось имя апостола Петра. Подробности ее архитектуры, особенно на этаже оглавия, к тому же данные в завышенном для рядовой приходской церкви масштабе, прямо отсылают к Ватиканскому собору.
Увеличение Елоховского храма до нынешних размеров синхронно обрусению Немецкой слободы и упразднению в ней инославных Петропавловских церквей, дозволенных когда-то царем Петром. Церковь Богоявления огромна оттого, что окормляла православных на огромной территории бывшей Немецкой слободы. Кстати, именно поэтому, какой бы дом в разных ее концах ни полагали местом рождения Пушкина, — метрическая запись, питающая эти поиски, составлена в Богоявленской церкви.
Село Елохово издревле примыкало к самой границе Немецкой слободы. Переступить эту границу с приходским храмоздательством русская церковь не решалась. Ее переступили старообрядцы, торопившиеся строиться по Манифесту от 17 октября и видевшие неокормленную пустоту на месте бывшей Слободы. Елоховская церковь по-иному заполняла эту пустоту — просто нависала над ней извне, вторгалась, не вступая, высотным вторжением.
Доминантой этого храма маркирована сердцевина петровской Яузы. Это доказывается геометрически. Можно сказать, Елоховская церковь в образе Сан Пьетро стала последним камнем петровского проекта Яузы как обособленного города под покровительством апостола Петра.
Этот особый статус Яузы, по сути, подтвердился новым, соборным статусом Елоховского храма. Но сегодняшняя Яуза есть подчиненный, дополнительный к Москве, а не фрондирующий город. Петровское двоение Москвы внешне подчеркнуто, а внутренне одолено Елоховским собором.
В годы советской власти дело обстояло третьим образом: возобновленная тогда и выбранная быть собором Елоховская церковь держала сторону традиции против Кремля как цитадели атеизма. А сохранив соборный статус после возобновления Успенского собора, Елоховская церковь доказала живость Яузской Москвы.
Если Покровская дорога, на которой высится Елоховский собор, сополагается Аппиевой дороге в Риме, то сам собор рифмуется со знаменитой церковью “Камо грядеши?”. Церковью за римскими воротами, на месте, где апостол Петр, исходя из города по настоянию своих пасомых, чтобы избегнуть казни, встретил Самого Христа, шедшего в Рим как бы на новое распятие. “Камо грядеши?” — последовал вопрос. Петр понял, что обязан возвратиться, чтобы претерпеть все самому.
Собор в Елохове по-своему трактует тему возвращения Петра: он возвращает петровскую и петропавловскую Яузу Москве.