публикация и предисловие Евгения Голубовского
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2002
ВОЗВРАЩЕНИЕ “КОВЧЕГА”
Есть книги, которые долгие годы мечтаешь увидеть, подержать в руках. Вроде бы они существуют, но не встречаются ни в библиотеках, ни у коллекционеров. К таким книгам относится поэтический сборник “Ковчег”, выпущенный в 1920 году в количестве ста экземпляров.
В 1968 году, когда в Москве вышла из печати книга воспоминаний Эмиля Миндлина “Необыкновенные собеседники”, я прочитал о том, что в Феодосии за несколько месяцев до захвата ее красными, за несколько месяцев до немыслимых расстрелов и казней, вышла поэтическая книжка, объединившая под одной обложкой стихи крымских, московских и одесских поэтов.
То, что Максимилиан Волошин, со дня рождения которого в 2002 году исполняется 125 лет, был тесно связан с Одессой, я хорошо знал. Здесь, в издательстве “Омфалос”, вышли его переводы из Верхарна, здесь он дружил с поэтическим “Юго-Западом”. Кстати, в то время Максимилиан Волошин называл Одессу “последним сосредоточием русской литературы и умственной жизни”. Прошло короткое время, и эту роль, благодаря самому Волошину, исполнил Крым. Но, оказывается, не Волошин привез в Крым стихи одесситов, а Александр Соколовский. Об этом рассказывал Эмиль Миндлин. Я узнал его адрес, мы переписывались.
“Анатолия Фиолетова лично я не знал. Стихи его сохранились в альманахе “Ковчег”, — писал мне Э. Миндлин, — у меня только один экземпляр альманаха. Там же стихи Соколовского, с которым я некоторое время в Феодосии был близок. Соколовский эмигрировал в 1920 году. Там же стихи Бабаджана — его я любил. Я был последним, кто виделся с ним перед его трагической смертью. Он был расстрелян в 1920 году, по-моему, просто по недоразумению (тогда Эмиль Львович даже не решился написать, что Вениамин Бабаджан был расстрелян красными в череде бесчисленных белых офицеров, оказавшихся в Крыму. — Е. Г.). Книга его с дружеской надписью у меня сохранилась (“Сезанн”)”.
Эмиль Миндлин разрешил, хоть сам он в такую возможность не верил, если придет время, переиздать “Ковчег”, воспользоваться его статьей.
Время действительно долго не приходило. А в сборнике были не только малоизвестные стихи М. Волошина, М. Цветаевой, И. Эренбурга, О. Мандельштама, но и впервые опубликованные за пределами Одессы стихи Эдуарда Багрицкого, одесситов Вениамина Бабаджана, Елены Кранцфельд, Александра Соколовского…
Поиски книги во всех одесских библиотеках и частных собраниях успеха не принесли. Я знал, что один экземпляр есть в музее М. Волошина в Коктебеле, но, увы, полученная оттуда ксерокопия из-за плохого качества не давала возможности не только перепечатать, но и прочесть его.
А сборник этот, свидетельствуют И. Эренбург и Э. Миндлин, вышел не просто в спешке, а молниеносно — без корректуры. Стихи писались от руки и набирались. Многие тексты воспроизводились по памяти. Так, к примеру, знаменитое стихотворение А. Блока, к тому времени не опубликованное, но бывшее на слуху у поэтической богемы, настолько отличается от оригинала, что его даже нет смысла комментировать. Те, кто хочет знать Блока истинного, должны посмотреть собрание сочинений, те же, кто хочет знать, как это стихотворение бытовало в памяти (метод Бунина, Катаева при воспроизведении цитат), должны прочесть сборник “Ковчег”.
И тут выяснилось, что “Ковчег” из библиотеки И. Эренбурга есть у Бориса Фрезинского, известного исследователя творчества Эренбурга. Причем, когда Илья Григорьевич в двадцатые годы вернулся из Крыма и показал эту книжку Марине Цветаевой, она аккуратно выправила там все свои стихи. Исправил описки, опечатки в своих текстах и сам Эренбург.
И тогда появилась мысль издать этот сборник как литпамятник времени — таким, каким он хранился в библиотеке Эренбурга. Ведь стихи Фиолетова и Бабаджана, Кранцфельд и Соколовского станут нам известны по этим — и только по этим — источникам.
Так спустя чуть более 80 лет возвращается “Ковчег”. Мы решили издать его вновь, именно в Одессе, как библиофильское издание, тем же тиражом.
Рукописи не горят? Книги тоже не горят! Более того, иногда наступают счастливые просветы, когда можно переиздать те из них, что казались навеки утерянными и забытыми.
Для публикации в “НЮ” были отобраны стихи, не печатавшиеся ни до, ни после “Ковчега”.
Евгений ГОЛУБОВСКИЙ
Вениамин Бабаджан · Сей жизни путь свершаем по гробам, любимые покамест тлеют кости, мы ищем новых встреч и новых ласк губам, смеемся мы, зовем прохожих в гости. Так я живу. Терплю позор и муку, и ласк ищу и тайных встреч, пока, звеня, на леденеющую руку тяжелая не упадет доска Тогда, оплакав милую могилу, изменнику подруга изменит, обречена любви, полюбит через силу, в слезах любви печаль похоронит. Так, от любви земле возвращены, свой гроб подножием кладем чужому счастью. И будут проходить, покуда влюблены, на кладбище себя дурманить страстью. Март, 1920 · Когда брожу средь белоснежных вишен, весеннюю с цветов вдыхаю пыль, мне вспоминается благоуханный Мстишин, И сладким сном объятый Добромиль. В дни юности меня послал Всевышний в далекий край, в леса пустых Карпат. Я видел ночью с гор пожар в Садовой Вышне, пылающий в долине вертоград. Я летом с гор бежал. И ветви алых вишен из-за оград роняли слезы в пыль. Я вновь спешил в благоуханный Мстишин, я покидал навеки Добромиль. Галиция! Твоей Садовой Вышне я предпочел родимый скудный край, так не роняй на пыль дороги вишни и алых слез по мне не проливай! Увядший куст в моем саду не пышен пруд обмелел, траву покрыла пыль. Но мил родной опустошенный Мстишин и навсегда покинут Добромиль. 1920 · Я в руку детскую вложил кисть и сказал: гляди, как чудно стеченье форм, сплетенье сил, - твори. Твое искусство трудно. И как бы пробудясь от сна, вдохнула сладко ты природу. Был май, и ясная весна лила через окно погоду. Но взор пытливый разгадал тщету и скуку мирозданья, и я в глазах твоих читал разуверенье и страданье. - Нет - ты сказала - кисть легка, к холсту касанье плодотворно для тех, чья верная рука сильна, спокойна и покорна. Мне ль, девушке, сбирать в борьбе тяжелые в палитре краски? Я не принадлежу себе, я рождена для мук и ласки. Уж мне не много дней моих, уж скоро, скоро час настанет, - придет властитель и жених, и сердце вспыхнет и увянет. Феодосия, 1920 Пусть каждый окровавлен день и смерть гребет рукою жадной, но у домов в тени прохладной влюбленным продают сирень. Весна не ждет, и самый нежный Ты светло-золотой цветок. С тобой так ласков вихрь мятежный, жестокий пламень не жесток. Смиряя бушеванье бури сердец унылых и пустых, ты льешь прозрачный свет лазури в разрывы далей грозовых Одесса, 1918 Александр Блок · Инок шел и нес святые знаки; на пути, в задумчивых полях, расцветали огненные маки, отражались в пасмурных глазах. Он узнал, о чем душа сгорала, заглянул в синеющую высь, - там приснилось, ветром нашептало: - Отрок, в небо подымись! - Милый, милый, райские надежды мы лелеем в глубине небес... Он покинул темные одежды, загорелся, воспарил, исчез. А вокруг росли восстаний знаки красной сетью вечного огня. Расцветали пламенные маки, приближалось царство дня. С.-Петербург Федор Гиз ЧАША Покрытые пылью трех тысячелетий осколки древней чаши, в которую изощренный мастер, перс, вложил кусочек восточно-тонкой души, хранились долго в куче хлама у Антиквара. Но вот пришел однажды человек, увидел их... Собрал... Унес с собой... Обмыл и склеил... И тонкую израненную чашу берег как Святыню. Как долго иногда разбитое сердце - драгоценно- тонкая чаша, затерянная в хламе Великого Антиквара, - ждет своего Ценителя! Ценителя, который также склеит Любовью кусочки разбитого счастья и будет бережно хранить израненное сердце в уюте своей души. Осень 1918 г. Елена Кранцфельд БАЛЛАДА БЛАГОСТНОГО МИРА (Из "КНИГИ БАЛЛАД") Пусть мести доблестны законы - есть некий срок, где нет вины, где даже ветреной Беллоны излюбленнейшие сыны, утехам брани неверны, презрев воинственного пира веселье - жаждут тишины под сенью благостного мира. И пышной статуи Мадонны, царицы райской вышины, красноречивы и преклонны из сердца ярой глубины, моления вознесены: "Да не угаснет светоч мира, да будут ясны наши дни под сенью благостного мира!" А дома отроки и жены душою робкой смятены, не славят в песнях кровь и стоны братоубийственной войны. И лишь рубцы средь седины да запыленная рапира преданьем станут старины под сенью благостного мира. ENVOY О, муза! Дни твои мрачны, и в кликах сечи молкнет лира - твои напевы лишь звучны под сенью благостного мира! Одесса, зима 1919 · Неразумен мальчик мой, когда радуется призрачной свободе; не проходит нежность без следа, как ничто бесследно не проходит: Ни огонь, сжигающий тела, ни огонь, что разрушает зданья: от костра останется зола, от любви твоей - воспоминанье. Одесса, осень 1919 · Ты мне милее жизни, даже когда порой с гневною укоризной я говорю с тобой. Избранного не судишь, сердца не строг устав: тот которого любишь, может ли быть не прав? Одесса, 1918. · Ночи печали и слез даны ждущему в скорбный удел: некоторые не созданы для ослепительных дел, и мне твоя жизнь единая дороже, чем вся страна. Ибо не героиня я, но любящая жена. Одесса, 1918 · Не смутят теперь ничьи ни укоры, ни вопросы; льются тихие ручьи, золотые вьются осы. Медом веющий табак - как привычен мне теперь он! - Ты напрасно нынче так весел и самоуверен: тихая солжет вода, и пловцу не сладить с лодкой - берегись меня, когда я бываю слишком кроткой! Одесса, 1919 Мария Кудашева · Я шла по белой дороге, синие собирала цветы и, кажется, молилась Богу, чтоб он мне умереть помог. Разве я не знала, что скоро случится со мной беда, что встречу волка иль вора, иль об острый камень споткнусь, иль укусит меня гадюка, иль пути домой не найду, иль, из острого вылетев лука, стрела мою грудь пронзит? Прохожие не понимали, отчего я так бледна, отчего я смеюсь так мало и синие цветы люблю. Коктебель, 1919 · О чем плачут весенние Сирины сладким голосом, плачем тихим, пролетая лазурями синими, в ледяных, высоких вихрях? О том, сердце, о чем и ты издавна тихо плачешь сладким голосом, о неслыханном, о невиданном, небывалом и невозможном. Милый, милый, напрасно слушаешь мое сердце, Сирина злого! Он прельстит тебя и замучает тихим плачем, сладким голосом. Новочеркасск, весна 1919 Эмиль Миндлин ФЕОДОСИЯ Здесь башнями пленяют генуэзскими и стройными колоннами домов, старинными тускнеющими фресками и линиями нежными холмов. Торгующие древними монетами над полками скучают торговцы... Спокойные мечети с минаретами, и с статуями строгими дворцы... С руинами и пышными чертогами с смешением наречий и имен, с мечетями, церквами, синагогами, с легендами исчезнувших племен... Уютные, приветливые гавани... В них медленно колышутся суда, рассказывая ласково о плаваньи... И синяя, тяжелая вода... Угадываю прошлое Киммерии, истории героев, что прошли... Отсюда ведь с столицами Империи сугдейские сносились корабли! Крым, 1920 ИСХОД В запыленном плаще пророка, с непокрытою головой, к голубым городам Востока пробираться узкой тропой... Затянувши ремни сандалий, подставляю ветру лицо... Лишь бы пальцы мои сжимали золотое твое кольцо. Пусть на медном щите заката вижу тление райских свеч. На земле же пусть брат на брата поднимает вражески меч! Ах, уйти бы, уйти бы вместе, по скалистым кручам идти! - Не к тебе ли - моей невесте - приведут и эти пути? Только женской и можно лаской сумасшедших нас возродить! - А сегодня опять к Дамаску и к Багдаду нужно спешить. На восток из твоей Европы, между лезвий скучной войны, проведем мы земные тропы, городов сожженных сыны. В запыленном плаще пророка не сюда ли следы вели - к голубым городам Востока, в голубые кущи Земли! Крым, 1920 Галина Полуэктова · Я на земле никем не буду, пройду неслышно стороной. Для всех любовь - Господне чудо, а мне улыбки ни одной. Но на сердце легко и ясно, и беспечально дни скользят. Неуловимо жизнь прекрасна, и смерти благотворен яд Шумят ветра. Стучат копыта... Взлетают птицы в синеву... И мне не больно, что забытой и нелюбимой я живу! Феодосия, 1920 · И стала жизнь моя ясна, как легкая струя фонтана, и чудом кажется весна и бледные цветы каштана... Следить, как тонкой травки нить, сквозя, дрожит меж камней жестких, сплетенья запахов ловить по вечерам на перекрестках. И чудом кажется любовь - когда минувший жар в забвеньи, и соловьиный голос вновь поет в моем уединеньи. Одесса, 1919 Александр Соколовский ЧАСЫ ГЕНУЭЗСКИЕ Vulnerant omnes, necat ultima. Остановись. Не подымая глаз, внимай. Молчи. Каким подвержен силам сей камень, что влачит тяжелый глас в чудесном соответствии светилам? Рука времен прекрасный правит ход, подъемлет гири, маятник качает, за часом час послушливо идет, - все ранят, и последний - убивает. И человек, бледнея, внемлет зов, и, взор подъемля, видит, изумленный, огромный шар на лапах мощных львов в гудящее пространство вознесенный. И только львы спокойствие хранят, настороженно грохоту внимая, и с мудрым безразличием глядят, дымящиеся пасти разевая. Ялта, 1920 · ...Так, иногда, разлуки час Живее самого свиданья. Пушкин В печальной, выжидающей разлуке, о Вас, моей возлюбленной, о Вас, я помню мало. Медленные руки, целованные мною столько раз, высокий голос, жалобный и хрупкий, и пуговица круглая, увы, у ворота короткой Вашей шубки, что дома надевать любили Вы. Еще я помню телефон настольный, янтарь на шее, узкий воротник и, иногда, - горячий и престольный, тройною мукой осветленный лик. Мне говорят, что чем разлука давней, тем меньше я для памяти спасу. А вот, вчера, я вспомнил Ваши ставни, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . сегодня вспомнил - узкий, на запястье, рубец, прическу гладкую и глаз прищуренный. Так, каждый день - о счастье! - приносит вести от далекой Вас. Так, каждый полнее и опасней пример любви чудесная семья, и это тем печальней и прекрасней, что, собирая, их не видел я. Март, Феодосия, 1920 · ...Audite, audite, amici: numero Septem veritatem cognoscimus. Ars veritatis. Publius Scribus. Семь звуков в музыке, и в краске семь цветов, семь гласных в азбуке, и семь имен у Бога, семь горестей в ларце - но где к тебе дорога, прекрасное число счастливых мудрецов? Быть может, истина уже близка была, спартанца мучила, и сицилийцу снилась - но в сей последний час Пандора ключ нашла и от любовника Кассандра уклонилась. Феодосия, 1920. Из повести "РОМАН БЛАГОСЛОВЕННЫЙ" Нам надо мало слов хранить, чтоб, все спросив, на все ответить, и, отвечая, все заметить, и, замечая, оценить: излом бровей, движенье губ, и поворот прелестной шеи - вопрос предложен, и полнее ответа ждать я не могу. И молчаливый разговор растет и крепнет, и, без спору, искусно понятому взору ответствует понявший взор: живут единые умы и в мыслях, и в словах единых, и в потаенных сих глубинах друг друга отражаем мы. Одесса, 1918 Григорий Томилин ГОСПОДЬ Все письмена отцов и книги всех религий я изучил, шурша пергаментом страниц, я изнурял себя постом и падал ниц, неся в самом себе тяжелые вериги. Я спрашивал у всех: у мудрых, у блудниц, на поиски тебя я посвятил все миги, но нет ответа мне. Прочитанные книги мне дали не лицо, а много ложных лиц. Я приходил, дрожа, к библейскому Синаю, но не видал тебя и черт твоих не знаю, твоих, кто создал ум и немощную плоть: одним Ты - Адонай, другим Ты - Иегова, но я... не мой язык еще не знает слова, которым мог бы я назвать Тебя, Господь. БУДНИ На окнах - те же занавески, в углу - лампадка у икон, и Будни медленно, но веско диктуют жизни свой закон. И жизнь моя с утра до ночи проходит в мутной полумгле, - поэт, он тоже ведь рабочий, как все прикованный к земле. МОНАХ Космат. Подрясник и штаны давно уже не знают щетки. В руках и днем и ночью четки, чтоб мысль отвлечь от Сатаны. Хитер Диавол: профиль четкий вплетает он то в явь, то в сны. Нет для соблазна ни стены, ни прочной крепкой загородки. Бежать? Но вне монастыря соблазн не ведает препоны. И вот - лишь только на иконы румянец бросит свой заря, - монах кладет у алтаря свои смиренные поклоны. Анатолий Фиолетов · Не архангельские трубы - деревянные фаготы пели нам о жизни грубой, про печали, про заботы. И теперь, как прошлым летом, не грущу и не читаю, озаренный тихим светом, дни прозрачные считаю. Не грустя и не ликуя, ожидаю смерти милой, золотого аллилуйя над высокою могилой. Милый Боже! Неужели я метнусь в благой дремоте? - Все прошло, над всем пропели деревянные фаготы. Одесса, 1918 Александр Цыгальский ХРАМ НЕОПАЛИМОЙ КУПИНЫ Максимилиану Волошину Пусть все и вся, что я воспел до днесь, лишь плоть моя дворянская да спесь! Провидя даль ничтожества и славы, крушений гул и почести булавы, и лавр, и терния, и мира дни, "Да здравствует!" раскаты и "Распни!". - В дали судеб я вижу одесную не страшную Россию, а иную: Россию - Русь, изгнавшую бесов, увенчанную бармами закона - мне все равно с царем или без трона, но без меча над чашами весов. Тогда для вас, умершие граждане Руси былой, поверженной во прах, обломанной, как жертва в алтарях, настанет час крещенья в Иордане. И через крест, забвенью преданы, не оцененные моими днями, все наречетесь пастырями в храме Неопалимой Купины. Феодосия, 30.1.20 Георгий Шенгели · Окном охвачены лиловые хребты, цепь сизых облаков и пламя Антареса, стихи написаны - и вот, приходишь ты, шум моря в голосе и в платье - запах леса. Целую белый лоб. О чем нам говорить? Стихи написаны. Они тебе не любы. А чем, а чем иным могу я покорить твои холодные сейчас и злые губы? К нам понадвинулась иная череда: влеченья чуждые тебя томят без меры, ты не со мною вся - и ты уйдешь туда, где Лермонтовские скучают офицеры. Они видали смерть на Сане и Двине, пожары вихрили вдоль берегов Кубани, они так нехотя расскажут о войне, о русском знамени и о почетной ране. И им покорствую и уступаю я - бороться с доблестью я не имею силы: что сделает перо противу лезвия, противу пламени спокойные чернилы? 1919 · Мороз хрустальный, тихозвонный. На убеленной глади льда остыла в проруби граненой темно-лазурная вода. И накипь снега отвердела, округла, упадая вниз, и пятна инейного тела в сапфирной глубине зажглись. И, чистой синевой омытый, прозрачный пар летит к мечте, оплотневая к высоте гиперборейской Афродитой.