Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2002
Жаркий ветер, бьющий в окно такси, неопределенная безразличность, зато полная определенность того, что случится дальше. И вот — буйно зеленый сад, вино-сигареты-мороженое. А стол накрыт под вишней. Непонятно-томная тоска случайно сплетающихся в голове слов: “а где-то в розовых морях, по набережным с пальмами шатается любовь моя с глазами чуть усталыми”… Это ласковая грусть, шепотом зовущая раствориться в ней целиком, если не навсегда, то хотя бы на этот день, ночь, вечер… А ветер покачивает ветви яблонь и вишен, и кот сидит на дереве: облизывается, глядя на стол.
Л. С. говорит:
— Что бы мы ни делали, нам вослед выпадает пыль. И естественный вопрос — зачем? — естественно, не имеет ответа. Но холодно жить.
Он говорит, слегка покачивая головой, и с лица его не сходит застывшая улыбка.
Он говорит:
— А над собственным трупом можно весело поскалиться. Но это все равно будет над собственным трупом.
Л. С. говорил, а мы с Юлечкой пили на брудершафт по четвертому уже бокалу шампанского. И ясно было, что случится дальше. И что уже после того, что будет, мы неожиданно поймем: ветер пахнет вишнями и прекрасен старый дом под тучами нависшими. Да, это действительно было удивительно.
И все бы хорошо, только вот ветер, жаркий ветер, бьющий в окно такси, не дает забыться, мешает, мешает… И настроение тает, уходит: вспоминается вдруг, как тает небо в апрельских лужах, тает небо, а между стандартными серыми домами, запутавшись в паутине железобетона прорезавшей улицу заброшенной стройки, нехотя исчезают подергивающиеся фигурки людей.
И это — весна, ведь была же весна до всего этого лета? А весной почему-то особенно ярко ощущается пустота, пустоты во всем… И еще — в это время года даже вещи вполне обычные, ну вот как ворона, скажем, или — троллейбус, могут ни с того ни с сего напугать… либо обрадовать вдруг. Быть может, оттого так, что дышится свободно, полной грудью, до боли глубоко?
Но где она, та весна? Не иначе как спряталась в заброшенном старом доме, где окна все еще припорошены снегом. В том самом, где раньше так раздражающе тикали часы, все тикали — тик-так, — пока не погнались, наконец, по темным улицам за обезумевшим от страха человеком. Впрочем, все это — слова, слова… А слова ничего не значат…
Где она, весна? В призрачном мелькании старых трамваев, что несутся во сне, и ты — в них. А вокруг пустые, черные, замерзающие зимние поселки, голые деревья, бесконечная трасса, и жутковатая уверенность в том, что скоро придется выходить. Обязательно придется. Суть оптимизм.
И я выхожу, выхожу из такси на залитую солнцем улицу, и иду туда, в сад, к столу, накрытому под вишней, и мне лень разбираться, отчего оно все вспоминается, и почему именно это, и почему именно вот так, а не этак, и лень, лень пытаться понять что-либо в собственной жизни…
Лето-лето. Вечерами своими прекрасное. Летним вечером сад начинает пронзительно пахнуть свежей зеленью, цветами, теплыми абрикосами, и это опьяняет сильнее вина. Я вдруг чувствую, как подкатывает к сердцу какая-то теплая волна не волна, но тревожная и сладостная одновременно; неоглядная, властная и ласковая. Лето.
Хорошо летом гуляется в одиночестве по зеленым улицам, пахнущим пылью (а ведут они в сад), вечером, утром ли — это все равно; хорошо гуляется. Идешь себе и чувствуешь, как тягучими волнами вместе с теплым, пряным, почти осязаемым воздухом накатывается спокойствие. Некуда идти, некуда бежать, бессмысленно, все бессмысленно. И это не спокойствие — просто безразличие.
Ах, впрочем, все это совершенно безразлично. Будь у души крылья, как в книгах пишут, да будь и сама она, душа, птицей, и вот выползи только на белый свет, на улицу, — да она и крякнуть не успеет, как поймают, перья долой, а саму приготовят на гриле, да и сожрут с костями вместе. Суть пессимизм.
Но дыхание океана все сильнее, не нужно уже закрывать глаза, чтобы чувствовать его, грудь распирает от соленого ветра, и огромное спокойствие заполняет вечер, мир, сад…
И вот: они сидели на веранде дачного домика, пили шипучее красное вино. Напротив — тесно, коленями касаясь — сидела подруга его детства, жена друга его детства. Друг тоже сидел рядом. А на ней было платье того же цвета, что вино. И губы накрашены тем же цветом. Они молчали, молчали… Потом он встал и вышел в сад. Обойдя вокруг дома, наткнулся на лестницу, поднялся по ней на крышу. И долго сидел, курил, разглядывал серо-зеленое марево садов внизу и переливчатую панораму города на горизонте.
Был вечер, и чем темнее становилось небо, тем ближе оно казалось. На нем появлялось все больше, больше, больше звезд, пока это не стало уже невыносимым. Тогда-то он и понял впервые, что это такое — невыносимо.
Вечер. Ветерок. Небо из голубого становится синим, сиреневым, фиолетовым. Медленно, очень медленно темнеет. Ветер свежеет и усиливается.
г. Ростов-на-Дону