Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2002
МОСКВА 2001
3 АВГУСТА.
В самолете я чувствовал себя ужасно. Меня все время тошнило, а после обеда стало рвать и потребовались бумажные пакеты. Когда я взял второй пакет, Алекс сказал, что не надо было так нажираться за обедом, если я знал, что меня будет укачивать. Я спросил, откуда я мог об этом знать, если никогда еще не летал в самолетах. На это Алекс сказал, что ему противно находиться рядом со мной. А я ответил, что если ему не нравится, то пусть выпрыгивает с парашютом.
— Перестаньте ругаться, — попробовал примирить нас отец.
Уж лучше бы он помолчал. Подошла очень милая стюардесса и спросила по-английски, что случилось с мальчиком, то есть со мной. Отец сказал, что все в порядке, меня просто слегка укачивает. Я сказал, что хочу пить, и стюардесса ушла за водой. Алекс опять уткнулся в свой иллюстрированный журнал. Понятия не имею, что в нем нашел отец. Но вообще-то мне нет до Алекса никакого дела — главное, что я еду за границу и буду плавать в Средиземном море, а кто едет со мной — неважно. Тут мне срочно потребовался третий пакет, и хотя в желудке у меня было уже пусто, но меня ужасно корчило, я стонал и плевал в пакет чем-то кислым.
— Нет, это невыносимо! — сказал Алекс. — Ничего чудовищнее этого ребенка я в жизни не встречал. Он испортил мне всю поездку!
— Успокойся, у него это сейчас пройдет, — сказал папа.
— Пройдет? Когда? По-моему, он собирается блевать до конца перелета! Он мешает мне сосредоточиться и действует на нервы.
Что было дальше, лучше не вспоминать, потому что я нечаянно уронил свой пакет прямо на белоснежные джинсы Алекса. “О mу Gоd!”, что в переводе с английского означает, что я всегда был очень неловким.
Моя бабка не хотела, чтобы я ехал с отцом. Она говорила, что нельзя отпускать несмышленого мальчугана (то есть меня) в поездку с таким развратным чудовищем, как мой отец. Думаю, что она преувеличивала как степень моей несмышлености, так и степень чудовищности моего отца.
— Но ведь ты знаешь, что у меня нет денег, чтобы отправить его куда-нибудь на лето, — робко возражала мама. — Пусть он поедет с Виктором, посмотрит, как за границей люди живут, в море искупается…
— А хорошо ли ты себе представляешь моральный облик Виктора? — вошла в раж бабуля. — Этот подлец всегда притворялся ягненком, но под маской невинного барашка прятался злостный извращенец! В мое время для таких, как он, в Уголовном кодексе существовала специальная статья!
Во время этого “взрослого разговора” я сидел на диване рядом с ними и изо всей силы изображал на лице ту степень несмышлености, благодаря которой меня не считали нужным выгонять из комнаты.
— Но сейчас другое время, — робко сказала мама.
Но бабулю остановить было уже невозможно.
— Да-да, специальная статья! И поделом им, этим гнусным разрушителям морали! Именно из-за таких попустителей, как ты, они теперь так разгулялись! А по-моему, всех этих голубых педофилов надо сразу же кастрировать! Вжик — и готово!
— Мама, что ты говоришь при ребенке! — шепотом закричала мама.
— Ничего, он не понимает, — махнула на меня рукой бабушка, пока я изо всех сил сдерживал хохот, делая вид, что сморкаюсь.
— Мама, Витя всегда вел себя со мной замечательно, и у меня нет причин не доверять ему, — опять дипломатически начала мама. — Он всегда заботился о Глебе, покупал ему подарки… Он его любит…
— Да-да, отпусти его! — вскричала бабушка, как-то странно махая руками. — Отпусти мальчишку в незнакомую страну, да еще с его сомнительным папашей! Посмотрим, какие он там будет устраивать оргии!
— У тебя какие-то странные представления о жизни Виктора! Какие еще оргии? Он взрослый серьезный человек, между прочим, один из лучших специалистов в своей области, едет работать над книгой и хочет взять с собой сына — что же в этом может быть плохого?
— Да ничего плохого в этом нет, если бы я не знала, что из себя представляет Виктор! — взвилась бабушка. — Он тебе жизнь сломал, а ты его защищаешь. Что ж, отправь с ним ребенка, только помни, что я тебя предупредила! — Тут она вышла из комнаты, хлопнув дверью. Мама вздохнула. Бедная мама — она была такой худенькой, милой и безответной, что мне всегда становилось ее жаль.Я обнял ее, она погладила меня по голове.
— Ну что, Глебка, — сказала она задумчиво. — Ты хочешь поехать с отцом?
— Хочу.
— Тогда собирай вещи. Самолет улетает завтра утром, и нам придется очень рано вставать.
Она вдруг взяла меня обеими руками за голову и спросила:
— Ты будешь по мне скучать?
— Не знаю, — сказал я, хотя видел, что ей очень хотелось, чтобы я сказал, что буду.
— А я буду, — сказала она, крепко меня обняв. — Я буду очень по тебе скучать, глупый мой малыш.
Прямо из аэропорта мы поехали в квартиру какой-то хорошей знакомой отца, которая была в отъезде, но разрешила нам у нее пожить.
В квартире оказалось очень много комнат — три спальни и один длинный зал, такой большой, что в нем вполне бы поместились семь больничных коек. Папа и Алекс поселились в оранжевой комнате, а мне досталась голубая. В ней стояла высокая двуспальная кровать с тумбами по бокам, шкаф и длинное кокетливое трюмо чуть ли не во всю ширину комнаты. Большое окно выходило на узкий пыльный балкон, откуда были видны крыши соседних домов, улочки, дворики, а где-то далеко за домами поднималась ввысь изящная башня минарета. Наступал вечер, смеркалось. Я принялся распаковывать вещи, достал свой дневник, Библию и положил их на тумбочку рядом с лампой. Потом я снял испачканную футболку и надел чистую, а грязную решил постирать и пошел в ванную, но там мылся отец , и я прошел на второй балкон, куда выходили двери трех остальных комнат. Этот балкон был очень большой, на нем стоял круглый плетеный стол со стеклянной крышкой и несколько соломенных стульев, на одном из которых уже развалился Алекс в белых шортах. Он причесывал расческой свои мокрые волосы, причем делал это так осторожно, словно у него голова была стеклянная и он боялся ее разбить или поцарапать.
— Ах, это ты, юный пионер, — протянул он, увидев меня.— Ну, как ты себя чувствуешь?
— Нормально, — ответил я, подошел к перилам балкона и посмотрел вниз.
Рядом с домом проходила дорога, по которой двигался сплошной поток машин с горящими фарами. На первом этаже дома напротив ярко светились витрины лавок с выставленными в них товарами. Мимо витрин по тротуарам ходили толпы народа. Раздавалась громкая музыка, шум и крики. Сильно пахло едой, но чем именно, сказать было трудно, — что-то незнакомое. Внизу, прямо под нашим балконом, несколько черноголовых парней в ярких рубашках окружили машину, стоявшую у обочины, и что-то громко обсуждали на непонятном мне гортанном языке. Все это меня просто ошеломило, и я как зачарованный смотрел на эту яркую, веселую и чужую мне жизнь.
Щелкнул выключатель, балкон осветился, и из комнаты вышел отец, вытирая голову полотенцем.
— Ну что, Глеб, — сказал отец, — как тебе нравится Восток?
— Здорово, — сказал я.
Потом я стал рассматривать дом напротив. Там тоже шла вечерняя, казавшаяся мне необыкновенной жизнь. На широких балконах собирались большие компании людей, они что-то оживленно обсуждали, ели, пили, резали арбузы, женщины в длинных балахонах нянчили черноволосых детей, а за их спинами, в комнатах, голубыми квадратами светились маленькие экраны телевизоров.
— Да, сколько уже раз я был здесь, а все не устаю удивляться, — сказал отец. — Я изучаю историю и культуру Востока всю жизнь, но при этом так и не постигнул, в чем именно состоит его очарование. Да и возможно ли это? Здесь все — загадка… Глеб, оторвись ненадолго от созерцания толпы и иди пить чай. Кстати, местные жители в такую жару не пьют чай, а едят холодный арбуз, но мы это завтра исправим.
Я подошел к столу, сел в плетеное кресло и придвинул к себе чашку.
— Глеб…э-э-э… как ты учишься в школе? Наверное, ты отличник? — Конечно, это спросил Алекс. Он меня сразу невзлюбил, а за что? Я-то ведь никаких злобных чувств к нему не испытывал, а у меня на это было намного больше причин, чем у него.
— Нет, я не отличник, — скромно сказал я и взял из корзинки печенье. Лучший способ не обращать внимания на глупости, которые говорят вокруг, — заняться едой. Я рассматривал печенье, но Алекс, который ел очень мало, так и не унялся:
— Глеб, а кого ты больше любишь — папу или маму?
— Маму, — честно ответил я, хотя и знал, что излишняя честность в некоторых случаях выглядит не лучше глупости. Я съел печенье и взял второе, но, видимо, я действовал на Алекса как красная тряпка на быка, потому что он снова задал мне очередной идиотский вопрос:
— Глеб, а кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
— Я хочу быть священником, — сказал я.
— Серьезно? — слегка опешил Алекс. — Это потрясающе! А почему ты хочешь стать священником?
— Потому что я хочу стать лучше, — ответил я. — Я хочу любить людей и помогать им. Но пока это у меня не очень-то получается. И еще я хочу, чтобы ко мне больше не приставали с вопросами и дали спокойно выпить чай.
— Ну ладно, я пойду немного поработаю, — шустро выпрыгнул отец из-за стола. — Отдых отдыхом, но мне нужно писать мою книгу об арабской культуре Х века.
Он ушел. Алекс оттащил свой стул в угол балкона и сидел там, задумчиво глядя на небо. И конечно же, убирать со стола и мыть посуду пришлось мне.
5 АВГУСТА.
Сегодня, после того как мы вернулись с пляжа, Алекс принял душ и куда-то исчез, ничего не сказав. Отец сделал вид, что ничего не произошло, мы сидели на балконе, ели арбуз, и он беседовал со мной о моем желании стать священником, хотя это явно было ему не слишком интересно. Он спросил, читаю ли я Библию.
— Да, конечно, — ответил я. — Каждый день.
— И молишься тоже каждый день?
— Да. И еще я хожу в православную школу, а по воскресеньям пою в хоре.
— И о чем же ты мечтаешь? Какой у тебя идеал?
— Я хочу освободиться от желаний и довольствоваться самым малым, как монахи или, например, всякие там отшельники и столпники вроде Серафима Саровского, который мне очень нравится.
— Если твоя мечта — довольствоваться самым малым, то, может, ты перестанешь есть арбуз, пойдешь на кухню и найдешь там черствую корку хлеба на ужин? — спросил отец.
— Я ведь не говорю, что я совершенство, — сказал я, взяв еще один кусок арбуза. — Но я стремлюсь к нему, и это уже неплохо.
На этой веселой, оптимистической ноте наш разговор закончился. Отец уткнулся в какую-то толстенную книгу, а я пошел заполнять мой дневник. В этом дневнике я описывал все сколько-нибудь стоящие происшествия, которые случались со мной за день, и делал из них выводы в духе христианской морали. В этот раз я решил описать чумазого попрошайку, которого мы встретили на улице, и старался выудить из своего сердца хоть каплю жалости к его несчастной доле, но у меня ничего не получилось — этот попрошайка был на редкость нахальным, испачкал своими грязными руками рубашку отца и к тому же канючил милостыню удивительно мерзким плаксивым голосом. Помня о том, что лицемерие — один из худших человеческих пороков, я сделал следующую запись: “5 августа. Встретил нищего мальчика. Жалости не испытал. Постараюсь исправиться”. Тут я услышал, как хлопнула входная дверь, и понял, что это вернулся Алекс. Я подкрался к двери моей комнаты, чтобы послушать, что ему скажет отец. Конечно, любопытство — не слишком похвальное качество, но ведь, как я уже говорил, мне еще далеко до совершенства. Моя комната находилась напротив оранжевой комнаты отца и Алекса. Я услышал, как Алекс вошел в нее и щелкнул выключателем. Следом за ним подошел отец.
— Интересно, где это ты так долго шлялся? — спросил он.
— А тебе что за дело? — презрительно отозвался Алекс. — Если ты хочешь кого-то воспитывать, лучше займись своим сыном.
Так все и началось. Отец закричал, что Алекс неблагодарная дрянь, необразованный идиот и забывает, что всем ему обязан, потому что именно он сделал из него человека. Алекс ответил, что не потерпит над собой никакого контроля и никому не позволит указывать ему, как нужно жить. Отец перебил его и заорал:
— В таком случае можешь отправляться обратно, в свою паршивую семейку! Твои родители, наверное, по тебе соскучились! Ступай к ним и подыхай в той вонючей дыре, откуда я тебя вытащил!
— Сколько еще раз ты будешь колоть мне глаза моей семьей? — заорал в ответ Алекс. — Что тебе от меня нужно? Чтобы я руки тебе целовал в благодарность? Не дождешься! Никакой благодарности я к тебе не испытываю!
— Ну и ступай отсюда! — закричал отец. — Пошел вон, негодяй!
— Интересно, куда же это я пойду? Мы не в России, мне идти некуда.
— Иди туда, откуда пришел! Не желаю больше тебя видеть, подонок! — После этих слов раздался звук удара.
— Ты еще и руки распускаешь? — возмутился Алекс. — Ну, знаешь, это уже слишком!
Послышался шум, стук и какая-то возня. Потом отец закричал:
— Можешь не возвращаться!
Я услышал, как Алекс прошел по коридору, потом издалека прозвучал его голос:
— Да пошел ты к черту!
Входная дверь открылась и сразу же захлопнулась с такой силой, что по всему дому пошел звон. Затем все стихло. Я немного подождал, а потом вышел в коридор, чтобы посмотреть, как там отец. В комнате его не было, на балконе тоже. Я прошел на кухню. Он сидел там на одном из гнутых неудобных стульев и прикладывал к лицу полотенце со льдом. Когда я вошел, он как раз положил полотенце в тарелку, где плавали кубики льда, и я увидел у него на скуле большой багровый кровоподтек.
— Как ты, папа? — спросил я.
— Иди спать, Глеб. — Он выжал полотенце и приложил к лицу. Я не ушел, а сел напротив него, у окна. Оттуда был виден ночной город — огни реклам, фонарей, подсвеченная зеленым светом башня минарета… Хороший был вид. Мы долго сидели так и молчали. Потом раздался звонок в дверь. Отец поменял полотенце и сказал мне:
— Иди открой. Это Алекс.
— Может, не стоит? — спросил я.
— Иди открой, — жестко сказал отец. — Не ночевать же ему на улице. И потом — он сейчас придет и будет извиняться, я его знаю.
Я поплелся открывать. Это и правда был Алекс. Он стоял, привалившись плечом к дверному косяку, и от него разило спиртным.
— Привет, — сказал он мне. — Где Виктор?
— На кухне, — ответил я неохотно.
Вид у Алекса был неважный, и я заметил, что руки его тряслись.
— И что он там делает? — спросил он.
— А что, по-твоему, он может делать? — спросил я язвительно. — Лежит на полу и истекает кровью. Можешь идти и полюбоваться, если успеешь, конечно.
Он всхлипнул и быстро прошел мимо меня на кухню. Тем временем я закрыл за ним дверь, а потом подошел к кухне, но заходить не стал, а просто посмотрел через проем так, чтобы они меня не заметили. Алекс сидел на стуле и, упав головой на кухонный стол и закрыв лицо руками, рыдал. Спина его вздрагивала. Отец одной рукой прижимал к лицу мокрое полотенце, а другой гладил Алекса по голове. Сердце мое не выдержало этого душераздирающего зрелища, и я ушел спать.
7 АВГУСТА.
Сегодня я понял, что ошибался в Алексе, — он вовсе не такой уж чурбан, как я думал. Утром мы были на пляже, а вечером отправились в открытое кафе на побережье, чтобы попробовать знаменитое восточное лакомство. Отец, как всегда, был в отличном настроении, его скула почти зажила, и он оживленно о чем-то беседовал с официантом в малиновой курточке (ни я, ни Алекс, конечно, ни хрена не понимали). Отец спросил, что мы будем пить. Себе он заказал пиво, Алексу почему-то понадобился чай (в такую-то жару!), а я попросил кока-колу. Официант ушел, а отец весело спросил:
— Ну как? Не правда ли, отсюда прекрасный вид на море?
— Да, — сказал Алекс с томным видом скучающего лунатика. Он сидел на стуле вполоборота, уставившись на черную воду залива.
— Что это с тобой? Ты не в настроении?— все так же весело спросил отец.
— Мне здесь все обрыдло, — сказал Алекс. — Я устал от твоего Востока, как от дребезжанья электропилы. У меня такое впечатление, будто я попал в средневековье.
— А чем же плохо средневековье?
— Может, им оно и нравится, — Алекс кивнул на соседние столики, где сидели “местные жители”, — а я тут больше не могу. Хочу домой.
— А вот Глебу здесь нравится, — сказал отец, обратившись ко мне. — Правда?
— Да, мне нравится.
— А ему-то что? — сказал Алекс, все так же смотря на море. — У него одна проблема — получить свою кока-колу и пожрать арбуза. Живет как стрекоза.
— А ты — зануда, — сказал я. — Приехал отдыхать — так отдыхай, а не изображай из себя Гамлета. А то ведешь себя так, будто платишь из своего кармана.
— Глеб, прекрати! — всколыхнулся отец.
— А что я сказал?
— Да пусть говорит, что хочет, — равнодушно сказал Алекс. — Мне все равно, и потом, ведь это правда.
Принесли напитки и три тарелки с восточным лакомством — не помню, как оно называется, хотя отец говорил. Оно было похоже на… да, в общем, ни на что оно не было похоже — сочное, сладкое и все залито сахарным сиропом. Пока я ел, я заметил, как Алекс посмотрел на меня раза два — кажется, на его лице была написана брезгливость, как тогда в самолете.
— Нравится? — спросил он.
— Еще бы! — промычал я.
— Если хочешь, можешь съесть и мое, — вяло предложил Алекс. — Я до него даже не дотронулся.
— А ты точно не хочешь? — спросил я, быстро придвигая к себе его тарелку.
— Нет, не хочу, — сказал он. — Я не люблю сладкое.
— Бедняга, тебя, я смотрю, совсем ностальгия замучила, — усмехнулся отец, вытирая салфеткой рот.
— Не только ностальгия, просто мне вдруг кое-что припомнилось, — сказал Алекс, и его голос вдруг стал резким и неприятным. — Смотрю вот на то, с каким аппетитом ты уплетаешь эту приторную дрянь, и вспомнил одну древнюю восточную историю. Ты же любишь мудрые восточные истории, правда, Виктор?
— Да, люблю, — сказал отец, став серьезнее. — Но думаю, что даже если ты и знаешь такую историю, то рассказать ее толком не сумеешь.
— Конечно, я не Шахерезада, — огрызнулся Алекс. — Но все-таки могу попытаться.
В воздухе запахло серой, но я старался этого не замечать и ел свое пирожное, запивая его кока-колой.
— Это история про одного почтенного восточного мудреца, который очень много знал и гордился своей ученостью, — начал Алекс злым голосом. — По вечерам у него собирались его не менее мудрые друзья и все они сидели на коврах среди подушек, пили кофе и вели нескончаемые умные разговоры.
— И как же звали этого мудреца? — резко перебил Алекса отец. Он явно начинал раздражаться. Я старался не слушать их и углубиться в поедание пирожного, но у меня ничего не вышло. Что касается их, то они не обращали внимания на такого “несмышленого мальчугана”, как я.
— Как его звали? — Алекс изобразил на лице выражение напряженной задумчивочти. — Какая жалость, я совсем забыл его имя! Но, Виктор, это не имеет значения! Наверное, его звали Махмуд, Хасан, Абу-Али или Ибн-Али — в общем, что-нибудь в этом роде. Так вот, они вели умные разговоры о литературе, астрономии, Платоне и Хайдеггере, а также о ядерном оружии и толковании Корана — мало ли о чем могут беседовать столь почтенные мудрецы. А по соседству с домом этого мудреца стояла маленькая хижина нищего водоноса. Возможно, что он был не водоносом, а электриком или штукатуром, но это тоже неважно. У него была очень большая семья, как и полагается по законам шариата, и его жена занималась только тем, что стирала белье и готовила жратву. А по дому носилась орава грязных полуголодных ребятишек. Они целыми днями бегали по улицам и играли в свои дурацкие игры, а что ж им еще было делать, этим маленьким оборванцам, ведь у них не было никаких шансов на будущее и им предстояло повторить путь своих отсталых родителей. Но они были вполне довольны своей убогой жизнью — все, кроме одного.
— Начинается, — процедил отец сквозь зубы.
— Да, к большому сожалению, один из них был немного поумнее своих кретинов-родственников и не интересовался их веселыми уличными играми. К удивлению своих сородичей, он даже — представь, как это странно, Виктор! — любил читать книги, и не просто идиотские книжки для подростков или порножурналы, а умные книги для взрослых, и засиживался за чтением до глубокой ночи, чего не одобрял его вечно пьяный папаша, который говорил, что книги еще никого не доводили до добра. Так оно потом и оказалось, потому что однажды этот подросток случайно познакомился с восточным мудрецом, они разговорились, и мудрец пригласил его к себе домой, продолжить разговор о литературе…
— Господи, Алекс, что на тебя нашло? — По лицу отца я видел, что этот рассказ ему неприятен. — К чему тут сейчас эта исповедь? Глеб, ты, кажется, уже все съел? Тогда я расплачусь и поедем домой.
— Нет, дай мне договорить! — Алекс так закричал, что “местные жители” поглядели на нас с любопытством. — Ты сам спросил, что со мной происходит, вот я тебе и объясняю! Так что помолчи и послушай то, что я тебе говорю! На чем это я остановился? Ах да, мудрец пригласил подростка к себе домой, и, конечно, подросток к нему пришел и ради этого случая даже надел свои новые блестящие ботинки. Как же прекрасно было в доме у мудреца! Его квартира вовсе не походила на сырой вонючий полуподвал с ободранными обоями, где жил несчастный бедолага! У мудреца всюду были развешаны мягкие восточные ковры, на диванах валялись разноцветные шелковые подушки, на стенах висели прекрасные картины с восточным орнаментом, а в воздухе пахло кофе и пряностями…
— Не думал, что ты все это так хорошо запомнил, — почти злобно сказал отец, постукивая пепельницей по столу.
— А как же иначе, Виктор? Как же иначе? — Лицо Алекса исказилось, а глаза заблестели. Честно говоря, он говорил довольно громко, и некоторые из “местных жителей” на нас смотрели, хотя и без особого любопытства, — во-первых, на Востоке вообще принято громко разговаривать и этим там никого не удивишь, а во-вторых, все они пришли сюда отдохнуть и им не было никакого дела до иностранцев, которые громко решали какие-то свои проблемы. Но мне все равно было неловко и хотелось уйти, а потом, мне этот разговор не нравился, и я даже слегка покраснел, потому что прекрасно понял, кого Алекс разумел под мудрецом, а кого — под подростком. Конечно, если ты хочешь стать священником, то должен быть готов выслушивать самые разные истории от самых разных людей, но тут мне что-то стало не по себе. В конце концов, это была история о моем отце, и сколько бы я ни убеждал себя, что мне нет дела до его жизни и морального облика, что я проведу в его обществе какой-то жалкий месяц, вернусь домой и надолго о нем забуду (он вечно был занят работой и редко меня навещал), — все же он был моим отцом, и то, что касалось его, в какой-то мере касалось и меня. Тем временем Алекс, видимо, чтобы успокоиться, закурил сигарету, но он так торопился, что поперхнулся и закашлялся. Отец сказал ему : “Выпей воды”, налил из графина в стакан холодную воду и протянул ему. Алекс взял стакан, посмотрел на отца, потом поставил стакан на стол и совсем другим голосом — тихо и как бы выдавливая из себя слова — сказал:
— Я же тебя боготворил, Виктор. Ты сам не знаешь, как я тебя обожал. Ты открыл мне новый мир, ты объяснил мне, что существуют люди, совсем не похожие на тех уродов, которые меня окружали. Благодаря тебе я понял, что я не просто ненормальный идиот и белая ворона, каким меня считали все, но что есть люди, которые ценят то же, что и я, которые чувствуют так же, а не просто хотят нажраться и жить как свиньи. Ты был для меня всем, Виктор. Ты был моим учителем, другом, отцом. — Он сжал руками голову, и я заметил в тусклом свете, что у него потекли слезы, но он продолжал говорить, тихо, с трудом, судорожно сглатывая. — Но, Виктор, зачем ты все испортил? Почему ничего хорошего в жизни нельзя получить просто так, почему за все, за все обязательно нужно платить? Почему ты не мог отнестись ко мне как к человеку, сделать добро и ничего не требовать взамен? Почему тебе было нужно использовать меня как шлюху? — Он вдруг закричал: — Зачем? Зачем тебе было нужно, чтобы я презирал самого себя? Зачем?
— Замолчи! — Отец стукнул пепельницей по столу так, что она разбилась. “Местные жители”, теперь все без исключения, с интересом повернулись в нашу сторону, а с другого конца кафе к нам спешил официант в малиновой курточке. Мне очень хотелось залезть под стол. Теперь я начал понимать смысл выражения “провалиться от стыда сквозь землю”. Отец быстро что-то сказал официанту, и тот сразу отошел, а он посмотрел на Алекса, его лицо стало холодным и неприятным, и он сказал:
— Хватит тут заливать и корчить из себя невинную совращенную овечку. Ты прекрасно знаешь, что это не так, и что никто тебя не совращал. Ты ведь просто сгорал от любопытства, дружище, и что-то я не помню, чтобы ты сильно возражал против того, что произошло. Я всего лишь сделал то, чего мне хотелось и чего хотелось и тебе. Вспомни, да ты же сам мне говорил, что женщины тебя пугают, и рассказывал про какую-то девчонку, с которой у тебя ничего не получилось…
— Хватит, перестань, — чуть ли не взмолился Алекс, но тут уж я больше всего этого кошмара выдержать не смог. Я вскочил со стула, но отец схватил меня за руку.
— Глеб, в чем дело? — спросил он.
— Меня тошнит, — сказал я первое, что пришло в голову. — Мне нужно выйти.
— Это от сладкого, — сказал отец, достал из кармана платок и протянул мне. — Жди нас где-нибудь у выхода, мы скоро подойдем.
Когда я отходил от стола, то услышал, как он сказал:
— Бедный мальчик, у него явно что-то не в порядке с желудком.
НОЧЬ С 7 НА 8 АВГУСТА.
Вечером я наелся очень соленого сыра, потом напился воды, и среди ночи мне приспичило в туалет. Я с закрытыми глазами сполз с кровати, вышел в коридор и сонно ткнулся в дверь ванной, но она оказалась запертой. Из-под двери била полоска света, слышался негромкий шум воды. Я вернулся к себе, некоторое время посидел на кровати, но терпеть становилось все труднее, и я снова пошел к двери. Я постучал, потом тихо позвал:
— Эй! Кто там? Мне нужно в туалет!
Тишина. Я догадался, что там Алекс, — наверное, нарочно не открывает, чтобы меня позлить.
— Алекс! Открой, мне очень нужно! — застучал я громче, нервно переминаясь с ноги на ногу. Но он — вот ведь гад! — даже не пискнул в ответ.
— Открывай! — со всей силы задубасил я в дверь.
Тут из спальни выскочил отец — взлохмаченный, в одних полосатых шортах с болтающимися шнурками.
— В чем дело, Глеб? — Он включил свет в коридоре и тут же сощурился. — Чего стучишь?
— Там Алекс заперся и меня не пускает, а мне нужно в туалет! — выпалил я. — Он это нарочно!
Все еще щуря заспанное лицо и одной рукой протирая глаза, отец постучал в дверь ванной:
— Алекс, открой! В чем дело?
Ответом было молчание. Отец заметно встревожился.
— Алекс, все в порядке? Что там с тобой?
Он подергал ручку двери, прислушался.
— Алекс, не дури! Открой дверь! — как можно серьезней и внушительней сказал он.
Все было бесполезно. Отец нажал ручку вниз и сильно двинул дверь плечом. Она не поддалась, но дрогнула, и я вспомнил, что изнутри она запирается на хлипкую позолоченную задвижку.
— Давай, пап! — сказал я. — Двинь ее посильнее!
— Думаешь? — На секунду его лицо выразило сомнение, но потом он отклонил корпус, сосредоточился, замер на мгновение и изо всей силы всем телом рубанулся в дверь.
Хрустнули гвозди задвижки, дверь открылась. Шум воды стал громче. Отец стоял на пороге и из-за него мне ничего не было видно, но он так ахнул, что я понял — произошло нечто из ряда вон выходящее, и поскорее высунулся из-за его спины.
Алекс сидел на полу у ванной, перевесившись через ее край. Одна его рука была опущена на пол и все вокруг нее было залито водой и кровью. Из крана в ванну тонкой струйкой стекала вода. Отец бросился к Алексу, а я стоял на пороге, не зная толком, чего бы мне сделать, а потом прошел внутрь на два шага и чуть не наступил на окровавленное лезвие. Я поднял его и положил на край раковины. Отец, тихо ругаясь: “Идиот! Кретин! Не мог придумать ничего лучше!”, сдернул с веревки полотенце и пытался зубами порвать его, но не смог. Я молча наблюдал за ним, но он поймал мой взгляд и злобно бросил:
— Чего уставился? Иди принеси из кухни тряпки.
Я отправился на кухню и вытащил из ящика стола несколько чистых салфеток, но когда я вернулся, отец уже перетаскивал перевязанного Алекса в спальню. Алекс был ужасно бледный, и его голова как-то странно свешивалась набок. За ним тянулся по полу мокрый красный след. Отец тоже весь перепачкался, а на его лице застыло злобно-возбужденное выражение. Увидев меня, он коротко приказал:
— Принеси водку и захвати стакан.
Я снова поплелся на кухню, вытащил из холодильника бутылку и достал из шкафа широкий стакан с толстым дном. Все это отец забрал у меня на пороге спальни, сказал: “Иди спать, Глеб!” — и захлопнул дверь.
Теперь я наконец-то зашел в освободившуюся ванную. Пол был залит водой и запачкан кровавыми отпечатками ступней, повсюду валялись сброшенная с веревок одежда, мыло, кусок пемзы; шкафчик над раковиной был открыт, а вещи из него ссыпаны в раковину, причем один из пузырьков разбился, окрасив белый кафель в красный цвет. Я закрыл дверь (вырванная задвижка раскачивалась туда-сюда на одиноком вывороченном гвозде) и подошел к унитазу. Возникло очень неприятное ощущение, будто пространство позади меня кишит призраками и монстрами, так что я постарался побыстрее сделать свое дело и смыться. Возвращаться к себе не хотелось. Через темную гостиную я вышел на балкон.
Дверь на балкон из комнаты отца и Алекса была открыта, у них горел свет. Я услышал взволнованный голос отца, иногда срывавшийся в шепот:
— Послушай, Алекс, эта ситуация становится просто невыносимой. Ты мучаешься сам и мучаешь меня. Возможно, я в чем-то и виноват перед тобой, но поверь мне — я всегда желал тебе только добра. Но то, что произошло сегодня, — это уж слишком. Я думал, что наша поездка что-то изменит, но, видно, ошибся. Мне кажется, ты сам должен понять, что нам лучше… Алекс, что с тобой? Ты что, плачешь? — Его голос дрогнул. — О Господи, пожалуйста перестань. Когда я вижу твои слезы, малыш, у меня сердце разрывается…
Он замолчал.
Я подошел к перилам балкона. Ночь близилась к концу, прохладный сырой воздух приятно освежал кожу, а вдали, в узком пространстве между домами, темно-синий лоскут моря уже можно было отличить от светлеющего неба.
Непривычная тишина царила вокруг. Соседние дома, улицы, маленькие дворики, заросшие жасмином и огороженные решетками, нежно вырисовывались в предрассветном сумраке. Темные ставни наглухо закрывали окна. Надувались от легкого ветра тенты над балконами. По пустому тротуару вяло кружился прозрачный полиэтиленовый пакет. У меня возникло ощущение, будто это спокойное безмолвие длится уже много веков. В этот миг я понял, что имел в виду отец, когда говорил об очаровании Востока, которое невозможно понять до конца…