архивные изыскания
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2002
Однако все эти проблемы не могли помешать Екатерине II вплотную заняться таким серьезным делом, как женитьба сына, великого князя и наследника престола Павла Петровича, которому в сентябре 1772 года исполнилось 18 лет.
Еще за несколько лет до этого Екатерина обратилась к бывшему датскому посланнику в Петербурге барону А. Ф. Ассебургу1, сумевшему завоевать доверие царицы, с просьбой собрать подробную информацию о немецких принцессах, могущих стать невестами великого князя. С ведома датского короля на него было возложено это тонкое дипломатическое поручение.
По полученным от барона сведениям, Екатерина вначале заинтересовалась вюртембергской принцессой Софией Доротеей Августой. Но юный возраст принцессы, которой тогда шел всего лишь девятый год, заставил императрицу обратить свой взор на принцессу Луизу Саксен-Готскую. Однако Луиза, узнав, что непременным условием брака является переход в православие, решительно заявила, что “скорее умрет, нежели решится только подумать о возможности перемены религии”.
Встретив такое упорство, Екатерина только пожала плечами и отписала барону Ассебургу: “Не думайте больше о принцессе Луизе Саксен-Готской. Она именно такова, какой следует быть, чтобы нам не понравиться”. Затем Екатерина поделилась своим мнением о других кандидатурах, предложенных бароном-свахой: “Принцессу Вильгельмину Дармштадтскую мне описывают, особенно со стороны доброты сердца, как совершенство природы; но помимо того, что совершенства, как известно, в мире не существует, вы говорите, что у нее опрометчивый ум, склонный к раздору. Это, в соединении с умом ее батюшки и с большим количеством сестер и братьев, частью уже пристроенных, а частью еще ожидающих, чтобы их пристроили, побуждает меня в этом отношении к осторожности. Однако я прошу вас взять на себя труд возобновить ваши наблюдения…
Я отказываюсь от принцессы Нассауской вследствие обстоятельств, которые вы мне указали, а от принцессы Цвейбрюккенской по трем другим причинам: 1) ей восемнадцать лет, следственно, она тремя годами старее; 2) она католичка; 3) поведение ее сестер не говорит в ее пользу…”
Любое сватовство — интрига. Чего же можно ожидать от подготовки династического брака, в котором тесно переплелись интересы не только отдельных людей или семейств, но и целых государств? Барон Ассебург являлся подданным прусского короля Фридриха II, в силу политических интересов горячо желавшего этого брака. Его племянник и наследник прусской короны принц Фридрих Вильгельм был женат на принцессе Фридерике Дармштадтской, и брак наследника русского престола с любой из невесток его племянника был, безусловно, выгоден королю. В своих записках Фридрих Великий откровенно признается, что при помощи хитроумных дипломатических ходов и каверз он сумел остановить выбор Екатерины на желательной ему особе. Немаловажная роль в сложной игре короля отводилась барону Ассебургу. Фридрих имел долгую беседу с Ассебургом, после которой тот принялся лоббировать интересы дармштадской партии. По словам историка Д.Ф. Кобеко1, Ассебург “оказался отличным дипломатом: он в одно и то же время действовал как человек усердный и преданный Екатерине, показывал большую привязанность к интересам прусского короля и, казалось, принимал к сердцу интересы гессен-дармштадтской фамилии”.
Барон всячески старался убедить императрицу, что слухи о склочном характере Вильгельмины распространяются недоброжелателями, и ссылался на то обстоятельство, что из пяти дочерей ландграфа Гессен-Дармштадтского две старшие уже сделали выгодные партии: принцесса Каролина была замужем за ландграфом Гессен-Гомбургским, а принцесса Фридерика — за принцем Фридрихом Вильгельмом Прусским, племянником и наследником Фридриха II.
Екатерина сделала вид, что вполне доверяет своему “посланнику”, но в то же время писала Никите Ивановичу Панину: “У ландграфини, слава Богу, есть еще три дочери на выданье; попросим ее приехать сюда с этим роем дочерей; мы будем очень несчастливы, если из трех не выберем ни одной, нам подходящей. Посмотрим на них, а потом решим. Дочери эти: Амалия Фридерика — 18-ти лет; Вильгельмина — 17-ти; Луиза — 15-ти лет…
Не особенно останавливаюсь я на похвалах, расточаемых старшей из принцесс гессенских королем прусским, потому что я знаю и как он выбирает, и какие ему нужны, и та, которая ему нравится, едва ли могла бы понравиться нам. По его мнению — которые глупее, те и лучше: я видала и знаю выбранных им…”
Через барона Ассебурга было передано предложение ландграфине Генриетте Каролине приехать в Петербург с тремя дочерьми Амалией Фридерикой2, Вильгельминой и Луизой. Ландграфиня без долгих колебаний приняла приглашение русской царицы. В отличие от своего супруга — ландграфа Людвига, заслужившего репутацию лучшего барабанщика всей Священной Римской империи, Генриетта Каролина, урожденная принцесса Цвейбрюккенская, считалась одной из самых умных и образованных женщин тогдашней Германии, во дворце которой нередко бывали Гете, Гердер, Виланд. В ней соединялись глубокий ум, обширное образование и неимоверное честолюбие. Фридрих Великий, восхищаясь ее достоинствами, уважительно характеризовал ландграфиню как “мужчину по уму”. Екатерина II писала, что Генриетта Каролина “человек души твердой”.
Соглашаясь на поездку в Петербург, ландграфиня Генриетта Каролина писала в письме Екатерине II: “Мой поступок докажет вам, что я не умею колебаться в тех случаях, когда дело идет о том, угодить ли вам и повиноваться или же следовать предрассудкам, делающим публику судьею строгим и страшным”. Однако одним волевым решением в таком сложном предприятии обойтись было невозможно — требовались определенные гарантии и довольно значительные средства для осуществления поездки.
Последнее обстоятельство было с легкостью решено русской императрицей, взявшей все издержки на себя. Второе препятствие было иного толка и заключалось в опасении появления неприятных разговоров, в случае, если брак по каким-либо причинам не состоится.
Помощь в решении этой проблемы оказал Фридрих II. Он убедил ландграфиню, что ее приезд в Берлин для свидания с дочерью Фридерикой никаких подозрений ни у кого вызвать не может. А в Берлине, по его словам, можно будет найти предлог и для поездки в Россию. Одновременно король дал поручение своему посланнику в Петербурге, Сольмсу, распустить слух, что Павел уже сделал свой выбор и ждет не дождется приезда невесты.
На самом деле великий князь мало участвовал в столь ответственном и напрямую касающемся его деле — выборе собственной подруги жизни. Конечно, он знал о подготовке его бракосочетания, но все нити этой сложной игры находились в руках императрицы Екатерины. Настаивая на приезде дармштадтских принцесс в Россию, царица категорически исключала даже мысль об отправке самого Павла в Европу для выбора невесты. Историк барон Ф.А. Бюлер1 писал: “Самолюбию ее льстило, что Европа и Россия примут за новое проявление ее величия и могущества то обстоятельство, что иностранная владетельная особа везет троих своих дочерей напоказ и на выбор наследнику всероссийского престола. До сих пор на Западе существовал обычай, в силу которого одни короли не ездили за своими невестами, а их привозили к ним, но заочно помолвленными или даже обрученными. А тут невесты еще не было, и вообще тому, чего великая государыня добилась от ландграфини Дармштадтской, не бывало примера в истории”.
Выбирая невесту для сына между тремя дармштадскими принцессами, царица все более склонялась в пользу принцессы Вильгельмины, родившейся 15 июня 1755 года. Тем не менее, получив от барона Ассебурга ее портрет, царица делилась с ним своими опасениями: “Этот портрет выгодно располагает в ее пользу и надобно быть очень взыскательною, чтобы найти в ее лице какой-нибудь недостаток. Черты ее лица правильные; я сравнила этот портрет с первым, присланным ранее, и опять прочитала описание тех особенностей, которые, как вы находите, не уловил живописец. Из этого обзора я вывела заключение, что веселость и приятность, всегдашняя спутница веселости, исчезли с этого лица и, быть может, заменились натянутостью от строгого воспитания и стесненного образа жизни. Это скоро изменилось бы, если бы эта молодая особа была менее стеснена и если бы она знала, что напыщенный и слишком угрюмый вид плохое средство успеть согласно видам или побуждениям ее честолюбия. Когда вы возвратитесь к ней, я советовала бы вам проронить, как бы неумышленно, в разговоре с нею несколько слов о том, что при русском дворе особенно ценятся веселость и приветливое и любезное обхождение; что я сама нрава веселого и сын мой также.
Может статься, что если ее главный двигатель — честолюбие, она в тот же вечер или на другой день переменится, ибо таковы молодые люди и такова даже половина рода человеческого. Мало-помалу она отвыкнет от неприятных и жеманных манер, вами за нею замеченных. Все, что вы говорите о ее нравственности, все не во вред ей и из нее может сложиться характер твердый и достойный. Но надобно доискаться, откуда идут слухи о ее склонности к раздорам? Постарайтесь дойти до их источника и исследуйте без всякого предубеждения, заслуживают ли эти подозрения какого-либо внимания”.
Но окончательный выбор невесты Екатерина решила сделать лишь после личного знакомства с принцессами. В письме 28 апреля 1773 года было наконец официально предложено ландграфине Гессен-Дармштадтской и ее дочерям приехать в Петербург. Для путешествия в Россию был выбран морской путь; за гостьями в Любек была выслана специальная русская эскадра.
Хрестоматийный облик Павла I не богат привлекательными чертами: школьные учебники привычно обличали девятого российского императора в безумии, ограниченности и жестокости. Но банальные истины имеют свойство оправдываться с точностью до наоборот. Архивные документы заставляют задуматься: а не является ли знакомый исторический портрет злой карикатурой?
Французский дипломат Дюран в 1773 году делился своими впечатлениями о молодом Павле: “Воспитание цесаревича пренебрежно совершенно и это исправить невозможно, если только природа не сделает какого-нибудь чуда. Здоровье и нравственность великого князя испорчены вконец”. Еще более определенно высказывался английский посланник Витворт: “Император буквально сумасшедший”. Эту точку зрения впоследствии разделяло большинство участников убийства несчастного императора. Однако вряд ли мнение убийцы о жертве может считаться объективным. Кроме того, презумпция невиновности — есть закон правосудия. Врачи, чтобы поставить правильный диагноз, пытаются тщательно выяснить anamnes vitae — историю жизни больного. Что ж, последуем примеру медиков…
Сразу после рождения 20 сентября 1754 года Павел был отобран императрицей Елизаветой Петровной у родителей — великого князя Петра Федоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны — и стал воспитываться под ее непосредственным наблюдением. Елизавета была женщина добрая, своего новорожденного внучатого племянника обожала, но педагогическими талантами явно не обладала. Мать ребенка, великая княгиня Екатерина, поначалу пыталась спорить, но ее доводы были бессильны: “Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы; его покрывали стеганным на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом чернобурой лисицы. Я сама много раз после этого видала его уложенного таким образом, пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что когда он подрос, то от малейшего ветерка, который его касался, он простужался и хворал”.
Екатерина недолго переживала разлуку с сыном, полностью отдавшись политическим и любовным утехам. В первые полгода мать видела сына три раза, да и в дальнейшем свидания случались не чаще раза в неделю. Лишенный материнского внимания, отданный под опеку безграмотных бабок, Павел в детстве немало болел.
С годами Павел окреп — лейб-медик Кондоиди докладывал императрице, что здоровье наследника “саможелательно и во всем благополучно”. 12 октября 1768 года императрица Екатерина Великая первой в России испытала на себе новинку тогдашней медицины, решившись сделать себе прививку от оспы — вариоляцию. Эксперимент прошел удачно и уже 1 ноября 1768 года Павлу также была сделана спасительная процедура. Английский врач Димсдаль, делавший прививку, так описал внешность 14-летнего великого князя: “Росту среднего, имеет прекрасные черты лица и очень хорошо сложен. Его телосложение нежное, что происходит, как я полагаю, от сильной любви к нему и излишних о нем попечений… Несмотря на то, он очень ловок, силен и крепок, приветлив, весел и очень рассудителен, что не трудно заметить из его разговоров, в которых очень много остроумия”.
Павел получил очень хорошее образование и лучшее по тому времени воспитание. “Он был воспитан в среде общественной и умственной, быть может, немного не по возрасту для него, но во всяком случае в среде, способной развить его ум, просветить его душу и дать ему серьезное практическое и вполне национальное направление, знакомившее его с лучшими людьми страны, ставившее в соприкосновение со всеми дарованиями и выдающимися талантами эпохи, — одним словом, в среде, способной привязать его ко всем нравственным силам страны, в которой он будет некогда государем”.
Незадолго до брака великого князя прусский посланник граф Сольмс дал ему весьма лестную характеристику: “В него легко влюбиться любой девице. Хотя он невысокого роста, но очень красив лицом; весьма правильно сложен; разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этою прекрасной наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная, и вместе с тем самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других…”
Однако уже тогда внимательные наблюдатели замечали в характере великого князя те странности, что в дальнейшем будут так поражать современников. По мнению учителя астрономии и физики цесаревича Франца Эпиниуса1, “голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке, — порвется эта ниточка, машинка завернется, и тут конец уму и рассудку”.
Не будет большой смелостью предположить, что началом этой ниточки стала трагедия в Ропше, где с ведома Екатерины был убит его отец — император Петр III. Павел, с его вспыльчивостью, постоянным страхом быть отравленным, недоверием к окружающим, бесконечными комплексами, недаром получил в Европе прозвание “Русский Гамлет”. Историк Николай Шильдер, досконально изучивший биографию Павла, писал, что ключ к загадке характера великого князя имел в своей основе непримиримый конфликт сына с матерью, созданный роковыми событиями 1762 года, “отстранить или смягчить которые не было во власти и самого мудрейшего из смертных. К этому следует присовокупить личные, наследственные особенности характера цесаревича, с годами получившие наконец оттенок, который не мог согласовываться с государственным умом императрицы и с ее взглядами на управление и политику Российской империи. Началась глухая борьба двух противоположных мировоззрений, прерываемая временным затишьем, носящим отпечаток мимолетного примирения”.
Именно такое затишье наступило перед женитьбой молодого великого князя. Великий князь был в ожидании приезда дармштадтских принцесс, одна из которых должна была стать его супругой. Не ощутивщий в полной мере материнской ласки, Павел инстинктивно желал любви и испытывал потребность быть любимым. С детства его отличала восторженная влюбчивость. Но в обстановке куртуазности екатерининского двора сохранить невинность было делом отнюдь непростым. Великому князю не исполнилось и десяти лет, когда Григорий Орлов взял его с собой для наглядного урока в спальню к фрейлинам. Урок пошел впрок: еще до женитьбы Павел имел несколько любовниц, одна из которых, вдова княгиня Софья Чарторыйская, в 1772 году родила сына, получившего имя Семена Великого1.
Однажды императрица в шутку заметила двенадцатилетнему Павлу, что ему пришло время жениться. “Краснел он, и от стыдливости из угла в угол изволил бегать, — записал в дневнике воспитатель мальчика Семен Порошин, — наконец изволил сказать: как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да то беда, что я очень резв. Намедни слышал , что такие своих рог не видят и не чувствуют их. Смеялись много о сей Его Величества заботливости”.
Однако опасения юного цесаревича не смогли уберечь его от супружеской неверности.
Одним из трех кораблей эскадры, направленной за дармштадтскими принцессами, командовал капитан-лейтенант граф Андрей Разумовский, воспитывавшийся с детства вместе с великим князем Павлом Петровичем. Весь путь до Ревеля красивый и самоуверенный граф не отходил от принцессы Вильгельмины, всячески ухаживая за ней и осыпая комплиментами. С тех пор при виде графа Разумовского принцесса всегда скромно опускала глаза и слегка краснела. Но эта первая встреча оказалась роковой, определив очень многое в жизни обоих…
6 июня 1773 года эскадра бросила якоря на ревельском рейде. Отдохнув пять дней после морского путешествия, ландграфиня с дочерьми покинула Ревель и направилась в Петербург. 15 июня состоялась первая встреча путешественниц с императрицей Екатериной II и Павлом в Гатчине. Отсюда в восьмиместном царском фаэтоне они направились в Царское Село. Уже в первые дни знакомства Екатерина высказала свои пожелания ландграфине о том, чего ждут от невесты великого князя в России: “Принцесса должна не только чуждаться, но никогда не слушать тех, которые злобными своими наветами пожелали бы расстроить согласие императорского семейства. Принцессе, которой суждено скре- пить его узы, вменяется в обязанность изобличать перед императрицею и великим князем, ее супругом, тех, которые по нескромности или низости, дерзнули бы мыслить внушить ей чувства, противные долгу привязанности к императрице и к великому князю супругу.
Принцесса должна быть в полной уверенности, что она найдет при дворе всякого рода развлечения и забавы. Она, однако же, никогда не должна забывать занимаемое ею при нем положения и, находясь на балах, прогулках и при разговорах, должна помнить, что короткость обхождения может повлечь за собою недостаток почтительности, даже подобающего ей уважения, следствием чего нередко бывает и презрение”.
Павел быстро определился с выбором невесты. 18 июня Екатерина обратилась к ландграфине, прося от имени сына руки ее дочери, принцессы Вильгельмины. Ответ не заставил себя ждать, а спустя несколько дней ландграфиня написала Фридриху Великому: “Никогда не забуду, что я обязана вашему величеству устройством моей дочери Вильгельмины… Великий князь, сколько можно заметить, полюбил мою дочь и даже больше, чем я ожидала”.
Неожиданные сложности возникли в связи с переходом принцессы Вильгельмины в православие. Отец невесты ландграф Людвиг Гессен-Дармштадтский прислал в Петербург своего поверенного для переговоров по этому вопросу. Впрочем, вопрос о вере имел второстепенное значение и был скоро решен положительно для русской стороны. Главное, ландграф Людвиг желал получить чин русского фельдмаршала и одну из остзейских провинций, входящих в состав Российской империи. Если с первым его требованием Екатерина согласилась довольно легко, выдвинув единственное условие, что ландграф оставит австрийскую службу1, то о территориальных претензиях Людвига она даже не желала говорить.
15 августа 1773 года состоялось миропомазание принцессы Вильгельмины, получившей при переходе в православие имя и титул великой княжны Натальи Алексеевны. На следующий день прошло торжественное обручение ее с цесаревичем Павлом Петровичем. Свадьба была назначена на 29 сентября.
Бракосочетание великого князя Павла и принцессы Вильгельмины проходило в величественном Казанском соборе. В день свадьбы невеста была в парчовом серебряном платье, усыпанном бриллиантами. Императрица вышла в русском платье из алого атласа, вышитом жемчугами, и в мантии, опушенной горностаем. Свадебных торжеств давно не было при русском дворе, и церемония проходила с особой пышностью.
Войска были выстроены по обе стороны Невского проспекта; балконы, окна были наполнены публикой, за возможность наблюдать процессию из окна платили по 60 рублей. Шествие открывали конные гвардейцы, затем ехали придворные чины, тайные советники, иностранные послы и гости. Камер-юнкеры и камергеры гарцевали верхами перед каретой Екатерины, запряженной восемью лошадьми. На ремнях кареты сидели пажи. Затем следовала карета ландграфини с дочерьми. Всего по проспекту двигалось тридцать придворных экипажей, каждый из которых был запряжен шестеркой лошадей. Над Петербургом стоял гром артиллерийского салюта, от церквей раздавался колокольный перезвон.
После торжественного богослужения и венчания кортеж вернулся в Зимний дворец. В четыре часа в тронном зале начался парадный обед. Затем был большой бал, но невеста выглядела утомленной и протанцевала всего лишь несколько менуэтов.
В девять часов вечера Екатерина отвела Наталью Алексеевну в ее апартаменты, где статс-дамы ее раздели и облачили в парчовый серебряный халат.
Утро следующего дня было посвящено поздравлениям. Затем последовал парадный обед у императрицы и вечерний бал в Эрмитаже. 1 октября народу были выставлены жареные быки и вино, бьющее из двух фонтанов. Для придворных новобрачные давали обед, а вечером — куртаг в Эрмитажной галерее. 2 октября официальный обед давала ландграфиня, а вечером 4 октября в придворном театре представляли оперу “Психея и Купидон”. Празднества шли до 11 октября и завершились красочным фейерверком. Погода все время стояла прекрасная, и многие говорили, что это хорошая примета для будущей супружеской жизни…
Великий князь был счастлив и не отходил от молодой супруги. Екатерина казалась также довольной. Она сделала щедрые подарки Наталье Алексеевне и ее родственникам. В день свадьбы великой княгине преподнесли бриллиантовые пряжки, а на следующий день убор из изумрудов и бриллиантов. Павел подарил ожерелье из рубинов, стоившее 25 тысяч рублей. Подарки сыпались как из рога изобилия. Все придворные ландграфини получили дорогие табакерки и крупные суммы. Далеко не так щедро были награждены отечественные сановники. В отместку недовольные остряки немедленно присвоили молодой великой княгине обидную кличку: “Дармштадтская муха”…
Медовый месяц проходил весело и безмятежно. “Ваша дочь здорова, — писала Екатерина 10 ноября 1773 года ландграфине. — Она всегда тиха и любезна, какой вы ее знаете. Муж ее обожает. Он только и делает, что хвалит ее и всем рекомендует; я слушаю его и задыхаюсь иногда от смеха, потому что она не нуждается в рекомендациях. Ее рекомендация в моем сердце; я люблю ее, она этого заслуживает, и я чрезвычайно этим довольна. Нужно быть ужасно придирчивой и хуже какой-нибудь кумушки, чтобы не оставаться довольной этой принцессой, как я ею довольна, что и заявляю вам, потому что это справедливо. Я просила ее заняться русским языком; она мне обещала. Вообще наша семейная жизнь идет очень хорошо…”
Но, видно, так было суждено будущему императору Павлу I, что судьба постоянно обрекала его на драматические испытания. Семейное счастье, казалось улыбнувшееся цесаревичу, было лишь коротким мгновением. По словам его биографа, “Павлу Петровичу не посчастливилось также и на почве сердечных привязанностей, и, сверх того, ему суждено было испытать еще всю горечь, связанную с предательством самых близких к нему лиц. Измена не отходила от него и должна была сопутствовать ему до гробовой доски — таков был приговор судьбы!”
Может быть, эти несколько высокопарные фразы можно сказать проще: Наталья Алексеевна не любила своего мужа. Великая княгиня была умна, честолюбива и желала реальной власти. Не испытывая любви к супругу, она пользовалась большим влиянием на него — Павел незаметно для себя стал играть вторую скрипку в собственном семействе. Наталья Алексеевна настойчиво пыталась изолировать его от влияния матери и ближайшего окружения, полностью подчинив волю супруга своей. Великая княгиня еще не пытается противопоставить себя императрице, но первые шаги на этом опасном пути уже сделаны…
Историк великий князь Николай Михайлович рисует критическую ситуацию, сложившуюся на вершине императорского Олимпа: “серьезная и сосредоточенная, равнодушная к свету, “с сердцем гордым, холодным и нервным”, с “большою неровностью и крутостью нрава”, она с любопытством присматривалась ко двору Екатерины, мало видела там назидательного для себя и не сумела снискать популярность ни в обществе, ни в народе”.
В этот момент все большее влияние на великую княгиню приобретает молодой и обворожительный граф Андрей Разумовский, который, пользуясь расположением цесаревича, не только ежедневно бывал у нее в апартаментах, но даже по просьбе самого Павла Петровича поселился в его дворце. Иностранные послы в сообщениях своим правительствам открыто пишут о связи жены наследника престола с его близким другом.
На расходы великой княгине ежегодно отпускалась большая сумма, исчисляемая в 50 тысяч рублей, но денег постоянно не хватало , и ей нередко приходилось их занимать то у сестры Андрея Разумовского Натальи Загряжской, то у самого графа. О финансовых проблемах великой княгини ходили упорные слухи, а придворные по секрету передавали друг другу, что ожидается иностранный заем, который должен состояться без ведома императрицы, через посредство секретаря французского посольства де Корберона.
Но при дворе Екатерины Великой не могло быть двух лидеров, а умом, честолюбием, жизненным опытом великая княгиня не могла даже и пытаться соперничать с императрицей. Екатерина со все большим неудовольствием наблюдает за событиями, происходящими в семье сына. Не испытывая особых материнских чувств к нему, она вскоре начинает ощущать все большую антипатию и к невестке. Хвалебные отзывы о великой княгине сменяются едкими характеристиками, на которые Екатерина не скупится в разговорах с близкими людьми. “Она всех честолюбивее, кто не интересуется и не веселится ничем, того заело честолюбие; это неизменная аксиома”. В письмах к барону Гримму царица еще ироничнее: “У этой дамы везде крайности; если мы делаем прогулки пешком — так в двадцать верст; если мы танцуем — так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая алемандов; дабы избегнуть тепла в комнатах — мы их не отапливаем вовсе; если другие натирают себе лицо льдом, у нас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина очень далека от нас. Боясь злых, мы не доверяем никому на свете, не слушаем ни добрых, ни дурных советов; до сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом. После более чем полутора года мы не знаем ни слова по-русски; мы хотим, чтобы нас учили, но мы ни минуты в день старания не посвящаем этому делу; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что мы имеем, а имеем столько, сколько едва ли кто-нибудь имеет в Европе”.
Императрица пытается навести порядок и в личных делах сына и невестки. Г.А. Потемкину она пишет, что если “ослепленный великий князь иначе не может быть приведен в резон насчет Разумовского”, то необходимо его услать в море, “дабы слухи городские, ему противные, упали”.
Не останавливаясь на этом, Екатерина вызывает сына и пытается открыть ему глаза на непозволительность отношений между Разумовским и великой княгиней. Павел вышел от матери в угнетенном настроении, которое он пытался поначалу скрыть от супруги. Но Наталья Алексеевна вынудила его объяснить причину неожиданной перемены настроения. Далее была разыграна классическая сцена, известная во все времена и не только театральным актрисам, — великая княгиня довольно искренне и с большим чувством изобразила оболганную невинность. Слезы, уверения в любви и преданности, доводы, что сказанное императрицей лишь преследовало цель поссорить мужа с женой, убедили Павла в полной невиновности супруги.
Противостояние молодой великой княгини и императрицы принимало все более острые формы, но развязка наступила неожиданно.
Наталья Алексеевна с детства не отличалась крепким здоровьем. При сватовстве и барон Ассебург, и родные принцессы, и король Фридрих Великий предпочли обойти эту немаловажную сторону дела молчанием…
В воскресное утро 10 апреля 1776 года, когда вся императорская фамилия находилась в загородной резиденции, Наталья Алексеевна почувствовала приближение родов. Испуганный Павел поспешил в комнату к матери с просьбой скорее прийти к жене, чтобы помочь ей. Екатерина II оставила подробное описание этого дня: “Богу так угодно было. Что делать! Но то сказать могу, что ничего не было проронено, что только человеческий ум и искусство придумать могли к спасению ее. Но тут было стечение различных несчастных обстоятельств, кои казус сей сделали почти единственным в свете.
Великий князь в Фомино воскресенье поутру в четвертом часу пришел ко мне и объявил, что великая княгиня мучится с полуночи; но как муки были не сильные, то мешкали меня будить. Я встала и пошла к ней, и нашла ее в порядочном состоянии, и пробыла у нее до десяти часов утра, и видя, что она еще имеет не прямые муки, пошла одеваться, и паки к ней возвратилась в 12 часов. К вечеру мука была так сильна, что всякую минуту ожидали ее разрешения. И тут при ней, окромя лучшей в городе бабки, графини Катерины Михайловны Румянцевой, ее камер-фрау, великого князя и меня, никого не было; лекарь же и доктор ее были в передней. Ночь вся прошла, и боли были переменные со сном: иногда вставала, иногда ложилась, как ей было угодно. Другой день паки проводили мы таким же образом, но уже были призваны Круз и Тоде, совету коих следовала бабка, но без успеха оставалась наша благая надежда. Во вторник доктора требовали Роджерсона и Линдемана, ибо бабка отказалась от возможности. В среду Тоде был допущен, но ничто не мог предуспеть. Дитя уже был мертв, но кости оставались в одинаковом положении. В четверг великая княгиня была исповедована, приобщена и маслом соборована, а в пятницу предала Богу душу.
Я и великий князь все пятеро суток и день, и ночь были безвыходно у нее. По кончине при открытии тела оказалось, что великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была как “S”, но та часть, коя должна быть выгнута, была вогнута и лежала на затылке дитяти; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имел до девяти дюймов. К сему соединялись другие обстоятельства, коих, чаю, примера нету. Одним словом, таковое стечение не позволяло ни матери, ни дитяти оставаться в живых. Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери”.
Смерть великой княгини Натальи Алексеевны наступила в пять часов дня в пятницу 15 апреля 1776 года, а уже спустя полчаса императрица в одной карете с цесаревичем выехали в Царское Село, “дабы отдалить его от сего трогательного позорища”.
В тот же вечер Екатерина приказала принести ей шкатулку с бумагами и записками покойной. То, что она прочитала, превзошло все ожидания. Кроме любовной переписки с графом Разумовским, среди писем обнаружился проект денежных займов, сделанных великой княгиней у французского и испанского послов.
Екатерина немедленно вызвала сына и показала ему любовные записки умершей жены и Разумовского, исключающие все вопросы о том, кто был истинным отцом неродившегося ребенка.
На следующий день, когда Разумовский явился по обыкновению к великому князю, тот молча отвернулся от него. Граф оставался в Петербурге до самого погребения тела великой княгини 26 апреля 1776 года.
Жена наследника русского престола вопреки обычаю была похоронена не в фамильной усыпальнице Романовых в Петропавловской крепости, а в Александро-Невской лавре. Екатерина присутствовала на похоронах невестки и в тот же день вернулась в Царское Село. Павел не счел возможным для себя присутствовать на траурной церемонии, вместо него, как писал французский посланник маркиз де Корберон, на могиле возлюбленной рыдал граф Разумовский10.
По распоряжению императрицы он был выслан из Петербурга сначала в Ревель, затем в малороссийское имение отца — Батурин, а с 1777 года Андрей Разумовский был назначен посланником в Неаполь. В дальнейшем Разумовский стал видным дипломатом, получил титул светлейшего князя, высшие ордена многих государств, построил великолепный особняк в Вене и обманул несметное число мужей. Однако краски, которыми рисует нравственный портрет этого исторического персонажа великий князь Николай Михайлович, могут показаться довольно мрачными: “Космополит в полном смысле этого слова, не умевший написать по-русски депеш, женатый на немках и перед смертью перешедший в католичество, Разумовский был образцом довольно многочисленных русских дипломатов, совершенно чуждых России”.
Предложенная читателям версия о любовной связи великой княгини Натальи Алексеевны и графа Андрея Кирилловича Разумовского широко распространена в исторической литературе. Известные историки Н.К. Шильдер, великий князь Николай Михайлович, Д.Ф. Кобеко, К. Валишевский единодушно указывали на стройную логическую связь между событиями, предшествующими смерти великой княгини, и необъяснимым нарушением этикета — погребением тела жены наследника престола на кладбище Александро-Невской лавры, отсутствием на похоронах мужа — великого князя Павла Петровича, и последующей опалой графа Разумовского. Однако основным доводом в пользу данной версии является непременное упоминание в исторических трудах о компрометирующих письмах и бумагах великой княгини, найденных императрицей Екатериной II.
Тем не менее эти документы никогда опубликованы не были, о них известно лишь по отдельным фразам из депеш иностранных дипломатов, что является не слишком убедительным доводом, свидетельствующим о реальности их существования. В то же время нельзя исключить вероятности того, что архив великой княгини Натальи Алексеевны был уничтожен или самой Екатериной II, или кем-то из ее наследников, — Романовы умели хранить династические тайны.