эссе
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2002
Представлять Юлия Крелина читателям вряд ли нужно, но все же скажем пару слов.
Хирург и писатель, Юлий Крелин являет собой пример истинного интеллигента чеховского толка. Добрейший, мудрый, тонкий человек, он одарен сверх меры талантом любить людей, и это ощущают все, кто с ним когда-либо сталкивался, подпадал под обаяние его мягкого юмора, искренней теплоты и вечной готовности придти на помощь.
“Новая Юность” публикует выдержки из путевых заметок Юлия Крелина, в частности, по Италии, где он в тот свой приезд гостил в течение недели у Тонино Гуэрры, мужа его кузины Лоры. Почти четверть века знакомства и неделя, проведенная в их доме в маленьком городке Пенабилли, и вылились в эти небольшие заметки об удивительном человеке Тонино Гуэрра.
Полностью книга воспоминаний Юлия Крелина “Останки времен упадка” вскоре выйдет в издательстве “Захаров”.
«НЮ»
Италия. Милан. Поезд. Римини. И вот уже вечер — я у Тонино и Лоры дома. Дом где-то в горах. За окном безумно шумит ветер, дождь, но внутри тепло. Я устал — мне бы лечь да заснуть, но душа графомана тянет руку к бумаге и перу. И я пишу с ходу — хочу зафиксировать настоящее. Строго говоря, настоящего не существует. Есть явное прошлое и подступающее гипотетическое будущее и скользящая с неимоверной быстротой, мелькающая грань между ними. И эта грань бежит сейчас с быстротой моей руки, пера и мысли. Прошлое увеличилось, а будущее, наверно, укоротилось, потому что, скорее всего, оно не бесконечно.
В Римини на вокзале встретил меня Джанни. Добрый человек. Его улыбка без зубов, его растрепанные волосы — все прямо стреляет, светится добротой. Ну как может подобное добро быть с кулаками? А Тонино горюет, что у нас нет литературы абсурда. Добро и кулак несовместны. Но это так, к слову пришлось.
Джанни приехал в Римини специально, чтобы встретить меня. Чтоб я не мыкался по автобусам, хотя он идет прямо от вокзала и почти до их дома.
Он узнал меня сразу — мы уже виделись с ним в Москве. Я тоже его узнал. Высокий, худой. Зубов — кот наплакал. Не лечит и не вставляет зубы принципиально. Он за естественное. Отношение как у арабов к природе. Так он относится к себе, к своему рту. Скорее, боится. К городу своему отношение иное. Ходит по нему — и то камни где-то красиво уложит, подправит, то фонтан где-то строить начнет. Они с Тонино Гуэррой вдвоем следят за городом, за его красотой, опрятностью, естественностью и традиционностью. Пользуясь своей значительностью и популярностью, эксплуатируя свою прекрасную душу и незаурядный ум, Тонино давит на мэра и многого добивается к вящей пользе города и окрестностей.
Много людей ходит в красном. Модно нынче так? В России “красное” происходит от “красивого”. А может, наоборот. Но родные, родственные слова. А сейчас у нас “красное” — символ крови. Знамя наше — это кровь рабочих, погибших за правое дело. Пионерский галстук — кровь революционеров на шее ребенка. Какой-то макабрический бред. (Скажи, Тонино, зачем нужна нам литература абсурда?) А здесь просто модно. Что значит: сегодня это красиво.
Мы поднимаемся на машине в горы. То на одной из вершин, то на другой видны крепости. А вот и городок в горах. Это республика Сан-Марино.
Джанни лишь махнул рукой в противоположную сторону от стрелки, что указывала “Пенабилли”. А я думал, мы едем в дом к Гуэррам. Язык не знаю — что он сказал, не понял. Мы не туда едем? Или дорога здесь так изысканно и прихотливо петляет?
Проехали какой-то маленький городишко, на площади толпа чисто и хорошо одетых людей под охраной трех всадников в средневековой одежде, но в очках. “Что это?” — “Сан-Марти”. Очевидно, праздник святого Мартына.
Едем выше, выше. Машин полно. Оказывается, едем в ресторан. Видно, сестренка обед не приготовила и, стало быть, есть будем в ресторане.
А вот и ресторан. Вошли. Боже мой! Длиннющие столы, ор, гам — человек двести, наверное. За одним из столов во главе сидит Тонино. Оказывается, праздник: какой-то сыр год лежал в земле, где и становится сыр сыром. Юбилей сыра! По этому поводу Тонино нарисовал и напечатал свой очередной плакат, которые он время от времени издает и вывешивает в городах. Вот и сейчас плакат, посвященный сырному юбилею, — и праздник на все окрестные городки и деревушки. Все собравшиеся с вполне цивилизованными, а если по–русски, так и с интеллигентными лицами. “Тонино, кто это?” — “Это жители — тут и крестьяне, и коммунисты, и социалисты, и… И все, все… Это добрые все люди”. И все вместе — чиновники, ученые, писатели, крестьяне, художники, артисты… Спасибо Петру Великому — это он способствовал безмерному разделению своего народа. Мало что одежда была принципиально другая, но и лица, и волосы, и язык, и танцы. Одежда и до сего дня есть отличительный признак социального статуса!
Еще совсем недавно одежда у нас говорила не о достатке, а об уровне привилегий. Не купить трудно, а достать. Не деньги, но положение. И идет так иной при галстуке и очках да в шляпе, и выглядит все на нем, словно вожжи на леопарде. А у этих все вполне органично и уместно.
Да почему же, за что нам?!
Тонино говорит, что наша страна идет к какому-то виду капитализма.
Вестимо!
Идеала не может быть. Если б не было хоть в чем-нибудь изъяна, то нечего и исправлять, искать. Идеал — это полный стоп и гибель интеллекта. Муравьи в своей организации достигли какого-то своего идеала, какой-то своей муравьиной высшей точки, да так и застыли на сотни миллионов лет в одном положении. И мы ходим по ним, топчем и даже не замечаем. Идеал — это бессмысленная масса, борющаяся и копошащаяся внутри себя и сама с собой. И нет у застывшего идеалом общества никаких перспектив, нет от них прока никакому бытию.
(Помню, как лет пять—семь назад я привел на Красную площадь друзей Тонино, семейство Маджолли. Они огляделись, осмотрелись “Bellissimo!” Дружный, несколько раз повторенный возглас. И я посмотрел как бы новыми, чужими глазами: действительно, как красиво! Если выкинуть из памяти и воображения, забыть прошлое: цоканье летящих коней с тачанками и пулеметами, тяжелый топот армейских сапог, скрежет, грохот, лязг и рык танков, медленно двигающиеся ракеты, все увеличивающиеся и увеличивающиеся по мере их выползания на площадь. И этих монстров наверху, следящих с животной радостью за всей той злой силой, что продвигалась под ними (над нами) по площади и давила каждого из нас оптом и в розницу, да и весь остальной мир тоже. На наших глазах пелена, и мы не видим красоты там, где царили шоумены кровавой вакханалии нашей жизни. Потому и невыносима для нашего глаза (мозга) эта явная красота.)
Тонино говорит,что их люди искусства, литературы не могут жить лишь своим любимым делом. Он себя считает поэтом, но на жизнь зарабатывает сценариями. (Он для Италии поэт, романист, художник, эссеист, а для мира — Великий сценарист, кинодраматург Великих фильмов, сотоварищ Великих режиссеров. А какой он поэт, лишь италоязычному дано знать и чувствовать.) В Советском Союзе, говорит он, были неплохие придумки, например Дома творчества. Писатели могли жить со своего истинного дела.
А где оно и которое — истинное?!
Прошлись по Пенабилли, по городу, городку, городочку в полторы тысячи жителей. Тонино и Джанни здесь весь город перевернули.
Вот и реставрационные мастерские. Это большой дом, куда чуть не со всего света слетаются познавать азы, а может, и за славой, реставраторщики. По всему городу разбросаны их дела и заботы. Их и Тонино с Джанни.
Театр большой, ХV1 века. Театр закрыт — готовят к реставрации. Осмотреть его нутро можно только через щелку в дверях. В театре пять (5!) ярусов. По размерам зал не уступает большим московским театрам (московским! большим! — полторы тысячи сельчан!). Неподалеку от театра — собор и дом с объявлением о какой-то выставке. Оказывается, это культурный центр, здесь читают лекции мэтры современного мирового кино. Все равно ж они приезжают сюда к Гуэрре.
В стены некоторых домов вделаны керамические плитки с текстами Тонино. Вот, например, как бы некролог синьоре, что прожила в этом доме более восьмидесяти лет, охраняла цветы, как написано на памятной плитке, и ничего не просила ни у людей, ни у Бога, кроме дарования ей легкой смерти. В марте 91-го года она уснула, чтобы никогда не проснуться. Так увековечено.
Да кто же знает, легка такая смерть иль тяжела? Окружающим кажется, что быстро и легко. Для окружающих — легка. А как проходит умирание и сколько длится оно, какими мерами времени там все исчисляется, нам неведомо — никто не вернулся и не рассказал.
А еще Тонино создал здесь сад забытых деревьев. Он с помощью друзей, учеников, соратников и мэра собрал по Италии деревья, породы которых перестали выращивать, и они практически вымерли в Италии. Да и не только в Италии. (А я даже не знаю, есть ли такие у нас в России — вымершие деревья.) Эти деревья высадили, за ними ухаживают, растят — авось возродят. Только наше русское “авось” здесь не подходит — они следят, работают и на “авось” не уповают.
А еще они насобирали камни от старых разрушенных церквей Италии и из этого “мусора” сотворили как бы условные стены и отдельно смастерили дверь. Рядом с дверью еще один керамический комментарий Тонино Гуэрры.
Камни разрушенных церквей. Старинные камни. Собственно, камни всегда старинные. Чтобы камни создались, нужны века… тысячелетия. Старинные камни! Старинным может быть кирпич.
Тонино поразвесил на стенах домов города картины и разместил их так, что от торчащей посередине “палки” падает тень-стрелка. Солнечные часы. Так что в солнечную погоду, когда люди на улице, в любой части городка можно увидеть на стене время, а заодно и полюбоваться лишний раз копией картины какого-либо известного художника. Культуртрегерство и время. Было бы солнце — будет и время. А в одном месте солнечные часы выложены на земле. Отмечено, в каком месте должен стать человек, чтоб по тени от себя определить время сего момента. “Я” — мера времени? Нет, не так. Но можно надумать любые философемы.
Тонино великий общественный деятель. Но это не та общественная деятельность, которую начинают и заканчивают в партийных или державных организациях и учреждениях. Гуэрра творит легенды, подымает и усовершенствует старые, дает жизнь многому забытому. Великий придумщик: “сад умерших деревьев”, “парк окаменевших древностей” — все его прихотливая, изысканная голова.
Стены старых домов он украсил керамическими афоризмами, пожеланиями, наставлениями. На одной плите я прочел выполненный его почерком приблизительно такой стих: “Ты любишь цветы — и рвешь их; Ты любишь животных — и ешь мясо; Ты говоришь, что любишь меня, — я боюсь тебя”. Еще одна настенная керамика: “Если у собаки много денег, ее зовут Синьор Собака”. (Мы-то у нас знаем и другие настенные тексты.)
Он разбросал по разным домам керамические мемориальные доски, посвященные незаметным людям, жившим в этих стенах, излучавшим доброту и любовь, благодаря которым еще возможно жить на этой земле.
Придумал он музей одной картины. В некоем месте в горах после землетрясения несколько веков тому назад разрушилась церковь. Земля в этом месте была неустойчива, подвержена колебаниям, и здесь никак не могли восстановить храм. Однажды, по легенде, летом выпал снег и при таянии сохранился лишь в одном месте. И люди расценили это как знак, решив, что церковь надо строить именно в этом квадрате. Построили. И она стоит до сих пор. Тонино написал об этом стихи, а художник создал большую картину. И стоит дом-музей, где в одной комнате на стене будет стихотворение Гуэрры, в другой — полотно во всю стену.
То он придумывает праздник в одном из окрестных городов,связанный с каким-нибудь событием ушедших времен; то устраивает конференцию по поводу чего-то нового в другом месте этого региона. Все направлено на сохранение примет и предметов прошлого, чтоб вещественно увековечить историю земли и народа. Преемственность людей, земли, быта, культуры и есть продолжающаяся добрая история (в смысле не злая, в которой преемственность аннигилирует, если пользоваться терминами современной науки). Без преемственности нет продолжения жизни — возникает иная. Без прошлого рушится даже еще не состоявшееся. Если нет памяти — то смерть.
Тонино украшает… Украшает свой дом, украшает сад, город, скалы, стены разрушенной крепости князей Малатеста, украшает страну… жизнь. Вот они, остатки стен, останки крепости, вылезающие из земли. А вот и скалы, грозящие оползти, упасть, разрушиться — исчезнуть. Скала! Но Тонино бдит, и куда-то в щель заливается цемент — укрепляется скала. Руины стен крепости — тоже предмет ушедшей истории. Тонино вешает открытые клетки-гнезда для прилетающих и пролетающих птиц.
При мне к Гуэрре приехала делегация из какого-то маленького городка. Городок старинный. Во время войны был сильно разрушен и сейчас восстановлен. По их мнению, испорчен современными зданиями, не соответствующими духу Италии. Как сделать, чтобы дух вернулся? Тонино тотчас включил свою мыслительную машину. Идеи из него посыпались, словно последние десятилетия он только об этом и думал и все они давно заготовлены. Вспоминаю, что так же и в Москве было, когда кто-то начинал с ним говорить о своем задуманном сценарии. Вот и сейчас он сыпал образами и ситуациями. Предложил украсить город фотографиями прошлого. Из пластилина сделать макет старого города — пусть дети весь год, проходя мимо, впитывают и вдыхают ушедшее. Выяснить, какие крупные художники там родились или работали, и сделать на холсте крупные фотографии их картин. И повесить их в городе в самых доступных местах. Дальше он стал вспоминать о старинных фейерверках.
У меня все перепуталось от такого калейдоскопа неожиданных дел. Бог знает какая созидательность души. Вот уж действительно творец. Политворец, политалантливость. Жизнь в постоянной, беспрерывной внутренней потребности созидать. Нет никакой раздвоенности — здесь цельность, полицельность. Человек Возрождения. Или наоборот — Светлого Будушего. Светлого — не в привычном смысле homo soveticus.
Мы едем к каменным коврам. Мне много говорили про это, но я никак не мог взять в толк, что они имеют в виду. Каменные ковры! А тут увидел и понял. Едем, едем в гору. Приблизились почти к самой вершине. Еще десять шагов пешком — и мы на самом верху. Вершина — площадка, покрытая сочной, свежей травой. Конец ноября! В центре площадки башня без входа. Почему? Зачем? А вокруг впаянные, вделанные, вбитые в землю ковры из керамики, сработанные керамистами — учениками Тонино, по рисункам Тонино, при участии Тонино. И рядом с каждым ковром посвящение какому-либо деятелю или событию. И подпись под каждым: Гуэрра.
Один ковер посвящен монаху, жившему подле этой башни и основавшему орден капуцинов. Другой — другу Данте, к которому Данте в свое время сюда сбежал. Ковер и самому Данте. Есть ковер, посвященный одной парижанке ХVI века, которая вышла замуж специально, чтобы жить во Флоренции, а оказалась у этой башни. Она сошла с ума и кричала: “Париж! Спаси меня!”
Здесь была пустая площадка с башней. Теперь сюда стала приезжать молодежь. Гуляют, танцуют, занимаются любовью, но не митингуют, не дерутся, не колятся.
Короче, наследил тут Тонино прилично — дай Бог ему здоровья!
На обратном пути от каменных ковров мы ехали по слегка заснеженной дороге. Где-то камень нам попался в виде пьедестала — самый раз здесь танк поставить. Да вряд ли Гуэрра после себя такой след оставит. (Не могу забыть сильнейшего уничижения советского милитаризма — танк в Праге, выкрашенный в розовый цвет. Лучше не убьешь. Гений это придумал.) Наверное, все ж Тонино что-нибудь придумает для пьедестала.
Опять идет дождь. После очередного обхода города с Лорой весь остальной день просидел в доме. Только и видел невообразимо красивый пейзаж из окна. Даже в дождь красиво. Выбрал же он место по себе, по своему образу и подобию. Или это место его выбрало?
Сидим в доме. Разговариваем. Неспешная, тихая беседа через Лору — я ж безъязыкий. Тихо и неспешно, насколько это возможно в Италии.
Тонино всегда интересно и необычно рассказывает. Он знает об этом и потому нередко беседу начинает со слов: “Спрашивайте. Что вам рассказать?” На этот раз по-другому: “Рассказывай”. События в нашей стране нынче волнуют весь мир. И я держал слово перед ним и сестрой.
А он, может, просто устал говорить? Или это я интересно рассказываю? Или это просто его вежливость и мое самодовольство?
Нет. Тонино искренне с почтением и пиететом относится к нашей стране, к нам. Не к державе — к людям, культуре, умениям…
Как-то, в году восемьдесят четвертом, звонит мне Лора из Италии. У Тонино обнаружили опухоль мозга. Требуется операция, и он хочет, чтобы это делал Саша Коновалов, их старый приятель, муж давней школьной подруги Лоры. “А что, у вас нет нейрохирургов?” — спросил я, представив бытовые условия Института нейрохирургии, где Коновалов директор. Старое запущенное здание, давно ждущее ремонта, на что не было никогда достаточных денег. “Есть в Швейцарии какой-то гениальный турок, но Тонино верит Саше. Может, он сумеет для Тонино выделить отдельную палату, ведь я должна быть с ним постоянно, хотя бы как переводчик — он же не знает языка”.
Короче, я встретил их в Шереметьево, отвез к себе, и тем же вечером они поехали к Коновалову домой. Это было воскресенье. Все данные обследования Тонино были привезены из Италии. Саша осмотрел Тонино и изучил всю папку с его исследованиями. В понедельник утром в институте Тонино сделали кое-какие дополнительные анализы и назначили операцию на среду. Во вторник вечером к Тонино домой приехали его будущий палатный врач и анестезиолог. Осмотрели, дали какие-то лекарства и велели быть в среду в девять утра в кабинете Коновалова, куда я и привез его в назначенное время. В кабинет подали каталку, погрузили на нее Тонино и увезли в операционную. До следующего утра он был в реанимации. А еще сутки он провел с Лорой в кабинете заведующего отделением, который освободили ради Гуэрры. В пятницу утром он вышел ко мне своими ногами, и я его увез домой. Так он и не познакомился с бытом Института нейрохирургии.
Так что у него есть за что относиться к нашей стране с интересом и почтением. Потому и расспрашивал о событиях у нас не с праздным любопытством.
Но это так — к слову пришлось.
У него в голове полно великолепных идей — есть что рассказать. Но все идеи его для мирной жизни. А мы всю жизнь свою провели в военной обстановке — либо воевали, либо готовились, вооружались, накачивали себя на борьбу. А теперь и вовсе… А придумки его все, в том числе и великие, рассчитаны на иную жизнь, иной сегодняшний рабоче-праздный менталитет. То есть когда, наработав нечто, отдыхают празднично. Когда днем я увидел нормальных работоспособных мужчин в креслах на улице, у кафе, с чашками, бокалами и удивился, он сказал: “Они работают, когда ты еще спишь. Разве не видно по результатам?” И он повел вокруг себя рукой, указывая на магазины, чистые улицы, кафешки: “Они с утра хорошо поработали и теперь отдыхают”.
(Как тут не вспомнить рассказ одного очевидца на банкете в редакции “Энциклопедии” по поводу 90-летия их тогдашнего главного редактора, старого большевика Петрова. Кроме коллег по редакции, пришли и его старобольшевистские соратники. Многие из них вернулись из лагерей, где отрабатывали свое прошлое: старореволюционные заслуги и раннесоветские грехи. Те, которые считали себя сталинскими единомышленниками, не понимая, что нужны ему не думающие так же, а лишь послушные исполнители его затей. Был среди них и наиболее послушный холоп диктатора — красный маршал Клим Ворошилов. В эти годы он уже был глухим, как пень, и потому в общем разговоре принимать участия не мог.Он сидел, увлеченно ел и временами бросал реплики, вдруг вообразив, что расслышал. Один из приглашенных экс-революционеров, бывший военный, бывший зек, а ныне держатель персональной пенсии, рантье по-старобольшевистски, возник перед ковыряющим в тарелке своим бывшим командующим и стал кричать, ожесточенно размахивая руками, приблизительно так: “Клим, твои руки по локоть в крови, ты пересажал и перестрелял всех лучших людей в армии, ты предал всех своих друзей, ты и твой хозяин предали, расстреляли революцию, вы погубили дело рабочего класса, ты палач и убийца…” Ну и так далее. Подбежавшие холуи пытались урезонить обличителя, а Клим поглядел на товарища и, по-видимому, ничего не услышав, но увидев мелькающие руки и разверстые уста, решил успокоить своего бывшего соратника: “Ну что ты орешь? Мы хорошо поработали, теперь хорошо отдыхаем”. Вот так-то.) И здесь, в Италии, “наработав”, празднуют и отдыхают.
Поехали мы в Сант-Арканджелло. Зачем, я понять поначалу не мог. Какая-то конференция с Тонино. И все же я не устаю удивляться этому великому, подлинно великому человеку. Он для меня и по сей день неисчерпаем. Как-то я спросил у Лоры, не скучно ли ей здесь.
Она воскликнула: “Что ты! Конечно нет”. Сейчас я понял, что это глупый вопрос. Несмотря на всю мою суетность, и мне не было бы здесь скучно. Тонино здесь создал своеобразную “Ясную Поляну”, и едут к нему не только со всей Италии, но и из других стран.
Лет пятнадцать назад Эйдельман опросил некий слой московской интеллектуальной элиты: “Кто, по вашему мнению, из великих сейчас живет?” Могли назвать только Феллини. Так вот и Феллини приезжал сюда. По сценариям Гуэрры делали фильмы Феллини и Антониони, Ангелопулос и Рози, братья Тевиани и Тарковский и многие другие лучшие режиссеры мира. Он не просто сценарист — у него вообще удивительная голова. Сам он считает себя прежде всего поэтом. Кроме того, он прозаик — романист, новеллист, эссеист. Художник, плакатами которого с эдакими “дацзы бао”, как он говорит “манифестами”, увешаны города области, где он живет. Выходят с его рисунками календари, открытки. По его эскизам делают мебель, камины…
Гуэрра давит на мэров окрестных городов, он заставляет их беречь прошлое — не только создание рук человеческих, но и пейзаж, рожденный природой. Он призывает их думать о потомках. Он их ругает, а они едут к нему на поклон и за советом.
А кто он?! Да просто художник, артист, поэт.
Поэт!
Он, я бы сказал, агрессивен, но не в прямом смысле слова — он агрессивен, словно вода, заполняющая все пустые пространства.
Он приручил свою непосредственную родину — Сант-Арканджелло. Теперь он улучшает, украшает, ублажает Пенабилли. Все больше и больше городов области Романья включает он в орбиту своих идей, придумок, доброжелательных и конструктивных сумасбродств. Деньги дают мэрии, банкиры, простые люди. Ныне его идеи вышли уже за пределы Романьи и начинают заполнять соседнюю Тоскану.
О нем пишут в газетах и журналах. Он и сам имеет периодическую колонку в одной весьма влиятельной газете страны. Его общественная деятельность не распространяется на устройство общества, но в высшей степени воздействует на него через природу, историю.
Итак, мы едем в Сант-Арканджелло. В машине Тонино с Джанни всю дорогу обсуждают, глядя на мелькающий пейзаж, где тут можно еще что-нибудь улучшить, а где надо мэрию пожурить за неоправданное искривление пейзажа каким-нибудь, скажем, инкубатором…
В Сант-Арканджелло, где я был пять лет назад, произошли большие перемены. Центральная площадь города, под непосредственным личным давлением Тонино, весьма изменилась. Там теперь не стоят машины — только столики при кафе, да гуляют горожане. А раз в неделю здесь раскидывает свои шатры, столики и ларьки рынок с вещами. Посреди площади построен фонтан. Ровная гладь в бассейне фонтана, когда он останавливается, являет собой зеркало, в котором отражается старинная арка. И это само по себе красиво.
Тонино не дает осмотреться на площади: “В Сан-Джовезе, в Сан-Джовезе!” Я никак не мог понять, что за конференция в каком-то мифическом Сан-Джовезе, куда он меня призывает. Оказывается, там его ученики.
Какие ученики?! Чему он учит? Писать стихи, романы? Делать кино? Рисовать?
А были там представители мэрий, певцы, художники, архитекторы… Он учит жить. Да ничего нет хуже таких учителей. Но кто-то настоящий не учит, а радует. Так вот оказалось, что Тонино просто радует целую когорту людей разного дела и разных условий существования.
Так он учит. Это как бы “двор поэта”, — по словам Лоры.
В Сан-Джовезе, в кафе, собралось чуть больше двадцати человек. Они сидели за большим столом, пили прекрасное вино, ели замечательную еду и рассуждали и планировали устройство Рождества в соседнем городе. Там они хотят устроить выставку, нечто необычное.
Вот это и есть конференция.
Но не сказать о самом кафе — значит далеко не все рассказать о Гуэрре. Идея кафе его. И внутри все придумал он. Деньги дал хозяин, местный банкир, издатель, владелец магазинов, отелей, друг Тонино — Маджолли. Я к нему отношусь с должным почтением. Во-первых, он издал нашу совместную с Эйдельманом книгу “Итальянская Россия” (кстати, это единственное написанное Эйдельманом, хоть и в соавторстве, что не напечатано у нас, на родине текста); во-вторых, он во многом потакает и финансирует, или, как принято сейчас говорить, спонсирует многие прелестные и полезные сумасбродства своего друга Тонино Гуэрры.
Это кафе в подвале. Стены из старинных кирпичей и камней давно разрушившихся зданий. Много зальчиков, комнат, галерей. Всюду стоят столики. Есть еще не заполненные галереи. Столики украшены рисунками Тонино, его манифестами — обращениями к жителям города и мэрии о сохранении какого-нибудь древнего дерева или об устройстве какого-нибудь сада. Все манифесты — с его картинками. Скатерти, салфетки — с его рисунками. Некоторая мебель сделана по его проектам. Есть мебель и из керамики по типу старинных, уже ушедших деревенских фасонов. И просто старинная мебель из раскрашенной керамики. Эскизы мебели тоже его. В разных залах камины по его рисункам. Где рисунки, где изразцы, где мозаика. Решетки каминные — тоже с художественной выдумкой.
Но и это не все. Выше — три этажа, где собираются сделать библиотеку, зал для конференций и лекций, кинозал. То есть создать в этом городке на 12000 населения культурный центр, чтоб приезжали отовсюду люди. И это делается — это не Нью-Васюки.
Красивое здание, построенное от души и с душой, но так, чтоб и тело получило свою прибыль.
В одном из залов за столиком скромно сидит и сам “миллионер”, хозяин со своим семейством. Банкир, издатель, владелец гуляет по городу, нет-нет да и заглянет в кафешку выпить аперитивчику или чашечку кофе. А сейчас забежал поужинать. Мы поздоровались, перекинулись парой словечек, попрощались и покатили к себе в Пенабилли.
По дороге домой в Пенабилли Джанни и Тонино опять обсуждают какую-то завтрашнюю очередную акцию преображения округи. А вернее, украшения ее, да так, чтоб не нарушить природной красоты местности.
Вокруг Тонино здесь клубятся многие энтузиасты, патриоты края… Но совсем с другой патриотической окраской…
Кто-то мечтает восстановить церковь, забытую и разрушенную, но красиво расположенную где-то на горе. “Ох! Если бы удалось!” И Тонино со своим штабом сначала мчится на осмотр, затем мается в поисках денег. У мэрии таких сумм нет — и не надеются. Но существуют же богатые люди, у которых есть разные раритеты и ненужности. Например, к этой церкви, для подхода, а то и подъезда, хорошо бы мост подвести. Но это же безумные деньги! А у какого-то богатого чудака сохранился военный быстро наводящийся мост. И Гуэрра уже у него. И мост подарен. Тонино трудно отказать. Он же не себе выпрашивает, а местности, пейзажу, стране, потомкам. Мост становится основой планируемой реставрации. Самое дорогое начало положено. И на саму реставрацию Гуэрра тоже раздобыл у кого-то еще миллионы лир. Как хорошо, когда есть богатые люди! (В истории России тоже было много богатых чудаков, весьма способствовавших украшению и улучшению страны. И снова, наверно, появятся. Чем больше богатых, тем благополучнее, красивее, добрее страна.) Наутро после Сан-Джовезе мы едем к этой церкви — она уже в лесах.
А еще он планирует собрать и создать картины под общим названием: “После Тайной вечери”…
Тонино рассказывает и фантазирует.
Рассказывает историю места. Историю князя Малатеста, без которого нет средневековой Италии. Объясняет, что истинная Италия в маленьких городах, а не в Венеции или Милане. Что удобства — теплая вода, ванна, телефон, дороги — все одинаково и всюду нынче жить можно на одном, едином уровне жизни. (Легко, наверно, говорить, когда все рядом, а у нас — при наших грандиозных, монструозных просторах!) Я подумал о лозунге тоталитаризма — одна страна, один народ, один вождь. Но нет одного уровня жизни. У нас, попав из Москвы в областной город, оказываешься как бы в другой стране. Даже русский язык и тот становится другим, вне зависимости от местных диалектов. Набор слов другой. (Впрочем, телевидение делает свое: язык, по-видимому, унифицируется.) Меняя областной город на меньший, скажем уездного значения, в еще большей степени меняешь систему жизни — другой уровень и в райцентре.
Именно так и хочется назвать эти городки — райцентры: место жительства, проживания, а не место жизни, обитания российского духа. И уж совсем не тот уровень и смысл жизни в деревнях. Они, к сожалению, умирают. И я сожалею не о том, что уходит русский уклад жизни, а о том, что он не развился, не сохранилась старая суть в новых формах с удобствами, комфортом сегодняшнего дня, которые помогают людям жить.
А здесь в маленьких городках есть все — кино, банк, автомагазины, безусловно, “лампочка Ильича”, любая электронная печь, стиральная машина, любой современный телефон, телевизор… ну и так далее, чего бы ни придумала цивилизация. И тогда можно быть озабоченным сохранением старины, исторического национального духа, сохранением истории дел рук человеческих и природы, какой она была во все исторические времена. А иначе все силы уходят лишь на поддержание сил физических и уже не до духа, не до его величия. Как там в физике? Силы центростремительные, центробежные, гравитация, сцепление, трение… — на все уходит энергия.
Пенабилли. Самое потрясающее мое впечатление от моих поездок. “Почему? Перке?” — как спросил бы Тонино. Он любит спрашивать так. И любит порой сам отвечать на свои вопросы. И действительно — почему? Может, я просто дольше здесь был и лучше всего познакомился с местом и городом? Я был, казалось бы, в Венеции, Риме, Флоренции, Афинах, наконец, в Иерусалиме. Но ко всему я был подготовлен книгами, я читал, я смотрел фильмы, фотографии, атласы, альбомы, но я совершенно не был подготовлен к тому, с чем встретился здесь. Эта странная диспропорция между малыми размерами места и большим размахом, большими желаниями и вожделениями (слава Богу, не глобальными) — вполне реализуемыми, вполне соответствующими возможностям. Я-то привык к самому, самому… Все самое большое: страна, магазин, завод, народ… Жизнь-то, оказывается, именно во всем маленьком. Маленький магазин, маленький заводик. Величие не в силе, а в креативности.
Маленькие спутники, что запускались американцами, в отличие от наших тонн, были такими, как мне объяснили профессионалы, не от слабости, а от больших возможностей. Не нужны большие колхозы — нужны маленькие хозяйства (хутора, фермы…). Черт возьми, и маленькие мужчины более продуктивны и… более опасны — они более креативны и, при определенной ситуации, более страшны. Наполеон, Ленин, Сталин, Гитлер, а пишут, будто и Юлий Цезарь был невелик росточком.
Маленькое Пенабилли — это культурный центр. Это культ культуры и истории. И как это у них получилось — все взяли от достижений цивилизации и сумели сохранить пейзаж неизгаженным!
Мы едем с добрым Джанни. На Ивана Купала он развозит всем (!) женщинам города цветы. Сам строит городу ясли. Еще прибегает и что-то делает вместе с рабочими для Тонино. Да и собака Лоры слушает его больше, чем других, — даже глаза прикрывает по его просьбе. Может, это он такой особенный, а может, их таких тут большинство?
Наблюдая здешние людские взаимоотношения, я без крайнего удивления выслушал рассказ Тонино о возвращении из плена. В самом конце войны он угодил к немцам в плен и был вывезен в Германию. Красный Крест Италии не отказывался от своих, попавших в плен, ни при диктаторе, ни после его падения при новых властях страны. В отличие от многострадальных миллионов пленных наших соотечественников, всем остальным участникам мировой войны благодаря Красному Кресту выжить было легче. Но плен все же плен, и родители ничего не знали о судьбе сына. Черт его знает, как это называлось у них: может, тоже “без вести пропавшие”?
Почему я не люблю фашистов и коммунистов… Прежде всего потому, что в основе их идей разделение людей, общества на противоборствующие группы. Выделение из всего общества неких изгоев, в том числе и пленных. Хотя в этом фашисты Италии оказались не в пример лояльнее своих двоюродных комбратьев. Итальянцы плененные — всего лишь бедолаги. Мои же соотечественники, попавшие в плен, тысячекратные страдальцы, сверх всякой человеческой и божеской меры получившие от кровавой бойни между двумя супертоталитарными диктатурами. Мне кажется, что любое общество, весь мир людской должен быть поделен лишь на мужчин и женщин; на мерзавцев и порядочных людей. То бишь на хороших и плохих в каноническом понимании.
И вот Тонино возвращается из плена домой, в Сант-Арканджелло. Сошел с поезда. Он идет медленно по городу, чтоб люди могли его увидеть, добежать до дома и прокричать в двери, в окна: “Тонино вернулся!” А Тонино все равно боится за своих стариков — как встретят, выдержат ли их сердца радостную неожиданность. Он боится и за них, и за себя. Идет и думает: бросится ли мать на шею, поцелует ли суровый отец. Наконец подходит к дому. Он уверен, что родители наверняка уже предупреждены.
У входа стоит отец: “Ты уже обедал? Иди к матери. Она ждет”. Повернулся и пошел из дома. Вернулся отец через пятнадцать минут с парикмахером. Надо же сыну побриться, привести себя в порядок, когда все соберутся.
А сколько наслышаны мы об итальянском темпераменте, несдержанности, эмоциональности…
Я думал, что достаточно начитан и поэтому будто бы немало знаю. Вздор! На многое мне здесь открыли глаза, как бы прибавляя новые знания. Вот уж действительно самая показательная демонстрация, что многознание не признак мудрости… Одна эрудиция — лишь яркая, но всего лишь тень ума.
Итак, покидаю Пенабилли. По русскому обычаю перед выходом присели на мгновенье. На площадь, где автобусная остановка, пришли за полчаса. Зашли в парикмахерскую, тут же на площади, к Сильване, жене Джанни, попрощаться. Такая же добрая, активная, как и он. Она сама и мастер, и продавец, и владелец, и наниматель. А при большом наплыве Джанни бросает свой реставрационный центр, мастерские по украшению города и выряжается в халат, становясь к креслу с клиентом. По основной профессии он тоже парикмахер.
Сидим на ступеньках собора, осматриваем площадь. Лора рассказывает. Вот это — гостиница и бар. Они практически всегда закрыты. Их не посещают местные жители. Только приезжие, да и то, если не в курсе городских коллизий. Много лет назад хозяева этой гостиницы выдали свою дочь за богатого дурачка, дебила ради денег. С тех пор жители городка объявили им бойкот. Уже давно умер тот дурачок. Давно дурацкая вдова вышла замуж вторично и родила от здорового мужа детей. И деньги, доставшиеся от покойного дебила, давно ушли. А хозяева давно состарились, но жители по-прежнему соблюдают старый зарок. Есть у них еще одна дочка. На этой же площади у нее продуктовый магазинчик. На нее бойкот не распространяется.
Когда мы уже выезжали из города, автобус обогнала машина Джанни. Он помахал рукой, и я решил, что это и есть наше прощание, поскольку к отходу автобуса он не успел. Не тут-то было! За поворотом автобус остановился, открыли дверь. Мы попрощались с добрым Джанни. Из уважения к моим русским традициям он расцеловался со мной трижды, а не по-европейски дважды.
И мы уехали из Пенабилли. Дорога пустая — единичные машины. Водители, даже и незнакомые, приветствуют встречных, чуть отрывая руку от руля. Этот доброжелательный жест на дорогах я заметил еще по дороге сюда.
Уже не удивляюсь — на обратном пути.