ОПТИКА ВИДЕНИЯ САФЕТА ЗЕЦА
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2002
Редакция выражает благодарность Даниэле Рицци, зав.кафедрой славистики Венецианского университета, и Сергею Грызунову, вице-президенту Информационно-издательской компании “Московские новости”, за помощь в подготовке публикации.
Не будет большим преувеличением сказать, что в России художники из славянских балканских стран не столь широко известны и не так уж популярны. Несмотря на сходство религиозных традиций, близость языков и духовное партнерство родственных народов, связь нынешних культурных процессов в нашей стране и на Балканах оставляет желать много лучшего. К тому же мы оглядываемся на новейшую историю нескольких самостоятельных государств, еще не так давно входивших в Югославскую Федерацию, а потом, после ее распада, ожесточенно воевавших друг с другом, как на страшный и, к счастью, не сработавший в той же мере у нас, на обломках бывшего Союза, катастрофический сценарий исторического процесса. Что касается современного искусства из пост-югославских республик, то больше других и у нас, и в Европе известны политически и социально активные его проявления, особенно в относительно благополучных странах — Словении, Хорватии. Пафос этих проявлений — обличение ненавистного тоталитаризма и порожденной им вражды между народами, жившими веками в добром соседстве.
Ушедший ХХ век приучил критиков и историков искусства, зрителей, — словом, всех, кто так или иначе судит о произведениях искусства, искать объяснение особенностей и неповторимости творческой манеры, приемов того или иного мастера в первую очередь в тех жизненных обстоятельствах, в которых не только творил художник, но и формировалась его личность и художническая индивидуальность. Такой подход во многих, даже в большинстве случаев, довольно эффектен и эффективен: человек, а особенно человек творческий, подобен камертону или светочувствительной пластинке (пленке) — он запечатлевает в своей подсознательной памяти многое из того, что произвело на него впечатление, что влияло на протяжении всей его жизни, и этот груз несомненно накладывает отпечаток на его авторское видение.
Можно было бы ожидать, что художник, родившийся и выросший в одной из самых неблагополучных частей бывшей Югославии — Боснии и Герцеговине, переживший начало гражданской войны в Сараево — а именно так сложилась судьба Сафета Зеца (1943 г.р.) — станет экспрессионистом или сюрреалистом, чтобы адекватно запечатлеть виденное воочию. Однако мастером ужасов и жестокости Зец вовсе не стал. Его стихия — поэзия и особая оптика видения мира, превращающая почти все, что создает художник, в размышление о мире и месте человека в нем в форме визульной притчи, опирающейся на предметные символы. Эта особенность дарования была присуща живописным и графическим работам художника с самого начала самостоятельного творческого пути (к сожалению, о сараевском и белградском периодах творчества Зеца судить приходится по весьма немногочисленным работам, чудом сохранившимся после его вынужденной эмиграции в Италию из подвергавшегося обстрелам Сараево).
Насколько можно судить по имеющимся примерам, ранние работы художника 1970—80-х годов — незамысловатые, трогательные, чуть наивные пейзажи родных мест, натюрморты из обычных, повседневных, обиходных предметов. Среди них уже тогда встречались вещи несколько другого плана: похожие на этюдные штудии, словно рассмотренные при сильном увеличении фрагменты реальности: отдельно стоящие цветущие деревья, кустарники, детали фасадов домов. Эта привычка и это умение менять фокус, оптику взгляда на мир, переходить от панорамного охвата к пристальному вглядыванию в привлекший внимание отдельный фрагмент целого — остались присущи мастеру и впоследствии, вплоть до сегодняшнего дня. В недавних и в последних произведениях Зеца — и в живописных, и графических — мы встречаем не столь большой круг тем и сюжетов. По-прежнему, это фрагменты фасадов боснийских домов с окнами, частично освещенными солнечными бликами причудливой и каждый раз другой формы (серия рисунков, живописных этюдов и полотен “Большой белый дом” середины 1990-х годов). И опять мы видим натюрморты — только они, сохранив почти притчевую простоту составляющих предметов, в основном создаются посредством сложных живописных и гравюрных техник, нередко с коллажем (“Большой белый стол”, “Ткань на мольберте” 1997-98 годов, “Драпировка и таз на стуле” 1999 года, несколько этюдов драпировок в интерьерах, виртуозные рисунки отдельных предметов на столе). И архитектура, и предметный мир в работах Зеца только предполагают присутствие людей — “за скобками”, “за кадром”. Это присутствие столь же незримо, сколь и несомненно; оно — в рукотворности стен “белого дома”, в необычайном разнообразии цветовых решений внешне одинаковых, стандартных оконных проемов, в многообразии форм и фактур бытовых вещей и плодов, созданных и выращенных руками человека.
Люди у Зеца — не разрушители, а созидатели. Рукотворные предметы и плоды труда людей на земле в натюрмортах художника (например, в уже упомянутом “Белом столе”) не случайно накладываются поверх и перекрывают газетные заголовки и разнонаправленные строки газетных сообщений, символизирующих что-то сиюминутное, преходящее, шумное. В простом и привычном Зец ищет именно непреходящее, вечное. В этом смысле художник включается в многовековую культурную традицию, представленную многими замечательными старыми мастерами, начиная от “титанов” Возрождения вплоть до великих просветителей и гуманистов Нового времени. Созидательный пафос в произведениях Зеца подкрепляет в последнее время значительная серия его этюдов и крупных полотен с изображениями рук. Эти руки то охватывают голову, скрывая лицо, но передавая при этом не менее остро глубину горя или тяжесть размышления (серия этюдов “Руки” 2000 года), то обнимают спеленутого младенца, почти не различимого в окутывающей его драпировке (“Объятие” 1998 года), то уверенно и вместе с тем бережно держат краюшку хлеба (“Руки с хлебом” 2000 года). Лишь иногда руки, живущие самостоятельной жизнью в композициях Зеца, безвольно свисают, символизируя покорность, усталость, возможно — смерть. Во всех работах с руками поражает их необычайная пластическая сила, скульптурность. И если в натюрмортах и композициях с хлебом боснийского мастера мы различаем следы традиции, восходящей к Брейгелю Мужицому (или Старшему), к “малым голландцам”, к Шардену — в них есть то же умение сочетать пристальное внимание к детали и “широкоформатное” видение, — то в вещах с изображением рук нельзя не видеть воспоминания о могучей пластике Микеланджело, равно выразительной и в скульптурных, и в монументально-живописных произведениях выдающегося флорентийца.
Сафет Зец, несомненно, последователь и продолжатель — редкий в бурном и шумном ХХ веке вообще, а особенно на Балканах — пластических исканий и символико-притчевых тем старых европейских мастеров. Это его качество по достоинству оценено во многих странах, где каждый год проходят многочисленные персональные выставки художника, который ныне живет в Венеции.
Среди кумиров живописца есть еще одно великое имя — Рембрандт. В 2001 году художник посвятил знаменитому голландцу гравюру сухой иглой “Hommage” и небольшой текст “Спасибо тебе, Ван Рейн” о роли наследия Рембрандта для поисков своего пути, для самоопределения в искусстве. Вот его фрагмент, опубликованный в одном из каталогов, изданном в Сараево в 2001 году:
“Каким образом мне — тогда безусому мальчишке, правда, уже достаточно испачканному красками, маслом, пропитанному запахом темперы, чернил, угля, — попала в руки маленькая репродукция картины Рембрандта, до сих пор не знаю и не могу объяснить. Скорее всего, я даже не знал, что это его работа, а он представляет собой самое большое, самое чудовищное, самое человеческое явление во всей истории изобразительного искусства, — по крайней мере, я так думаю… О том, что эта маленькая репродукция — офорт, сделанный иглой на медной пластинке, я узнал позже. Еще меньше я тогда понимал, что это великолепное переплетение линий, света и тьмы представляет библейскую сцену исцеления Христом больных. Обо всем этом я тогда мало что знал, однако для меня это не было столь важным. Действительно же важным было то, что впечатление от картины оказалось просто завораживающим, я был захвачен бесконечной красотой этой сцены, этого события и весь горел нетерпением, желанием это повторить, перенести, скопировать — называйте как хотите. У меня создалось впечатление — и тут я обманулся, — что речь идет о крупной форме, ведь как иначе все эти группы людей, животные, предметы могут уместиться в бескрайнем, невероятно мощном пространстве. Затем загадочная тьма, свет, который откуда-то возникает…”.
Этот знаменитый рембрандтовский свет, словно выхватывающий из хаоса и тьмы только все светлое, зовущее к добру, любви, созиданию, терпимости и прощению, можно сказать, поистине пронизывает искусство и саму личность замечательного художника из Боснии. Прекрасно, что теперь и мы можем это увидеть — хотя, несомненно, очень жаль, что пока только на репродукциях. Может быть, всемирная слава Сафета Зеца когда-нибудь откроет ему двери и наших музеев и галерей.
Андрей ТОЛСТОЙ,
доктор искусствоведения