Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2002
— Варюша, дорогая, я не знаю, смогу ли приехать сегодня… Да, опять. Это неотложно… Придется сидеть всю ночь… Что? Кто убежал? Тина? Ну, найдется. Завтра поищете, где-нибудь гуляет по саду… Голова? Попробуй поставить те примочки, что Зелинский прописывал… Попроси Машу… Ну, пусть побудет с тобою. Дорогая, мне некогда, надо спешить. Завтра в десять нести отчеты, а тут ничего еще не сделано. Я перезванивать уже не буду… Видимо, не приеду. Хотя, может быть, еще последним поездом успею. Но во всяком случае, если я останусь, то приедет Лебешев. Там, дома, тоже надо поработать. Скажи Маше, пусть ему ужин оставят в столовой. Или я приеду, ну, тогда еще поговорим. Все, Варенька, некогда, некогда — очень много дел. Ну, до встречи.
Балуев повесил трубку аппарата и, отворив дверь почтового отделения, за которой не переставая лил дождь, поднял воротник и побежал через улицу к зданию страхового ведомства, где оставался за бумагами секретарь его Лебешев. Поднявшись на этаж и бросив на вешалку пальто, с которого капало на пол, он схватил на ходу полотенце и, растирая мокрую голову, сказал, проходя к столу, из-за которого, освещенный электрической лампой, обернулся на вошедшего Лебешев:
— Хорошо телефон провели на дачу. Варвара Михайловна уже всем знакомым отрапортовалась. В Петербург звонила намедни. Только, говорит, очень плохо слышно.
— Ну так что же, Петр Фомич, как мы с вами решим? — не возвращаясь к бумагам, спросил из-за стола Лебешев.
— Прежде просмотрим еще квартальные отчеты, — уклонился от ответа Балуев, усаживаясь в кресло за столом на другом конце кабинета. — Ты, пожалуйста, принеси все, что отыщешь за первый квартал. Там у нас какая-то путаница вышла. И поставь мне сюда лампу. Темно уже.
Лебешев покорно засеменил вокруг Балуева, с унылым видом исполняя привычные приказания.
— Ты теперь у меня за конторщика, — с улыбкой глядя на Лебешева, заметил Балуев. — Ну ничего: проверим отчеты, авось завтра и пронесет. Если Бог не выдаст, то и свинья не съест.
Спустя более получаса Лебешев снова осмелился обеспокоить Балуева вопросом; он поднял голову над столом и с дымящейся папиросой в руке, охваченный пламенным светом лампы, устремил утомленный взгляд на Петра Фомича, в задумчивости листавшего тяжелые конторские тетради.
— Позвольте вас спросить: как же вы все-таки решили?
— Что решили? — не отрываясь от дела, вяло переспросил Балуев.
— Насчет вечера. Поедете вы домой? Что вам Варвара Михайловна сказала?
Балуев, казалось, слушал и не слышал Лебешева.
— Или, может быть, я поеду? — снова возник секретарский голос.
— Куда вы поедете?
— Как куда? Вы же сами изволили сказать, что один кто-то остается, другой же едет на дачу, — вы знаете, там тоже работы немало…
— Не знаю, — безучастно ответил Балуев, перелистывая бумаги. — Вот это что у тебя, после марта месяца вырвано сколько страниц? Где они? А эти счета, что они здесь делают? Письма какие-то. Вы что, голубчик, меня под виселицу подвести хотите?
— Это, я полагаю, Станюков спутал. — Лебешев поднялся из-за стола и, подойдя к Балуеву, стал перекладывать замешавшиеся между страниц бумаги. — Ну да, вы Станюкова спросите. Это его письма.
— При чем здесь письма? — взглянул на Лебешева Балуев. — Где недостающие страницы?
— Надо тоже Станюкова спрашивать. Он занимался.
— Да где же я вам сейчас возьму Станюкова? Лебешев неопределенно улыбнулся:
— Станюков теперь в Ялте, отдыхают-с. В Ялте теперь еще пляжный сезон. А здесь — дожди. Надо и мне тоже в Ялту ехать.
— Лебешев! Лебешев, очнитесь! Какая Ялта? Вы посмотрите, что у вас в бумагах делается!
Лебешев, почесывая голову, незаметно удалился от стола Балуева и, блуждая мыслями где-то далеко отсюда, стал водить пером по краю дубовой конторки.
— Петр Фомич! Так что же мы с вами решили? Едете вы или нет?
Балуев вдруг оторвался от своего стола и, ловя Лебешева взглядом в полумраке просторного кабинета, быстро спросил его:
— А который теперь час?
— Половина одиннадцатого.
— Боже мой, да что ж вы так сидите? Ищите же скорее эти страницы!
— Петр Фомич, вы домой поедете? Или я, может быть, поеду?
— Поезжайте, — отрезал Балуев, снова погрузившись в бумаги.
— Так, стало быть, вы сами управитесь? — спросил обрадованный Лебешев, внезапно откуда-то появившийся прямо возле стола Балуева.
— Вы что, так и не отходили? — уставился ему на ноги Балуев. — Я с вами где сейчас разговаривал?
— Здесь.
— Здесь? Да, я был здесь, а вы где были? Вы там сидели! — Он указал кончиком пера на конторку Лебешева.
— Сидел.
— Как же вы здесь очутились?
— Подошел к вам, и только.
Балуев коснулся пальцами лба и, ненадолго задумавшись, снова обратился к Лебешеву:
— А почему вы одеты?
— Я идти хотел, — переминаясь с ноги на ногу, ответствовал Лебешев.
— Я не отпускал вас.
— Как же-с? Вы сами давеча сказали: поезжайте.
— Куда поезжайте?
— Домой.
— Когда я сказал?
— Да минут тому двадцать. Я уже и на почту успел сбегать.
— Неужели? — удивился Балуев, рассеянно глядя на мокрую одежду Лебешева. — А зачем вы на почту бегали?
— Звонил по телефону.
— Я что, сказал вам позвонить куда-то?
— Нет, вы ничего не говорили.
— Куда же вы звонили?
— К вам, на дачу. Я говорил с Варварой Михайловной, сказал, что вы останетесь до завтра, что приеду я, чтобы ужин оставили в столовой…
— Идите теперь назад на почту.
— Что такое? Зачем?
— Звоните Варваре Михайловне, скажите, что вы не едете.
— Вы что же, опять передумали? Я остаюсь, значит?
— Остаетесь.
— Значит, вы поедете?
— И я не поеду. Впрочем, не знаю. Скажите, что никто не приедет. Или нет: скажите, что я приеду, может быть, последним поездом, а если нет, то никто вовсе. Или, может быть, вас отправить? Вы только мешаете время? Что вы стоите здесь? Говорить больше не о чем? Едем не едем, я ничего не знаю! Вы видите, что я занят работой? Работой, которую вы должны были сделать! Вы нашли потерянные страницы?
— Это невозможно.
— Почему невозможно?
— Они у Станюкова.
— Вы дозвонились Станюкову?
— Станюков в Ялте?
— Ну так звонили вы в Ялту?
— Я? В Ялту? Я не думал…
— А что вы думали? Что все вам с рук сойдет? Завтра в десять придет инспектор по ревизии, и тогда все, вы понимаете? Вы ничего не понимаете. До сих пор ничего не сделано. Уходите сейчас же! Вы мешаете мне, уходите! Идите, звоните, куда вам вздумается!
Лебешев украдкой вышел из кабинета, спустился по лестнице, постоял немного в передней и вдруг, мгновенно решившись, открыл дверь и выскочил под дождь на улицу.
— Алло! Алло! Это Варвара Михайловна? Это я, Лебешев. Там сейчас есть кто- нибудь рядом?.. Варенька, птичка моя, я не еду… Теперь не пускает. Говорит, что и сам не едет, а впрочем, у него ничего не поймешь… Что?.. “Возьми и поезжай”? Нет. Неловко. Он потом еще следом приедет. По пятам. В общем, не знаю. Я думаю, я его продержу здесь до последнего, а потом сам уеду. Он вряд ли сорвется в последний момент. Алло! Я говорю, он вряд ли теперь поедет. Я что-нибудь придумаю… Хорошо. В общем, если он не приедет, то жди меня. Все. Целую.
— Ну что, не нашли страницы? — как ни в чем не бывало спросил Балуев, когда Лебешев, мокрый от дождя, появился в дверях кабинета.
— Да где же я вам их найду? — глядя в пол, развел руками Лебешев. — Их Станюков куда-нибудь припрятал — его надо и спрашивать.
— Ну а вы-то, вы-то на что смотрели? Здесь же у вас черт знает что делается! — ударяя тыльной стороной руки по листам тетради, негодовал Балуев. — Куда ни ткни, одни помарки, по итогам года ничего не сходится, тут вообще не выведен годовой баланс. Вы скажите мне, зачем вы вообще тут сидите?
— Я стою-с, — не понимая, глядел Лебешев.
— Ну так сядьте. Сядьте и займитесь наконец каким-нибудь делом. Вот вам отчеты за последний месяц — берите, проверяйте. Да встаньте же! Идите сюда наконец!
Лебешев неохотно поднялся и, прошагав к Балуеву, не глядя взял у него со стола стопку тетрадей. Потом вернулся к своей конторке, со вздохом уселся на стул и стал проглядывать страницы отчетов.
Прошло еще минут двадцать. Лебешев со взъерошенной головой, уперевшись висками в ладони, сидел склонившись над тетрадями и бессмысленно глядел перед собою, забыв переворачивать страницы. Иногда он взглядывал исподлобья на Балуева, что-то строчившего пером на другом конце кабинета, потом бессознательно переводил глаза по его рукам на разбросанные по столу бумаги, на чернильницу, на тусклый абажур лампы, с лампы на занавесь и на окно, за которым томительно и однообразно шумел дождь. Потом среди шума дождя, который, постепенно нарастая, вытеснял собою все остальные звуки, вдруг ясно, точно отпугивая от набежавшего сна, доходил до слуха цокот настенных часов, и всякий раз, когда минутная стрелка подходила к новой четверти и в часах что-то щелкало, а после с оттяжкой било короткий удар, пронзая тишину долгим эхом, Лебешев вздрагивал вместе с этим ударом и снова устремлял отвлеченный взор в лежащие перед ним тетради.
Ведь сколько времени проходит в жизни даром, думал Лебешев. Она теперь ждет, выходит в темноте на веранду и, вглядываясь в пелену дождя, ловит настороженным слухом гудки проезжающих поездов. В ее комнате слабо мерцает свет; зеленый абажур лампы, на который еще недавно, летом, слетались из окна мотыльки и, ударяясь в стекло, с шорохом падали на скатерть, теперь бросает по углам неровные мятущиеся тени. Она беспокойно ходит по комнате, подолгу задумавшись стоит у окна, потом кидает взгляд на часы и, укутав плечи, снова идет на веранду… Лебешев, неотрывно глядя на огонь электрической лампы, видит, как он бежит, не разбирая во тьме дороги, чтобы успеть на последний поезд. Дорогу совсем размыло; не вытирая лица, с которого струями катит вода, он то и дело поднимает над головой воздетые руки и балансирует в воздухе, чтобы не свалиться в канаву. Слышен гудок поезда, он вбегает на освещенный перрон и под косым дождем, танцуя на лужах, мчится к дверям вагона. Поезд медленно отходит от станции и, постепенно набирая скорость, уносит его все дальше к заветному дому, затерянному в ветвях заглохшего сада в четверти версты от дороги. Живая изгородь, буйно цветущая в летнюю пору, скрывает дом от посторонних глаз; с тропинки видна лишь черепичная крыша, под ней окошко чердака и справа балкон ее комнаты с зеленым отсветом на опушенных шторах. К самому балкону подступают верхушки жасминовых кустов, над которыми в пору цветения кружат хмельные шмели, по вечерам залетающие из сада в Варину комнату… Вот он подходит к калитке, осторожно снимает засов и под покровом дождя незаметно проходит к крыльцу веранды. Здесь он складывает зонт и, отворяя дверь, неслышно ступая, заходит в переднюю. Он вешает пальто и, не зажигая в прихожей лампы, медленно поднимается по лестницу. “Это я”, — сладко говорит Лебешев, протягивая руки к благоуханной тени…
В часах что-то щелкнуло и, звякнув невидимой пружиной, забило долгую череду оглушительных ударов. Лебешев, вздрогнувший за конторкой, с заколотившимся сердцем прислушивался к бою… Пробило двенадцать. Он посмотрел на Петра Фомича, который по- прежнему сидел склонившись над бумагами, не обратив внимания на звон.
— Петр Фомич, — подал непрозвучавший голос Лебешев, потом коротко кашлянул и окликнул его снова: — Петр Фомич, пора бы и заканчивать, что ли.
— Сейчас, сейчас, — не отрываясь от бумаг, проговорил Балуев.
Лебешев с надеждой устремил на него прояснившийся взор и закрыл лежащие перед собой тетради, подровняв их стопочкой и огладив края. С минуту он ждал Балуева, по-дурацки выпятив губы и про себя улыбаясь чему-то. Но Балуев не поднимался.
— Петр Фомич, — опять начал Лебешев. — Уже пробило двенадцать. До последнего поезда осталось сорок четыре минуты. Теперь уже сорок две.
— Ну и что же? — спросил его Балуев.
При этих словах лицо Лебешева изменилось: блуждающая улыбка мгновенно соскочила с его губ и губы нервно задергались, а руки, лежавшие на стопке конторских тетрадей, со скрежетом впились в картонные корешки. И в этот момент на звук внезапного шелеста Балуев поднял от стола голову и, словно очнувшись от сна, твердым, решившимся голосом спросил его:
— Ну что, закончили? Молодец! И я закончил.
Лебешев поднялся от конторки и выжидающе смотрел на Балуева.
— Можно идти? — спросил он.
— Да-с, ну ты накинул мне работы, — не заметив движения Лебешева, самодовольно произнес Балуев. — Мне урок будет впредь,не доверять тебе больше. Да-да, мой друг, — продолжал он, поднимаясь из-за стола и подходя к Лебешеву. — Вам доверять я больше не буду. И этому, как его, Станюкову вашему тоже.
Говоря это, Балуев механически опустил руку на лебешевские тетради и, пробежав глазами по первому же заглавию, стал судорожно пролистывать одну за одной исписанные страницы.
— Боже мой, Лебешев! Это что у вас за тетради? — воскликнул он, не замечая при этом, как из перелистываемых страниц веером разлетались по полу обрывки каких-то записей, незаполненных бланков и не то неотправленных, не то непрочитанных писем.
— Тетради? — спросил озадаченно Лебешев. — Это… отчеты.
— Где вы их взяли, болван?
— Вы сами велели проверить.
— Я не это велел проверить! — в бешенстве закричал Балуев. — Это что же выходит… — Он развернулся и, поспешив к своему столу, стал по новой просматривать только что проверенные отчеты. — Черт, черт! — кричал Балуев. — А я и не заметил! А вы-то, вы, почему вы мне не сказали? Я же их сам собирался проверить! Так вы попросту стянули их у меня из-под руки…
— Вы подвинули стопку, я ее взял, — пробовал защищаться Лебешев.
— Вы что, ребенок? Или вы меня за нос водите? Сами ничего не смыслите в ведомостях. Что за работник? Ну скажите на милость, кто теперь будет проверять все это? Завтра в десять придет инспектор, и что я ему скажу? Что Станюков купается в Ялте? Вы меня под виселицу подведете, понимаете, под ви-се-ли-цу!..
Лебешев стоял с оторопелым видом и ждал развязки. Не слушая Балуева, он с нетерпением поглядывал на часы, считая минуты до последнего поезда. И когда распалившийся Балуев последовал с несчастными тетрадями к своему столу, Лебешев, опустив со смирением голову, скромно заметил:
— Да, Петр Фомич, что и говорить: это не для наших мозгов. Вы уж за нас, бестолковых, доделайте, а я уж, вы знаете, пойду, чтобы не отнимать у вас времени.
Но едва он сделал шаг в сторону двери, как Балуев, совершенно не слышавший последних слов Лебешева, умиротворенно заключил, опуская ладонь на тетради:
— Ну ладно, пожурил вас и будет. Теперь садитесь за мой стол и работайте. Завтра к девяти я приеду и еще раз все проверю. Я знаю, что вы человек проницательный. Вот и постарайтесь — докажите, на что вы способны.
С этими словами Балуев, взглянув на часы, быстро набросил на плечи пальто и поспешил по коридору к выходу. На ходу он споткнулся впотьмах о развернутый зонт и, обрадовавшись подходящей находке, крикнул из коридора:
— Это ваш тут зонт лежит, Лебешев? Разрешите, я пока им воспользуюсь? Свой, вы знаете, дома оставил.
Дождь не переставал ни на минуту; казалось, беспросветная сизая мгла, окутавшая землю, отныне будет вечно стоять над миром. Порой поднимался шалеющий ветер и, хлестая по струям ливня, отбрасывал в сторону горсть дождевого потока. В эти мгновения Варвара Михайловна, стоявшая у окна в накинутой на плечи шали, испуганно вздрагивала, заслышав то какой-нибудь топот на дороге, то звук разлетевшегося стекла внизу на веранде, то грохот сорванной ветром кровли. Когда же ветер стихал, она настороженно прислушивалась к монотонному шелесту дождя, стараясь не пропустить за ним гудок отходящего поезда или стук отворенной калитки… Но нет, нет, он приедет. Когда, поднявшись по лестнице, он остановится на пороге комнаты, она будет так же стоять у окна; она не обернется. Стараясь не замочить ковра, он неслышно подойдет к ней и коснется рукой ее волос. Тогда она обернется и, кладя ему руки на плечи, опуская ресницы, прошепчет желанно: “Ну что же ты так долго, долго ко мне не едешь?”
Внизу, из передней, послышался стук неожиданно хлопнувшей двери. За стонами ветра не было слышно ни гудка отходящего поезда, ни скрипа калитки, ни шагов по гравиевой дорожке, тянущейся вдоль ветвей облетевшего сада. Спустя мгновение из коридора донесся слабый шорох, и тихие шаги, оступаясь в темноте на ступенях, стали медленно подниматься по лестнице. Шаги приблизились к двери, раздался звук повернувшейся ручки, и дверь приоткрылась на локоть, выпустив в коридор узкую полосу света.
— Ну что же ты, мой бедный, не едешь и не едешь? Замучил он тебя совсем?
С этими словами Варвара Михайловна обернулась от окна и в порыве томления протянула к вошедшему руки, но, вскрикнув от неожиданности, тут же отстранилась в испуге. На пороге, не закрывая дверей, в вымокшем до нитки пальто стоял Петр Фомич, который, пропустив мимо ушей слова жены и отрешенно глядя через нее в пространство, тотчас заговорил, вступая в комнату:
— Дорогая, этот идиот Лебешев перепутал все квартальные отчеты и говорит, что это Станюков, а Станюков теперь в Ялте!
— Ну и что? — сказала Варвара Михайловна с нескрываемым выражением досадливой неприязни, сменившей на побледневшем лице ее первоначальный испуг.
— Как это? — всплеснул руками Балуев, проходя мимо жены и становясь у окна. — Завтра в десять ревизия, да не могу же я теперь достать Станюкова из Ялты!
— А ты позвони Станюкову в Ялту, — стоя к мужу спиной, опущенным голосом проговорила Варвара Михайловна.
— Ты что, дорогая? — обернувшись от окна, изумился Балуев.
Варвара Михайловна, не удостоив его ответом, уронила тяжелый вздох и, выйдя из комнаты, удалилась в спальню.
Дождь становился тише; через незанавешенное окно видно было, как в воздухе под козырьком крыши плавно качались ветви увядших кустов жасмина, черных на бледно- туманном небе. Ватные громады облаков быстро проплывали над садом, и было слышно, как на дворе падает с крыши дождевая дробь, ударяясь о край переполненной бочки. Варвара Михайловна, проснувшаяся, как ей показалось, от мужнина голоса, лежала теперь с открытыми глазами, прислушиваясь к шорохам ночи, как вдруг, повернувшись, заметила, что Балуева нет рядом с нею.
Она приподнялась на постели и с тревогой оглядела спальню. И в это мгновение из-за двери до ее слуха донесся голос, пробудивший ее от сна:
— Алло! Алло! Это Ялта? Соедините меня с гостиницей “Синий парус”. Алло! Вы меня слышите?.. Из управления страхового ведомства… Алло! Алло, черт возьми! Это Ялта? Бросив трубку аппарата, Балуев звучно выругался, хлопнул дверью гостиной и, быстро зашагав по коридору, внезапно наткнулся на развернутый зонт Лебешева. Зонт закачался на полу, потом вдруг сложился хлопком и, сопровождаемый неподобающей бранью, с грохотом полетел в конец коридора.