архивные изыскания
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2002
Красота и обаяние были отличительными чертами почти всех русских императриц. Но титул самой красивой женщины в мире заслужила только одна из них — супруга Александра I императрица Елизавета Алексеевна.
С ее именем связана не одна загадка российской истории. “Она заживо сделалась поэтическим и таинственным преданием”, — писал поэт П.А. Вяземский. Некоторые страницы биографии императрицы долгое время оставались неизвестными не только для широкой публики, но даже для членов русской императорской фамилии. Одна из легенд повествовала о загадочном отречении императора Александра I от престола и превращении его в сибирского старца-отшельника Федора Кузьмича, а императрицы Елизаветы Алексеевны — в простую монахиню Веру Молчальницу, умершую где-то в новгородской глуши.
Только в 1909 году вышла в свет трехтомная биография Елизаветы Алексеевны, принадлежавшая перу двоюродного брата последнего русского царя Николая II, замечательного историка и литератора, великого князя Николая Михайловича. Но и этому августейшему историографу оказалось не под силу обойти цензурные ограничения и опубликовать свой труд без значительных купюр. Целая глава, посвященная трагической любви императрицы, была по требованию Николая II исключена из печати. Последний русский царь был преданным семьянином, страстно любившим свою жену — императрицу Александру Федоровну, и романтическая история, связанная с супруже-ской изменой, показалась ему слишком рискованной, чтобы стать достоянием гласности.
“Биография Елизаветы Алексеевны будет полная и весьма обстоятельная без существования тайной главы. Поэтому я нахожу желательным, чтобы ты уничтожил существующие экземпляры и никому таковых не показывал…” — писал император своему кузену. Требование монарха было выполнено, и фундаментальный труд великого князя Николая Михайловича вышел в свет без заключительной “тайной” главы.
Но тайны для того и существуют, чтобы их раскрывали…
13 января 1779 года жена наследного принца Карла-Людвига Баден-Дурлахского принцесса Амалия родила дочь. Девочка была настолько мала и слаба, что врачи всерьез опасались за ее жизнь.
Историк Н.М. Карамзин впоследствии скажет по этому поводу императрице Елизавете Алексеевне: “Вы сомневались, принять ли жизнь”.
При крещении принцесса получила имя Луизы-Марии-Августы. Известие о прибавлении в родственном баденском семействе (маленькая принцесса была родной племянницей первой жены наследника русского престола, цесаревича Павла Петровича, великой княгини Натальи Алексеевны) скоро дошло до Петербурга. Павел в письме желал девочке “счастливого возраста и преуспевания”, а его августейшая матушка — императрица Екатерина Великая — писала деду новорожденной принцессы маркграфу Карлу-Фридриху Баден- Дурлахскому: “Светлейший Марк Граф! Сообщенное нам от вашей Светлости и любви известие от 24-го происшедшего Генваря месяца о разрешении от бремени ея любви Светлейшей принцессы супруги вашего сына и наследного принца, подает нам новый случай изъявить Вам приемлемое нами искреннее участие во всем том, что вам благополучного ни случится. Мы сорадуемся вашей светлости и любви о сем щекотливом происшествии и желаем новорожденной принцессе постоянного здравия. Пребывая навсегда к вашей любви и всем вашем доме с особливым благоволением.
Вашей любви доброжелательная Екатерина.
В Санкт-Петербурге Марта 19-го дня 1779-го года”.
Баденское герцогство, граничащее с Францией, испытывало сильное культурное влияние с ее стороны. Последние парижские моды, новинки тогдашней французской литературы, премьеры лучших парижских театров быстро становились известны обитателям герцогского дворца. Принцесса Луиза вместе со своими сестрами с детства говорила по- французски едва ли не лучше, чем на родном немецком языке. Во всяком случае, писать письма Луиза предпочитала на французском, опасаясь сделать ошибки по-немецки. Кроме основных европейских языков принцесса изучала историю, географию, философию, немецкую и всемирную литературу. “Такое тщательное образование вряд ли встречается и в наши дни”, — заметил в начале ХХ века великий князь Николай Михайлович.
Едва Луизе исполнилось тринадцать лет, как она неожиданно для себя стала невестой. Даже в XVIII веке столь ранние браки были явлением необычным. Но родители принцессы оказались зачарованы представившейся перспективой — ведь предложение о свадьбе пришло от могущественной императрицы Екатерины Великой, подыскивающей невесту для своего любимого внука, шестнадцатилетнего великого князя Александра.
Екатерина к любому делу подходила серьезно и тщательно. Стоит ли говорить, что, выбирая будущую спутницу жизни для своего любимца, она постаралась не упустить ни одной мелочи.
Русскому посланнику графу Николаю Петровичу Румянцеву императрица поручила деликатное задание собрать сведения о принцессах, “бывших тогда в летах для бракосочетания”.
Граф Румянцев постарался угодить своей императрице и с полной ответственностью отнесся к порученному делу. Он предоставил Екатерине подробную характеристику возможных кандидатур, особенно подчеркнув достоинства принцессы Луизы. Царица одобрила выбор дипломата. “С удовольствием вижу, что вы исполнили данное вам поручение, — писала она в начале января 1792 года Румянцеву. — Старшей из сих принцесс в сем генваре месяце исполнится тринадцать, и будет она, по нашему счету, на четырнадцатом году, следовательно, о поездке матери ее с дочерями сюда прежде генваря будущего 1793 года еще условиться рано, но между тем предложить вам от времени до времени съездить в Карлсруэ, иметь старание и бдение, дабы образ мыслей наследной принцессы не переменился, но паче подкрепился, також старайтесь поприлежнее узнать нрав, склонности и, буде можно, о душевных свойствах и понятиях старшей принцессы, такожде о здоровом ее телесном сложении; все сие , думаю, что, сдружась с окружающими их людьми, не трудно вам будет разведать гораздо подробно. Касательно мыслей маркграфа баденского, не предвидится из оных по вашему описанию великие препятствия…”
Учитывая юный возраст принцессы, императрица решила несколько повременить со свадьбой, а пока пригласила Луизу с ее младшей сестрой Фредерикой в Россию, чтобы та немного пожила здесь, привыкла к новым людям, к той стране, где ей предстояло прожить всю жизнь. “Вы, конечно, знаете, что у нас не женят так рано, и это сделано про запас для будущего, а покамест они привыкнут к нам и познакомятся с нашими свычаями и обычаями, — писала Екатерина в письме к барону Фридриху Гримму. — Наш же малый об этом не помышляет, обретаясь в невинности сердечной; а я поступаю с ним по-дьявольски, потому что ввожу его во искушение”.
…Старший сын наследника престола великого князя Павла Петровича и его второй супруги Марии Федоровны великий князь Александр Павлович в то время и в самом деле мало задумывался о женитьбе. Он родился в 1777 году и был на три года старше Луизы. Как каждого шестнадцатилетнего мальчишку, его больше интересовали обычные для этого возраста шалости и забавы.
С самого раннего детства Александр воспитывался в непростой обстановке, обусловленной скрытым противоборством между его бабкой и отцом — то есть императрицей Екатериной Великой и наследником престола Павлом Петровичем.
Императрица Екатерина, никогда не испытывавшая теплых материнских чувств к собственному сыну, тем не менее решила сама воспитывать внука. В это ответственное и совсем непростое дело императрица-бабушка вложила много ума, сердца и любви. Говорить и писать о внуке стало потребностью и любимым занятием Екатерины.
“Я бьюсь об заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить, — писала счастливая Екатерина барону Гримму. — Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь св. Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром… Но, Боже мой, что выйдет из мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на того, кто его носит; а это имя знаменито… Жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, немножко естественности, а уж опытность доделает почти все остальное”.
Судя по ее письмам, он рос исключительным, гениальным ребенком: на четвертом году Александр уже читает, пишет, рисует; за полчаса усваивает столько сведений по географии, сколько когда-то учителя сумели преподать Екатерине за несколько лет; он знает немецкий, французский и английский языки; на пятом году учится рисовать и обнаруживает удивительную склонность к чтению. В семь лет он уже с успехом разыгрывал сцены из комедии “Обманщик”. Десятилетним ребенком Александр читает Плутарха и “Илиаду”, восторгается величественным римским сенатом и негодует, видя его у ног Цезаря.
Одаренный тонкой душевной интуицией, ребенок умел угадывать любые желания бабки и прилагал все старания казаться таким, каким его хотела видеть императрица. Детские письма Александра к Екатерине обнаруживают совсем не детскую льстивость: он неизменно целует ручки и ножки бабушки; он умеет шепнуть кому следует, что высшее его желание как можно больше походить на бабушку.
С родителями отношения складывались иначе. Вспыльчивого и строгого отца Александр побаивался, стараясь при случае избежать встреч с ним. К матери, великой княгине Марии Федоровне, Александр относился почтительно, но довольно спокойно.
“Положение, в котором провел свои юные лета Александр, — писал историк Богданович, — деля время между императрицей и стоящим тогда во главе оппозиции наследником престола, было весьма затруднительно и оказало неблагоприятное влияние на его характер. Нередко случалось ему, проведя утро на парадах и учениях в Гатчине, среди тамошних, большей частью необразованных и грубых офицеров, являться в тот же день в Эрмитаж, где двор великой монархини блистал столько же внешним блеском, сколько изящным обращением, умом и талантами избранных гостей ее. Необходимость применяться к тону столь различных обществ, взвешивать каждое слово развила в Александре уменье хранить тайну и вместе с тем скрытность, что впоследствии подало повод упрекать его в двуличии. Быть может, эти же обстоятельства поселили от самой юности в Александре недоверчивость к людям, что, мешая открывать истинное достоинство, неразлучное с скромностью, нередко побуждало его удостоивать своим доверием искательную бездарность либо лукавство, прикрытое личиною безлестной преданности. Подобно Екатерине, он более любил оказывать милости, нежели воздавать за заслуги”.
В 1786 году воспитателем Александра стал швейцарец Фредерик Сезар де Лагарп, горячий приверженец идей просвещения и гуманизма. Лагарп сумел привить своему воспитаннику идеалы правды, справедливости, глубокое уважение к человеческому достоинству, благодаря которым в дальнейшем Александр сделался одним из самых просвещенных и гуманных монархов Европы. Однако своеобразная атмосфера двора Екатерины Великой сформировала и совершенно иные черты характера и привычки Александра, о которых с осуждением говорили современники. Постоянные нашептывания бабки о его грядущей славе, ее сравнения с Александром Великим не прошли бесследно, развив тщеславие и потребность в лести. От отца Александр унаследовал приверженность к прусской воинской дисциплине и порядку, на всю жизнь полюбил торжественные парады и военные церемонии.
По замечанию одного из педагогов, генерал-майора А. Я. Протасова, Александр еще в ранней юности усвоил несколько правил, которых потом придерживался всю жизнь: он рано вставал, скоро одевался, был умеренным в пище и питье, хорошо обращался с людьми, не позволяя, однако, им фамильярности, неизменно хранил дружбу и любовь с братом Константином, никогда не говорил с окружающими о своих горестях и неудачах, не пускал к себе в кабинет больше трех человек, постоянно стремился работать над собою, развивая свои познания.
Основным недостатком Александра, по мнению многих современников, было отсутствие воли и развившаяся вследствие этого неискренность в отношениях с окружающими. Как многие люди, не обладающие сильным характером, Александр старательно скрывал свои подлинные мысли и чувства. В юности он боялся обнаружить себя перед тем, кто был более сильным, в зрелости его отличало безудержное стремление рисоваться перед окружающими. При дворе императрицы Екатерины он — беззаботный, элегантный кавалер в духе маркизов XVIII столетия, скромно, подчас даже льстиво беседующий в Эрмитаже с императрицей и ее фаворитами. Он играет в карты, слушает оперы, концерты, иногда играет сам, переводит Шеридана. В Павловске и Гатчине он — офицер, затянутый в военную форму, строго муштрующий своих солдат. Вольтерьянец, либерал, поклонник принципов революции в беседах с молодыми друзьями, критикующими самодержавную систему правления, мечтающий уничтожить крепостничество и проливающий слезы о гибели Польши в беседах с князем Чарторыйским, он у себя дома становился барином, иногда забавляющимся грубыми шутками.
Когда незадолго до смерти, в сентябре 1796 года, Екатерина решила объявить Александра своим наследником в обход его отца Павла Петровича, он дал императрице согласие принять престол, но в то же время присягнул в верности отцу, признавая его законным престолонаследником. В глубине души Александр был на стороне отца, и мысль о необходимости вступить на престол временами приводила его в отчаяние. “Мое положение меня вовсе не удовлетворяет, — писал Александр спустя некоторое время в письме к Лагарпу. — Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу, для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша… Одним словом, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь и еще менее предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или иным способом”.
Насколько искренними были эти признания, сказать сложно, но в дальнейшем Александр не раз говорил о своем желании освободиться от бремени власти, вести жизнь простого обывателя где-нибудь “на берегах Рейна”. Однако судьба этого безусловно незаурядного человека сложилась иначе.
В воскресный вечер 31 октября 1792 года баденские принцессы въехали в столицу Российской империи Санкт-Петербург. “Когда, при въезде в городские ворота, мои спутники воскликнули: “вот мы в Петербурге”, то, пользуясь темнотой, я быстро взяла руку сестры, и, по мере приближения, мы все больше и больше сжимали свои руки: этим языком мы выражали чувства, волновавшие наши души”, — вспоминала впоследствии Луиза.
У входа в особняк Шепелева, в котором должны были расположиться принцессы, их встречали гофмаршал и придворные. Сама Екатерина, спрятавшись за графиню Браницкую, наблюдала за девочками, но Луиза быстро узнала ее. Из письма принцессы к матери можно восстановить картину этого волнительного свидания:
“Прежде всего мы приезжаем, затем поднимаемся по лестнице. Г. Барятинский, обер- гофмаршал, подает мне руку, и нам предшествуют два камер-юнкера. Они проводят нас через несколько комнат, мы подходим к закрытой двери, она раскрывается, моя сестра Фредерика и я — входим, дверь за нами закрывается. Это была комната, в которой нас ожидала императрица. Я вижу ее; мне хотелось думать, что это она, но так как я не думала, чтобы она была там, я не хотела все-таки подходить к ней, опасаясь, как бы это не был кто-либо другой. В первое мгновение я не хорошенько всмотрелась в нее, все-таки я должна была бы узнать ее, видавши так много ее портретов. Одним словом, мгновение я остаюсь точно остолбеневши, когда вижу по губам г. Зубова, что он говорит, что это императрица, и в то же время она приближается ко мне, говоря: “Я в восторге от того, что вижу вас”. Тогда я целую ей руку, тогда же является графиня Шувалова, и за нею шествуют все остальные. Затем императрица удаляется”.
Девушка быстро завоевала симпатию Екатерины и всего двора. По словам статс- секретаря императрицы А.В. Храповицкого, “никто при виде ее не мог устоять перед ее обаянием”. Графиня Головина, ставшая в дальнейшем близкой подругой принцессы Луизы, писала в своих воспоминаниях: “ Принцессе было 13 с половиной лет… Мне бросились в глаза прелесть и грация принцессы Луизы; такое впечатление она произвела и на всех, которые видели ее до меня. Я к ней особенно привязалась; ее молодость и мягкость внушали мне живое участие к ней… Чем больше я имела честь видеть принцессу Луизу, тем более охватывало меня чувство беспредельной привязанности к ней. несмотря на ее молодость, мое к ней участие не ускользнуло от ее внимания; и я с радостью это заметила”.
Первая встреча Луизы и Александра состоялась спустя три дня, 2 ноября 1792 года. По словам жены Павла Петровича великой княгини Марии Федоровны, Луиза, “увидя Александра, побледнела и задрожала; что касается Александра, то он был очень молчалив и ограничился только тем, что смотрел на нее, но ничего ей не сказал, хотя разговор был общий”.
Но уже через несколько дней все сомнения о том, понравятся ли молодые люди друг другу, исчезли. Александр казался счастливым и влюбленным. Он и Луиза обмениваются записками самого нежного содержания. Александр сообщает принцессе: “Мой милый друг. Я буду Вас любить всю жизнь”. В ответ Луиза признается: “Я тоже люблю Вас всем сердцем и буду любить Вас всю мою жизнь. Ваша преданнейшая и покорнейшая суженная. Луиза”.
На Рождество Александр под секретом сообщил принцессе Луизе, что скоро сделает ей предложение, а к Пасхе получил позволение императрицы на первый поцелуй. Мария Федоровна 11 ноября писала Екатерине Великой о романе сына: “Наш молодой человек, судя по его письмам, кажется мне счастлив и доволен. Принцесса Луиза, по его словам, совершенно прелестна”. Спустя шесть дней она сообщает императрице новую информацию о бурно развивающихся событиях: “Уведомляю вас, что господин Александр, во вчерашнем своем письме, пишет нам, что с “каждым днем прелестная Луиза все более и более ему нравится; в ней есть особенная кротость и скромность, которые чаруют, и что надобно быть каменным, чтобы не любить ее”. Таковы подлинные выражения моего сына, и потому осмеливаюсь признаться вам, дражайшая матушка, что я сужу об удовольствии, которое доставит вам это признание, по тому удовольствию, которое оно мне доставило… Наш молодой человек начинает чувствовать истинную привязанность и сознает всю цену того дара, который вы ему предназначаете”.
Свободное время принцессы было до предела заполнено уроками русского языка и основ православия. 9 мая 1793 года в церкви Зимнего дворца состоялось миропомазание Луизы, получившей имя Елизаветы Алексеевны. На следующий день после принятия православия прошла торжественная церемония обручения. Юные невеста с женихом в духе той эпохи были немедленно наречены Амуром и Психеей. Они действительно были очень красивой парой, пленявшей взор молодостью, грациозной женственностью невесты, изяществом и обаянием жениха.
“Все говорили, что обручают двух ангелов, — писала Екатерина. — Ничего нельзя вообразить прелестнее этого 15-летнего жениха и 14-летней невесты; притом, они очень любят друг друга. Тотчас после обручения принцессы она получила титул великой княжны”. Свадьба была назначена на 28 сентября 1793 года.
В восемь часов утра, по сигналу, поданному пятью выстрелами с Петропавловской крепости, вся гвардия, находившаяся в столице, выстроилась на площади перед Зимним дворцом. В полдень, под нескончаемый артиллерийский салют, из апартаментов императрицы двинулась торжественная процессия. На женихе был надет кафтан серебристого глазета с бриллиантовыми пуговицами, алмазные знаки ордена Св. Андрея Первозванного, невеста была в платье такого же цвета, украшенном жемчугом и бриллиантами. После окончания обряда бракосочетания раздался новый залп салюта и звон колоколов всех столичных храмов.
Празднества по случаю бракосочетания продолжались две недели и закончились 11 октября великолепным фейерверком на Царицыном лугу.
После свадьбы началась длинная череда блестящих балов и приемов, которые давались вельможами в честь такого знаменательного события. Молодые супруги появлялись в сопровождении собственных придворных, — по повелению Екатерины для них был образован особый Двор, гофмейстером в котором стал полковник граф Николай Николаевич Головин, а должность гофмейстерины великой княгини Елизаветы Алексеевны заняла графиня Екатерина Петровна Шувалова, про которую высказывалось не слишком лестное мнение: “Графиня Шувалова явилась тогда без притвору, какова она была женщина пронырливая, имевшая некоторую остроту, но без рассуждения, чуждая не только добродетели, но и благопристойности, наполненная духом французских щеголих, почитавшая скромность только в том, чтобы лучше обмануть; впрочем, обхождения довольно приятного, если бы не желала всегда первенствовать и спорить”.
Став женатым человеком, шестнадцатилетний Александр почти полностью прекратил занятия с учителями, делая лишь нечастые исключения для Лагарпа. “Причина, помешавшая мне возобновить с Вами занятия, — оправдывался в письме к Лагарпу великий князь, — вам известна. Вы очень хорошо понимаете, что особенно, будучи недавно женат, я не могу оставлять жену одну; это значило бы отчуждать ее расположение. Но что Вы говорите о праздности, то уверяю Вас, что я никогда не празден”.
Великий князь Александр действительно мог считать себя чрезвычайно занятым человеком: кроме регулярных визитов к бабке и отцу, балов, музыкальных концертов и опер, он много времени уделял военным учениям, охотился, а в начале 1794 года с головой ушел в новую затею — строительство небольшого кукольного театра, где марионетки разыгрывали балет Дидона. Графиня Головина писала об этом времени: “Удовольствиям и конца не было. Императрица старалась сделать Царское Село как можно более приятным. Придумали бегать взапуски на лугу перед дворцом. Было два лагеря: Александра и Константина: розовый и голубой флаги с серебряными вышитыми на них инициалами служили отличием. Как и следовало, я принадлежала к лагерю Александра. Императрица и лица не игравшие сидели на скамейке, против аллеи, окаймлявшей луг. Великая княгиня Елизавета вешала свою шляпу на флаг, прежде чем пуститься бежать. Она едва касалась земли: до того была легка; воздух играл ее волосами, она опережала всех дам. Ею любовались и не могли достаточно наглядеться на нее”.
Но один человек особенно пристально смотрел на бегущую Елизавету. Двадцатисемилетний князь Платон Зубов — генерал от инфантерии, генерал-адъютант, кавалер высших российских орденов, начальник молодого Черноморского флота, а главное, фаворит самой стареющей императрицы Екатерины — позволил себе прихоть влюбиться в молоденькую великую княгиню. Несмотря на то, что девушка не давала никакого повода для сплетен, сам Зубов не считал необходимым скрывать свои чувства, и скоро про его романтическое увлечение стало известно всему Петербургу. Слух дошел и до апартаментов Екатерины.
Блестящ и весел XVIII век — великие дела эпохи легко сочетались с шуткой и любовными интригами. Жены рожали от чужих мужей, а невинность почиталась при царском Дворе чем-то вроде кори, которой необходимо переболеть. Причем, чем скорее — тем лучше…Впрочем, по мнению императрицы Екатерины, это отнюдь не касалось великой княгини Елизаветы Алексеевны и Платона Зубова.
Императрица вызвала своего фаворита в кабинет и строго отчитала. Зубов был вынужден отступить. Но к этому времени при императорском дворе появляется польский князь Адам Чарторыйский, вскоре ставший ближайшим другом и политическим единомышленником Александра. Чарторыйский также был очарован женой своего августейшего приятеля. Они виделись ежедневно, и скоро общественное мнение прочно связало их имена. “Каждый день, казалось, влек за собой новые опасности, — вспоминала графиня Головина, — и я очень страдала из-за всего того, чему подвергалась великая княгиня. Помещаясь над ней, я видела, как она входила и выходила, так же как и великого князя, постоянно приводившего к ужину князя Чарторыйского”.
Убедить кого-либо из придворных в невинности их отношений было сложно, да и ни Елизавета Алексеевна, ни Чарторыйский или Александр не придавали пока никакого внимания досужим разговорам, наслаждаясь обществом друг друга и испытывая лишь взаимные дружеские чувства и симпатию. Сошлемся на мнение самого авторитетного исследователя жизни русского императорского Двора той эпохи великого князя Николая Михайловича, считавшего, что ни о каком романе между юной великой княгиней Елизаветой и князем Чарторыйским говорить не приходится.
Елизавета Алексеевна находилась в расцвете юной красоты. Французская художница- портретистка Виже-Лебрен, впервые увидавшая великую княгиню, оставила профессиональное описание ее внешности: “Ей казалось не более 17 лет, черты лица ее были тонки и правильны, а самый склад его восхитительный; прекрасный цвет лица не был оживлен румянцем, но по белизне своей соответствовал его ангельски кроткому выражению. Пепельно- белокурые волосы ниспадали на шею и лоб. Она была в белой тунике, небрежно перевязанной поясом на талии, тонкой и гибкой, как у нимфы. Вся фигура этой молодой особы, облик которой я только что набросала, таким чарующим образом выделялся из глубины комнаты с колоннами, обитой розовым газом с серебром, что я воскликнула: “Да это Психея!” То была великая княгиня Елизавета, супруга великого князя Александра…”
Художница написала портрет великой княгини, изобразив ее в полный рост. За несколько дней до смерти императрица Екатерина посмотрела работу художницы и осталась довольна.
6 ноября 1796 года в 21 час 45 минут императрица Екатерина Великая скоропостижно скончалась. Смерть любого государя в истории России традиционно является эпохальным событием, неизменно вызывающим поразительные политические подвижки.
Смерть еще не успела наложить свою печать на лицо усопшей императрицы, как в дежурную комнату вышел граф Самойлов, пытавшийся изобразить подобающую случаю скорбь. Оглядев присутствующих, он произнес:
— Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась. Государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.
Нельзя не отдать должное скептичному графу Ростопчину, наблюдавшему, как придворные бросились поздравлять свежеиспеченного монарха: “Таким образом кончился последний день жизни императрицы Екатерины. Сколь ни велики были ее дела, а смерть ее слабо действовала на чувства людей… Все, любя перемену, думали найти в ней выгоды, и всякий, закрыв глаза и зажав уши, пускался без души разыгрывать снова безумную лотерею безумного счастья”.
…Началось короткое, драматическое царствование императора Павла I.
“Как тяжело начинается новый порядок жизни! — писала Елизавета Алексеевна матери. — Вы не можете себе представить, какая сделалась ужасная пустота, до какой степени все, кроме “Их Величеств”, поддались унынию и горести. Меня оскорбляло то, что Государь почти не выражал скорби по кончине матери…”
Новый император требовал, чтобы Александр с женой постоянно бывали в его дворце в Гатчине. Обстановка при Дворе стояла гнетущая, тяготившая великую княгиню. Она писала матери: “… нужно всегда склонять голову под ярмом; было бы преступлением дать вздохнуть один раз полной грудью. На этот раз все исходит от Императрицы, именно она хочет, чтобы мы все вечера проводили с детьми и их Двором, наконец, чтобы и днем мы носили туалеты и драгоценности, как если бы мы были в присутствии Императора и придворного общества, чтобы был “Дух Двора” — это ее собственное выражение”.
Спустя шесть лет после бракосочетания у Александра и Елизаветы родилась первая дочь. Это важное событие произошло 18 мая 1799 года. Девочка, названная в честь свекрови Марией, прожила всего чуть более года. 27 июля 1800 года она скончалась. Рождение девочки придворные сплетники немедленно связали с именем князя Чарторыйского. Первым желанием императора Павла было немедленно выслать Чарторыйского из столицы в один из провинциальных армейских полков, однако графу Ростопчину удалось убедить царя, что такое решение лишь даст почву для досужих разговоров, и дело ограничилось тем, что князя назначили посланником к королю Сардинии.
Свое раздражение Павел продемонстрировал и невестке. Он неожиданно вошел в кабинет Елизаветы Алексеевны и молча уставился на нее. После этого так же молча вышел из комнаты и в течение трех месяцев не говорил с Елизаветой Алексеевной, терявшейся в догадках, чем она могла навлечь на себя гнев императора.
Оскорбленная подозрениями и холодностью Павла, Елизавета замкнулась в пределах детской комнаты, стараясь как можно меньше принимать участия в интересах Двора. Вследствие натянутости отношений с императрицей Марией Федоровной и великой княжной Екатериной Павловной Елизавета Алексеевна чувствовала себя одинокой в царской семье, и, по словам современников, “печать ранней грусти легла на ее образ”. Она много читала, имела особенную склонность к изучению языков. Одаренная восхитительным голосом, она имела и талант рассказчика; Александр не раз говорил, что, не имея времени много читать, он обязан супруге исчерпывающими сведениями о всех любопытных литературных новинках.
Сумасбродный, подозрительный характер императора Павла с годами становился все тяжелее, ему всюду мнились заговоры и непослушание. Царские указы регламентировали не только общественный порядок, но настырно вторгались в частную жизнь обитателей и вельможных дворцов, и хилых лачуг. Достаточно полистать “Санкт-Петербургские ведомости” того времени, чтобы удостовериться — Павел скучать петербуржцам не давал: “Воспрещается всем ношение фраков, позволяется иметь немецкое платье с одним стоящим воротником, шириною не менее как в три четверти вершка, обшлага же иметь того цвету, какого и воротник, а сюртуки, шинели и ливрейные слуг кафтаны остаются по настоящему их употреблению. Запрещается носить всякого рода жилеты, а вместо оных немецкие камзолы.
Не носить башмаков с лентами, а иметь оные с пряжками; также сапогов, ботинками именуемых, и коротких стягиваемых впереди шнурками и с отворотами.
Запрещается танцевать вальс.
Чтоб малолетние дети на улицу из домов выпущаемы не были без присмотру.
Чтоб те, кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали бы оные по внутреннюю сторону окон, но если по наружнюю, то не иначе, чтоб были решетки, и запрещается носить жабо. Чтоб никто не имел бакенбард”… И так каждый божий день, все четыре года, четыре месяца и четыре дня царствования Павла I. В высшем обществе и гвардии росло недовольство, вылившееся в заговор против императора. В марте 1801 года на ужин в недавно построенном Михайловском замке собралась императорская фамилия и несколько приближенных. Царь был оживлен, восхищался новым фарфоровым сервизом с видами дворца. Взглянув на себя в зеркало, он со смехом сказал графу Ланжерону: “Посмотрите, какое смешное зеркало; я вижу себя в нем с шеей на сторону”.
Ужин закончился в половине десятого. Император вышел из комнаты, ни с кем не попрощавшись, сказав только: “Чему быть, того не миновать…” В ту же ночь он был зверски убит в собственной спальне группой полупьяных заговорщиков. “Батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при мне будет, как при бабушке!” — объявил новый император Александр Павлович.
Елизавета Алексеевна была потрясена происшедшим преступлением. Спустя два дня она написала большое письмо, адресованное матери, в котором подробно описывает трагедию, разыгравшуюся в Михайловском замке.
“Петербург 13(25) марта 1801.
Дорогая матушка! Начинаю свое письмо, хотя наверное еще не знаю, скоро ли оно пойдет. Сделаю все, что возможно, чтобы отправить к Вам эстафету сегодня вечером; очень боюсь, как бы Вы не узнали об этом событии раньше, чем получите мое письмо, и знаю, как Вы будете тревожиться.
Теперь все спокойно, ночь же с третьего дня на вчера была ужасна. Случилось то, что можно было давно ожидать: произведен переворот, руководимый гвардией, т.е. вернее офицерами гвардии. В полночь они проникли к Государю в Михайловский дворец, а когда толпа вышла из его покоев, его уже не было в живых. Уверяют, будто от испуга с ним сделался удар; но есть признаки преступления, от которого все мало-мальские чувствительные души содрогаются; в моей же душе это никогда не изгладится.
Вероятно, Россия вздохнет после 4-летнего гнета и, если бы Император кончил жизнь естественной смертью, я, может быть, не испытывала бы того, что испытываю сейчас, ибо мысль о преступлении ужасна. Вы можете себе представить состояние императрицы: несмотря на то, что она не всегда с ним была счастлива, привязанность ее к Государю была чрезвычайная.
Великий князь Александр Павлович, ныне Государь, был совершенно подавлен смертью своего отца, то есть обстоятельствами его смерти: чувствительная душа его будет этим навсегда растерзана.
Дорогая матушка, постараюсь передать Вам некоторые подробности того, что я запомнила, ибо ночь представляется мне теперь тяжелым сном. Невозможно дать Вам отчет в шуме и криках радости, доносившиеся до нас и до сих пор раздающиеся у меня в ушах.
Я была у себя в комнате и слышала одни крики ура. Вскоре после того входит ко мне великий князь и объявляет о смерти своего отца. Боже! Вы не можете себе представить нашего отчаяния. Никогда я не думала, что это будет мне стоить столь ужасных минут. Великий князь едет в Зимний дворец в надежде увлечь за собой народ; он не знал, что делал, думал найти в этом облегчение. Я поднимаюсь к императрице; она еще спала, однако воспитательница ее дочерей пошла подготовить ее к ужасному известию. Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом, и мы провели с нею всю ночь следующим образом: она — перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими ее к телу Государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно). Мы с Анной1 умоляли офицеров пропустить ее, по крайней мере, к детям, на что они возражали нам то будто бы полученными приказами (Бог знает от кого: в такие минуты все дают приказания), то иными доводами. Одним словом, беспорядок царил как во сне. Я спрашивала советов, разговаривала с людьми, с которыми никогда не говорила и, может быть, никогда в жизни не буду говорить, умоляла императрицу успокоиться, принимала сотни решений. Никогда не забуду этой ночи!
Вчерашний день был спокойнее, хотя тоже ужасный. Мы переехали, наконец, сюда, в Зимний дворец, после того как императрица увидела тело Государя, ибо до этого ее не могли убедить покинуть Михайловский дворец. Я провела ночь в слезах то вместе с прекрасным Александром, то с императрицей. Его может поддерживать только мысль о возвращении благосостояния отечеству; ничто другое не в силах дать ему твердости. А твердость ему нужна, ибо, великий Боже, в каком состоянии получил он империю!
Мне приходится сократить свое письмо, так как добрая императрица благоволит искать утешение в моем обществе; я провожу у нее большую часть дня; кроме того, г-жа Пален, муж которой сейчас отправляет эстафету, сидит у меня и ждет моего письма.
Я вполне здорова, все эти волнения совсем не отозвались на мне, только голова еще не пришла в порядок. Приходится думать об общем благе, чтобы не впасть в уныние при мысли об ужасной смерти, какова бы она ни была, естественная или нет. Все было бы тихо и спокойно, если бы не общее, почти безумное ликование, начиная с последнего мужика и кончая всей знатью. Очень грустно, но это не должно даже удивлять. Ах, если бы эта перемена могла мне дать надежду снова вас увидеть! Нужно переждать первое время и, если на это достанет у меня жизни, главнейшее препятствие устранено. Но увы! мысль быть обязанной своим спокойствием преступлению не вмещается в моем уме и сердце. Никак не кончу письма: давно я не говорила с Вами на свободе. Прощайте, обожаемая матушка, целую ручки батюшке, свидетельствую свое почтение дедушке, а Вас неизъяснимо люблю”.
Вступивший на престол Александр I, в отличие от своего отца, был молод, красив и доброжелателен.
Народ ликовал при известии о смерти бывшего монарха, как при сообщении о победе над грозным супостатом. Немедленно на улицах явились дотоле бывшие в запрете цилиндры, фраки, сапоги с отворотами; незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга с новым царем. Казалось, что раньше положенного наступил день Светлого Воскресения. Один из убийц царя, Платон Зубов, на другой вечер после покушения устроил в своем доме попойку, на которой объявился во всем запрещенном: во фраке и жилете из трехцветной материи. Вдрызг пьяный, иссиня-бледный, он сквернословил, похваляясь собственной доблестью, с которой нанес роковой удар золотой табакеркой в висок своему императору.
Но были и другие настроения. Князь Кочубей делился в приватном письме переживаниями: “Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было, должно быть как гнусно, так и опасно для переду”. Жаль, что здравомыслящие люди всегда, во все времена, оказываются в меньшинстве и не у дел…
Сам Александр I тяжело переживал смерть отца и свое восшествие на престол. “Я не могу исполнять обязанности, которые на меня возлагают, — сказал он жене. — Могу ли я царствовать? Не могу. Предоставляю мою власть тому, кто ее пожелает”.
Елизавета Алексеевна пыталась успокоить и ободрить Александра: “Она умоляла его быть энергичным, посвятить себя всецело счастью своего народа и в данную минуту смотреть на свою власть, как на искупление”.
Первые годы царствования Александра I прошли для Елизаветы Алексеевны в постоянной заботе о супруге, поддержке его духа. Между ними установились теплые, доверительные отношения. По словам великого князя Николая Михайловича, “как и Александр, Елизавета ненавидела всякий этикет и церемонию; она любила жить просто и тогда получала полное удовлетворение”. По воспоминаниям фрейлины императрицы княгини Софьи Мадатовой, “вкусы императрицы были до крайности просты, она никогда не требовала даже самых пустячных вещей для убранства своих комнат, даже не приказывала никогда приносить цветы и растения; однако надобно заметить, что это делалось ею отнюдь не из равнодушия к этим предметам, а единственно из желания никого не беспокоить. Любимейшими ее удовольствиями были морские купания и верховая езда…”. Елизавета Алексеевна продолжает оставаться одной из самых обворожительных женщин Европы, чести написать ее портрет добиваются лучшие европейские художники.
О красоте императрицы говорили не только художники — самые обычные, простые люди восторгались прелестной внешностью императрицы. “Жена Александра Павловича была красоты неописанной, совершенно ангельское лицо”, — бесхитростно восторгалась московская барыня Елизавета Янькова, делясь с внуками своими воспоминаниями.
“Трудно передать всю прелесть императрицы: черты лица ее чрезвычайно тонки и правильны: греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и прелестнейшие белокурые волосы, — писал в ту пору один саксонский дипломат. — Фигура ее изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире. Характер ее должен соответствовать этой приятной наружности. По общему отзыву, она обладает весьма ровным и кротким характером; при внимательном наблюдении в выражении ее лица заметна некоторая меланхолия… Общественная жизнь императрицы так же проста, как и жизнь ее августейшего супруга. Чтение, прогулки и занятия искусствами наполняют ее досуг”.
От внимательного взгляда дипломата не укрылась тень грусти и меланхолии на лице императрицы. Увы, причин для этого со временем становилось все больше.
Вскоре после восшествия на престол Александра из Германии пришло горестное сообщение: в результате несчастного случая погиб ее отец маркграф Карл-Людвиг Баденский.
Но главная беда состояла в том, что начиная с 1803 года отношения между Александром и Елизаветой становятся все более прохладными. В первую очередь это связано с новой влюбленностью Александра в графиню Марию Антоновну Нарышкину, красивую, но недалекую и пустую светскую даму. Интимная связь царя и жены обер-егермейстера, длившаяся долгие годы и не скрывавшаяся при Дворе, несомненно оскорбляла чувства Елизаветы Алексеевны. Императрица знала, что от Нарышкиной Александр имел дочь Софью, родившуюся в 1807 году. Едва забеременев, графиня поспешила поделиться новостью с законной супругой своего любовника.
“Я говорила Вам, любезная Мама, что впервые она (госпожа Нарышкина) имела глупость сообщить мне первой о своей беременности, столь ранней, что я при всем желании ничего бы не заметила. Полагаю, что для такого поступка надо обладать бесстыдством, которого я и вообразить не могла. Это произошло на балу, тогда еще ее положение не было общеизвестным фактом, как ныне, я говорила с ней, как со всеми прочими, спросила о ее здоровье, она пожаловалась на недомогание: “По-моему, я беременна”. Как вы находите, Мама, каким неслыханным бесстыдством надо обладать?! Она прекрасно знала, что мне небезызвестно, от кого она могла быть беременна. Не знаю, к чему это приведет и чем кончится, но знаю только, что я не стану убиваться из-за особы, которая того не стоит, ведь ежели я до сих пор не возненавидела людей и не превратилась в ипохондрика, то это просто везение”.
3 ноября 1806 года у Елизаветы Алексеевны родилась вторая дочь, названная, как и мать, Лизой. Был издан соответствующий случаю царский манифест, с Петропавловской крепости дан пушечный салют, но в императорской семье радостное событие было воспринято более чем прохладно. К тому были причины. Сам Александр I не раз заявлял матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне, и своим наиболее близким людям, что давно не имеет супружеских отношений с женой. Он признался, что во время крещения второй дочери он чувствовал себя весьма двусмысленно и что проявлял мало внимания к новорожденному ребенку, лишь испытывал огромное облегчение от мысли, что это была девочка, а не мальчик, который должен был бы стать наследником русского престола.
Многие историки рождение второй дочери императрицы Елизаветы Алексеевны связывают с именем кавалергардского ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова. Именно о драматической истории любви императрицы и гвардейского офицера рассказывал в “тайной” главе трехтомной биографии Елизаветы Алексеевны великий князь Николай Михайлович.
Алексей Охотников происходил из рода богатых воронежских помещиков. Он родился в 1780 году и в двадцать один год, как и положено было каждому русскому дворянину, вступил в воинскую службу эстандарт-юнкером, избрав один из самых престижных и дорогих полков русской гвардии — кавалергардский. Уже через четыре месяца Охотникова производят в офицеры — он становится корнетом, спустя всего два года — поручиком и полковым казначеем, а в марте 1806 года его производят в штабс-ротмистры.
Молодой кавалергард был хорош собой, умен, остроумен, имел успех у женщин. Благодаря своему положению и связям Охотников был хорошо известен в свете, часто бывал на балах иприемах.
Но начало XIX столетия — время не только блестящих балов и куртуазных историй, но и эпоха глобальных войн. Вовлеченный в борьбу с Францией, Александр покинул в сентябре 1805 года Петербург, отправляясь в злополучный Аустерлиц. Вся русская гвардия находилась в походе. В столице оставались лишь немногие офицеры, занятые по службе обеспечением тыловых хозяйственных и финансовых дел.
Одним из таких интендантов был Алексей Охотников. Вероятно, их знакомство состоялось в то время, когда армия уже вышла в поход. Точную дату установить невозможно, потому что записки, дневники главных действующих лиц этой истории были сожжены младшим братом Александра I, вступившим после него на престол, — императором Николаем I. Однако, по словам великого князя Николая Михайловича, тот имел неосторожность показать эти записки своей жене — императрице Александре Федоровне, а та переписала наиболее поразившие ее воображение любовные письма в свой дневник, сохранившийся для потомства. Не будь этих свидетельств, тайная любовь императрицы Елизаветы Алексеевны канула бы в вечность.
“По нашему разумению, это кратковременное увлечение императрицы нисколько не умаляет ее симпатичного облика, — разумно писал великий князь Николай Михайлович. — Напротив того, увлечение это, столь страстное, более чем понятно. Ведь государыня была женщина и притом молодая, неопытная, выданная замуж 14 лет от роду: жизни она не знала и знать не могла. Оставленная мужем, она наглядно, чуть не ежедневно видела его измену и постоянно встречала предмет его любви — лукавую Марию Антоновну… Было от чего впасть в отчаяние и раздражение. И как часто бывает в таких случаях, в это самое время подвернулся молодой кавалергард, который влюбленно смотрел на Елизавету”.
В дневниках императрицы Александры Федоровны сохранилась история этой любви, однако прочитанная не с пониманием и прощением, а скорее с осуждением и пристрастием — теми чувствами, которые не могла не испытывать верная супруга и примерная мать многочисленного семейства к безнравственному, по ее мнению, поступку своей старшей родственницы и подруги.
“4 (16) июля 1826.
Если бы я сама не читала это, возможно, у меня оставались бы какие-то сомнения. Но вчера ночью я прочитала эти письма, написанные Охотниковым, офицером-кавалергардом, своей возлюбленной, императрице Елизавете, в которых он называет ее “моя маленькая женушка, мой друг, мой Бог, моя Элиза, я обожаю тебя” и т.д. Из них видно, что каждую ночь, когда не светила луна, он взбирался в окно на Каменном острове или же в Таврическом дворце, и они проводили вместе 2—3 часа. С письмами находился его портрет, и все это хранилось в тайнике, в том самом шкафу, где лежали портрет и памятные вещи ее маленькой Елизы, — вероятно, как знак того, что он был отцом этого ребенка. Мне кровь бросилась в голову от стыда, что подобное могло происходить в нашей семье, и, оглядываясь при этом на себя, я молила Бога, чтобы он уберег меня от такого, так как один легкомысленный шаг, одна поблажка, одна вольность — и все пойдет дальше и дальше, непостижимым для нас образом.
“Дорогая Элиза, позволь мне дать тебе один совет, а вернее, не откажи в небольшой просьбе: не меняй время твоей прогулки, это сможет показаться странным и встревожит Императора. Вспомни, что он тебе говорил намедни”.
В другом месте написано: “Не беспокойся, часовой меня не видел, однако я поломал цветы под твоим окном”, затем идут чудовищные любовные заверения: “Если я тебя чем-то обидел, прости — когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, что женщина уступила бы нашим желаниям, отдала все, что более ценно, чем сама жизнь”. Чувствуется, что он испытывал настоящую страсть; он любил женщину, а не императрицу; он обращается к ней на “ты”, называет ее своей женой, потому что уже привык к этому и не может смотреть на нее иначе. Он говорит о назначенном свидании, мечтает, чтобы ночь была безлунной, так как только в темноте он может отважиться забираться по стене. Однажды он заболел и был вне себя, что не придет к ней. По-видимому, передавала письма и была посредницей некая М. Когда императрица еще носила свою Елизу, он умер в страшных мучениях; она узнала об этом, и в то время по ней действительно было видно, как тяжело она страдает и скорбит, о чем рассказывала мне императрица-мать”.
Если убрать осуждающие акценты в рассказе Александры Федоровны, то восстает из небытия очень красивая и трогательная история любви двух молодых людей, сумевшая преодолеть немало препятствий.
Если что и удивляет в романе императрицы и кавалергарда, так это искусство, с которым им удавалось сохранить свою тайну от окружающих. Никто из придворных или сослуживцев Охотникова не догадывался об отношениях этих, столь далеких по своему социальному положению людей. Знали о связи лишь самые близкие и заинтересованные лица. По мнению Николая Михайловича, определенно знал о любовной интриге императрицы младший брат Александра I — цесаревич Константин Павлович. Желая оградить брата от оскорбительных слухов, цесаревич решил положить конец этой истории. А что может быть проще в подобных случаях, чем услуги наемного убийцы?
Поздно вечером 4 октября 1806 года, когда Охотников выходил из театра, к нему приблизился неизвестный и нанес удар кинжалом в грудь. Его привезли в карете домой и уложили в кровать. Вскоре появился врач, перевязавший рану и давший надежду на выздоровление. Но тогдашняя медицинская наука находилась только на этапе своего становления: надежных средств и методов лечения подобных ранений еще не существовало. Законы асептики, антисептики, искусство лечения гнойных ран, эффективные лекарственные средства будут открыты много позже. А в ту эпоху лечили пиявками, кровопусканием, в лучшем случае обезболивающими средствами…
Состояние больного ухудшалось, и врачи признались в своей беспомощности. Охотников с мужеством выслушал приговор и попросил бумагу и перо, чтобы написать последнее письмо своей возлюбленной. Это послание дошло до адресата.
Елизавета Алексеевна была потрясена и решилась на поступок, свидетельствующий о мужестве этой незаурядной женщины. Она тайно приезжает в дом Охотникова, чтобы проститься с любимым человеком.
Великий князь Николай Михайлович приводит в своей “тайной” главе выдержки из записок гувернантки, жившей в доме Охотниковых: “Доктор вышел встретить ее, но быстрее молнии Елизавета уже оказалась у кровати больного. Ее рука погладила голову молодого человека, в то время как потоки слез окропили его лицо. Они оба заплакали, обрывочные слова сквозь рыдания были свидетельствами их общей муки. В последнем усилии молодой человек схватил ее руку и покрыл жгучими поцелуями, в то время как, склонившись над ним в порыве глубокого отчаяния, Елизавета видела лишь милые черты, искаженные страданием, мертвенную бледность, просвечивающую сквозь румянец от жара, и ужасную уверенность в том, что родное существо должно покинуть ее навсегда…”
30 января 1807 года Алексей Охотников умер. Его похоронили в Александро-Невской лавре на Лазаревском кладбище. Спустя полгода на могиле возлюбленного Елизавета Алексеевна поставила мраморное изваяние, изображавшее плачущую женщину на скале с урной, рядом находится разбитое молнией дерево. Этот памятник сохранился до наших дней. С трудом на нем еще можно разобрать слова: “Здесь погребено тело кавалергардского полку Штабс- ротмистра Алексея Яковлевича Охотникова, скончавшегося генваря 30 дня 1807 года, на 26 году от рождения”.
Никакого следствия по делу ранения офицера элитного полка заведено не было, лишь цесаревич Константин Павлович, командовавший войсками гвардии, распорядился выяснить, “действительно ли он к службе неспособен, а что по тому окажется, мне донести”. Ходили разговоры о тайной дуэли, но и они после смерти Охотникова вскоре стихли.
“Единственный, первый и последний роман был глубоко драматичен и навеки сломил женщину, которая в душе носила скорбь до гроба”, — считал Николай Михайлович.
Елизавета Алексеевна осталась вновь одна, а через год и три месяца ее постигнет новое горе — смерть ее дочери Лизы.
“Дочь императрицы стала предметом ее страстной любви и постоянным занятием, — писала в воспоминаниях графиня Головина. — Ее уединенная жизнь стала счастьем для нее. Как только она вставала, она шла к своему ребенку и почти не расставалась с ним по целым дням. Если ей случалось не быть дома вечером, никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать ребенка. Но счастье продолжалось только восемнадцать месяцев. У княжны очень трудно резались зубы. Франк, доктор Его Величества, не умел лечить ее. Он стал давать ей укрепляющие средства, что только увеличило раздражение. С ней сделались судороги. Был созван весь факультет, но никакие средства не могли ее спасти”.
Девочка умерла 30 апреля 1808 года. По жестокой прихоти судьбы, в тот же день пришло известие о смерти младшей сестры Елизаветы Алексеевны, принцессы Брауншвейгской.
На долгие годы Елизавета Алексеевна уходит в тень общественной и светской жизни, появляясь на публике лишь на церемониях, предписанных придворным этикетом. Почести, полагающиеся царствующей императрице, по большей части доставались ее свекрови — вдовствующей императрице Марии Федоровне — личности, во многом уступающей своей невестке в привлекательных чертах характера, но, несомненно, превосходящей ее силой воли, честолюбием, желанием повелевать, нравиться окружающим и имевшей большое влияние на старших сыновей — Александра I и цесаревича Константина Павловича.
После первых войн с Францией, особенно же с началом Отечественной войны 1812 года, когда армии Наполеона вторглись в Россию и захватили Москву, Елизавета Алексеевна совершенно отказалась от внешних почестей и блеска, посвящая все свое время делам благотворительности. Несмотря на настояния Александра I, Елизавета Алексеевна отказывалась получать пенсион в миллион рублей, который полагался ей как императрице, оставив себе 200 тыс. рублей. Но и из этих денег на туалеты и собственные нужды она расходовала не более 15 000 рублей в год, все же остальное шло на пособия нуждающимся.
В отличие от вдовствующей императрицы и цесаревича Константина Павловича, Елизавета Алексеевна оказалась стойкой и последовательной сторонницей русской партии, требовавшей вести войну до победного конца, противницей заключения мира с Наполеоном. “Надо, подобно нам, — писала она во время наступления Наполеона на Москву, — видеть и слышать ежедневно о доказательствах патриотизма, самопожертвования и героической отваги, проявляемых всеми лицами военного и гражданского сословий… О, этот доблестный народ наглядно показывает, чем он является в действительности и что он именно таков, каким издавна его считали люди, принимавшие его, вопреки мнению тех, которые упорно продолжали считать его народом варварским”.
Под покровительством императрицы Елизаветы Алексеевны и при ее деятельном участии возникло женское Патриотическое общество. В задачи нового общества входила раздача пособий, размещение бедных и раненых по бесплатным больницам, обучение сирот за счет казны различным ремеслам и профессиям. Патриотическое общество имело свое училище для воспитания дочерей офицеров, павших на полях сражений.
Когда в начале 1813 года Александр I принял решение отправиться в армию, начавшую заграничный поход, Елизавета Алексеевна хотела сопутствовать мужу, но трудности похода заставили ее задержаться в дороге. В 1815 году она присутствовала на знаменитом Венском конгрессе, на котором собрались главы всех европейских государств. Здесь она вновь ощутила себя императрицей великой державы, одержавшей победу над грозным противником.
Но вернувшись в Россию, Елизавета Алексеевна продолжала вести уединенную жизнь. Французский посол Савари с некоторым удивлением замечает: “Она много занимается серьезными вещами, много читает, много рассуждает о наших выдающихся писателях, мало говорит и в общем производит впечатление обладательницы крайне холодного ума. За 14 лет пребывания царствующей императрицей здесь ее характер остался неизвестен даже тем, кто ее обычно видит… Она воспламеняет воображение чтением наших трагиков: это женщина, которую было бы легче покорить умом, чем сердцем. Никогда не было политических интриг при ее дворе, являющемся обиталищем обыкновенного частного лица. Я считаю императрицу Елизавету Алексеевну женщиной очень тонкой, с изощренным умом”.
В круг чтения Елизаветы Алексеевны входят серьезные исторические сочинения, философские трактаты, книги по истории религии и юриспруденции. Сохранился экземпляр книги английского историка Э. Гиббона “История упадка и разрушения Римской империи”, испещренный ее пометками. Короткие ремарки на полях страницы свидетельствуют о том, что прочитанное воспринималось императрицей с позиций общечеловеческих ценностей и наводило на глубокие философские обобщения. Ей были близки идеалы стоической философии, утверждавшей что возможно стать свободным и счастливым посредством добродетели. Комментируя слова Гиббона: “Варварам присуще желание вести войны; свободным народам — долг и любовь к Родине; Монархии — чувство чести”, Елизавета Алексеевна добавляет: “Деспотическому государству — Принуждение”.
Вокруг Елизаветы Алексеевны формируется узкий кружок интеллектуалов. Прочитать императрице только что написанную “Историю государства Российского” спешит писатель и историограф Н.М. Карамзин; великий русский поэт Александр Пушкин, ненавидевший Александра I, посвящает императрице восторженные стихи:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновленный Аполлоном,
Елизавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветливой красой.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
В 1823 году Елизавете Алексеевне исполнилось 45 лет. Она все еще была стройна, хорошо сложена, но “нежный цвет ее тонкого лица пострадал от сурового климата, можно было представить себе, как очаровательна была государыня в весеннюю пору своей жизни, — писала в тот год жена французского дипломата София Шуазель-Гуффье. — Ее разговор и приемы, в которых отражалась какая-то трогательная томность, и в то же время полный чувства взгляд, грустная улыбка, захватывающий душу мягкий звук голоса, наконец, что-то ангельское во всей ее личности — все как бы грустно говорило, что она не от мира сего, что все в этом ангельском существе принадлежит небу”.
Но, подобно тому, как сквозь разорвавшиеся тучи проникает луч заходящего солнца, в жизнь Елизаветы Алексеевны вернулась ее первая любовь. Александр, казалось, вновь ощутил те юношеские переживания, которые он когда-то испытывал в Царском Селе при виде маленькой принцессы Луизы.
“Вниманию Александра к нервной, больной и впечатлительной Елизавете не было пределов; он всячески старался приласкать и утешить ее в различных печальных случаях, происшедших за последнее время в Баденской семье, и особенно, когда скончалась любимая сестра Императрицы, принцесса Амалия, так долго прожившая при русском Дворе. Елизавета была весьма чувствительна к таким проявлениям нежности своего супруга, которого она не переставала обожать и считать кумиром”.
В их отношениях вновь появляется доверительность и откровенность, которой они так долго были лишены. Александр постоянно делился с Елизаветой Алексеевной своими заботами и тревогами. А их накопилось немало: император получает информацию о готовящемся заговоре в гвардии; его наследник — брат Константин отказывается от права наследования престола, и Александр вынужден готовить тайный манифест о вступлении на трон следующего брата — великого князя Николая Павловича; в стране вспыхивают крестьянские волнения, происходит бунт военных поселенцев; в конце 1824 года в Петербурге произошло страшное наводнение, во время которого погибло более 600 человек, было снесено и разрушено почти четыре тысячи домов, от разгула стихии пострадали мосты, набережные, оказались размыты кладбища.
Александр переживал и личную трагедию: накануне венчания умерла от чахотки его любимая дочь от М.А. Нарышкиной Софья. Во время ее болезни Александр много раз рассказывал Елизавете Алексеевне о своей тревоге за ее жизнь. Узнав о ее смерти, он потрясенно произнес: “Я наказан за все мои прегрешения”. Елизавета Алексеевна пыталась поддержать мужа в эти тяжелые минуты. Она давно знала девушку и с участием относилась к ней. По свидетельству современницы, императрица, встретив как-то Софью, “прижала ее к своей груди и в детских чертах ее печально пыталась отыскать сходство с тем, кого она обожала”.
В ноябре 1824 года Елизавета Алексеевна сильно заболела. В последние годы ее здоровье внушало серьезные опасения врачам. “Мы здесь уже около недели и в беспокойстве о здоровье императрицы Елизаветы Алексеевны, которая от простуды имела сильный кашель и жар, — писал в письме Н.М. Карамзин. — Я видел государя в великом беспокойстве и в скорби трогательной: он любит ее нежно. Дай Бог, чтобы они еще долго пожили вместе в такой любви сердечной!”
6 декабря император писал Карамзину: “Хотя есть некоторое улучшение в здоровье жены моей, но далеко еще до того, чтобы успокоить меня. Кашель не унялся и много ее беспокоит, но что еще важнее, мешает начать надлежащее врачевание, дабы уменьшить биение сердца и артерии”.
К лету состояние здоровья императрицы внушало такое опасение, что лейб-медики Виллие и Стофреген настойчиво рекомендовали императрице не оставаться на осень и зиму в промозглом Петербурге, а отправиться на лечение в страны с более мягким и теплым климатом. Врачи единодушно высказывались за Италию или юг Франции. Однако выбор Александра I и Елизаветы пал на мало кому известный, небольшой провинциальный городок Таганрог, расположенный на пустынном берегу Азовского моря.
Выбор захолустного Таганрога в качестве курорта для лечения императрицы породил массу домыслов и гипотез как у современников, так и у историков, став отправной точкой для создания широко известной легенды о превращении русского царя-самодержца в простого монаха-отшельника.
В самом деле, Таганрог не был ни курортом, ни комфортабельной виллой на берегу моря. Само внутреннее Азовское море, соединенное с Черным узким проливом, — мелководное, с заболоченными заливами, — ничем не напоминает величественные прибрежные пейзажи Средиземноморья, а частые бури и влажный, холодный ветер вряд ли могли способствовать выздоровлению больной императрицы.
Близкие к императору люди терялись в догадках, чем мог привлечь царя Таганрог, в котором не только отсутствовали столь модные тогда минеральные воды, но не было даже сколько-нибудь приличных условий для жизни царской четы. Впрочем, желание императора — закон для его подданных.
Первым выезжал из столицы Александр, чтобы на месте убедиться в сделанных приготовлениях. Перед самым отъездом, 1 сентября 1825 года, император посетил могилы своих дочерей, а затем пожелал в одиночестве присутствовать на ночном богослужении в Александро- Невской лавре. После службы царь прошел к схимнику Алексию и долго беседовал с ним в полутемной келье, наполовину занятой гробом, служившим ложем благочестивому отшельнику. Выехав за заставу, император привстал в коляске и долго смотрел на Петербург, словно желая навсегда запечатлеть его в памяти.
Всю дорогу через Россию им владело настойчивое желание быстрее достичь конечной цели своего путешествия: безжалостно сокращались официозные встречи, отменялись парады и аудиенции.
Стремительный темп поездки сменила размеренная жизнь в по-осеннему сонном южном Таганроге, когда музицирование сменялось степенной прогулкой императора в сопровождении немногих придворных. Александр был покоен душой, весел и необычно доступен. Император очень беспокоился о том, как перенесет путешествие больная, и ежедневно посылал ей трогательные и задушевные письма и записки. Он внимательно следил за приготовлением апартаментов для супруги, сам расставлял в комнатах мебель и вбивал гвозди для картин.
Елизавета Алексеевна была счастлива оставить постылый Петербург и оказаться наконец наедине с мужем, вдали от гнетущей ее суеты Двора, от постоянных интриг вдовствующей императрицы.
Кортеж Елизаветы Алексеевны двигался с частыми остановками, и в Таганрог она прибыла 23 сентября 1825 года. Александр встречал жену за городом. Потом они заехали в греческий Александровский монастырь, где их ожидало духовенство и почти все жители города. Прослушав службу, супруги направились в приготовленный для них особняк.
“Затем жизнь пошла совсем помещичья, без всякого церемониала и этикета, — пишет Николай Михайлович. — Их Величества делали частые экскурсии в экипаже, вдвоем, по окрестностям, оба восхищались видом моря и наслаждались уединением. Государь совершал, кроме того, ежедневные прогулки пешком; трапезы тоже обыкновенно происходили без лиц свиты, словом, все время протекало так, что супруги оставались часами вместе и могли непринужденно беседовать между собой, так, как это было им приятно. Казалось, наступила пора вторичного lune de miel (медового месяца), и все окружающие были поражены таким отношением между супругами, какого никому из лиц свиты, кроме старых врачей, Виллие и Стофрегену, и князя П.М. Волконского, не привелось раньше наблюдать. И Александр, и Елизавета наслаждались таким образом жизнью и только сожалели, что не приходилось им до этого так проводить время в загородных дворцах и дачах окрестностей Петербурга”.
Однако, несмотря на семейную идиллию, спустя несколько недель безмятежной жизни в Таганроге, Александр, уступая просьбам генерал-губернатора графа М.С. Воронцова, решил посетить южные губернии и Крым. Во время посещения Севастополя 27 октября 1825 года государь сильно простудился. Стоял теплый осенний день. Александр ехал верхом в одном мундире. Парило солнце, вдали сиренево мерцало море. Но вскоре погода резко изменилась, подул свежий ветер, и, приехав на ночлег, император почувствовал жар и озноб. В Таганрог император вернулся 5 ноября. “Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно ”, — отвечал он на вопросы приближенных, обеспокоенных его здоровьем. Однако ночью ему стало хуже.
Дневник лейб-медика Якова Виллие — объективное свидетельство важного исторического события, сделанное профессионалом. “Ночь провел дурно. Отказ принимать лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий”.
На следующий день лейб-медик измерял пульс, смотрел язык, после чего диагностировал лихорадку — уникальный диагноз, подразумевающий, по нынешним медицинским знаниям, несколько десятков самых серьезных недугов.
Виллие пишет: “Эта лихорадка, очевидно febris gastrica biliosa1, это гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени…”
Больного с трудом уговорили принять восемь слабительных пилюль, после которых он почувствовал некоторое облегчение. Весь следующий день Александр был весел и любезен с окружающими. Но уже утром 8 ноября последовал новый приступ. Елизавета Алексеевна была близка к панике. В письме к матери чувствуется полная обреченность перед новым ударом судьбы: “Где же убежище в этой жизни? Когда думаешь, что все устроилось к лучшему и можешь насладиться им, является неожиданное испытание, лишающее возможности воспользоваться тем добром, которое окружает нас. Это не ропот — Бог читает в моем сердце, — это лишь наблюдение, тысячу раз сделанное и теперь в тысячный раз подтверждаемое событиями”.
Несколько дней больной самостоятельно боролся за жизнь, упрямо отказываясь от всех лекарств. “Когда я ему говорил о кровопускании и слабительном, он приходил в бешенство и не удостаивает говорить со мною”, — писал в дневнике Виллие.
Порой казалось, что больному действительно удается справиться с болезнью, — 11 ноября Елизавета Алексеевна записала: “Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне”.
Однако уже 13 ноября у Александра появилась резкая сонливость и заторможенность. На следующий день он попробовал встать, но силы оставили его, и царь потерял сознание. Придя в себя, государь твердым голосом высказал последнее желание: “ Я хочу исповедоваться и приобщиться Святых Тайн. Прошу исповедовать меня не как императора, но как простого мирянина. Извольте начинать, я готов приступить к Святому Таинству”.
После принятия таинства Александр взял руку императрицы и, поцеловав, сказал: “Я никогда не испытывал большего наслаждения и очень благодарен вам за него”.
Елизавета Алексеевна вместе с духовником, воспользовавшись душевным умиротворением умирающего, умоляли его не отказываться от лечения, сказав, что такое пренебрежение своим здоровьем равносильно самоубийству.
Только тогда император разрешил врачам приступить к лечению: “Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие вы находите для меня нужными”. Медики прибегли к популярному в то время средству лечения лихорадки: за уши поставили 35 пиявок, которые оттянули немало крови, но облегчения страданий не принесли.
18 ноября Виллие пишет: “Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил императрицу и князя Волконского и Дибича, которые находились — первый у себя, а последний у камердинеров”.
Всю ночь у больного был сильнейший жар. Елизавета Алексеевна не отходила от постели умирающего, держа его за руки.
Последние сутки император почти не приходил в сознание. В четверг 19 ноября 1825 года началась агония, к дыханию примешивались стоны, свидетельствующие о страданиях больного. Дыхание становилось все короче.
В три четверти одиннадцатого император Александр I испустил последний вздох. Ему было всего 47 лет. Елизавета Алексеевна опустилась на колени и долго молилась. Потом перекрестила императора, поцеловала его и закрыла ему глаза…
Потрясенная горем, Елизавета Алексеевна пишет в тот вечер два письма — своей матери маркграфине Амалии Баденской и вдовствующей императрице. Это вскрик смертельно раненного человека, раздавленного безысходным горем…
“О, матушка! Я самое несчастное существо на земле! Я хотела только сказать вам, что я осталась в живых после потери этого ангела, страшно измученного болезнью и который, тем не менее, постоянно находил для меня улыбку или ласковый взгляд даже тогда, когда он не узнавал никого. О, матушка, матушка, как я несчастна, как вы будете страдать вместе со мною! Великий Боже, что за судьба! Я подавлена печалью, я не понимаю себя, не понимаю своей судьбы, одним словом, я очень несчастна…”
В письме к императрице Марии Федоровне она восклицает: “Наш ангел на небесах, а я осталась на земле; о, если бы я, самое несчастное существо из всех оплакивающих его, могла скоро соединиться с ним!” Эти проникновенные и искренние слова, ставшие достоянием истории, приводятся почти во всех книгах, посвященных Александру I.
Спустя сутки, 21 ноября, состоялось вскрытие тела покойного государя. Врачи констатировали, что император “был одержим острою болезнью, коею первоначально была поражена печень и прочие, к отделению желчи служащие, органы. Болезнь сия в продолжении своем перешла в жестокую горячку с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга и была, наконец, причиною самой смерти его императорского величества”.
Этот ученый вердикт, мало что говорящий современному врачу, был скреплен подписями восьми докторов и генерал-адъютанта Чернышева. С позиций современной медицины можно предположить, что причиной смерти императора Александра I стала острая геморрагическая лихорадка, встречающаяся в Крыму и при отсутствии должного лечения — как и было в случае с императором — дающая самые тяжелые последствия.
Смерть императора Александра I вдали от столиц, последовавшее за этим печальным событием династическое замешательство, связанное с отказом великого князя Константина Павловича от трона, и передача прав престолонаследия младшему брату — великому князю Николаю Павловичу, что в свою очередь повлекло восстание гвардейских частей в Петербурге ( восстание декабристов 14 декабря 1825 года), и вызвали появление многочисленных слухов и предположений о некой тайне смерти императора Александра. Постепенно слухи обрастали подробностями, стали называться конкретные факты и имена. Говорили, что император только имитировал болезнь, а в гроб был положен внешне похожий на царя фельдъегерь Масков, разбившийся насмерть при падении из коляски. Правда, произошел этот инцидент за шестнадцать дней до официальной даты смерти императора.
В конце 30-х годов ХIХ века легенда об исчезновении Александра I вновь начала занимать досужие умы. Причиной послужило появление в Сибири старца Федора Кузьмича, прославившегося редкой добродетельностью и святостью жизни. Он поражал величественным видом, прекрасным образованием и поразительным сходством с покойным императором. Сходство усугублялось характерной сутулостью и глухотой, которой с детства страдал и Александр I. Перед смертью старец уничтожил какие-то бумаги, оставив лишь один листок со странными шифрованными записями и инициалами “А.П.”
На просьбу навестившего его архиерея открыть свое настоящее имя Федор Кузьмич с достоинством отвечал: “Если бы я на исповеди не сказал про себя правды, небо бы удивилось; если же бы я сказал, кто я, удивилась бы земля”.
Будучи ровесником Александра I, старец скончался в возрасте 87 лет 20 января 1864 года. Его могила надолго стала местом паломничества. Во время путешествия по Сибири на могиле Федора Кузьмича побывал наследник престола, будущий император Николай II.
Легенда имела своих ярых противников и почитателей. Среди тех, кто верил в ее подлинность, были Лев Толстой, великий князь Александр Михайлович, историк князь В. Барятинский. С иронией относился к гипотезе великий князь Николай Михайлович.
Острейший политический кризис, вызванный восстанием декабристов, привел к тому, что гроб с телом покойного монарха оставался в Таганроге до конца декабря. Только 29 декабря 1825 года траурный кортеж медленно тронулся в Петербург.
Еще осенью, уезжая из Петербурга, Александр, опасаясь за жизнь супруги, взял с собой описание церемониала погребения Екатерины II, рассчитывая, очевидно, воспользоваться им в случае смерти Елизаветы Алексеевны. Но судьба распорядилась иначе. Провожать в последний путь мужа пришлось жене.
В эти дни она словно заново переживала всю длинную и непростую историю своих отношений с Александром: “… Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись наконец на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это-то время она была отнята от меня! Конечно, я заслужила это, я не достаточно сознавала благодеяния Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости… Когда я думаю о своей судьбе, во всем ходе ее я узнаю руку Божию”.
Перенесенные переживания не могли не сказаться на здоровье императрицы, которое после смерти мужа резко ухудшилось.
Министр Двора, генерал-адъютант князь Петр Михайлович Волконский 12 апреля 1826 года писал Николаю I из Таганрога: “… слабость здоровья вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны вновь увеличивается. Сверх того ее императорское величество чувствует в груди иногда сильное удушение, которое препятствует даже говорить, и сама изъявила г. Стофрегену опасение водяной болезни в груди. Хотя г. Стофреген не уверен, что таковая болезнь существует, но начинает однако сильно беспокоиться, предложил ее величеству лекарства для предупреждения оной и надеется, что предполагаемое путешествие может предотвратить сию болезнь”.
21 апреля 1826 года Елизавета Алексеевна покинула Таганрог и через Харьков направилась в Калугу, где ее должна была встречать императрица Мария Федоровна.
Но состояние Елизаветы Алексеевны с каждым днем становилось все хуже.
Весна в тот год выдалась дождливой, все дороги оказались размыты дождем, и поездка оказалась очень утомительной и тяжелой для больной Елизаветы Алексеевны.
Вечером 3 мая 1826 года карета императрицы въехала в уездный город Белев, где и остановились для ночлега в доме купцов Дорофеевых. С трудом Елизавета Алексеевна поднялась на второй этаж в приготовленные для нее комнаты.
По рассказу очевидца, опубликованному много лет спустя в первой книжке исторического журнала “Русский архив” за 1904 год, “… государыня по входе в спальню тотчас села на приготовленную кровать и, будучи в сильном на лице поту, говорила, что желала бы знать, может ли кто другой вспотеть так, как она. На предложение камер-юнгферы г-жи Малышевской, не угодно ли будет ее величеству переменить белье, сказала: “Не нужно”. И приказала только обтереть себе лицо, шею и затылок. После чего выкушали чашку чая, который пила весьма медленно, и потом изволила скушать ложки четыре саго, делая все сие, как бы принуждая себя.
Говорила тихо, но скоро и смотрела на все бегло. Причесав ее величеству косу, г-жа Малышевская оставила ее с дежурной в тот день г-жой Тиссо, от которой я слышал, что слабость ее величества дошла до такой степени, что она, ложась в постель, не могла поднять на кровать ноги. В сию ночь государыня не почивала до пяти часов утра, принимая два раза капли и порошки, и спросила около сего времени доктора. Когда Тиссо доложила, что пошлют за ним, государыня сказала, что посылать не нужно, и, подтвердив о сем два раза, заключила тем, что ей очень хорошо и что она хочет уснуть, приказала идти спать и Тиссо. Все убеждения сей девицы позволить остаться были тщетны: государыня настоятельно требовала оставить ее одну.
Между тем пришел лейб-медик Рейнгольд, в разговоре с которым о слабости здоровья ее величества прошло довольно много времени, но призыву все не было. Хотя он и не одобрял девиц сих, что сон может подкрепить силы ее величества, но Тиссо опять решилась войти в спальню и вышла оттуда встревоженная. Необыкновенная белизна в лице государыни и открытый рот весьма ее испугали, что побудило войти в спальню в ту же минуту и Рейнгольда, который по довольном сначала рассматривании государыни через ширмы подошел наконец к кровати. Но монархиня покоилась уже вечным сном”.
Елизавета Алексеевна не оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может. Только после ее смерти узнали о многих негласных пенсиях и пособиях, выдаваемых из ее средств. Бриллианты императрицы были обращены в деньги, и вся сумма в 150 тысяч рублей передана в основанные Елизаветой Алексеевной Патриотический институт и дом трудолюбия, получившего название Елизаветинского института в Санкт-Петербурге. В Белеве в доме, где скончалась императрица, была учреждена богадельня для призрения 24 вдовых женщин из всех сословий, которая просуществовала до революции 1917 года. Смерть императрицы Елизаветы Алексеевны, так же как и кончина Александра I, вызвала появление смутных слухов о ее исчезновении и уходе от мирской жизни. Говорили, что она под именем Веры Молчальницы провела более 20 лет в Сырковом монастыре Новгородской губернии. Местные старожилы показывали надгробную плиту, на которой были выбиты слова: “Здесь погребено тело возлюбленной Господа и Ему Единому известной рабы Божией Веры”.
Однако исследования историков-архивистов позволили установить тайну монахини Веры Молчальницы. Ею оказалась дочь генерал-майора В.А. Буткевича, принявшая монашеский постриг по личным драматическим обстоятельствам.
Подводя итог жизни самой красивой русской императрицы, великий князь Николай Михайлович сочинил лапидарную эпитафию: “Елизавета Алексеевна принадлежала к числу идеальных натур, которые редко бывают вполне счастливы в жизни”1.
1Эти грустные слова с полным правом можно отнести и к их автору — великому князю Николаю Михайловичу, генерал-адъютанту, генералу от инфантерии, внуку императора Николая I. Он родился 14 апреля 1859 года. В 1878 году был произведен в офицеры, участвовал в русско-турецкой войне 1877—78 годов.
В юности Николай Михайлович влюбился в свою двоюродную сестру принцессу Викторию Баденскую. Но православная церковь не допускала браков между такими близкими родственниками. Спустя годы принцесса, выйдя замуж, станет шведской королевой. Он же на всю жизнь так и останется холостяком…
Несчастливый в любви, не понятый ни своими августейшими родственниками, ни либеральной интеллигенцией, великий князь Николай Михайлович посвятил всю свою жизнь науке, коллекционированию, изучению истории, литературе. Его исследования остаются фундаментальными трудами для понимания эпохи Александра I.
Финал жизни этого замечательного человека был трагическим — в январе 1919 года большевики расстреляли его вместе с четырьмя другими членами царской фамилии на парапете Петропавловской крепости.