новеллы. Предисловие и публикация Виктора Леонидова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2002
«Какая невознаградная потеря… Я всегда мечтал, глядя на этого красавца- малороссиянина, написать его портрет».
Так писал Илья Ефимович Репин Людмиле Владимировне Соловьевой-Савиной вскоре после кончины ее мужа, знаменитого поэта Белого дела Ивана Савина (Саволайнена). Было это в 1927 году, и смерть молодого русского «певца золотых погон», которого так любили эмигранты из России, потрясла очень многих.
«То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе… Ему не было еще и двадцати лет, когда он пережил начало революции, затем гражданскую войну, бои с большевиками, плен у них после падения Крыма… Он испытал гибель почти всей своей семьи, ужасы отступлений, трагедию Новороссийска. После падения Крыма он остался, больной тифом, на запасных путях Джанкойского узла, попал в плен… Узнал глумления, издевательства, побои, голод, переходы снежной степи в рваной одежде, кочевания из ЧЕКИ в ЧЕКУ». Так писал Иван Бунин.
«Новая Юность» одной из первых в постперестроечной России опубликовала стихи Ивана Савина (1899 — 1927), поразительного по силе молодого поэта, описавшего ужасы гражданской войны, на которой он не погиб только чудом. Его творчество было необычайно популярно, стихи Савина читали на военных русских вечерах в Париже и Харбине, Белграде и Нью-Йорке, везде, где за пределами уже ставшей советской России звучала русская речь и выходили газеты и журналы на русском. Однако потом его надолго забыли. Его, которого так ценили Бунин и Куприн, его, который слишком много сделал за свою короткую жизнь. Поэта, сумевшего, как никто другой, передать трагедию мальчиков, попавших в водоворот революции и гражданской войны, но так и не изменивших понятиям «долг» и «честь».
Он родился в 1899 году в Одессе, детство и юность Савина прошли в городе Зенькове Полтавской губернии. Отец будущего поэта был финном, и благодаря этому Иван Савин сумел после всех испытаний войны и плена выбраться в Хельсинки.
А до этого — зеньковская гимназия, Добровольческая армия, плен, пытки, словом, все, о чем он так торопился рассказать на страницах русских газет и журналов, выходивших в странах Балтии. Он очень хотел объяснить непонятливым европейцам, что же на самом деле означала борьба за социализм и мировую революцию. Савин беспрерывно писал на всем — на листках бумаги, на коробках из-под папирос. Он лихорадочно жил и как будто знал, что ему оставалось очень мало.
Стихи Ивана Савина уже вернулись в Россию , но он еще очень мало известен у нас как прекрасный прозаик и журналист. Стремясь исправить эту несправедливость, мы предлагаем вашему вниманию рассказы «Письмо» и «Пьяная исповедь», опубликованные в газете «Русские вести» 12 декабря 1922 и 8 февраля 1923 годов.
Виктор Леонидов,
зав. архивом-библиотекой Российского Фонда культуры.
Иван Савин
Письмо
Если когда-нибудь эти строки — чудом ли, невнимательностью ли советского цензора — задрожат в Ваших руках, не гневайтесь на меня за то, что острым скальпелем вскрываю Вашу заплеванную душу, рассказываю о ней простыми и страшными, вульгарными и нежными, циничными и святыми словами Вашего же письма! Поверьте, жалкая, поверьте, упавшая в красный хмель, — Ваш грех не радостен. Как распятие, как бешено свистящий бич, как удушье долгого издевательства — мучителен Ваш девичий, Ваш детский, Ваш безрассудный грех. Поймите, безумная, — Вас много, слишком много. Вас — тысячи, миллионы безвольных, преступно слабых, но все вы невиновны в преступлении своем. В каждой из вас — слив кровавой грязи, позора и безнадежности, и над каждой из вас — еле видный, смутно-белый венчик Божьего прощения…
И нам ли, познавшим раскаленную кару его гнева, судить Вас, сгорающую в этой каре?
11, 28 октября, 22.
…Знаете, мне все кажется, что детство мое — ложь, красивая и наивная. Кто-то сочинил рождественскую сказку, елку, залитую огнем, девочек белых, фарфоровых, чистоту, смех — и мы поверили, глупые такие… Где же она теперь, эта сказка? Ведь с тех пор прошло только 8- 10 лет… Только 10 лет, а теперь… я каждый день пьяна, крашу губы до омерзения ярко и получаю записки: «Сегодня заеду на автомобиле. Танька тоже. Достал шипучки!»
Таня, Вы ее знаете, — бывшая смолянка, — и я еду. Не все ли равно куда? К «ним» на квартиру, в гостиницу последнего сорта, летом — в лес, в городской сад. Мне не противны уже грязные простыни, пьяная брань, самогон, кокаин. Ничего. Плевать!
А ведь было когда-то прошлое. Ведь было же, правда? Ну, скажите, ответьте, было? Был когда-то наш парк, березки, пряные тополя, такой светлый дом, живой папа, вера в Боженьку, и во всем этом — ощущение какой-то большой радости. Я сказала бы — счастье, но какое оно, расскажите! Похоже на книги, которые я так любила, на музыку? Не помню…
Мне двадцать лет. Я не замужем, но… как сострил недавно один из моих поклонников: «Ты, Маруська, кажинную ночь замужем!..» Тогда мне это показалось забавным, я была пьяна в доску, я хохотала, а теперь…
Мне так больно. Если бы Вы знали, как мне здесь больно! Так неудержимо, так сильно хочется чистой, самое главное — чистой ласки, доброй привязанности, без шипучки и галифэ. Получить от кого-нибудь и отдать свою душу взамен — пусть лепят из нее, что хотят. Но кто возьмет ее, загаженную? Будь я только одна такая, только одна продавала себя за пару шелковых чулок, я, может быть, боролась бы, но мы все здесь такие. Честное слово — все. Это как зараза, своего рода «развратный тиф». Прямо страшно иногда: девочке 14-15 лет, а она уже «гуляет».
Началось это просто — с куска хлеба, мы очень голодали. Первое время это было так мерзко, что я не мылась по неделям, чтобы казаться еще грязнее, не смотрелась в зеркало — было стыдно самой себя. Потом — театры, платья, духи, безделушки, к которым я так привыкла… Потом, вдруг как-то сразу поняв, что возврата нет, привыкнув и плюнув на все, я опустилась на самое дно. И вот теперь это дно куда хуже «Ямы» Куприна — вонь, спирт, грошовые подарки и редкие, такие редкие минуты стыда, с той только разницей, что денег я не беру. Клянусь Вам моей продажной, но все же несчастной душой, поверьте — денег я никогда не брала!
В такую-то минуту я и пишу Вам. Родной мой, добрый, научите меня — что делать, как мне исправиться, это неисправимо уже — как хотя бы остановиться, не падать глубже? Я не могу уже больше. Вчера брат Володя, озверев (я понимаю его), крикнул на весь дом: «Проститутка!» Мама — ничего, плачет. Мне некому сказать, как я мучусь, как мне стыдно. Помню, когда-то Вы, не то шутя, не то серьезно, говорили, что я плохо кончу, что меня надо воспитывать по Домострою… И вот я так кончаю. Или, может быть, это еще не конец? Может быть, еще можночто-нибудь сделать? Знаю, я — гадость, гулящая девка, рублевая дрянь, я безмерно, глубоко виновата, но вспомните, что, может быть, Ваша сестра, Ваша невеста — тоже такие. Здесь все захлебываются в грязи, никто не знает, не скажет, не знает… У Вас там — чище. Много есть там, много хороших, чутких, чистых девушек, матерей, сестер. Спросите у них: что делать? Как забыть все это все? Чем смыть? Я опускаю руки… Мария Р. (В)?
***
Вы, ясными, добрыми глазами пробегающие эти строки, вы, девушки и женщины, невесты и сестры, волею счастливого Рока(?) переживающие Голгофу русской женщины здесь, за гранью изнасилованной России, — научите меня словам утешения, гнимета(?), совета! (?)…
Пьяная исповедь
Этот пьяный бред интеллигента, впавшего в буйный коммунизм -он был политруком какой-то части, — я слышал ночью, в товарном вагоне поезда Орел-Тула.
— Вы думаете — пьян? Совершенно правильно, до положения риз. Только до этого никому нет дела. Кто вам мешает, черт вас побери совсем! Скажите пожалуйста — трезвенники какие… Ведь это верно: по мне уж лучше пей, да дело разумей. Дело…А если дела нет, а так — трепанье языка? начхал я на ваши декреты!..Вот встану в Туле и — напьюсь. Обязательно. Продам всю эту ерундовину и напьюсь… Я, милостивые государи, насилия над собой не потерплю. Не-ет, не потерплю!..А впрочем — ваше драгоценнейшее!..
Он замолчал на несколько секунд. Заскрипела пробка в невидимом горлышке бутылки, забулькало что-то.
— Очаровательно… Древнейшие говорили: «In vino veritas». Так это в вине. А в самогоне? Я вас спрашиваю — какая истина может быть в самогоне? Откровенно говоря, никакой. Нализался и баста. Объяснение в участке.. Мне как-то не по себе сегодня. Кажется — должно случиться непоправимое. Чего же вы молчите?Ага… понимаю… Друзья по вагону, с героем моего романа без предисловий, сей же час, позвольте познакомить вас. Онегин… виноват… В девятьсот десятом окончил университет. Обратите внимание — на весьма. Это раз. Подавал надежды, оставлен при университете, понимаете… пьяное дело… Это два. Был скульптором. Вылепил чью-то морду и — первый приз. Колоссально! Мог бы спиться от радости, если бы раньше… Плюнул. Пошел в артисты, был в преддверии Александринки. Карпов хвалил, Варламов… Но тут она ему сказала: брошу я карты, брошу биллиарды, брошу я горькую водочку пить… Дура была — все равно не бросил… Мамочка, ведь это профанация искусства. От брака спирта с Мельпоменой только горячка рождается. Никаких два-дцать! Ты должен быть гордым, как пламя, ты должен быть острым, как меч… Как Данте… Вот глупости — Данте… А Шекспир?..
— Господи! — взмолился бабий голос в углу, — И спать не дают охальники. Хоть бы ради великого посту языки-то попридержали. Ругаются тут…
— Пардон, мадам, миль пардон… Божественные ручки ваши целую, страусовым пером шляпы… Но, собственно говоря, вы можете совершенно свободно заткнуть свою плевательницу. Я разрешаю вам… Апухтин… И вдруг, представьте себе, — война. Как, что, кем, чем, о? Ничего не известно. Признали мы за благо… скрепил барон Фредерикс? Позвольте, а мне какое дело — скрепляй! Не разговаривать! Все отставной козы барабанщики — в окопы… На первый и второй — рассчитайсь!.. Выпьем… Как говорят хохлы: выпьэм, шоб дома не журылысь… И ничего остроумного..
Опять заскрипела пробка.
— И кто ее выдумал — революцию? Есть анекдот: спрашивает неженатый женатого — ты как женился, по расчету или по любви? Нет, по глупости… По этому самому соображению и
стр. 109″ я в партию влип… Чрезвычайно просто. Идет рожа, на роже — английское сукно, у рожи — особняк, в особняке — Мюр и Мерилиз. А я гол и бос, в животе — митинг… Да… Скажете, продался? За сапожки фасонные душу заложил? А вы-то где были тогда, неподкупные? Почему — куска хлеба не дали … лизали? Ничего. Пройдет это. А он, мятежный… Хе… Помню — в юности говорили нам: народ превыше всего, иди на костер во имя его, жертвуй всем… Мы слушали, умилялись: ах, пейзаны… народовольство… сейте разумное, доброе, вечное… Сеяли благо, а взошло насилие. И где — спасибо? Ничего не понимаю. Мотаю головой, как баран. Послушай, милый мой, скажи, я обманул кого-то страшно или меня обманули? и почему — кровь? Разве можно, чтобы — кровь? Высшая справедливость, милосердие и вдруг — стенка. По приговору реввоентрибунала девять оправданы, а шестьдесят два… Кто позволил, кому они нужны — шестьдесят два? Не отвечаешь, хитришь, милый. Ты тоже такой? Ну, одно слово, одно! Почему несли в душу светоч, создавали пророков, а вышло — гадость, шкурничество? Грабь награбленное. Как — грабь, ведь у Карла Маркса… Дует здесь чертовски. Зачем — компартия, а человека не видно? Понимаешь — человека?
— Стыдно, — сказал кто-то в темноте, стараясь, видимо, изменить голос, — стыдно и страшно… До чего вы нас довели. Почему теперь правду говорит только пьяный, да и то в темноте, чтоб не увидели, боится? Что вы с нами сделали, вы (?), пьяницы и сифилитик? Когда конец всему этому, Господи?!..
— С подлинным верно. Устами вашими глаголет истина. Не партия, а клозет всероссийский, в самую точку. Гадит всякий, кому не лень. Сто больших утопий и миллион просто воришек. Главное — ничего нет запретного. Вали валом, все для будущего… Ловкая работа — схватил — и в заграничный банк. В банк… Для будущего… И будет мир как сад цветущий для окрыленных птиц-людей… Сад… Недавно подходит ко мне красногвардеец, спрашивает: вот вы — политрук, так объясните нам, когда ж рай-то на земле наступит. Я был трезв тогда, ей-Богу.. Hy и что я скажу? Когда? Отстаньте от меня, пожалуйста! В самом деле — такой дурак! Что я — нарком рая? Жди… Мир во человецех благоволение. Самое смешное — они ждут от начальника нашей дивизии — собственный дом в Харькове… на чужое имя… Тот не ждет от мадам Красиковой пуд бриллиантов. Мадам Луначарскую арестовали в поезде,
стр. 110″ в корзине — все ценности Гатчинского дворца… Троцкий… Рай — володимерское, богомазы… А ля вотр…
Он снова достал бутылку и пил очень долго.
— Я не знаю, как это сказать… ну, словом, душно. Совесть… у меня еще совесть есть. Клянусь самым святым для меня… Вы чужие — но поймите… Бывает так мерзко за самого себя. Вы уйдите, будут другие, а это останется. Я знаю, вы думаете: пьян. Не противоречу. Что у пьяного, т.е. у трезвого на уме. Вы думаете — гнойный нарыв на теле народа. Это мы… Добавлю — и вонючий… Совершенно ясно — лопнет он, нарыв. Потечет гной. Что тогда? Будет день, и погибнет священная Троя… У меня была жена, такая славная. Развелся я с ней — модно. Говорила часто — ты безвольный, плохо кончишь. Вы не видели ее? Глаза синие- синие, блоковские. Любила страшно древнерусскую живопись… Не важно… Куда мне теперь? Что? Я ничего не говорю. Иногда такой страх. Ведь не слепой же я — вижу. Обманываем мы вас. И я тоже. Простите меня, я не нарочно, я нечаянно. Я верил — будет счастье. И вот — разбитое корыто. Даже корыта нет. Горечь какая. Как быть? Скомандовать самому себе — кругом? Идти к Александринке, к Островскому, в чей-то тихий дом, в жуткую правду? Хорошо, я пойду. Мне здесь уже нечего делать. Пойду, буду ждать, как вы… Лучших дней… Но — клеймо… Разве стереть его? Ведь клеймо останется… Побежит за мной… Пальцем…
Он закашлялся и умолк. Мерно дребезжал вагон, в дверную щель дул свежий, весенний ветер. Чиркнула спичка, неярко облила коричневую стену, увешанную мешками и чайниками… Погасла…
— Нализался… — сонно вздохнула баба, — погибели им, окаянным, нетути… Когда брали парнишку мово, одежда на ем была хоть и латаная, а — ничего, крепкая одежда. А вернулся, с войны-то, — гол, как сокол… Только и радости, што — товарищ… Шпукулянты…
Сопя и кашляя, громко плакал в углу пьяный политрук…