Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2002
«Полная, добродушная, энергичная, с благородным достоинством улыбающаяся дама, несколько похожая на бывшую английскую королеву, мать Елизаветы… Софья Прегель была добрым человеком, помогала многим поэтам, и очень скоро если не ее литература, то общественная деятельность была принята без оговорок».
Известный мемуарист русского Парижа Василий Яновский славился своей резкостью и даже несправедливостью в оценках людей, рядом с которыми ему довелось провести в эмиграции почти всю жизнь. Но в характеристике Софьи Юльевны Прегель (1894-1972) он повторил общепринятое. Да, помогала, да, хороший человек, но поэт — так себе.
А было это не совсем справедливо. Да, действительно, если б не деньги Софьи Юльевны, никогда не увидели бы свет многие книги поэтов, пытавшихся выпускать свои стихи в послевоенном Париже, потому что именно Прегель финансировала это совершенно убыточное занятие, давая деньги на содержание издательства «Рифма». Софья Юльевна организовала и восемь лет оплачивала журнал «Новоселье», выходивший в Нью-Йорке и ставший одним из самых заметных явлений в истории русской эмигрантской литературы. Наконец, она беспрерывно помогала вечно нуждающимся собратьям по поэтическому цеху, иных просто спасая от голода.
И все-таки она была и поэтом, причем поэтом из далеко не последнего ряда.
Страсть к поэзии, музыке и искусству Прегель унаследовала от матери, пианистки Розы Глезер. Детство Софьи Юльевны прошло в Одессе, где жил ее отец, известный нефтяной магнат. Впоследствии, уже под конец жизни, в Париже, она пыталась воссоздать утраченный светлый мир начала своего пути, выпустив три объемистых тома под названием «Мое детство».
Но пока, в счастливые годы начала XX века, когда десятилетия будущего изгнания не могли и присниться, Софья Юльевна жила легко и интересно. После гимназии училась в театральной студии, даже выступала в частном Одесском музыкальном театре, а в 1917 году поступила в Петроградскую консерваторию по классу пения. Но год этот, как известно, мало располагал к музыкальным занятиям.
Оказавшись в Берлине, Софья Юльевна с головой окунулась в литературную жизнь эмиграции. Потом, после переезда в Париж, участвовала в большинстве поэтических и музыкальных русских салонов, которых тогда в столице
Франции было великое множество. Ее стихи выходили в сборниках молодых поэтов, в журналах «Числа», «Современные записки». Три книги стихов, которые она издала в Париже до начала второй мировой, отличала четкая привязанность к классическим традициям российской поэзии.
А дальше, по словам нашего современного писателя, была война. Концентрационных лагерей Софье Юльевне удалось избежать — она переехала в Нью-Йорк, где работал ее брат, известный физик. Там продолжала столь же интенсивную литературную и благотворительную жизнь.
Журналы, публикации, беспрерывная помощь и хлопоты. И при этом какое-то чуть ироничное отношение к ней тех, кто за глаза называл ее хлопотливой литературной дамой. Но она никогда не обижалась, потому что была человеком доброты совершенно безмерной.
В Париже, куда она в конце концов вернулась, Прегель выпустила еще три сборника стихов и много работала над мемуарами. Нам остается только предложить вам самим оценить стихи этой удивительной женщины, которая успела сделать столько доброго за свою жизнь.
Виктор ЛЕОНИДОВ, зав. архивом-библиотекой Российского Фонда культуры
Эта Америка В небе курганы, курганы, курганы, Горы тяжелого небытия, А в кукурузных степях Мичигана Стелется дымом отчизна моя. Луг удивляется, нем и нескошен, И колокольчики, нет им числа... Вот муравей с непосильною ношей, В сердце шиповника злая пчела. Тычет теленок шершавую морду Прямо в кустарник свирепо-густой. "Эй, подвези-ка", - столетнему форду Делаю знак на дороге пустой. Едем равнинами, едем полями, Перебежал нам дорогу русак, И куропатка взвилася, как пламя, Под удивительными парусами Входим в предместий сухой полумрак, В город медовый и набожно-чистый В липовом, голубоватом пуху, Справа баптисты, Внизу методисты, Епископальный собор наверху. Рельсы, разъезды, висячая будка, Стены в мерцании маленьких роз, И тишине подвывающий жутко Весь в огневых светляках паровоз. Едем лощинами, едем лесами, Слышен вдали нарастающий гром, Бросились тени вдогонку за нами, Под ослепительными парусами, Тучи лежат как седой бурелом. В чаше зеленого света сердитого Дуб отражается полуслепой, Эти пролеты глазами сосчитывай, Эти ложбины рессорами пой. Версты, весну, и ворон, и во тьме реку, Эту дорогу колесами пей, Эту Россию и эту Америку В необозримом разгоне степей. На берегах Гудзона Прилетали с зарей разговаривать И стучались упрямо, пока Выходила из пыльного зарева На простор обнаженный река. В необъятном и светлом узоре я Различала, как парус вздыхал, И сверкали в небесной фактории Облаков золотые меха, И в прибоя ликующей речи той Разбегались по грунту живей Беспокойные голуби в клетчатой Старомодной одежде своей. На площадке, пронизанной влагою, Стало круглое солнце сиять. Снова шляпу шарманщик протягивал И подсчитывал сдачу опять. И слова дребезжали бесстрастные Над неверной, дрожащей рукой, И сходили с помоста атласного На пустынный асфальт городской. И катились лучи настоящие Над случайной деревьев листвой, Но в груди музыкального ящика Был чахотки огонь гробовой. Так по глади, туманами устланной, Ожиданьем последним полна, На панели, медлительно-грустная, И звенящая, и захолустная, Неумело кружилась весна. *** И воротник уснувшего соседа, И желтый и прозрачный лик воды, И трехколесного велосипеда Уютные, широкие следы - Все хорошо. Минувшее не точит, В тени домов румян осенний мир, В листве скребется белка и хлопочет, Копает землю будущий рабочий, Жует травинку маленький банкир. Нищая весна Окна гаснут в луже горячечной, И кивают сонно дома. Над китайской узенькой прачечной Серебрится звезд бахрома. Фонари в пространство уносятся, Где суровые валуны И чугунная переносица Ухмыляющейся луны. И молчат мостки деревянные Над вечернею глубиной, И, качаясь, движутся пьяные В голубом пожаре пивной. Там бокалы гулкие цокают, По стеклу сползает слеза, И зовут немой поволокою Потухающие глаза. Растекается в изобилии Мокрый свет на камне пустом, И в тумане вновь, как в Сицилии, Итальянка с медным крестом, В бесконечных спутанных косах и Шерстяной накидке, одна... А по черной влаге, как по суху, Ей навстречу с нищенским посохом Городская спешит весна. Одесса Подымается дым ли, угар ли, От акаций, что вдруг расцвели, От пирожных, затянутых марлей, От весенней размытой земли... Все слова, все сердца на примете, Каждый ходит, предчувствием пьян, Изнывая в лиловом букете, Одинокий томится тюльпан. Улыбается девушка смугло, И на скулах румянец горит, И мелькают в движении круглом Легкомысленные фонари. За окном, как в малиновой ложе, Чей-то робкий склоняется стан. Пушкин жил в этом доме, похожем На опавший пустой чемодан. Вы, весенние сны, унесите В легких улиц живительный мрак - Голубеет извозчика ситец И огнем отливает армяк, Опускается солнца завеса, Словно кисти - тумана края... Ты, родная, смешная Одесса, Золотая Одесса моя! Бретонская колыбельная Остров уходит в море тумана, Бледное солнце село на мель, И над водою клич корморана... Будешь матросом, Ив-Габриель! Парус по кручам бешено скачет, Пусто и дико в этой глуши. В сером поселке дед твой рыбачил, В сонном закате сети сушил. Овцы стоят на медленном склоне, В небе барашки ходят легки. Как умирал отец твой в Тулоне, Будут рассказывать старики. Как трепетала, гневом объята, В громе железном глаз синева, Как на смолу тяжелых канатов Тихо склонилася голова. В дом свой, поросший мохом и цвелью, Он не вернется, не суждено, Не постоит он у колыбели И на луну не взглянет в окно. Яблони цвет осыпался ранний, Флюгеру снятся вещие сны, Как до конца, за счастье Бретани, Будут ее сражаться сыны. Это поет прибой неустанно, Это играет ветра свирель, И повторяет клич корморана... Будешь матросом, Ив-Габриель!