Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2002
<Об авторе: Владимиру Токмакову 34 года, живет в Барнауле. Окончил Алтайский университет, работает обозревателем в газете «Алтайская правда». Публиковался в ряде журналов, в том числе в «Арионе» и «Алтае», выпустил четыре книги стихов. Роман или, как определяет автор, поэма «Детдом для престарелых убийц» предлагается читателям «НЮ» в журнальном варианте.>
Больше всего на свете я люблю спать в кинотеатрах.
Мне наплевать, какой там показывают фильм.
Для меня имеют значение только две вещи: первое, чтобы фильм шел не меньше двух часов (иначе я не высыпаюсь), и второе, чтобы кресла в зале были мягкие и удобные.
Первые пятнадцать-двадцать минут я обычно еще слежу за интригой, а потом медленно уплываю куда-то за экран. Часто в моих снах фигурируют герои идущего фильма. Но не всегда. Мои сны в кинотеатрах сытны и не нуждаются в дополнительных сюжетных подкреплениях.
Дело все в том, что я давно страдаю бессонницей. Вот парадокс: дома, в мягкой и теплой постельке, меня не может свалить никакое сильнодействующее снотворное. А в кинотеатре — без проблем.
Полтинник за вход, мягкое кресло в левом углу последнего ряда, пятнадцать минут — и я уже по ту сторону Добра и Зла…
…Мой друг, русско-еврейский художник (сам он называет себя евро-русским), через две недели уезжает в Германию.
— Неделю будем пить по-черному, — говорит он. — Пока полностью не сдохнем. А на третий день — верь мне! — мы обязательно, просто категорически воскреснем.
— Надеюсь, не без помощи хорошего пива, — добавляю я.
Его художественный псевдоним Артур Радужный. Может быть, слышали? А настоящая фамилия — Батаев, Семен Батаев. Скажем честно, в настоящей фамилии Семена мало чего как от арийского духа, так и от иврита, я уж не говорю об идише. «В России четыре самых распространенных русских фамилии, — любит говорить мой номенклатурный папочка. — Иванов, Петров, Сидоров и Рабинович: большая русская правда — это маленькая еврейская кривда. Только об этом, сынок, — ни-ни».
На улице зябко и холодно.
То снег, то дождь. Кругом желтые листья. Валюта осени, на которую не купишь ни одного теплого денька.
С неба на черную горбушку земли сыплются похожие на соль острые крупинки снега. Суровая нынче пища у матери-природы.
Часам к шести вечера мы обычно собираемся в тусовской кафушке «Тяжелая Лира». Едим пельмени в грибном бульоне и запиваем их светлым крепким пивом «Балтика» номер девять. Мы — это, во-первых, мой коллега, газетный репортер Мотя Строчковский. Напротив Моти, уставившись в потолок невидящим взором, закинув ногу на ногу, сидит полубезумный художник Макс по кличке Пигмалион. Слева от него Сэм, то есть Семен, а рядом с ним я, которого все зовут Глебом Борисовичем. Мне в этом году исполнилось тридцать, то есть пошел четвертый десяток. «Пора тебе обзаводиться именем и отечеством», — сказал мне редактор газеты «Вечерний Волопуйск», в которой я работаю.
— Что ты, русско-еврейский художник, будешь делать в Германии? Ты же, блин, ни хрена не умеешь, — пытается завести М. Строчковский элегически настроенного сегодня Семена.
— Не еврейский, а евро-русский, — подняв маленький и толстый указательный пальчик, поправляет его Семен. — Как что? То же, что и здесь. Валять дурака, — и, допив одним глотком третью кружку, продолжает: — Только тут я валял русского дурака, а там буду немецкого.
— Фрицы, Сэм, народ хоть и воспитанный, но умный. Они тебя будут терпеть ровно месяц, а потом выбросят обратно. А два раза в одну родину не войдешь, — продолжает гнуть свое М. Строчковский.
— Два не войдешь, а три можно, — вяло бросает Семен и внимательно смотрит на входную дверь, в которую уверенной походкой входит наш общий знакомый, известный в городе Волопуйске предприниматель Егор Банин. На нем длиннополое стильное пальто, расстегнутое нараспашку, длинный белый шарф а-ля Остап Бендер, дорогой, по современной моде, пиджак. Здороваясь с нами за руку и присаживаясь на свободный стул, он не перестает разговаривать по сотовому.
— Дело в том, Семен, — подначиваю уже я, — что немец может спокойно жить, например, в Америке. Американец спокойно сможет прожить всю жизнь в Германии. А вот русский нигде, кроме как в своей засранной России, нормально, без срывов и истерик, жить не сможет.
— Хорошо, хорошо, я скоро приеду, дорогая, — говорит по мобильнику Банин. — Ну все, хорошо, ладно, успокойся, да, понял, выхожу из эфира, целую в попку, пока.
— Егор, возьми нам еще по кружке, я тебе с первых немецких гонораров отдам, честное баварское! — ловко напрягает его Семен.
— …Та-а-к, значит… штука баксов.
— Не понял, — как бы испуганно и удивленно говорит Семен.
— Это я о своем, о сокровенном. — Банин уже что-то мучительно высчитывает на калькуляторе. Он жестом делает заказ бармену: — Гуляй, босота…
— Это богема, она вымирает, — говорит Семен и указывает на нас. — А это Багамы, они процветают, — уважительно тычет он вилкой с насаженным на нее пельменем в задумавшегося над калькулятором Банина.
У Банина плоское, как лужа, лицо, и в этой луже плавают два огрызка глаз рядом с тухлыми помидорами толстых губ. Хитрое лицо тувинского шамана. За это огромное плоское лицо в школе его звали
Парус. Редкий темный ежик волос. Теперь те, кто глумился над ним, работают у Банина подсобными рабочими. Банин зла не помнит и всегда вовремя платит им гроши за тяжелую и грязную работу. Обычное дело: один идет в гуру, а другой — в гору, и карма в конце концов превращается в кормушку.
— Семен, Густав Майринк про тебя, знаешь, что сто лет назад сказал? Вы, русские, пардон, евро-русские, как солнце: восходите на Востоке, а заходите на Западе, — торжествующе провозгласил тост М. Строчковский, когда принесли заказанное Баниным пиво.
— Да-да, искать себя нужно на том пути, на котором тебя нет, — нервно теребя свою левую бровь, неожиданно напомнил о себе Макс Пигмалион. «Макс уже ушел, но тело его осталось», — иронизируем мы по поводу его присутствующего отсутствия. Высокая болезнь в низкое время. Одно слово — ангел-чернорабочий.
— Макс, ты будешь оправданием нашего бездарного пребывания на этой грешной планете, — обычно говорит ему Семен при встрече. Дружески похлопывает по плечу, уверяет, что гордится дружбой с таким человеком. Но денег Максу взаймы никогда не дает.
— Выпьешь с нами? — спрашивает Мотя Строчковский у Банина.
— Я за рулем.
— Э, за рулем у нас только Господь Бог, все остальные — в кузове, — вставляет Сэм, — так что, поддержал бы компанию…
Банин допивает кофе и, прослушав последнее сообщение по сотовому, уходит срочно отправлять факс не то в Никарагуа, не то в Анголу.
— Совсем нет времени на дружбу, — как бы извиняясь, поведал нам на прощание Е. Б. — Все кручусь и кручусь, деньги надо зарабатывать.
— А вот у меня совсем нет времени зарабатывать деньги — приходится все время дружить… — вздохнув, как бы с сожалением говорю я оставшимся за столом.
— Давай, Семен, последнее слово Мавра, — просит Мотя Строчковский, когда за Баниным закрылась входная дверь.
— Что я вам могу, ребятки, пожелать? — начинает задумчиво и многозначительно Сэм. Сейчас у него вид патриарха еврейского рода. — Жить. Жить для родных и близких. И по возможности не делать карьеры.
— То есть не быть лучшим? — уточняю я.
— Почему? Быть. Быть лучшим, но не быть первым. Мудрый всегда отстает. Быть лучшим — не значит ведь быть первым.
Егор Банин вышел на улицу. Моросил противный холодный дождик вперемежку со снегом, а желтые листья бросались в глаза прохожим, как назойливая реклама осени. Он выключил дистанционником сигнализацию, забираясь в свой «лэнд-крузер».
Четко, как метроном, отстукивали время дворники на ветровом стекле джипа. Время для Е. Банина. Мимо «крузера» прошел, сильно хромая на левую ногу, какой-то бомжара в жутком тряпье, похожем на разодранную монашескую рясу, поверх которой была надета зоновская фуфайка с торчащей из дыр ватой.
Через несколько секунд у джипа по совершенно необъяснимой причине одновременно лопнули все четыре камеры колес. Ошеломленный Е. Банин вместе со своим «лэнд-крузером» осел в лужу.
— А теперь выпьем за невозвращение. — Семен вошел во вкус, и роль главы семейства, наставляющего молодняк на путь истинный, ему явно понравилась. На столе откуда-то появилась бутылка водки. (Кажется, взяли у бармена в долг, под запись.)
— Не понял. — Мотя Строчковский сквозь очки метился своими хромыми глазами в Семена. — Если можно, про невозвращение — чуть подробнее.
— Выпьем за тех, кто не возвращается, идя к своей цели! — возвысил голос до настоящей патетики Сэм. — Ибо возвращение означает поражение.
— А если цель покорена — все равно не возвращаться? — уже после того, как выпили, не унимался Строчковский.
— Если цель поставлена правильно, она не может быть покорена.
С Сэмом мы познакомились года три назад на какой-то авангардистской выставке, вернее, на фуршете, последовавшем за ней. Невысокий, узкоплечий, лысеющий, с брюшком, глаза навыкате. Говорит вдохновенно, увлеченно жестикулируя. Такие нравятся публике и журналистам. «Типичный пройдоха от искусства, — подумал я. — Но тем, наверно, и ценен матери-истории…»
Помню, я тогда здорово надрался и, как все молодые и неизвестные, но жаждущие славы журналисты, вел себя откровенно вызывающе.
Семен подошел ко мне вплотную, пихнул меня своим животом, вытаращил глаза и тихо, но зловеще спросил:
— Ты кто?
— Если недопью — то Маяковский, а если перепью — то Есе-нин, — нахально ответил я.
Мы подружились.
— Человек — это кем-то преждевременно подведенный итог Богу, — вещал Семен Батаев на своих выставках изящным студенточкам из художественных училищ. — Дьявол наделал в кабаке долгов, а когда пришло время платить по счету, заплатил Богу человеком. Монета сия, как и положено ей быть в данном контексте, оказалась фальшивой. С тех пор никто не ищет истину, все ищут доходное место.
Студенточки просили у него автограф, за которым приходили к нему на минуточку в мастерскую и оставались там до утра.
В «Лучшем Мире» сегодня крутят какой-то новый фантастический фильм. Называется он «Армагеддон», со Стивом Уоллесом в главной роли. Народу побольше, чем обычно, но зал все равно практически пуст. Это хорошо.
Я сажусь в угол предпоследнего ряда. Свет медленно гаснет. Вокруг меня почти библейская темнота. Не помню, кто сказал, что кино — это медленное приготовление к смерти.
Пятнадцать минут я слежу за сюжетными перипетиями.
Но довольно. Ритуальный зевок. Глаза слипаются. Мне пора спать.
Этот кошмарный образ мучил меня с самого детства. Первый сон, в котором он появился, выглядел так.
Мы идем с моими друзьями детства по какому-то темному лабиринту и несем на своих спинах настоящий, очень старый открытый гроб. По сюжету сна мне известно, что нам поручено похоронить в этом бесконечном лабиринте странного персонажа, которого зовут Одноногий Монах. Кто он такой и почему именно нам поручено его запрятать в лабиринт — мне непонятно.
Перспектива сна выстроена так, что я, несущий гроб не в первой, а во второй паре, смутно вижу только длинноносый профиль этого мертвого человека да еще его волосатую левую руку, на безымянном пальце которой заметен громадный золотой перстень с каким-то драгоценным камнем. И как-то очень уж сильно, с несвойственной мне непреодолимой алчностью хочется иметь такой же.
Гроб довольно тяжелый, мы устали его тащить и наконец делаем остановку. Мои приятели уходят в какой-то закоулок помочиться, я же начинаю осматривать сырые стены лабиринта, все исписанные непонятными знаками, буквами и символами. И вдруг — странное, едва уловимое дуновение за моей спиной.
Я резко оборачиваюсь и вижу, что — о ужас! — гроб пуст! Я начинаю кричать. На мой крик прибегают, застегивая на ходу ширинки, приятели и остолбенело хлопают глазами.
Нас охватывает паника. Мы бросаемся бежать кто куда. Вдвоем с самым близким другом нам удается заскочить в попавшуюся на пути подсобную комнатенку с массивной деревянной дверью. Но, увы, на двери нет засова!
Мы подпираем ее телами, и тут же я чувствую, как с той стороны на дверь наваливается кто-то, обладающий нечеловеческим весом и силой.
Эту смертельную усталость, которую я вдруг почувствовал в борьбе с тем, кто был по ту сторону двери, я не забуду никогда. Помню, что мы с приятелем стали дико орать, кажется, просили о помощи.
Тщетно. Мы догадывались, что помогать нам некому. Остальные наши друзья либо мертвы, либо безнадежно далеко отсюда.
Мы изо всех сил держим эту проклятую дверь, пыхтим и задыхаемся, но дверь все равно медленно отходит, приоткрывается на один сантиметр, другой, третий…
А дальше произошло то, благодаря чему я и запомнил этот сон. В образовавшуюся щель протискивается волосатая рука с огромным золотым перстнем на безымянном пальце. В этот момент я так закричал от страха, что проснулся…
С тех пор я стал собирать любую информацию, связанную с Одноногим Монахом. Но больше всего в моих поисках мне помог, конечно же, Семен, облазивший для меня после отъезда на Запад все европейские библиотеки.
Мой отец в свое время сделал неплохую партийную карьеру. «Сегодня — это то завтра, о котором позаботились вчера», — ежедневно повторял он нам с братом за завтраком. (Но вся разница в том, что я, внимательно выслушав, делал все по-своему. А вот младший брат делал так, как папенька наказывали. Может, в этом моя вина? Я не научил его быть самим собой. А нужно ли ему это было? Не проклинал бы он меня потом, случись ему пойти в люди по моим стопам?)
Как всякий сильный карьерист, папик обладал выдающимся чутьем, нюхом на приближающуюся опасность. Он мог бы достичь еще больших партийно-номенклатурных высот, но…
Он поучал нас: высоко взлетишь — больно ударишься, когда будешь падать. А если я не хочу падать? — вопрошал я. Хочешь ты или не хочешь — все равно упадешь, если ты действительно высоко взлетел. Сам подумай, долго ли сможет провисеть человек между небом и землей? Слава — самое неустойчивое и ненадежное состояние. Старайтесь всегда быть посередине. Быть даже не вторыми, а, скажем, третьими, пятыми, чтобы в случае чего было за чью спину спрятаться.
— Сначала нужно получить денежную профессию, а она впоследствии позволит тебе заниматься любимым делом, — наставлял он.
С юности я возненавидел золотую середину и старался делать все, чтобы меня не приняли за расчетливого и умного середнячка.
Глупо? Глупо. «Да будь ты горяч или же хладен, но не будь тепл». Это Христос. Он тоже не терпел середины.
Так о чем я?
Ах, да. Мой хитромудрый отец мог сделать просто выдающуюся партийную карьеру… И сейчас, всеми проклинаемый, прозябал бы где- нибудь на задворках нашего смутного и бездарного времени.
Но он сам остановил себя буквально на взлете. И когда начались известные события, он без лишнего шума добровольно «ушел на хозяйство», а потом и вовсе, по примеру первых кооператоров, отделил себя от партийной машины (но никак не от партийной кормушки). Затем отец, используя старые связи, знание, опыт жизни в этой стране, а главное, эксклюзивную информацию, поступающую от старых партийных корешей, за несколько месяцев гайдаровской неразберихи сделал себе баснословное состояние.
Вы спросите, что в эти годы делал я? Я вел жизнь постсоветского плейбоя, богатого молодого бездельника и лоботряса. Жили мы в ту эпоху в крупном городе в Центральной России (между прочим, мои родители и младший брат до сих пор там живут). Так вот, я тоже добился некоторых значительных результатов. Например, разбил новенький отцовский «мерседес», сев за руль «в состоянии сильного алкогольного опьянения», как было записано в милицейском протоколе, а затем перепечатано во всех местных газетах.
Моя тогдашняя подруга к тому времени была уже немножко беременна. Она имела такую большую грудь, что могла бы ею спокойно выкормить, как младенца, нашу планету. Вообще она считалась девушкой крупной комплекции. Я мог любить ее только частями, законченными фрагментами, на весь вес сразу меня не хватало. Думаю, одна ее фотография весила килограммов восемьдесят. Просто удивительно! Но тогда у меня был такой, еще не устоявшийся, юношеский вкус.
Короче, я был не против стать отцом. Но, как оказалось, решительно против этого были мои и ее родители. Мы думали, что дело идет к свадьбе, а все закончилось банальнейшим абортом. Отец заплатил ее родителям за моральный ущерб материальную компенсацию. Они еще дети, решили наши предки, и не ведают, что творят.
Из местного универа я ушел довольно скоро. Увы, искренне сочувствую себе, но ни молодого папаши, ни молодого юриста из меня не получилось. В общем, bad boy, очень бэд и очень бой.
Все это и многое другое, что сопутствует непоседливым юношам в период их полового созревания, мне бы, пожалуй, и простилось, если бы я, отрекшись от своего дурацкого максимализма, все ж таки принял религию моего отца. Религию «Золотой Середины». Но я в это время прочно увлекся литературой, философией и историей мировой культуры. А это намного усложняло мое вхождение в свободный рынок.
Вот мой младший брат — он другое дело. Он из породы земноводных тараканов. Он мутант, который выживет при любых условиях. На необитаемом острове, без рук, без ног и головы он будет помнить, как работает бизнес.
В принципе я ему даже немножко завидую. Пусть он из поколения так называемых «отморозков». Пусть его сверстники выбрали для себя путь не духа, но тела, зато у них есть энергия, жажда жизни (красивой жизни), здоровый цинизм и спортивная злость. Эти пойдут по
головам, если кончится нормальная дорога. У них не пройдет всякий там романтизм, сюсюканье под луной, сентименты, охи-вздохи, хухры-мухры и прочие шуры-муры. Они знают, что все имеет свою цену, изменить которую может только инфляция. По крайней мере в этом они правы.
Я стоял в телефонной будке и отчаянно блевал.
Сначала были поминки по какому-то саксофонисту- гомосексуалисту, вскрывшему себе вены после того, как его друг женился на рабочем и крестьянке в одном теле. А потом приехал этот самый друг с ящиком водки и дюжиной шампанского, порыдал вместе со всеми, а затем объявил, что у него только что родился сын. И поминки по русской традиции плавно перетекли в именины.
— Сын на кого похож? — поинтересовались мы.
— Обижаешь! Она у меня красавица! Пользуется успехом.
— Так на кого сын-то похож? — не унимались мы.
— На кого, на кого! — вдруг взорвался он. — На квартиранта, блин. Комнату у нас снимал, ботаник хренов. Вежливый, жена призналась, что он трахнул ее, объясняя способ размножения пестоцветных растений. Лютики, ландыши, ласки любовные…Встречу — как сорняк выкорчую.
Я как-то непредусмотрительно намешал водку с шампанским, после чего мы заехали в ночной пивбар и традиционно залакировали все это дело темным пивом.
И вот теперь я стоял в телефонной будке и отчаянно блевал себе на тупоносые, по нонешней моде, фирменные, между прочим, ботинки.
В глазах плыло, свет в будке был желтый и мутный. На одной из стен телефона-автомата фломастером кто-то аккуратным ученическим почерком вывел: «Даю в зад и сосу у больших негров. Фирма «Сосулька», спросить Шарлотту». И номер телефона.
Я был основательно пьян и, так как решительно не мог вспомнить ни одного знакомого телефона, несколько раз промахнувшись мимо цифр, все ж таки набрал указанный номер.
— Извините, куда я попал? — вежливо поинтересовался я, когда женский голос ответил мне «да».
— В жопу пальцем, — так же вежливо проворковал мне голосок. — А вы куда метили?
— Не поверите, но ваш телефон я прочитал на стене телефона-автомата в очень неприличном контексте. (Здесь меня опять начало штормить.)
— Я знаю. Просто я поссорилась со своим другом, и он пишет обо мне всякие гадости везде в городе, на всех стенах и углах.
— Наверное, он вульгарный тип, потому что он пишет о вас просто ужасные вещи. Он называет вас Шарлоттой, и еще здесь про негров как-то очень уж натуралистично… (Одеревеневшие губы не слушались меня, к тому же я, как назло, начал икать.)
— Да нет, он хороший. Просто я его действительно жестоко кинула.
Девица, видимо, большая оригиналка, подумал я и вновь спросил:
— А как вы его кинули, если не секрет?
— Секрет. А вам что, поговорить не с кем? Звоните в два часа ночи.
— А про негров это тоже, того…
— Не знаю, что там про негров он написал, но мне давно уже пора спать. До свидания.
— Шарлотта! Айн момент. — Мне стало грустно от мысли, что сейчас я опять останусь совсем-совсем один посреди темного ночного города. — Можно я когда-нибудь вам еще раз позвоню?
— Позвоните? Ну, не знаю.
— Ну пожалуйста! Я очень порядочный человек. (А не соврал ли я? — подумалось мне здесь.)
— До свидания, порядочный человек.
— Спасибо. Спокойной ночи, — пролепетал я, повесил трубку и пошел ловить такси.
Проспавшись, с обеда и до самого вечера я ходил по городу, искал, но телефонной будки, в которой на стене был написан тот телефон, так и не нашел.
А была ли девочка, подумал я тогда, была ли Шарлотта?
На Западе легенды об Одноногом Монахе известны гораздо лучше, чем у нас. Эти истории, особенно в прошлом веке, даже принесли некоторую славу городу Волопуйску и, возможно, когда-нибудь сделают его местом паломничества особо продвинутых туристов-интеллектуалов.
Исследователям восточно-европейского фольклора известны по крайней мере две попытки великих людей обессмертить Одноногого Монаха в своих произведениях. Это незаконченная поэма Гете и найденные в архиве Вагнера черновики и наброски оперы с одноименным названием «Одноногий Монах».
Гете не смог закончить поэму по причине, как он сам признавался в беседах с Эккерманом, удивительной сопротивляемости материала. Так тяжело у него шла работа только над «Фаустом», и сил на еще один такой же титанический рывок у него уже не было. Вагнеру же закончить его оперу помешала естественная смерть.
Личность Одноногого Монаха, как, например, личность доктора Фауста или Нострадамуса, является полуреальной, полумифической. Существует также несколько его жизнеописаний. Одно из них звучит так.
Одноногий Монах (настоящее имя его не сохранилось) был самым талантливым в XIV веке специалистом в области врачевания и бальзамирования. Из монастырей всей средневековой Европы к нему спешили гонцы, если где-нибудь заболевал или умирал известный и уважаемый в европейском мире человек. Левую ногу он потерял из-за гангрены. Она началась у него не то в результате перелома, случившегося где-то в Гималаях во время миссионерской экспедиции, не то из-за укуса кобры во время Великой африканской экспедиции Святой католической церкви 1320 года, когда были обращены в христианскую веру несколько сотен тысяч чернокожих африканцев.
Был он неутомим в жажде познания, ибо, как сам признавался, во всем, что нас окружает, есть Бог. И если Всевышний оставил в каждой окружающей нас вещи частичку себя, то можно попробовать собрать эти частички воедино, как разбитое зеркало, и как только оно срастется, в этом зеркале отразится истина мира.
Это его достаточно наивное учение о мире тогда было воспринято некоторыми фундаментальными ортодоксами Святой римской церкви как одна из разновидностей ереси катаров и вальденсов. Тут же поступил первый запрет на распространение Одноногим Монахом своего учения.
Он смиренно принял решение отцов церкви и уединился в глухой окраинный монастырь святого Юлиана самой захудалой епархии, которая находилась тогда на границе Центральной Европы и юго- восточных полудиких земель, аккурат в тех местах, где стоит городок Волопуйск.
Одноногий Монах вел аскетический образ жизни, с утра до позднего вечера трудился на благо этого захудалого монастыря и Святой римской церкви, а по ночам, говорят легенды, его продолжал искушать бес честолюбия и гордыни. И чем более жесткие обеты принимал Одноногий, тем эти искушения становились все соблазнительнее и непреодолимее.
Единственной ценностью этого отдаленного монастыря была одна из крупнейших европейских библиотек того времени, где в основном были собраны труды по вопросам врачевания и книги о различных свойствах веществ и металлов.
Говорят, что в одной из комнат монастыря под несколькими замками хранились книги алхимиков и преданных анафеме ересиархов, начиная с первых вселенских соборов и до XIV века.
Ключ от этой комнаты, как рассказывают легенды, Одноногий получил непосредственно от демонов. В этом запретном хранилище он и пропадал по ночам. Говорят также, что в конце концов он достиг такого высокого профессионализма в деле врачевания, что несколько раз буквально воскрешал из мертвых безнадежно больных или тяжело увечных мирян.
Слава его как величайшего лекаря все увеличивалась, обрастая немыслимыми слухами и легендами. А это в очередной раз вызвало неподдельный интерес у отцов римской церкви, которые в один прекрасный день и послали в отдаленный монастырь представителей святой папской инквизиции с просьбой разобраться и выяснить, что в этих легендах правда, а что от лукавого. И в начале 1333 года, говоря современным языком, инспектора инквизиции прибыли в монастырь святого Юлиана.
Все сохранившиеся легенды и жизнеописания имеют различные трактовки случившегося. Первые же дни работы комиссии папской инквизиции дали неожиданные результаты. В келье у Одноногого нашли написанные его рукой трактаты, давно гуляющие по Европе и признанные еретической, бесовской литературой: «О бессмертии. Практические советы его достижения для всех желающих», «О земной природе ангелов», «Размышления о реальности чуда непорочного зачатия и Божественного провидения», «Кто наш Господь» и другие.
Обнаружили у него и ключ от запретной комнаты, где хранилась осужденная литература, за что был жестоко наказан настоятель монастыря.
Однако он утверждал, что не знает, откуда у Одноногого появился второй ключ.
Кроме того, в келье нашли уйму предметов, которые членами комиссии были признаны колдовскими и алхимическими. Там же было найдено несколько писем к одному известному ученому того времени, из которых явствовало, что Одноногий делал алхимические опыты по производству золота не только из свинца, но практически из любого металла.
Более того, из личных дневниковых записей монаха следовало, что ему удалось изобрести формулу, способную дать человеку… бессмертие!
Вроде как Монах не только не отрицал эти свои заблуждения, но и продолжал упорствовать под пытками, периодически выкрикивая слова и выражения на неизвестном и признанном нечеловеческим языке. Он кощунственно насмехался над Церковью и папской инквизицией, называл их тупыми баранами и ослами, не скрывал своих связей с дьяволом. Эти признания Одноногого уверили папских эмиссаров, что за отход от христианской веры дьявол вознаградил его сверхъестественными способностями во врачевании и алхимии.
Судебный процесс проходил в условиях строгой секретности. Вел его главный инквизитор, бывший одновременно и судьей, и обвинителем. Монах признал себя виновным в еретическом колдовстве и сатанинских увлечениях, в приверженности учению катаров, но ни в чем не раскаялся и вообще вел себя как одержимый демонами.
Все попытки изгнать из него бесов были тщетны. Монах просто глумился над папскими инспекторами и обещал с помощью своего нового покровителя, Сатаны, расправиться с ними без всякой жалости. Акты о работе инквизиции в монастыре святого Юлиана были посланы самому папе Иоанну ХХII с просьбой приговорить к смерти Одноногого ересиарха, одержимого легионом самых омерзительных бесов.
Папа Иоанн ХХII после некоторых раздумий над представленным отчетом дал добро. Участь монаха была решена. Но папа приказал не сжигать Одноногого на костре, как это делалось с другими еретиками, а зарыть живьем в свинцовом гробу вместе с его трудами, алхимическими книгами и предметами колдовских опытов: «Если он так всесилен, то пусть теперь воскреснет!» — якобы передал инквизиторам папа. Крышка гроба завинчивалась железными болтами. Зарыть его решили в самом глухом и непроходимом заболоченном месте. В гроб положили и колбу с «мочой дьявола», которую Одноногий продолжал упорно называть эликсиром жизни. На двухстах лошадях привезли и положили на могилу огромный черный камень. Место объявили проклятым. Монаха казнили где-то в конце мая 1334 года. Прежде чем Одноногого запихали в свинцовое корыто и зарыли живьем, он якобы сказал своим палачам: «Не я виноват в том, что случится. Вы сами порождаете это Зло. Я вернусь в ваш мир через 666 лет. И тогда ваши потомки, которых я обреку на вечное рабство, проклянут ваши кости за то, что вы со мной сотворили…»
Видите, из головного офиса «Хаус-Бэнка» выходит красивая-высокая-длинноногая-светловолосая-голубоглазая, стройная, как логика Сократа? Она садится в красный спортивный «ситроен» последней модели и мчится…
Куда? Уж явно не к тебе и не ко мне.
В нашем городке вам скажет любой и каждый, что это Ася-Длинноножка, любовница Яниса Фортиша, вора в законе по кличке Крыса. Ему 45 лет, 23 из них он провел на зонах нашей необъятной родины. По национальности он латыш, по крови не то чуваш, не то таджик, но по-русски говорит отлично, имеет три заграничных паспорта, что не мешает его кодле контролировать все четырнадцать рынков нашего города, включая торговый порт, вокзалы, аэропорт и прилегающую к нему территорию. А это большие деньги, скажет вам здесь любой и каждый опер, очень большие деньги. А кто спорит? Янис — большой человек в уголовном мире. О такой теневой карьере мечтает сейчас любой дворовый мальчишка. Но речь не о Крысе (хотя и о нем тоже). Речь об Асе, которую я зову просто и по-домашнему «паршивая сука».
Какие головокружительные карьеры делаются в наши смутные, подлые времена! Но об этом тс-с, жена Цезаря и любовница вора вне подозрений.
«У всякой дырки есть свой бублик», — произносит таинственную фразу Семен, когда речь заходит о женском поле.
Истина рождается как ересь, а умирает как банальность. Я никогда не ленился наклоняться, чтобы поднять чужой афоризм.
Тогда, когда я ее знал, она совершенно не умела готовить. Оно и понятно, в тех заведениях, где ей пришлось работать, кулинарному искусству не обучают. Теперь ей не нужно учиться этому. Все рестораны города в ее распоряжении. Однако кому, как не мне, знать о ее патологической неуклюжести во всех вопросах, кроме секса. Трахаться — единственное, что она умеет делать хорошо. Красивая женщина все делает понарошку (она может себе это позволить).
Январь. Я бегу по центральной улице города мимо засыпанных снежком, как сахарной пудрой, деревьев. Крепкий сорокаградусный мороз пьянит. А снег под ногами хрустит, будто кто-то огурцом закусывает.
Здесь по старой части города я обычно срезаю угол, и вот она — родная редакция «Вечернего Волопуйска». Что новенького сегодня сочинят мои братья если не по крови, то хоть по типографской краске?
Главный редактор Нестор Иванович Вскипин своей стрижкой под «горшок» и круглым рябым деревенским лицом с инородно смотрящимися на нем очками в модной оправе был похож на Иванушку-дурачка, закончившего заочно ветеринарные курсы. И теперь в его глазах была такая грусть, будто бы он тайно скучал по своим деревенским коровкам. Периодически он закрывался в кабинете с ответственным секретарем, доставал из сейфа бутылку водки, и они возвращались в своих беседах в благословенные и тихие застойные годы.
Главному редактору Нестору Ивановичу Вскипину газетный люд с незапамятных времен присобачил кличку Махно. И то сказать, нрава наш Нестор Иванович был вспыльчивого. Любил он и шашкой перед коллективом помахать, и головы на летучках порубить. И получалось это у него не хуже, чем у его исторического тезки (тот, настоящий батька Махно, тоже был Нестором Ивановичем).
Помню, недельки через полторы после того, как я устроился в «Вечерку», он вызвал меня в кабинет:
— Будем знакомиться.
Ответсек, мужик с владленинской лысиной и преданными собачьими глазами, худой, как жертва Бухенвальда, глубоко вздохнул и задумчиво забулькал по стаканам.
— В России антиалкогольных профессий не бывает, — как бы извиняясь, сказал ответсек вместо тоста. — В России водка всегда имела большую силу, чем даже церковь.
После первой мы помолчали.
После второй мы еще раз помолчали.
— Я никогда не сделаю хорошей карьеры, Нестор Иванович. У меня есть две слабости — женщины и поэзия, — честно признался я редактору после третьей.
— Хорошо легла, как на родину, — крякнул Нестор Махно после четвертой, и мы стали читать наперебой любимые стихи: они — из Маяковского и Светлова, а я — из Пастернака и Мандельштама.
— Чему можно научиться в газете? — задумчиво сказал Н. Вскипин, сочно хрумкая свежим болгарским перцем, купленным секретаршей вместе с другой закуской на расположенном рядом с редакцией Зеленом рынке. — Ну, так чему можно научиться в газете, а, молодой человек?
— Не знаю, — немного растерялся я.
— А вот я специально для вас перечисляю: писать простые повествовательные предложения — раз и правильно пить водку, чтобы быстро не спиться, — два. Это очень важно, особенно для начинающего.
— Но газета ведь нивелирует стиль, вынуждает писать штампами, готовыми клише и стереотипами, отупляет журналиста, делает его похожим на других, — сказал я с пафосом (как молодой сотрудник я считал своим долгом немного поспорить с начальством. Для формы, так сказать).
— Вся журналистика держится на штампах и клише, — вставил ответсек. — Главное в газетных материалах — доступность и понятность. Красиво писать надо в литературных журналах. Здесь этого не нужно.
— Это точно, — по-отечески кивнул Нестор Иванович. — В газетном деле все держится на штампах, и молимся мы на одного идола — простое повествовательное предложение. Не нужно загружать и усложнять себе и читателю жизнь.
— Новый работник — это хорошо забытый старый, — ласково сказал он мне, когда вторая бутылка была допита и я, аккуратно завернув пустую тару в родную газетку, собрался уходить. — Но помни, в газете мне нужны не гении. В газете мне нужны ремесленники.
И, немного помолчав, с мрачной иронией неожиданно злорадно заметил:
— Всякий молодой журналист начинает с мечтаний о великой карьере и мировой славе, а заканчивает работой до пенсии в «Вечернем Волопуйске».
— Ну, теперь разделяй и властвуй, — сказала на это Жукина, начальник отдела культуры, красивая тетка из казачек, смешливая, белозубая, большегрудая и широкозадая, проработавшая в газете всю сознательную жизнь, — а с автурой советую построже. Режь их по самые яйца, а то заедят,как мухи паровозные.
Я поискал в словарях описание паровозных мух, естественно, ничего не нашел, но принял к сведению ее совет и пообещал резать.
Мотя Строчковский — о нашем редакторе Несторе Ивановиче Вскипине:
— Кристальной души человек. Когда он узнал, что арбуз, который мы притащили в редакцию и только что съели, — ворованный, то пошел в туалет и вырвал. Такой кристальной чистоты человек! А раньше крайком партии обслуживал. Скажут ему «фас!» — он человека с дерьмом сожрет, и ничего, даже не икнет.
— Ну, откуда ты знаешь, Мотя? — укоризненно возражает ему моя газетная начальница, улыбаясь всеми тремя рядами своих белых, ровных, как пулеметная обойма, зубов. — Может быть, он и тогда блевал в туалете. Только тайно, у себя дома, после очередного «съеденного» диссидента.
-Ты что такой хмурый сегодня? — спрашивает меня Семен. Он только что вошел к нам в кабинет. Надо мной висело одно из изречений нашего главного редактора: «Писать нужно так, чтобы в ваших статьях комар муху не подточил!»
— Три дня ничего не пил. У меня уже началось алкогольное голодание.
— Ну и в чем же дело? — обрадовался такому повороту Сэм. — Пьянству — бой, так выпьем перед боем! — И, выкатив свои глаза так, что они заполнили собой все пространство между нами, продолжил: — Я тебя с такой шлюшкой познакомлю — она, между прочим, француженка. Ну или бабка у нее француженкой была… Неважно!..
Короче, она сама тебе в постели расскажет. Честная давалка, но предупреждаю — с заскоками: считает себя колдуньей и астрологом, иногда гнать начинает — про конец света, про явление Антихриста и прочую фигню. Как друг я тебе должен сказать еще про одну вещь. Как бы это получше сформулировать… Она бывшая подружка нашего бедного Макса Пигмалиона. Думаю, это она довела его до ручки. Так что смотри, сильно не увлекайся.
— А как, говоришь, ее зовут-то? — В предчувствии у меня заныло сердце.
— Шарлоттой, — обнажил в лошадиной улыбке свои длинные зубы Семен.
На сером фоне неба падающие хлопья снега кажутся черными. Снег такой белый, что даже черный.
Мы сидим втроем в небольшом, уютном и очень престижном ночном баре «Золушка»: я, Семен и Шарлотта.
Я практически незнаком с ней. Намеренно меняю свой голос, чтобы эта потрясающая, нездешняя, таинственная дама не догадалась, что я ей звонил как-то пьяный, прочитав ее номер на стенке телефонной будки.
Шарлотта действительно похожа на француженку: каре, немного смуглая кожа, вздернутый носик, темные большие глаза, миниатюрная фигурка, тонкая талия. Маленькая грудь, но зато торчком.
Официантка принесла карту вин и коктейлей.
— Как вы любите? — вежливо уточняю я у Шарлотты.
— Мне нравится два-в-одной, — иронично отвечает она, глядя мне прямо в глаза. Фраза произнесена ею так, что я катастрофически краснею.
Часа через полтора я, разгоряченный пятью стаканами коктейля «Огни Ямайки», желая выглядеть суперменом, шепнул ей на ушко:
— Я просто замешан на сексе…
— Ну так действуй. — Та же ироническая полуулыбка. — Кто тебе не дает? (С ударением на последнее слово.)
Краснею опять один я.
— День рождения бывает раз в жизни, — сказал я как-то Шарлотте. — Ну в лучшем случае два.
Она не помнила, когда у нее день рождения. И тогда мы выбрали тот день, какой ей больше понравился.
Дверь, как всегда, была незапертой. Я опоздал ровно на три бутылки белой и три сухого вина. Так-так. Вежливо поздоровавшись со всеми, я осматриваю этот зверинец, состоящий из представителей местной богемы, сбежавших сюда от скуки жизни, чтобы надолго забыться здесь в непристойности и глюках.
На той стороне праздничного стола пьют морковный сок два здоровенных бугая (культуристы-качки, это скорее всего просто ее «дежурные мальчики», которых она держит на всякий пожарный).
Местный знаменитый тележурналист Михаил Дундарин (все ласково зовут его Дундик), заметив меня, машет рукой и сразу же наливает водку мне и себе. Остальных он как бы не замечает. А среди этих остальных — пара художников-модернистов, вечно голодных, но истинно верящих в будущее своего прошлого, далее — Шарлотта и ее подружки, кажется, они занимаются модельным бизнесом. Напротив них — Николс, астролог (злые языки за своеобразную узость физиономии прозвали его Коля Пол-Лица), он со своей флегматичной подружкой Альбой (Альбиной, у нее всегда такое обиженное, оскорбленное выражение лица, что все зовут ее Оскорбинка) и, естественно, Семен.
Рядом с Сэмом на софе с обеих сторон сидят две длинноногие девки. Одна, как я понял, для меня. Кроме того, тут и там по квартире рассовано, распихано, разбросано, разложено и расставлено еще человек семь-восемь эстетствующих бездельников местного розлива.
А вон там, в углу, с бокалом вина в руке, с бледным мечтательным лицом, длинными ресницами, узкоплечий и такой хрупкий, возвышенный молодой человек. Он здесь как бы ни при чем, он сам по себе. Разглядывает альбомы испанской средневековой живописи. Это уже посерьезнее. Даю сто пудов, это очередной ее воздыхатель.
Небольшой музыкальный центр проигрывает компакт-диски с танцевальной музыкой начала восьмидесятых. Кто хочет — танцует, остальные беседуют, курят на балконе, целуются на кухне и в ванной. Кто-то уже заперся в небольшой спальне Шарлотты, а кое-кто пугает в туалете унитаз. В общем, вечеринка в разгаре. «Ну, что ж, — подумал я, — если застолье нельзя остановить, то его можно возглавить».
— Семен, что, по твоему мнению, «сублимация в искусстве»? — спрашивает Николс.
— Это когда в краски макаешь не кисти, а свой член, — отвечает Сэм.
Знаменитому тележурналисту Михаилу Дундарину понравилось то, что сказал Семен, и он теперь уже налил водки себе, мне и ему.
С кухни наконец-то возвращается уединившийся там с начинающей поэтессой Натальей Никакаевой Мотя Строчковский. Видимо, вечер поэзии с отдельно взятым женским телом у него удался. Наталья Никакаева, потупив взор и поправляя съехавшую набок мини-юбку, села за стол допивать свое шампанское, а Мотя, расплескивая налитый ему в стакан огуречный рассол, с восторгом объявляет всем, что собирается издавать свою газету. Она будет называться «Неудачник». Девиз: «Неудачники всех стран, уединяйтесь!»
— У моей газеты будет громадный тираж, — брызгает слюной на рядом сидящих Строчковский, — ибо неудачников в мире куда больше счастливчиков. Я буду печатать материалы о знаменитых неудачниках всех времен и народов, исповеди неудачников, адреса неудачников для переписки, материалы о неудачных войнах, фирмах, испытаниях, космических полетах, браках, родах, судьбах и прочее, и прочее. Этот список бесконечен! Тут же советы, пожелания, рекомендации, инструкции, как поступить в той или иной несчастливой ситуации.
— Клянусь, это будет самая популярная газета в мире! — Под впечатлением своих идей Мотя наваливается на край стола и опрокидывает на себя тарелку со шпротами. — Даже в основании нашей злосчастной цивилизации лежит неудача, мировая катастрофа, трагедия. Апокалиптическое сознание заложено в нас на генном уровне.
— На геенном уровне, — подсказывает Семен и протягивает ему салфетку, а затем рюмку, чтобы чокнуться.
Мотя выпивает и продолжает с восторгом брызгать слюной:
— Глеб, пойдешь в мою газету ответственным секретарем?
— Почему я?
— Мне кажется, у тебя достаточно высокий уровень замогильности в крови! — с восторгом кричит через стол развеселившийся от своей остроты Строчковский.
— Иди к черту, кумир беременных женщин и малолетних преступников! — Я ковыряюсь вилкой в каком-то салате. Кажется, уже в чужой тарелке.
— А сколько в твоей газете будет стоить, допустим, одна информационная заметка? — с иронией спрашивает Мотю астролог Николс. Они немного недолюбливают друг друга.
— Ну, не знаю, — пытается отмахнуться от докучливого Николса Мотя. — По крайней мере не меньше, чем в других местных газетах.
— Значит, у тебя будет плохая газета, — неожиданно вмешивается в дискуссию Семен.
— Почему? — Мотя почти искренне удивлен.
— А потому, Мотя, — поучает Строчковского Сэм, — что если в газете за информацию платят меньше, чем стоит бутылка водки, — это плохая газета. И тебе, как газетчику, надо бы об этом знать.
Я понял, что Семен с Мотей еще долго будут выяснять вопрос о газетном бизнесе и его составляющих, и решил, что уж лучше перекурить это дело на балконе.
На улице тихо крался ночной дождик. Было свежо, и эта свежесть приятно охлаждала разгоряченную алкоголем и комнатной духотой голову. Я закурил и сделал несколько глубоких затяжек. Стоя один на один с августовской ночью, я с иронией вспоминал, сколько издательских проектов, подобных Мотиному, было уже в моей жизни.
Я очнулся от своих мыслей, когда сигарета дотлела уже почти до фильтра. Бросив окурок в ночь и проследив его падение во тьме до самой земли, я пошел искать по квартире Шарло.
Увы, но ее нигде не было. Я загрустил. Выпил с Николсом-астрологом и Мотей по рюмке холодной, только что вынутой из морозилки водки. Народ любился и танцевался. Я опять вышел на балкон. Решил выкурить с Семеном еще по одной сигаретке.
За нашей спиной раздался звон бьющегося стекла. Это нарезавшийся в лоскуты М. Дундарин своим длинным заплетающимся языком выдавил балконную стеклянную дверь. Дундарина сильно штормило. Качнувшись в мою сторону, он схватил меня за пуговицу на ширинке и просипел:
— Для женщины скромность и бесстыдство имеет одну форму… Форму хорошего мужского члена.
Мы пьяно заржали, и в этот момент я как-то отчетливо осознал, насколько все мы здесь одинаково мыслим, разговариваем, острим. Как будто у нас на всех — одна голова.
Докурив, мы с Дундариным возвращаемся в комнату. Кое-кто из молодежи еще пытался танцевать под диско 80-х. Шарлотты и того мечтательного юноши, любителя средневековой живописи, нигде не было.
Я стал заметно нервничать. А тут как назло ко мне подошла одна из приведенных Сэмом студенток-филологинь. Разговор явно не клеился, хоть девица и пыталась меня завести, как бы случайно выруливая на проблему полов. Короче, она меня достала. И я выдал:
— Что касается женщин… если честно, то я просто вытираю о них ноги. Как я к ним отношусь? Элементарно. Я их трахаю. Да, да, я считаю, что женщина годится только для одного. Мне они нужны только для этого: умные, глупые, красивые или нет.
Черт-те что. Я закончил. Студенточка, как в кислоте, полностью растворилась в моих словах.
И тут наконец-то они появились! Видите ли, ходили гулять по ночному городу. Счастливые улыбки. Загадочно переглядываются. Сообщники, хранители последней тайны. Падшие ангелы. Нам на счастье упавшие на Землю ангелы. Я вдруг поймал себя на том, что, кажется, ревную.
— Да, я знаком с этим поэтом, — слышится за столом голос Семена. — Он стар и трухляв, он изъеден жизнью. Увы, но он давно уже неудобоварим во всех отношениях.
— Говорят, шампанское теперь модно закусывать солеными огурцами. Невкусно, зато патриотично.
— Придурки, молва, молва делает поэта знаменитым! — тележурналист М. Дундарин, напиваясь все больше, становился опасно агрессивным. — Молва, слухи, сплетни, а не тиражи, критические статьи и монографии!
Мотя Строчковский поскользнулся на чьей-то академической лысине и, падая одновременно в забытье и салат из кальмаров, все ж таки успел провозгласить:
— Ненавижу, блин, филологов!.. Они способны отыскать слона там, где не водятся даже навозные мухи!..
— Несогласна! — с возмущением заступилась за филологическую честь некая юная поэтесска. (Каюсь, я забыл, как ее зовут. Кажется, Наталья.) По-моему, в начале пьянки Мотя на кухне пытался лишить ее именно этой самой филологической чести. — Филологи помогают спящему разуму понять его сны, чтобы они не превратились в реальных чудовищ!
— …Да ну вас всех в жопу! Величественно — это когда пишут про Акакия Акакиевича или про мерина Холстомера! А про императоров получается чаще всего смешно и пошло! — свирепо орет на весь дом сидящий в прихожей на пачке старых журналов «Новый мир» уже совершенно бухой знаменитый тележурналист Михаил Дундарин.
Вообще-то я не знаю, как он здесь оказался. Они ведь с Шарлоттой терпеть друг друга не могут. Те два качка, которые весь вечер пили только морковный сок, попытались вывести М. Дундарина на лестничную площадку. Но он, проявив удивительную для пьяного существа прыть, вырвался от них и с криком: «Помогите, меня трахают демократы!» — стал ломиться в железную дверь соседней квартиры, где, по слухам, жила любовница помощника прокурора города Волопуйска. Пришлось вернуть Дундарина обратно и вновь посадить в прихожей на «Новый мир». Там он как-то сразу обмяк и вдруг со словами: «Дундарина обидеть может каждый…» — обхватил за талию одного из качков и, громко всхлипывая, пьяно заплакал.
— Да, у Дундарина сегодня по плану упадок сил и нравов, — философски промолвил вышедший вслед за мной в прихожую Николс-астролог и, видимо, чтобы отвлечься от неожиданно возникшей дундаринской темы, с нетрезвой вежливостью спросил, почему у меня такой нездоровый цвет лица.
— Мне в последнее время стало трудно дышать, Ник… — искренне признался я.
— Астма? — посочувствовал Николс.
— Нет, просто воздух до невозможности засорен словами…
В окно видно черное ночное небо. Оно густо забрызгано белыми капельками звезд. Уже далеко за полночь. Я иду на кухню и завариваю себе крепкий кофе.
— Сахар — это белая смерть! — пьяно улыбаясь, говорит мне забредшая вслед за мной одна из тусующихся здесь девиц. При ближайшем рассмотрении ею оказывается та самая юная поэтесска, что в споре со Строчковским заступилась за филологическую честь.
— Понятно, сахар — белая смерть. А вы, стало быть, предпочитаете черную? — мрачно говорю я ей в ответ.
Она смотрит на меня с интересом, потом, едва не промахнувшись, садится на табуретку и вдруг начинает как-то так вдумчиво, сосредоточенно рыдать.
— У вас, наверное, ничего не получилось с музой? — пытаюсь я, как умею, ее утешить.
С рыданиями она убегает.
Занавес.
Сцена вторая, она же последняя.
Я беру свой кофе и, стараясь не слишком его расплескивать на попадающихся по дороге бродящих, как сомнамбулы, пьяных интеллектуалов, иду на поиски юной поэтесски: как бы чего не натворила, дуреха.
В зале полумрак. Несколько алкоголестойких пар, измочаленных, как в финале фильма «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», кружатся под медляк «Скорпов». Все углы засижены, как мухами, слипшимися в поцелуях влюбленными. Совсем неожиданно для себя натыкаюсь на Шарло.
Она рассказывает юному интеллектуалу, любителю средневековой испанской живописи, с которым они «просто ходили гулять по ночному городу», свою легенду.
— Я родом из четырнадцатого века, — говорит она (здесь следует глубокая пауза, во время которой она успевает отпить из своего бокала большой глоток сухого вина) и продолжает: — Даты моей жизни: 1312-1332. Мои родители были очень знатного рода. Я умерла совсем юной, двадцатилетней, от какой-то странной воспалительной болезни. Здесь, в вашем времени, мне сказали, что скорее всего это была корь, которой я не переболела в детстве. Меня похоронили в родовом склепе. Мое тело бальзамировал странный монах на одной ноге. Раньше он часто лечил меня, хорошим здоровьем я ведь никогда не отличалась. И вот спустя шесть веков один идиот, гений современности, Семен и Глеб его знают (мы с Сэмом удивленно переглядываемся и поднимаем брови), художник, блин, влюбляется в мой портрет работы Джотто де Бондоне. Кстати, единственный написанный им женский портрет. Этот художник, блин, раз в жизни был в Лувре, офигел там от этого шедевра и решил любой ценой воскресить меня. Сумасшедший, а обо мне он подумал! — в бешенстве, которому веришь, восклицает Шарлотта. — И вот он начинает собирать все сведения о нашем роде. В конце концов вычисляет склеп, где я была погребена… или погреблена?.. Ну это не суть важно. За огромные деньги он договаривается с кладбищенским сторожем, они вскрывают саркофаг. Он берет частичку моей сохранившейся кожной ткани и везет ее в Штаты, где еще один придурок, Эйнштейн генной инженерии, его приятель, уехавший во времена перестройки на Запад, с радостью соглашается провести эксперимент по… клонированию!
— Не может быть… — Юный эстет поражен так, что наконец-то роняет альбом средневековой испанской живописи себе на ногу.
— Ну и, в общем, воссоздают мой прекрасный и бессмертный образ. — Шарлотте, видимо, надоело сочинять, и она быстро закругляется. Затем делает еще одну театральную паузу, достает тонкую дамскую сигарету. А я уже тут как тут — подношу зажигалку. — Как видишь, эксперимент удался. — Шарлотта торжествует. На меня — ноль внимания, даже спасибо не сказала, сучка. И вдруг неожиданно для всех (но только не для меня!) начинает остервенело рыдать, зло выкрикивая: — А обо мне он, сволочь, подумал? О том, как я буду здесь жить, в это чужое сволочное время, в чужом городе, с чужим телом и душой?! — Она продолжает рыдать, ее новый друг-эстет в полной растерянности. Семен делает ему знак, сначала покрутив у виска, а потом показав на Шарлотту, мол, не обращай внимания: пьяная женщина — плетет что попало. И уводит его в прихожую, где помогает найти обувь, шляпу и тросточку и выпроваживает его. А я в это время увожу пьяную в дым Шарлотту в ванную, умываю ее, как маленькую, говорю что-то успокаивающее.
— Ну хоть ты-то мне веришь?! Веришь, что я не сумасшедшая? — икая, допытывается она. — Ты-то хоть веришь?
— Верю, детка, — шепчу я ей на ухо и целую сначала в мокрую щеку, потом в шею, обнимаю за талию и крепко прижимаю ее маленькую, но всегда стоящую торчком грудь к своей груди…
— …Что, что мы сделали хорошего в этой жизни? — пытается выяснить у зеркала в прихожей собравшийся за дополнительным спиртным астролог Коля Пол-Лица. — Что у нас за спиной?
— Крылья. — Это слово он услышал совершенно внятно, хотя в зеркале рядом с ним никто не отразился.
— Стоп-стакан, — грозит пальцем своему отражению Николс. — Пора уходить в потенциал. Ничего не скажешь, оттопырились сегодня на славу.
Сквозь дымящиеся развалины прошедшей ночи мы с Шарлоттой пробираемся к ней в спальню. Не буду скрывать, мне нравится заниматься любовью с пьяненькими женщинами. Не с пьяными — боже упаси! — а с пьяненькими, когда в женщине просыпается женщина.
Когда пьяная женщина, которую ты любишь, заявляет тебе: «Делай со мной, что хочешь, только будь нежным…» — разве эта формула не затмевает для тебя в этот миг все истины мира?
Любовь глупа, как природа, а это и есть главная мудрость мира.
В общем, как это принято у интеллектуалов, было много водки и пьяных слез. Думаю, что первый день рождения Шарлотты удался.
Сижу в туалете и читаю перепечатку в местной бульварной газетке «Экспресс-скандалы»: «Интервью, данное Асей Фортиш, победительницей престижного конкурса «Ножки Европы», западногерманскому журналу «Шпигель».
«- Фрау Фортиш, это правда, что вы когда-то работали в публичном доме и снимались в жестком порно?
— Я родилась в многодетной семье, на окраине небольшого провинциального городка, в двухэтажном доме барачного типа. У меня было четыре брата и две сестренки. Два старших брата, им было шестнадцать и семнадцать лет, за убийство с отягчающими обстоятельствами сели в тюрьму. В одиннадцать лет я стала женщиной, когда мой очередной «папаша» (не помню, сколько их было у матери) продал меня за бутылку водки пришедшему с ним дяденьке. «Дяденька», кроме всего прочего, хотел заставить меня заняться анальным сексом, но я закричала, и тогда он избил меня. После этого «папаша» продавал меня регулярно, пока я, когда мне исполнилось тринадцать лет, не сбежала из дома. Жаль, конечно, братиков и сестер, но у меня не было выбора. К тому времени я уже регулярно пила водку и перепробовала практически все виды наркотиков от анаши до экстази. Через год я была бы законченной наркоманкой. Убежав из дома, я угодила к одному сутенеру, который в свою очередь продал меня в подпольный публичный дом, где я почти полгода выступала в шоу для зоофилов.
— О, у вас в стране есть и такое?
— У нас есть все. Были бы деньги. За мизерную плату я совокуплялась на небольшой сцене с овчарками, догами, колли или же с собаками тех господ, которые приходили посмотреть на это кошмарное шоу. Параллельно наше шоу снималось на видео и фотопленку. Естественно, за отдельную плату. Это было самое дорогостоящее шоу в нашем публичном доме. Я же получала только жалкие проценты. Но даже эти деньги для меня, тогда тринадцатилетней мокрощелки, казались целым состоянием! Я стала более-менее хорошо одеваться и питаться. Но в конце концов сбежала из этого ада, хотя это могло стоить мне жизни.
— Что заставило вас уйти с этой действительно кошмарной, но достаточно прибыльной работы?
— Несчастный случай во время шоу. Дог одного из гостей так увлекся мной, что его член, войдя слишком глубоко, застрял во мне. На профессиональном языке собаководов это называется «замком». Пес запаниковал, меня пронзила дикая боль, мне показалось, что меня разрывают на части. Я закричала. Пес, пытаясь высвободиться, стал таскать меня за собой по сцене. Я орала как сумасшедшая, в конце концов пес изловчился и укусил меня. Он бы, пожалуй, загрыз меня вовсе, но тут вмешалась наша охрана. Один из секьюрити, которому я нравилась и иногда отдавалась бесплатно, не выдержал этого зрелища и пристрелил дога. Другого выхода просто не было. Хотя, конечно же, хозяин публичного дома и, уж конечно, хозяин дога предпочли бы пристрелить меня. Инцидент замяли, хозяину собаки выплатили приличную сумму — пес был с родословной. Я около двух месяцев пролечилась в частной клинике, а потом решила сбежать.
— Сутенеры и владелец публичного дома не искали вас?
— Искали, и еще как! Где они еще возьмут такую дуру, как я. Именно по этой причине я не могла заниматься проституцией в центральной части города, пробавляясь объездными дорогами, вокзалами и окраинами. Я побывала в шкуре вокзальной проститутки, а это, пожалуй, самая презираемая категория продажных женщин. Прежде чем я вырвалась с этого городского дна, мне пришлось испытать такое, что сейчас просто страшно вспоминать… Ненавижу мужчин. Сволочи…»
…Ася и Шарлотта.
Шарлотта и Ася.
Кто из них настоящая, а кто — плод моего воспаленного воображения?
Они раздваиваются в моем сознании. Или, наоборот, удваиваются? И тогда может оказаться, что они реальны обе… Или, напротив, обе не существуют и не существовали никогда?
— Ты опасная женщина, — говорю я Шарлотте, которая сейчас в полумраке звездной ночи сидит в постели в профиль ко мне и смотрит на небо. В этом неверном лунном свете я готов побожиться, что не знаю, кто она сейчас — нездешняя женщина Шарлотта или банальнейшая предательница Ася?
— Почему? — думая о своем, спрашивает одна из них. — Ты многое в этой жизни делаешь из любопытства, ведь так?
— Не знаю, может быть…
— А любопытные люди не остановятся ни перед каким преступлением, чтобы удовлетворить свою болезненную страсть…
Молчит. Я ей больше не интересен. Ночные облака, гонимые неожиданно откуда-то взявшимся ветром, для нее важнее. Любовь, это такой зверек, если его не подкармливать чем-нибудь остреньким, то он скоро умрет.
Ася или Шарлотта?
Шарлотта или Ася?
Кто и зачем играет со мной в эту дурацкую игру? Зачем и кому я нужен?
…Я шел по улице на запах ее духов. Она могла быть сейчас за несколько кварталов отсюда и даже не подозревать, что я иду по ее следу. Но это не имело значения. Я шел на запах именно ее духов.
Не то чтобы у нее были очень уж редкие и дорогие духи. Нет. Просто к этому тонкому аромату духов всегда примешивался едва уловимый аромат ее нежного тела. И вот этот удивительный и едва слышимый даже мной букет вел меня воздушной тропой, пока я в конце концов не встречал ее.
Для нее это всегда было загадкой: я мог найти ее где угодно, в таких местах, о которых я как бы не должен был даже и догадываться.
Кто она, спросите вы? А я не отвечу. Не хочу рисковать. Вдруг спугну, вдруг она сменит духи, вдруг оскорбится и разрушит нашу игру, навсегда заменив себя идеально похожим двойником?
Двойником по имени…
Я стою как буриданов осел между двумя стогами секса и не могу выбрать, какой лучше. А стог-то, оказывается, один. Просто он отражался и множился в изощренной системе зеркал.
А зеркало, кстати, по народным поверьям, придумал дьявол.
Что выбрать — бессмертие или секс с шикарной женщиной?
Раньше я знал, а теперь не знаю.
В пятницу, 13 ноября, меня разбудил телефонный звонок.
— Приезжай, хочу сказать тебе кое-что очень важное, — звонил Макс Пигмалион, кажется, пьяный, но не настолько.
— Ты офигел, Макс, три часа ночи, мне завтра на работу, материал в номер досдавать нужно…
— Возьми такси и приезжай…
— Ладно, блин, жди.
Сидит на кухне, гладко выбрит, подстрижен, в черном костюме-троечке, в белой рубашке с запонками и при галстуке. Перед ним чистый холст на подрамнике, но он смотрит на пустую бутылку водки и мрачно декламирует есенинское: «Пускай ты выпита другим…». Потом достает из-под стола еще одну, она уже полупустая, продолжает: «Но мне осталось, мне осталось», — выливает в стакан остатки, протягивает мне, продолжая цитировать: «Твоих волос стеклянный дым…», чокается со мной, «…и глаз осенняя усталость», смотрит на теперь уже две пустые бутылки.
— Как дела? — спрашиваю я его.
— Отлично. Вчера получил очень выгодный заказ. Надо нарисовать портрет недавно умершего человека.
— Покойника, стало быть.
Я закусываю зеленым луком, обмакнув его в солонку, хлеба на столе нет.
— Поздравляю. Наверно, богатый был человек? Портрет родственники заказали?
— Нет.
— А кто?
— Он сам. Сегодня зашел — и сделал заказ.
Есть люди, которые идут вперед, ведомые интеллектом, а есть — интуицией.
Первые всегда смеялись над вторыми.
Но вот впереди минное поле. И что? Ведомый интеллектом все точно рассчитает и обязательно подорвется. А ведомый интуицией преодолеет минное поле без потерь. По минному полю нужно идти вслед за тем, у кого есть интуиция. Жизнь как минное поле.
Макс из породы вторых, он та самая гениальная летающая крыса, которая обретает крылья только тогда, когда ее припрут к стенке.
— Весь народ мне не нужен, — говорит Макс, — мне нужен отдельно взятый хороший человек. Никакой ответственности и, стало быть, никакой наследственности. Мы ведь выбрали другой путь. Мы пойдем параллельно…
После летучки наш редактор Нестор Иванович Вскипин сказал секретарше:
— Я в городскую думу. Сегодня на работу уже не вернусь. А если вернусь, то это навряд ли.
Узнав об этой радостной новости и правильно истолковав ее темный смысл, мы сбежали в «Тяжелую Лиру».
Среди прочих за столиком в самом темном углу сидит местный классик М. М. Зыков. Писатель по партийному призыву, он оказался сейчас ненужным ни партии, ни тем более читателям. Вечно жаловался, что его обливают грязью. Пережил всех критиков. Видимо, грязь оказалась лечебной. Что и говорить, отлично сохранившийся экземпляр литературного мастодонта: в его рыжей шевелюре и бороде седины в два раза меньше, чем у меня в паху. Однако, актер. Сидит, глаза грустные, потухшие. Как будто их сквозняком с того света задуло. Его стихи второй месяц лежат у меня в столе, как мертвое тело, которое забыли похоронить.
— Здравствуйте, Михал Михалыч. Какие новости у старости?
— А, б…, юные могильщики России, — вместо ответа, зло шмыгая гайморитным носом, проговорил он. — Присаживайтесь, а то мне здесь даже и поругаться не с кем — одни пидоры да проститутки.
— Мне как обычно, — это он уже вдогонку Строчковскому, идущему к стойке.
Пока он не пьян, с ним даже интересно поговорить. Раритет. В столицах таких с фонарем Диогена не отыщешь.
— Где работаете, Михал Михалыч?
— В музее.
— А кем?
— Живым памятником.
В кафе зашли двое знакомых журналистов. Мы обменялись кивками, они сели за дальний столик, где было достаточно темно, и стали под столиком блудливо щупать друг друга за ляжки.
— Вон там — проститут и проститам! — шепнул мне доверительно экспромт сквозь рыжие, торчащие щеткой усы М. М.
Одна из особенностей кафе заключалась в том, что многочисленные зеркала надолго сохраняли в своей памяти только женские отражения. Мужские для них были слишком тяжелы. Поэтому в «Тяжелой Лире» действительно назначали свидания всякого рода молодые гомики и старые педрилы.
— Ты не знаешь, куда это запропастился любимец богов Пигмалион? — спросил М. М., нервно, в ожидании выпивки, теребя свою рыжую бороду.
— Говорят, его опять положили в «Австралию» на процедуры.
— И что они там с ним делают?
— Наверно, дурь процеживают.
— Вот смотри, — неожиданно завелся М. М., — что вы, журналюги, наделали. Пишете, этот художник — «русский Дали», та писательница — «русская Агата Кристи», другой — «русский Паваротти». Все отечественное искусство из-за вас стало безнадежно вторичным. А эпитеты? Что ни произведение, сразу «классическое», «гениальное», «эпохальное», «культовое», «легендарное», «скандально знаменитое». Рядом с такими словами любой талант померкнет. Нивелировали слово, кто ему теперь поверит?
— Насчет нивелирования слов и смыслов, Михал Михалыч, вашему поколению можно предъявить те же претензии. Вы тоже со своим соцреализмом здорово поработали на благо мирового абсурда. — В отсутствие спиртного я начинаю нервничать и говорить красиво. — Сначала читатели устали от литературы. Потом литераторы устали от литературы. В конце концов литература устала от литературы.
Подошел Строчковский с водкой, кофе, салатами и бутербродами. Поставил большую рюмку и стакан минералки перед нашим «классиком».
— Да здравствует солнце, да скроется тьма! — чокнулся Строчковский с М. М.
— У нас всегда так, — шумно отхлебнув водку, как горячий чай, незлобно брюзжит литературный мастодонт. — С живыми гениями спорят, а внимательно слушают только мертвых.
— А я буду рад, — говорит Строчковский, — если про меня скажут: он работал, как вол, пил, как лошадь, подох, как собака, и зарыли его, как падаль. Глядишь, после смерти и назовут настоящим человеком.
— Циники, б…, — отхлебывая водку, продолжает промывать нам мозги Михалыч. — Ваше поколение теперь празднует бесконечный праздник — Всероссийский день независимости головы от туловища. А где ваши идеалы, герои? Есть у вас флаг и родина, гимн, идеология в конце концов?
Как бы мимоходом, ковыряясь вилкой в винегрете, намекаю:
— А по мне, настоящее искусство — это когда пишу, потому что пишу. А если «зачем» или «для чего» — то это уже идеология. Винегрет потому и ешь с аппетитом, что в нем всего понамешано.
— Все верно, — неожиданно соглашается М. М. Зыков и язвительно продолжает: — Винегрет — вещь вкусная, да быстро портится, если его вовремя не поставить в холодильник. Подморозить, стало быть, надо и винегрет, и Россию.
— Любишь кататься как сыр в масле, люби и быть съеденным. Так во все времена было: и при коммунистах, и при нынешних «одноименных демократах», — жуя бутерброд и роняя крошки на стол, бубнит Строчковский.
— Да как вы не понимаете, ведь колобок — это наша родина, которую съел кто-то хитрый и рыжий! — неожиданно вспылил Михалыч. Минуты две мы трагически молчим.
— Я думаю, это, пора освежить стаканы: «молодые люди, впоследствии — разбойники», как писал Шиллер о вас в одной из своих драм. — Сменив гнев на милость, Михалыч закуривает беломорину, она тут же тухнет, он делает вторую попытку ее раскочегарить.
Я сегодня на мели. Спонсирует Строчковский. Уходит к стойке. А мы продолжаем застольные беседы в духе не то Плутарха, не то С. Довлатова.
— Почему я не люблю свой народ? — потянуло меня на откровенность. — А он меня любит? Знает ли он о моем существовании? А ведь я хочу, очень хочу понравиться своему народу, быть ему полезным тем, что я умею делать.
— А может, то, что ты делаешь, просто не нужно народу. Поэтому он тебя и не знает, и не любит. — М. М. радуется, что так ловко, по его мнению, меня уел.
— Тем хуже для него! — Я и не знал, что этот вопрос, глубоко запрятанный в моем подсознании, так для меня важен.
— Юношеский максимализм.
— Старческий минимализм.
— Выпьем? — Мотя примиряюще поставил передо мной коктейль «Отвертка», а перед М. М. традиционные сто пятьдесят и минералку.
— Выпьем.
— Не плюйте, не плюйте в колодец, молодежь, сами в него попадете, — опять шумно отхлебнув половину принесенного, проговорил М. М. — Один мой знакомый давил из себя по капле раба и умер, дурачок, от обезвоживания. Все, все уже было, все уже написано. Нам остается только правильно расставить знаки препинания. Я, кстати, читал твои статьи. Они мне не понравились. Слишком пессимистичны.
— Литература не богадельня и не дом для престарелых. В литературе часто и умирают, и без ножа режут.
— Ну-ну, ты еще про Гомера с Шекспиром вспомни…
В начале третьего ночи в кафушке притушили свет, ненавязчиво намекая нам, что уже и завсегдатаям пора выметаться вон.
— Какой сегодня длинный день, — устало сказал Строчковский, когда мы, выгрузив из тачки возле его подъезда «макет классика соцреализма М. М. Зыкова», поехали дальше.
— Это не день длинный, Мотя, это мы стали короткие, — так же устало возразил я ему и уронил голову себе под ноги.
А ночью мне снились горные козлы. Только они были очень маленькие. Они сидели на высоких деревьях и свистели, как птицы.
Дома правил рукопись внештатника и уронил на пол красный карандаш. Полез под стол его поднимать, а наткнулся на коротенький огрызок блестящего позолоченного карандашика для губ и сразу же вспомнил о ней, о продажной сучке, об Асе-Длинноножке…
У меня остались от нее две размытых полароидных фотографии и растрепанная, залитая кофе книжка в мягкой обложке «Как стать звездой».
Вот и все.
У нее на память обо мне не осталось ничего. Ей это было не нужно.
Дитя своего жестокого времени, она была начисто лишена сентиментальности.
Вертя в руках ее карандашик для губ, я неожиданно подумал вот о чем.
Странно, но пока мы были вместе, мы никогда не встречались с ней в городе случайно. Ведь бывает же так, раз — и случайно встретились. А с ней — никогда.
С другими — пожалуйста, сколько угодно. Идешь, идешь, где-нибудь по старинному припортовому закоулку, и вдруг — бац! — вот она, неожиданная встреча со старым дружком или подругой, с которыми не виделись целую вечность.
А с ней не могло быть никакой случайности, никакой, понимаешь, романтики. Только жесткий расчет: дорогой, где мы сегодня встречаемся, когда и за сколько? Все-таки это сидело в ней по-настоящему глубоко.
…И снится Максу Пигмалиону сон. Будто сидит он в портовом кабаке «Труба Адмирала», только зовут его почему-то не Максом, а Миклухо-Маклаем. И вроде как кличку эту ему присвоили за то, что он в молодости участвовал в кругосветной регате. И видит Макс, что на левом плече у него, то есть у Миклухи, сидит огромная серая корабельная крыса. Сидит спокойно, только носом шевелит да глазками на вас умными смотрит. На крысе ошейник и цепочка, кольцо от которой надето на Миклухин указательный палец. «Это моя невеста Шарлотта, — говорит он и, выдержав паузу, предлагает: — Хотите услышать историю, как Шарлотта спасла мне жизнь?» И наконец добавляет: «Только вот пивка бы, чтобы горло не сохло…» И вот Макс (который Миклухо-Маклай), сам себе удивлялясь, как будто уже не в первый раз начинает свой рассказ о том, как однажды рыболовецкий траулер, на котором он работал, попал в страшный шторм на Тихом океане. Траулер был старый, давно уже списанный по возрасту, поэтому никто из команды сильно и не удивился, когда эта посудина пошла ко дну. Боцман тонул с чувством глубокого удовлетворения: сбылись его предсказания. «За работу, матросы! — орал он. — Смерть — это тяжелая и ответственная работа». Все попытки спасти это корыто были тщетными. Траулер затонул. Наемная команда, набранная в основном из портового отребья, спасалась кто как может. Половина утонула сразу же, ибо, по давнему матросскому обычаю, не умела плавать. Миклуха (который Макс) плыл, держась за какую-то широкую доску, и очень сильно тосковал по родине. В голову лезли мрачные мысли о конце света, и хотелось горячего куриного бульона с луком и яйцом. По христианскому обычаю, он уже давно все простил всем своим врагам, но чуда не происходило. Самое паршивое было то, что он даже не мог толком сообразить, в какую сторону, собственно, плыть. Везде была вода, но Лик Божий в ней не отражался. «У Тихого океана нет памяти, — вспомнил он слова одного знакомого мексиканца, — и потому он вечен». Миклуха окончательно затосковал по родине и бульону, несколько раз крикнул: «Спасите, помогите!» Но это было уж совсем смешно. Так смешно, что он разрыдался. И вот тут-то он и увидел плывущую в некотором отдалении корабельную крысу. Увидел случайно, боковым зрением. Но смекнул: а ведь крыса-то знает, в какой стороне земля, об этой их способности ему еще в школе говорили.
И возрадовался Миклуха, и возблагодарил он Бога, и направил свою доску вслед за крысой. Так плыли они почти сутки, крыса и человек, пока Миклуха не заметил, что крыса устала и вот-вот пойдет ко дну. Тогда он выловил ее из воды и посадил на свою доску. Отдохнув, крыса сама ныряла в воду, чтобы плыть дальше к берегу, и эта процедура продолжалась несколько раз. А однажды ночью, видимо от усталости и дикой жажды, Миклухе послышался голос: «Это не крыса вовсе, а прекрасная французская принцесса Шарлотта. Ее заколдовали несколько столетий назад, превратив в это мерзкое существо. Но если ты полюбишь ее и назовешь своей невестой, то чудо свершится — и она вновь станет прекрасной принцессой. Но помни, что нужно уметь ждать!..» Миклуха, вцепившись в доску, слушал этот глас и понимал, что медленно сходит с ума. Однако на следующий день над ним пролетела чайка, а еще через несколько часов он увидел тоненькую полоску земли. Вскоре его заметила и подобрала рыбацкая шхуна. Он накрепко прижал к себе крысу-спасительницу и ни за что не хотел с ней расставаться. Команда шхуны решила, что у него окончательно «поехала крыша», но перечить ему, пережившему столь многое, не стала. Через некоторое время Миклуха оклемался, но со своей крысой решил не расставаться уже никогда. Миклуха закончил свой рассказ. Дверь кабачка открылась, и в прокуренный, провонявший рыбой и пивом зал вошла потрясающе красивая и элегантная дама. Матросня замерла от удивления. Молодая женщина не спеша, виляя своей красивой маленькой круглой попкой, подошла к Миклухе, наклонилась над ним, совершенно ошалевшим, и, подмигнув сначала одним, потом другим, а потом третьим глазом, медленно поцеловала его в губы.
— Меня зовут Шарлотта, — сказала она просто. — Прощай, Макс, Бог и Ницше мертвы, отправляйся-ка и ты домой, к своей мамочке!..
…В местной психушке, которую народ с незапамятных времен прозвал «Австралией», у Макса отдельная небольшая комната. Он не буйный, и здесь его все любят. Целыми днями он рисует историю своей жизни и рассказывает медперсоналу удивительную легенду про крысу по имени Шарлотта. А крыса, кстати, от него куда-то сбежала. Он не знает куда и сильно тоскует. История хоть и складная, но в нее все равно никто в «Австралии» не верит.
— Какие у тебя были отношения с Шарлоттой? — спросил я как-то Макса незадолго до несчастья, случившегося с ним.
— Я несколько раз оступился в нее, — гениально и честно ответил Макс Пигмалион, гордо задрав подбородок.
Шарлотта… Шарлотта при всей своей эмансипированности и раскованности относилась к разряду тех женщин, которые всегда предпочитают сами выбирать себе партнеров и любовников и по какому- то внутреннему принципу никогда не лягут в постель в первый день знакомства, даже если этого парня на ее глазах уводит с собой ее соперница. Она точно уверена, что возьмет все, и даже больше, в другой раз. И, как правило, этот другой раз действительно случается. Исключение из своего железного правила она сделала только раз в жизни. И этим исключением был я.
— Почему так, — сказала мне как-то Шарлотта, — когда любишь — убить хочется, а когда нет — то противно дотронуться? Сейчас я уже точно знаю: она покорила меня именно тем, что абсолютно во всем была полной противоположностью тому женскому типу, который так ярко выразился в Асе.
Янис Фортиш, «вор в законе» и главный авторитет города Волопуйска, в этот день особенно удачно играл в ночном казино «Миранда». Ему сегодня просто чертовски везло и в рулетку, и в «21», и в преферанс. «Масть идет», — с удовлетворением думал он, продолжая удваивать и утраивать ставки. Именно в этот момент к нему подошел местный авторитет из чеченцев Кадык Рыгалов и сказал : «Ставь на «17». Янис хотел поставить на «35», но поставил на «17». Шарик забегал по кругу и запал в ложбинку цифры «35». Янис тихо раскалялся и был готов сказать Рыгалову все, что он о нем сейчас думает, но сдержался, а только подумал про себя: «Вот сука, дикий, неотцеженный человек. Теперь удачи не видать…»
— Ну, ну, прости, братан, — видя его настрой, с хитрой восточной, как бы примиряющей улыбкой проговорил Кадык Рыгалов. — У меня кое-что для тебя есть.
— Это очень клевый заказ, Янис, — сказал он, когда они уже сидели в отдельном номере гостиницы, расположенной на верхних этажах казино «Миранда». В их «косяках» пощелкивала афганская анаша. Сладковатый густой гашишный дым уносил печали и заботы высоко к звездам. — Я сам не потяну, Янис. Дело чистое, но не из простых. Местные кошельки заказали одного делового. Его погоняло — Будда. Я такого не знаю. Видимо, из приезжих. Дают хорошие бабки, зелеными и сразу. Короче, Янис, если ты этого козла встретишь, завали его как надо. А как получишь куш — не забудь про старого другана Рыгалова, который подбросил тебе хорошую работу.
В эту ночь, когда Рыгалов с Янисом-Крысой выходили вместе из казино, странный хромой человек неопределенного возраста, в длинном френче ниже колен, больше похожем на сутану католического священника, протиснулся между ними. Да так ловко, что они и не заметили.
Открою вам тайну: после того, как я ушел с юрфака местного университета, я сразу же поехал поступать в Москву. В Литинститут. Отец, скрипя сердцем, зубами и кожей своего огромного портмоне, отчаявшись загнать меня в юристы или экономисты, выговаривал мне на дорожку:
— Провинциала в столице губят две вещи — женщины и наркотики. Тяга попробовать и то и другое непреодолима. И то, и другое искушение приводит к денежным проблемам, которые в свою очередь толкают провинциала на преступление. А это либо скамья подсудимых, либо морг. (В этом месте его любимого монолога мама обычно падала в обморок на отцовский кожаный диван.) Хочешь дожить до глубокой старости и стать всеми любимым и уважаемым — сиди дома и не испытывай судьбу. — А через несколько минут добавлял: — Но настоящую карьеру можно сделать только в Москве.
Проведя в Москве почти год, я даже и не попытался поступить в литераторы. Хотите верьте — хотите нет, но за столь короткий срок я понял, что литературой, той, настоящей, с кипением страстей, полемикой и дискуссиями, поиском нового здесь давно уже не пахнет. Все: и мэтры, с которыми мне удалось познакомиться и пообщаться, и творческая молодежь, и литературная абитура — относились к литературе как к профессии, и не больше. Все разговоры о том, в каком журнале и сколько платят гонорара, где и как можно пролезть в какое-нибудь частное издательство, получить премию, грант или стипендию и т.п. Везде свои группки, кружки, заединщики, «обоймы». Везде нужно стать своим, вписаться в стаю, доказать свою преданность той или иной журнальной мафии.
В Москве я захандрил.
Стану ли я умнее за эти пять лет? Скорее всего нет, ибо настоящих Учителей жизни нужно искать «вдали от всех парнасов». К чему тогда мне этот «базар житейской суеты»? Почему-то в Москве все люди искусства показались мне искусственными людьми.
Разбросав свои стихи в несколько толстых журналов, от нечего делать я неожиданно для себя снюхался с нацболами партии Эд. Лимонова.
Здесь, в «сердце родины», я очень сильно, не по-детски, затосковал по честным и прямым людям, по простым и мужественным словам, по конкретным и справедливым делам, без интеллигентских «ужимок и прыжков».
«Живи себе навстречу!» — вспомнил я Макса Пигмалиона и пошел искать себя на неведомых дорожках, где еще встречаются следы невиданных зверей.
Так я оказался в московской банде нацболов.
В то же время я регулярно звонил домой и врал родителям, что экзамены сдаю/сдал успешно, что остался/не остался последний экзамен и что мне нужны деньги для того, чтобы снимать квартиру (так как в общаге совершенно нет условий для занятий), и деньги для нормального питания (так как в студенческой «тошниловке» можно только заработать себе гастрит и/или язву).
Чуть позже я врал им, что уже начались занятия, какие у нас предметы и пр.
Иногда они сами спрашивали меня, не нужны ли мне деньги? Я не отказывался. Жизнь в Москве начала быстро дорожать.
Кстати, мне есть чем похвастаться перед будущими внуками (если они у меня, конечно же, будут). Ведь я участвовал в знаменитой драке нацболов с охраной посольства США в Москве во время ноябрьской демонстрации 199… года. Охранники были черные, нигеры. На ломаном английском мы пытались объяснить им, что выступаем за равноправие всех народов, несмотря на их цвет кожи. Мы предлагали им послать в жопу своих капиталистов и вновь поднять «черную» волну протеста. Тем более, у них есть боевое оружие.
Негры в ответ на наши пламенные речи попытались отделать нас дубинками. Тогда и началась настоящая Куликовская сеча.
Я изловчился и хорошим ударом арматурины по голове завалил двухметрового нигера на землю. Остальные «блэки» удрали за ворота посольства и стали звать подмогу по своим рациям. Но прежде чем к ним прибежала подмога, мы успели немного попинать воющего на земле продавшегося белым черномазого. И спокойно разошлись по домам. Тут-то нас и сцапали менты. Участников махаловки раскидали по разным КПЗ. А я, как самый залупистый, угодил в Бутырки.
Моего отца вызвали в Москву официальной повесткой. Не знаю, сколько бабок выложил он ментам, юристам и адвокату, но дней через десять после его приезда меня под залог выпустили на свободу.
Ни в момент освобождения, ни в аэропорту, ни в самолете, ни по приезде домой отец не проронил ни слова.
Только поздно вечером, после семейного ужина, уходя в свой кабинет, он четко произнес, не глядя в мою сторону:
— Ближайшие дни я буду занят. У меня много срочной работы. Но в пятницу я хочу с тобой серьезно поговорить.
И хлопнул дверью кабинета так, что у мамы, как штукатурка со стен, посыпалась с лица косметика.
Однако грех юродствовать, мама была единственным человеком в этом доме, кто искренне обрадовался моему возвращению. Увы, она играла здесь второстепенную роль домохозяйки при деловом муже и нарушить эту свою социальную роль не решилась бы, даже если бы нам всем угрожала настоящая опасность.
Мы проговорили с ней почти до утра, пока я не уснул за столом на кухне, положив голову на руки. Детство — это как бомбоубежище. Мы все в нем прячемся, когда жизнь объявляет нам войну.
Пятница наступила неожиданно быстро. Перед тем как отправиться на экзекуцию, я наклеил на язык, почти одну за другой, сразу три «марки» «кислоты». (Грешен, в столице я основательно пристрастился к ЛСД.) Да и дискотека, видимо, мне сегодня предстояла чумовая.
Кажется, это был мой последний разговор в этом доме с моим номенклатурным папочкой.
Утром он поразил меня тем, что официально, через своего помощника, вызвал в свой домашний кабинет. Комната, где он сидел, была обставлена европейской мебелью и высококлассной видео- и аудиоаппаратурой, с компьютером на офисном столе (кстати, на компе он так и не научился толком работать). Все пространство было буквально утыкано факсами, ксероксами, принтерами, пейджерами, сотовыми телефонами и прочими достижениями цивилизации.
В кабинете и состоялся наш семейный педсовет. В повестке дня было три вопроса. Первый: возвращение блудного сына. Второй: что нам с этим блудным сыном делать? И третий: а не послать ли нам его по факсу и куда подальше?
На педсовете присутствовали: моя дорогая и безгласная мамочка, мой нахальный, злорадно улыбающийся прилизанный младший брат. Председательствовал Луи Цайфер квартирного масштаба, Мефистофель местных лавочников, Вельзевул районного предпринимательства, Сатана бизнес-планов, рекламных кампаний и менеджмента, бывший номенклатурный работник среднего звена, человек с большой буквы, Мой Дорогой И Горячо Любимый Папочка. Ну и, конечно, я, позор людского рода.
— Мне надоел твой подростковый и непреходящий идиотизм, — устало сказал отец, снимая очки-хамелеоны и на моих глазах превращаясь в розовый куст с головами пираний вместо бутонов. — Ты просто непробиваемый кретин. Своими поступками и вызывающим поведением ты позоришь нашу семью и фамилию. Теперь любой репортеришка считает своим долгом задавать мне вопросы о моем отношении к твоим подвигам. Говорю прямо: ты мне надоел. Я очень занятой человек. У меня нет лишнего времени и средств, чтобы постоянно вытаскивать тебя из прокуратуры и милиции, — произнес он после небольшой паузы, спускаясь с потолка на тончайшей паучьей нити. Теперь он превратился в гигантского многорукого паука в цилиндре и смокинге. — Хватит. Моему терпению пришел конец. Со всей ответственностью заявляю, что у меня больше нет старшего сына.
Рекламная пауза.
Сами собой включаются тысячи, миллионы факсов, принтеров, пейджеров, сотовых телефонов и ксероксов, притаившихся во всех углах огромного кабинета, и в бешеных количествах на разные лады начинают размножать последнюю фразу: «У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ СТАРШЕГО СЫНа», «БОЛьше У МенЯ НеТ СТарШЕГО СыНА», «у МЕНЯ Нет БоЛЬШе старШЕгО сЫНА».
И проч., и проч., и проч.
(Мама падает в обморок, братец в маске оскорбленной добродетели бежит за водой и валерьянкой, отец швыряет в мусорную корзину только что вылезший из факса рекламный проспект: «Если вы решили, что у вас больше нет старшего сына, то вам поможет моющее средство «Ферри»!»)
Ну, наконец мама спасена. Брат стоит в изголовье, припав на одно колено. Классицизм в отдельно взятом доме.
— Как интеллигентные люди, мы разойдемся без лишнего шума и скандала. — Отец настоящим воздушным змеем вьется за окном, у него огромные глаза и зубастый нарисованный рот. — Хотя их, благодаря тебе, уже более чем достаточно!
Веревка у воздушного змея обрывается, и он улетает в поднебесье. В это же мгновение я замечаю, что из компьютера ко мне тянется с бесконечно удлиняющимися руками ртутный человек из «Терминатора-2».
— Ты безнадежный идиот, — продолжает Терминатор металлическим голосом моего отца. — Если бы я хоть немного верил в тебя, но ты безнадежный кретин. Из тебя ничего не получится. — Ртутный человек распадается на тысячи круглых металлических шариков, они разлетаются по всему дому, по всему городу, по всей стране, по всему миру. — Ты подохнешь нищим оборванцем.
Я с ужасом понимаю, что голос отца звучит и будет звучать теперь со всех сторон света, неба и земли. Вот оно, истинно библейское проклятие блудному сыну конца XX века!
— Но я еще раз говорю. Не смей позорить своего младшего брата. Он делает карьеру.
Признаюсь, мне самому стало интересно, что за наказание он мне придумал. Уж не решил ли, соотнесясь с родовыми традициями, посадить меня на кол?
— Короче, — хором продолжил отец, у которого теперь на плечах было три головы: Маркса, Энгельса и почему-то Пушкина. — Я повторяю и попрошу никого больше не падать в обморок, — это он сказал, обернувшись головой Маркса в сторону мамы, — отныне у меня нет старшего сына! Чтобы ты больше не позорил нас и не мешал своему младшему брату делать в этой жизни честную и достойную карьеру, я предлагаю тебе сделку.
Отца за столом не было видно. Миллиарды муравьев сплошь облепили его тело, которое теперь стало одним сплошным шевелящимся муравьиным ковром. Красные муравьи красиво пели гимн Советского Союза. Вот это да! Я краем глаза посмотрел в висящее на стене огромное зеркало и увидел, что сам я превратился в одно большое ухо, из которого торчало белое пианино. Пианино само по себе исполняло «Лунную сонату» Бетховена.
— Итак, ты отказываешься от нашей фамилии и берешь девичью фамилию матери.
(Так, так, я уже недостоин носить мужскую фамилию! Ну дальше, папочка, дальше! Я еле сдерживался, чтобы не закричать ему в лицо что-нибудь дерзкое и оскорбительное.)
— Ты переедешь жить в другой город. — В глазах брата появляется выражение искреннего и всепоглощающего ликования. — Конкретно в Волопуйск, где у нас осталась квартира бабушки. Захочешь жить лучше — заработаешь деньги и обменяешь свою квартиру на лучшую. Это твое дело. Далее. Я помогу тебе устроиться на работу в местную городскую газету, редактор — мой давний приятель по партийной работе. — Мраморная скульптура, сидящая на месте моего отца, открыла рот и на глазах стала крошиться от каждого произносимого ею же слова. — Но за все за это ты сейчас подпишешь одну бумажку и клятвенно пообещаешь, что больше никогда по своей воле не будешь нам о себе напоминать. — С огромной скоростью на меня летела, пожирая все на своем пути, бешеная мясорубка. Из ее раструба торчала голова отца и огромной лапой вертела ручку. Я невольно зажмурился. У меня так сильно закружилась голова, что, испугавшись обморока, я поскорее открыл глаза. — По-моему, это справедливое решение.
— Чему ты смеешься? — с раздражением и сильно гундося сказал мне дельфин со слоновьим хоботом и с огромными свисающими до пола шестью волосатыми женскими грудями. Дельфин высунулся из большущего аквариума, который стоял на том месте, где раньше располагалось отцовское кресло.
— Если Магомет не идет к горе, то гора приходит к Магомету и рожает ему мышь. Давай бумагу, где подписать, — не переставая улыбаться своим видениям, сказал я. — Спасибо, папочка. До свидания, брательник, не забывай, что тараканы живут только в теплых местах. До свидания, мама, и перестань постоянно падать в обморок, это у новых русских сейчас не модно.
Ну их к черту. За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Тем более если один из этих зайцев — ты сам.
Никакого груза ответственности. Назло отцу формулировал я юношеские максимы. В жизни и творчестве нужна легкая походка.
Я никогда не буду посередине, дорогой папочка! В середине тесно, черт возьми, тут у вас мало места! Я всегда буду с краю, крайним. Там простор и много свежего воздуха.
Скажу больше, дорогой мой папик, и героическая биография человеку не нужна. На кой черт! Каждый волен придумать себе такую жизнь, какая ему больше нравится.
Янис Фортиш по кличке Крыса выходил под руку с Асей-Длинноножкой из ночного ресторана «Турецкий Берег», где он отмечал с братвой свое сорокапятилетие, когда мимо него на огромной скорости промчался черный джип невиданной в городе марки с тонированными стеклами.
Поравнявшись с Янисом и его телохранителями, джип на секунду притормозил, передняя дверка открылась, и к ногам уголовного авторитета шлепнулась большая, просто огромная дохлая крыса. Джип мгновенно растворился в ночной тьме.
Ася взвизгнула и спряталась за спину Яниса. Янис и его братва наклонились над этим странным подарком.
К хвосту крысы была привязана черная траурная ленточка с надписью: «СКОРБИМ ПО УСОПШЕМУ». Янис не мог не знать, что такие подарки означают.
— Вычислю, кто так прикололся, — грохну на месте, — не сдержался он, отшвырнул крысу ногой и сел с Асей в свой цвета «металлик» «мерседес». Водила нажал на газ.
А утром следующего дня, когда Крыса с Асей еще спали на огромном траходроме в своем загородном двухэтажном доме, ему позвонил по сотовому человек номер два в их команде, Сережа по кличке Хунта.
— Ты офигел! Посмотри на часы, меня еще после вчерашнего плющит, а ты уже напрягаешь. Перезвони, — сонно пробубнил Янис.
— Не могу, блин, — рискнул вызвать на себя гнев авторитета Хунта. — В порту нашу «бээмвуху» нашли. Вся изрешечена из автоматов. Менты по радио и телеку уже передают, что стреляли из «Узи» и «Скорпионов». Включи ящик, Янис, не будь лохом.
— Кто был в тачке из наших? — переспросил Крыса, уже соскочив с кровати и пытаясь найти свои брюки.
— Четверо: Копыто, Сопля, Веня-Длинный и Слава-Сторож…
— Суки! — заорал Крыса. — Это же лучшие бойцы! Где я еще найду таких пацанов?! Кто, кто, кто их?! — бестолково орал в мобильник Крыса.
— Не знаю, — честно признался Хунта. — Но поработали профи. Наши менты говорят — чисто, никаких следов. Даже гильзы с собой забрали.
— Зачем им гильзы… — тупо проговорил Янис и вдруг опомнился: — А что с товаром? Наркота, наркота, мать твою, где?!
— Тю-тю товар. Видимо, забрали те, кто замочил пацанов…
— Кто же это, кто же это высунулся, а? Суки, педерасты, кто же это, а?! — опять принялся орать Крыса, отшвырнув ногой от себя брюки и сев на кровать. — Я же предупреждал — не выстебывайтесь, будьте ко всему готовы. Довыделывались! Но кто же это высунулся, а, кто?.. Встретимся в конторе. Собери братву, — сказал Янис Хунте и отключил свой сотовый.
— Что случилось? — спросила ничего не понявшая спросонья Ася.
— Ничего, — хмуро буркнул быстро одевающийся Янис Фортиш. — Просто кто-то решил перегрызть мне глотку. Будь проклята эта собачья жизнь!
«Если конкурента нельзя отодвинуть, то его можно закопать» — этот афоризм молва приписывает Янису-Крысе.
Янис-Крыса приехал в свой легальный офис вместе с Асей через сорок минут. Ася была невыспавшаяся и злая, ко всему прочему утром у нее началась менструация. И теперь она беспрестанно курила, нервно ходила по конторе, то садилась в кресло, то вновь подходила к окну с жалюзи.
За окном, выходящим на площадь Октября, настоящий индийский слон, который работает на простых пальчиковых батарейках, своим хоботом щекотал в паху памятник Ленину. Памятнику Владимиру Ильичу, видимо, это нравилось, и он щурился от удовольствия, улыбаясь своей знаменитой гагаринской улыбкой.
— Не мельтеши, Ася, сядь, мать твою, без тебя голова болит. — Крыса сидел за своим столом, небритый, в стильных черных очках на глазах.
— Не хотел, блин, тебе говорить по телефону, Янис. — Хунта делает приличествующую моменту паузу. — Один мужичок видел там, где замочили наших пацанов, человечка, очень похожего на Кадыка Рыгалова. Буквально как две капли… Он приехал туда на крутом джипе. В нашей дыре нет джипов такой породы, это верняк. Огромный черный джип с тонированными стеклами. Сука буду, но по описанию это та самая тачка, из которой тебе вчера подбросили под ноги дохлую крысу!
Последнее предложение Хунта выпалил уже скороговоркой и тут же нервно сел в кресло, одновременно вытирая выступившие на лбу капельки пота.
— А что за мужик, может, он ничего и не видел, а просто сука ментовская, подсадная? — спросил Хунту кто-то из присутствующих на сходке бандитов.
— Сторож одного из припортовых складов. Я его предупредил, что если он нас наколол, то мы его так отделаем, что он свою требуху через рот выплюнет.
Помолчали.
— Я думаю, Янис, Рыгалову надо предъявить, — прервал молчание Хунта. — Пусть объяснит ситуёвину.
На днях в редакцию на мое имя пришло письмо от молодого поэта. На пятнадцати страницах. К письму была приложена внушительная пачка аккуратно напечатанных на машинке стихотворений. Стихи были ужасно подражательными, надуманными и выспренними, лишенными какой-либо творческой индивидуальности. От них за версту несло XIX веком, Бенедиктовым, Надсоном, плохо переваренным Апухтиным и поздним Фетом. Я показал письмо и стихи Семену.
— Пока ничего конкретного об этом юноше сказать нельзя. Стихи никуда не годны. Но ведь ему всего-то девятнадцать лет.
— Да и для своих девятнадцати он пишет лучше, чем я писал в его годы.
— Да ты и сейчас пишешь так себе, — попытался сострить Семен. — Но не в этом суть. В письме его есть энергия и страсть, это живой человек, а не законченный литературный персонаж, филологический макет. Поиграй с ним в кошки-мышки. Авось лет через пять из него и получится что-нибудь стоящее.
В ответном письме к юному поэту я писал следующее:
«Дорогой друг!
Я с интересом прочитал твое письмо. Мне обязательно хочется сказать тебе пару слов вот о чем. Внимательно выслушивай все, что тебе советуют другие, а потом забудь об этом и сделай все по- своему. Или я бы сказал еще так: читай других, пиши свое. Ведь эпигонство — это пародия в квадрате.
Каждому молодому поэту или прозаику хочется, чтобы литература началась с его произведений. Каждому молодому критику хочется, чтобы литература закончилась вместе с его злыми критическими статьями. И эта бесконечная история повторяется из одного литературного поколения в другое.
Сейчас тебя несет словесный поток. Несет просто по течению, безвольного, ошалелого. Несет с шумом и яростью, а потом выбросит на какой-нибудь необитаемый остров. Вот тогда-то тебе и придется, как первому человеку, как Адаму в раю, показать, сможешь ли ты найти для этого мира новые, правильные, красивые имена. А пока о твоих стихах я ничего не могу сказать. Точнее, могу сказать, что они пока ничего существенного из себя не представляют».
Кто бы мог тогда подумать, что этот молодой безвестный поэт сыграет в дальнейшей моей судьбе роковую роль…
Весь следующий воскресный день я тайно следил по городу за Шарлоттой. Видел, как она стырила пачку «Мальборо» с уличного лотка.
Я давно уже решил для себя, что по-настоящему роковая женщина — это дорога, которая принадлежит всем по ней идущим и в то же время никому конкретно.
А потом случился просто удивительный и слишком литературный случай, чтобы в него кто-нибудь мог поверить.
Шарлотта зашла в магазин «Маркет-Плюс». А буквально через две-три минуты из этого магазина, я уверяю вас, точно в таком же коротком летнем платьице из японского шелка, такой же расцветки и — плюньте мне в рожу, если я вру! — в таких же туфлях вышла… Ася- Длинноножка!
«О, смотрите кто пришел! Точнее, вышел…» — только и смог подумать я.
А вот Шарлотты из магазина я так и не дождался. Я занервничал и, нарушая правила игры, которую сам же для себя и придумал, решился войти внутрь магазина.
Я несколько раз прошелся по всем этажам, заглянул во все отделы, во все закоулки, полчаса, как настоящий маньяк-извращенец, проторчал возле женского туалета — нету, она как сквозь землю провалилась!
Мне оставалось только гадать: что это — мистика? Или я самым банальнейшим образом лоханулся: Шарлотта, заметив, что я за ней слежу, вышла через черный ход… Но тогда появление Аси точно в таком же прикиде, что и у Шарлотты, — это тоже простая случайность, удивительное совпадение? А не слишком ли много в последнее время в моей жизни стало этих удивительных совпадений?
Господи, кажется, у меня начинается шпиономания! Или шарлоттомания, что, впрочем, практически одно и то же…
Получив в газете гонорар за последние публикации, всю ночь мы протусовались с Сэмом в ночном клубе «Тигры и Кролики».
— Я бисексуал, — подсев к нашему столику, сказал мне один из завсегдатаев клуба Митрофан Отбросов (он же Кетчуп, он же ди-джей Мао, он же мистер Хохол). — Ты мне нравишься. Мы можем проводить свободное время вместе.
— Мак тебе в ребро, сынок, и конопля в бороду, — добродушно сказал я, затягиваясь сигареткой и выпуская вверх струйку дыма.
Хороший парень. Оказывается — никакого секса. Грязная работа. Мы с ним дважды сдавали большие партии фальшивых долларов.
Баксы были сделаны на черно-белом ксероксе и потом раскрашены от руки цветными карандашами.
В провинции доллары были еще в новинку. Но моя совесть чиста. Я действовал, руководствуясь принципом: зачем честному человеку баксы?
А нувориша кинуть — почти что духовный подвиг.
Неплохой был приработок, пока этого молодого педрилу не подловили на том, что он продавал нечистый кокаин, добавляя в него сахарную пудру. У кого-то из клиентов случилась в заднице серьезная аллергия.
Вот за эти мелкие шалости с «коксом» Митрофан Отбросов бывал неоднократно бит, в том числе кирзой по яйцам. Он уехал жить в Питер и через три-четыре года стал известным рокером, играющим в панк-группе «Детдом Для Престарелых Убийц».
«Мой жизненный принцип, — сказал он мне как-то, когда еще жил в нашем городе, — падая, обязательно утянуть за собой скатерть — чтобы шуму побольше было».
— Секс — только с резиной, — пропагандировал тогда Митрофан, — наркотики — только «трава». — И добавлял: — Женщины — моя внешняя слабость. Мужчины — моя внутренняя сила.
«Детдом Для Престарелых Убийц» прославился своим англоязычным хитом «Dead Byddha!». Песенка стала популярной не только в России, но и в Европе. Даже в снобистской Англии и чванливой Америке заметили удачный дебют наших питерских парней.
В песенке, в частности, говорилось: «Иди всегда своей дорогой, малыш, и если тебе встретится на пути дядька, который назовет себя Будда, Христос или Магомет, — убей его! Своими нравоучениями он засерет тебе мозги и не даст увидеть мир таким, какой он есть. Убей Будду хотя бы для того, чтобы потом стать им, малыш! И помни, на Земле Богов не бывает. Здесь живут только лжепророки…»
Панк-группа «Детдом Для Престарелых Убийц» просуществовала ровно до того момента, как стала знаменитой. Потом, видимо, каждый действительно возомнил себя Буддой и пошел своей дорогой. Митрофан Отбросов пошел дальше всех: промахнувшись с дозой героина, он ушел в Нирвану и, говорят, до сих пор не вернулся. Надо думать, что не вернется уже никогда. Снег всегда падает глазным яблоком вниз.
А песенка их жива. Недавно слышал по «Эльдорадио» ее танцевальный римейк в стиле «эйсид хаус». Ничего, слушать можно, настоящую вещь испортить не так-то просто.
Я вышел из «Тигров и Кроликов» в три часа ночи и, как говорили в XIX веке, пошатнулся вместе со своим здоровьем.
Проснувшись после обеда, долго вспоминал, забрал ли я Сэма с собой из клуба или он так и остался спать за столиком в баре, когда я вышел в туалет. Так и не вспомнил.
Хотел было позвонить на работу и сказаться больным, но меня опередил Строчковский.
— Слыхал очередной ньюс-хит? — захлебываясь от восторга, кричал он в трубку. — Вчера ночью чья-то бригада разнесла вдребезги «Тигров и Кроликов», просто, блин, превратила там все в груду битого стекла! А знаешь, кто этот клуб контролировал? Кадык Рыгалов, конкурент Яниса-Крысы! Все говорят о новой мафиозной войне в Волопуйске и переделе бандитской собственности!
— Ну что ж, будет хотя бы о чем писать, — констатировал я и глубоко задумался.
Значит, я вовремя свалил из «Тигров и Кроликов». Может быть, за несколько минут до погрома. Но вот Семен!
Я по-настоящему обеспокоился его судьбой и тут же позвонил ему домой. Телефон молчал. Включился автоответчик: «Вы позвонили по номеру Семена Батаева. Прежде чем оставить свое сообщение после сигнала, подумайте, нужно ли оно хозяину квартиры?» Автоответчик, который ни за что не отвечает. Я решил прогуляться, проветрить мозги и вызвонить Сэма с улицы либо вечерком зайти к нему домой.
— Крыса! Я тебя предупреждаю! — орал по сотовому раскалившийся добела Кадык Рыгалов. — Я тебя предупреждаю, если ты еще хоть раз наедешь на мою братву, будем разбираться на стрелке.
— Ты чо, охренел? — немного растерялся Янис-Крыса. — Что случилось-то, обоснуй?
— Не прикидывайся лохом, Крыса, — в бешенстве кричал в трубку Кадык. — Вчера ночью расхреначили мой клуб. Завалили троих бойцов, распугали клиентуру.
— Ну и чо? Что ты блажишь, Кадык, у тебя проблемы, а я-то тут при чем?
— Те, кто там был, божатся, что видели среди громил тебя, Янис, тебя и твоих пацанов.
Янис покраснел, потом побледнел и, совладав с голосом, спокойно ответил в трубку:
— У меня тоже есть, что тебе предъявить, Кадык. И я это сделаю в самое ближайшее время.
Они почти одновременно выключили свои сотовые.
Янис-Крыса подошел к окну и через жалюзи стал смотреть на центральную улицу города. В ту ночь, когда разнесли кабак Рыгалова, Янис был в своем загородном доме с Асей и еще двумя-тремя своими близкими друзьями, здесь он чист. Значит, можно сделать следующие выводы. Первое, Рыгалов намеренно, без повода, наехал на него, чтобы вызвать его на конфликт. То есть Кадык поступил по принципу: лучшая защита — это нападение. Второе, кто-то очень похоже косит под меня, чтобы подставить меня и окончательно поссорить с Рыгаловым. (Вариант — происки сук-оперов). И третье… Вот о третьем Крыса, суеверный, как все бандиты, боялся даже думать. Третье касалось области мистики, где ничего не могли решить ни «Узи», ни «АКа», ни тротиловые бомбы. Третье, думал Янис, насмотревшийся по видаку фильмов ужасов, где-то есть двойник, мой двойник, о котором я не знаю. Да, двойник или тот, кто легко может превращаться в кого угодно, то есть оборотень.
Янис передернул плечами, как от холода. В таком случае возможно, что и Рыгалов не имеет никакого отношения к разборкам в порту, где замочили моих бойцов. «Однако Рыгалову нужно предъявить, — вновь заводил себя Крыса, — обязательно надо предъявить. Я забью ему стрелку».
На улице только что прошел короткий, но сильный дождик. Неожиданно выглянуло солнце, но не удержалось на небе и рухнуло прямо под колеса мчащихся по мокрому асфальту машин. Они раскатали солнце по всей дороге, и на асфальт невозможно было смотреть из-за яркого света.
«Блестящая смерть, — мрачно закончил я сочинять эту метафору, — просто блестящая смерть сегодняшнего солнца».
В троллейбусе два подростка громко спорили:
— Вот смотри, по понятиям ведь человек может быть правильным, а по жизни — упертым, — говорил один.
— Нет, не может, — возражал другой, — пидор разве может стать вором в законе?
— Конечно, может. Здесь смотря какой закон и по каким понятиям живут воры.
— Тогда это уже не воры, а беспредельщики. А закон, если он закон, никто не изменит.
На светофоре остановилась крутая японская иномарка, вся по самые стекла густо забрызганная уличной грязью. На одном ее боку какой-то шутник пальцем вывел: «Хочу домой, в Японию!» А когда она нас подрезала, я успел разглядеть на другом ее боку: «Помой меня, я вся чешусь!»
Я вышел из троллейбуса, и он тут же превратился в тыкву, водитель троллейбуса — в жабу, а все пассажиры — в серых мышек.
Часы на Луне пробили полночь…
«Я живу среди слов, как рыба внутри своей чешуи», — констатировал я, дожевывая черствую булочку с чаем в редакционном кабинете. Позвонил Семену. Наконец-то он взял трубку. Оказывается, до сих пор изволил спатеньки. Причем не один. А с какой-то девицей, которую он после моего ухода снял в «Тиграх и Кроликах».
— Ну так пусть она поцелует тебя еще раз в твой толстый зад, — сказал я, — вчера ты спас ей жизнь. Причем в самом прямом смысле этого слова.
— Ты о чем? — не может понять спросонья Семен. Я рассказал ему, что ночью братва разнесла клуб, где мы с ним зависали, по кирпичику.
— Если бы Бога не было, я бы первый побежал его рожать, — ошеломленно проговорил Сэм.
Со спокойной совестью я повесил трубку.
Из моего ответа на очередное письмо юного друга-стихотворца:
«…Для писателя необходима индивидуальность. Если нет творческой индивидуальности, ее можно заменить биографией. При отсутствии того и другого можно выехать на голом мастерстве. Но всем будет холодно и неуютно. Твои последние стихи мне не понравились совершенно. И знаешь почему? Пушкин где-то не то в письмах, не то в разговорах заметил, что «поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем другое дело».
Я, например, точно знаю, что я не настоящий поэт, потому что если бы мне приказали ради поэзии убить кого-нибудь или предать, я бы не смог этого сделать. А для истинного художника нет другого закона и бога, чем его творчество. И если настоящий художник написал, что смерть есть единственное избавление от несуразностей бытия, то он должен после этого умереть…»
Больше этот молодой человек мне писем не писал. И через одну- две недели я забыл о нем совершенно.
А через полтора месяца после того, как прервалась наша переписка, меня вызвал к себе редактор. В его кабинете сидели два молодых человека в строгих костюмах и одинаковых, в тон серым костюмам, галстуках. Короткая стрижка, у обоих, несмотря на молодость, уже заметные залысины на висках. Чубы зачесаны назад. Глаза спокойные, сытые, оловянные.
— Это товарищи из прокуратуры, — как мне показалось, с искренней тревогой в голосе, не глядя в глаза, сказал редактор, — они хотят с тобой поговорить.
— О чем? — Я почувствовал, что его тревога незаметно передалась мне.
— По поводу самоубийства одного молодого поэта, читателя нашей газеты. — Нестор Иванович сделал приличествующую моменту паузу. — Его родственники подают на тебя в суд. По статье «Доведение человека до самоубийства». Кажется, так это звучит? — вкрадчиво переспросил он у молодых людей, хранящих не по годам мудрое молчание.
Молодые люди вежливо спросили: не против ли я пройтись прогуляться с ними до прокуратуры? Да нет, ну что вы, какие, Господи прости, наручники и допрос с пристрастием? Мы же с вами взрослые люди и законопослушные граждане! Просто так, для обычной беседы между почти что сверстниками. За чашкой чая с сушками. На тему? Ну, например, «о месте поэта в рабочем строю». Идет? Иду, блин, иду. Я не стал упираться, тем более что никакой вины за собой не чувствовал.
До серого трехэтажного здания областной прокуратуры они подвезли меня на своей зеленой «Волге». Когда мы выходили из машины, подсобные рабочие с одной из стен пытались стереть написанные красной краской огромные буквы: «Боже, храни секреты!»
— Хулиганы, — спокойно сказал один из сопровождавших меня.
— Ага, дошутятся лет до пяти строгого режима без права разгибаться, — так же спокойно добавил другой сопровождающий меня молодой человек.
В прокуратуре, в тесном, заваленном папками кабинете, где, как я понял, и сидели оба молодых стража закона, они стали задавать мне, наверное, традиционные для такой ситуации вопросы. Знаком ли я лично с потерпевшим? Кто был инициатором переписки? Когда она началась? Какие вопросы поднимались в письмах? Как я считаю, не могли ли какие-то мои строки подтолкнуть потерпевшего покончить с собой? — и прочий словесный понос в том же духе.
Я отвечал с чувством, с толком, с расстановкой. Ни разу не сорвался на крик, ни разу не выматерился. Обиженного из себя не корчил. Был вежлив и предупредителен. Ничего не утаил. Думаю, что я не зря провел с ними время. Хотя бы потому, что благодаря им я прошел некоторый юридический ликбез. Один из молодых людей достал Уголовный кодекс, открыл его, где нужно, и ткнул, куда надо, длинным пальцем с аккуратным холеным ногтем кабинетного работника. Я внимательно прочитал: «Статья 110 УК РФ, «Доведение лица до самоубийства… наказывается ограничением свободы на срок до пяти лет…»».
Вот так я стал преступником.
В общем, под конец рабочего дня меня с Богом отпустили. Сказали, если что — вызовут повесткой. Попросили из города пока не отлучаться, а если такая необходимость возникнет, обязательно сообщить в прокуратуру. Я вернулся в редакцию. На душе было паскудно. А тут еще добавил веселья наш редактор Нестор Махно. Сквозь пулеметные очереди редакционной тачанки он прокричал мне по телефону:
— Что я тебе могу сказать? Теперь держись. Пока ты не оправдаешься в полной мере, я вынужден отстранить тебя от работы и объявить служебное расследование. — И в сердцах добавил: — Черт! Этим случаем ты ставишь меня в неудобную позу перед мэрией… Хоть ложись тут с вами и вешайся!
«Уехать бы в тайгу, — подумал я, закуривая сигарету уже из третьей за сегодняшний день пачки «ЛМ». — Обрасти там бородой. Разучиться говорить. Научиться мыслить».
На небе с утра свинцовые облака. Они подогнаны друг к другу так плотно, что между ними не просунешь и мизинца, и висят над землей так низко, что зажженная спичка освещает каждый их изгиб. Грядет зима тревоги нашей… Рабочий день давно закончился, но мы с Сэмом все еще сидим в моем кабинете. Я подробно рассказал ему о своих неприятностях, о беседе с сотрудниками прокуратуры и о решении нашего редактора затеять еще и служебное расследование.
Проблема самоубийства в нашей переписке с юным другом-поэтом, конечно же, возникала, но именно как метафизическая дилемма. Кто бы мог подумать, что юноша воспринимает все это столь серьезно. Да к тому же, по моему совету, регулярно ведет дневник, педантично записывая туда все свои мысли, и бережно хранит нашу переписку.
— Жизнь продолжается и после точки, — уверенным тоном произносит Семен очередную сентенцию. — Более того, после точки она начинается с большой буквы. Когда у твоей машины отказывают тормоза, — отвлекает он меня от грустных мыслей, — это прекрасный повод, чтобы выкурить сигарету, выпить хорошего коньяка и заняться любовью с красивой женщиной. Что у нас с тобой сегодня по плану — вечеринка?
— Если вечером, то вечеринка, а если ночью, то это уже ночнушка, — я закуриваю еще одну сигарету и протягиваю пачку «ЛМ» Семену, — с тебя коньяк и женщины.
После самоубийства того юноши я как-то неожиданно для себя очень сильно затосковал.
Я стал собирать все, что было связано с его оказавшейся такой короткой жизнью. Хотел встретиться с его родителями. Позвонил им, но они, узнав, кто я такой, повесили трубку.
Но я все равно выпросил у нашего редактора командировку и, хотя был невыездной, съездил в городок, где когда-то жил юный поэт. Естественно, сообщать в прокуратуру о своей поездке я не стал.
В местной многотиражке «Огни коммунизма» мне показали несколько опубликованных его стихотворений. Одно было посвящено «Г.Б.», другое подписано «моей Л.». Я попросил моих коллег из «Огней коммунизма» сходить к родителям несчастного юноши и попросить для публикации как бы в многотиражке что-либо из его архива.
Я узнал, что он был влюблен в девушку по имени Люба. Она не отвечала ему взаимностью и вообще с иронией относилась ко всем его попыткам ухаживания. Местная красавица, из-за которой он дважды был нещадно бит дворовыми хулиганами. Созвонившись, я договорился с Любой о встрече.
Единственным приличным заведением в этом городке был ресторан, который с претензией назывался «Центральный».
Я пришел туда за полчаса до назначенного времени. Заказал для начала стопку коньяку и попросил нарезать лимон. Стал ждать.
Мысли проносились одна тоскливее другой.
По сути, я своими руками убил единственного ученика, которому по-настоящему было нужно то, что я говорил и думал. Оттолкнул его от себя, вместо того чтобы медленно, терпеливо и с любовью помогать ему в его духовном становлении.
Задумавшись, я как-то не заметил, как подошла она, возлюбленная и муза моего несчастного ученика. Крепкая, крупная девушка. Стройная и правильная, по всей видимости, очень веселая, наверняка любит шумные компании с обильной закуской и выпивкой, танцами и трахом. Господи, ну почему возвышенные натуры влечет именно к таким приземленным бабам? Страхуются поэты, заземление себе ищут на случай грозы с громом и молниями.
Я спросил, что она будет есть и пить. Она заказала жареные свиные ребрышки в маринаде, блинчики с икрой, салат «Оливье», печеную форель. На десерт — фруктовое мороженое, ореховое пирожное с кофе. Бутылку «Бакарди» и бутылку «Сендемэна». Пока все, скромно сказала она.
За едой она не спеша рассказала, что мой несчастный ученик действительно несколько раз присылал ей свои стихи, но она их не сохранила и даже не смогла припомнить ни строчки. Более того, всегда считала его чудиком и хроническим неудачником. Его ухаживания ее раздражали и, как она считала, даже компрометировали в глазах подружек. Одевался он не по моде, за музыкальными и видеоновинками не следил, был какой-то несовременный. Короче, типичный тормоз, «ботаник». Вместо того, например, чтобы сводить ее на ночную дискотеку или там в кафе-бар, он повел ее в осенний лес, за город. Ну ладно бы там на шашлыки, говорила с раздражением уже за десертом муза моего ученика, а то ведь читал ей какие-то стишки, рассказывал о своем видении мира, занимался прочей непотребной и неуместной фигней. Не приставал, не пытался даже поцеловать. Идиот какой-то, сделала вывод современная и продвинутая девушка. И отныне на его телефонные звонки и попытки проводить до дома отвечала холодным и презрительным молчанием.
— Кстати, — припомнила она за кофе с пирожным, — про вас он мне точно рассказывал. Да, точно. Еще хвастался перепиской с каким-то известным журналистом из областного центра.
— А что, что именно он говорил, ты не помнишь? — пытался я вытянуть из этой красивой молодой кобылки еще хоть что-то.
Увы, не помнила. Но, кажется, он говорил про неожиданный разрыв и что это повергло его в творческий «каприз» или, точнее, кризис, что ли?
Вот и все. Я расплатился по счету, выложив всю свою наличность (обратно в свой родной город пришлось добираться чуть ли не автостопом), проводил «смуглую леди сонетов» до подъезда, возле которого ее уже нетерпеливо дожидался здоровенный детина, стриженный и одетый по последней молодежной моде.
Чувствуя некоторую неловкость, я быстренько с ней распрощался и удалился. И пока не завернул за угол, меня колотил в спину горящий взгляд плейбоя.
Пошатавшись еще немного по городку, отправился в гостиницу. По дороге зашел в продуктовый и на самые последние деньги купил чекушку водки. Унылый, тусклый городишко. Низкая, давящая архитектура губернского захолустья. Лучшее место для того, чтобы вздернуться. Город пустой, как барабан, и скучный, как паутина. А тут еще я со своим гонором провинциального гуру…
Да, после такого вечера надо было как следует расслабиться.
Тараканы шуршали под обоями, горячей воды не было, ни одна розетка не работала. Но, я думаю, не только раздражение нашим ненавязчивым российским сервисом не давало мне заснуть в эту ночь…
К утру я наконец забылся коротким тревожным сном, и мне приснилось, что я пишущая машинка и меня заело на букве «Я».
Я объелся этой буквой, и меня заклинило.
— А ты проблюйся, — говорит мне кто-то из мебели, — может, полегчает.
И я выдавил из себя все «Я» на бумагу.
Утром я опять сходил в многотиражку «Огни коммунизма». Там меня угостили чаем из банных веников и сказали, что никакого архива у юного поэта не сохранилось. После его трагической гибели все, что было связано с литературой, его родители выкинули на помойку.
Их можно понять. Он был поздним и единственным ребенком. Пенсионеры-родители всю жизнь честно проработали на местном тракторном заводе и к литературным занятиям сына питали дикую неприязнь, считая (впрочем, не без основания), что сочинительство ничего, кроме скорби и отчаяния для пишущего и его близких, не приносит.
Так оно и случилось.
После самоубийства единственного сына они нашли нашу с ним переписку и всю вину за это несчастье, естественно, возложили на меня.
Что еще мне удалось выяснить в результате этой грустной поездки? Например, откуда пошла волна против меня. Как рассказали мне коллеги-газетчики из «Огней коммунизма», все началось с того, что здешний ловкий пройдоха-адвокат, молодой и честолюбивый выпускник провинциального университета, мечтающий о столичной практике и всеевропейской известности, пообещал в интервью по местному телевидению, что «не успокоится, пока справедливость не будет восстановлена и виновные в трагической гибели талантливого и впечатлительного юноши не будут наказаны, кем бы они ни были». «Закон один и для дворника, и для министра, и для работника любой газеты…» — такими словами, говорят, закончил он свою обличительную тираду.
На этой трагедии он решил сделать себе карьеру, заработать капиталец, отстроить взлетную площадку для старта в столицу. Сюжет подходящий: смерть гениального юноши, единственного сына престарелых родителей. Далее — наглый журналист, убивший своими безнравственными письмами и циничными статьями будущую надежду отечественной литературы. И наконец, он, молодой, честолюбивый адвокат, добивающийся торжества справедливости, не взирая на лица и звания!
С таким вот невеселым информационным багажом я и вернулся из своей печальной командировки.
Тоненькая ученическая тетрадка с последними стихами (мне все- таки удалось откопать ее в газетных завалах многотиражки), которую я привез из командировки, вкупе с теми текстами, которые он регулярно высылал мне в период нашей переписки, а также сами письма да три плохо отсканированных коллегами из «Огней коммунизма» любительских фотоснимка (на них изображен лопоухий, с длинным вытянутым лицом некрасивый юноша в толстых очках; даже на этих некачественных снимках видно, что его одолевали непроходящие, несмотря на взросление, юношеские прыщи) — вот все, что от него осталось.
— Да, значит, из никуда — в ничто… Ну что ж, как минимум гений, — сказал мне наш знаменитый художник Макс Пигмалион. Он только что просмотрел тетрадку с самыми последними стихами поэта-самоубийцы. И, с силой раздавив окурок в пепельнице, как будто поставил точку в разговоре, добавил: — Это могло бы стать открытием, равносильным открытию поэзии Рембо и Верлена.
…Опавшие листья чуть загнуты, как ладонь, протянутая за милостыней.
Мне нечего вам подать.
Мое лето тоже кончилось.
Я прожил бездарную жизнь. И я приду плюнуть на свою могилу.
Хотите, я наконец расскажу вам, с чего все началось?
Эта история началась с того, что у Аси разболелись зубки. Грустный анекдот, ей-богу. Идти к стоматологу она отказалась наотрез. Она всегда болела молча: забьется в угол софы, свернется калачиком под пледом — и молчит. И тогда у меня тоже начинали невыносимо ныть мои совершенно здоровые зубы. Молча смотреть на ее страдания у меня просто не было сил.
Я собрался и пошел в аптеку за болеутоляющими зубными каплями.
На улице весна. Она скалится на всех своими огромными сосульками. Сосульки тают и, видимо, тоже болят, как зубы у Аси.
Да, черт возьми, стоят первые теплые мартовские деньки. Говорят, что где-то огромная сосулька, сорвавшись с крыши дома, пригвоздила к земле случайного прохожего. «Весна — охотница, она же — живодерка», — вспомнил я строчку одного графомана, приславшего в редакцию пятисотстраничную поэму «Времена года».
Все вокруг тает, течет, потеет. Из-под снега появляется скопившийся прошлогодний мусор: окурки, фантики, битое стекло, клочья бумаги, использованные презервативы, билеты общественного транспорта, обрывки ночных разговоров, телефоны друзей, адреса подруг, даты, обещания, планы…
А сколько по весне из снега вытаивает дерьма!
Весна-красна, весна-грязна, весна-мокра, блин!..
По дороге в аптеку я купил в киоске сигареты, открыл на ходу пачку «ЛМ» и, выйдя из дворов на центральную улицу, остановился возле какого-то офиса прикурить. Не успел я достать зажигалку, как из дверей выбежали и налетели прямо на меня несколько крепких молодых людей.
— Быстро в машину! — заорал один из них. Я даже не успел сообразить, зачем и в какую машину, как меня запихнули вместе с другими в большущий джип. Он рванул с места.
— Все было бы классно, если бы ты, жопа, не начал стрелять раньше времени, — обратился один из сидящих в джипе, видимо, старший в команде, к другому бойцу, моему соседу.
— Если бы не я — этот козел завалил бы вас обоих, у него в столе был ствол, — огрызнулся мой сосед. — А ты что молчишь?! — обратился он уже ко мне. — Ты же видел, как тот пидор полез в стол?!
Я промычал что-то неопределенное.
— Подожди, ты чо, новенький? — спросил меня их старшой. — Или ты в прикрытии был — я тебя что-то не припомню.
— А… Кривой где?! — спросил всех сидящих третий персонаж этой криминальной драмы. — В рот вам потные ноги в сахаре! Мы же Кривого там оставили!
Бандиты ошалело смотрели на меня.
— Ты, козел, ты как здесь оказался? — заорали они почти одновременно. — Да он же подсадной, его же опера нам подсунули!
Несколько раз меня хрястнули по лицу.
— Поворачивай назад, за Кривым поедем! — закричал их старшой. — На эту суку, если что, обменяем! — Это он про меня.
Я сидел ни жив ни мертв и никак не мог опомниться от всего происходящего. Где я, зачем я здесь?
— Поздно, Хунта, — сказал водитель джипа. — Пока развернемся, пока подъедем… Кривого либо уже завалили, либо он сам ушел… Да, блин, обделались…
— Я тебя спрашиваю — как ты сюда попал?! — заорал на меня тот, старшой, которого водила назвал Хунтой. Кто-то шарахнул мне в переносицу не то кастетом, не то рукоятью пистолета. Кровь хлестнула из обоих ноздрей.
— Эй, офигели, что ли, салон кто будет мыть? — заступился за меня, сам того не подозревая, водила.
— Приедем — ты у меня своими кишками блевать будешь! — пообещал мне Хунта, и я понял, что основательно влип.
Меня привезли в какую-то загородную резиденцию этой братвы.
Ввели в дом.
В кресле перед огромным телевизором в спортивном костюме «Адидас» и кожаных домашних сандалиях сидел худой, сутулый, с бледным лицом туберкулезника человек. В нашем маленьком городке многие знали его в лицо. По крайней мере журналисты и работники правоохранительных органов.
— Я же просил заложников не брать, — поморщившись, с раздражением сказал он Хунте.
— Мы его не брали, он сам взялся, — хмыкнул кто-то из ехавших с нами в одной машине.
— Не понял… — Янис прищурился.
— Янис, этого хмыря мусора сунули нам вместо Кривого… — заторопился Хунта.
— Как это? — Крыса прищурился еще более пристально.
— Мы заехали на разборки к этому гребаному чечену Кадыку Рыгалову. Кадык, спрашиваю его я, что это была за подстава с деловым по кличке Будда? Мы лучших бойцов тогда в порту потеряли. Он сразу на дыбы, мол, в натуре, сами лохонулись. Мы ему про неустоечку. Тот отказался даже слушать нас, послал на х… и хотел было устроить стрельбу. Миша Сквозняк его пристрелил из «Узи» с глушаком. На выходе мы нарвались на охрану Рыгалова. Началась пальба, Кривой, видимо, приотстал, мы выбежали из конторы — и по коням. Я быстро посчитал по головам — все на месте. А оказалось, что вместо Кривого в машину запрыгнул вот этот козел.
«Господи, — подумал я, — этот мир окончательно сошел с ума, и пора опускать занавес».
— Говори теперь ты, — обратился Янис ко мне.
— Я шел в аптеку, остановился прикурить, тут меня затолкнули в машину, и…
— М-да, сам-то чувствуешь, что врешь неправдоподобно, — сказал, вставая из кресла и закуривая, Янис. — Придется ведь тебя запытать до смерти, как мусора позорного…
— Я не вру. Моя девушка может подтвердить. Она сейчас там, дома, зубами мучается. Зубы у нее болят. Вот я и пошел в аптеку. Честное слово…
Я назвал адрес.
— Проверим. А пока в подвал его, на цепь. И не дай бог он сбежит…
На мое счастье, к вечеру стало известно, что Кривой погиб в перестрелке, и, значит, я в его смерти не повинен. А вот дальнейшие события изменили мою жизнь основательно. Реально ощущать жизнь начинаешь только тогда, когда жить становится невозможно.
Хунта съездил ко мне домой и привез с собой Асю.
Я увидел ее сквозь пыльное, размером с ладонь, подвальное окно.
Исстрадавшаяся зубами, перепуганная и ненакрашенная, она выглядела очень даже естественно. Глаза были грустными и жалобными, одета она была в футболку и джинсики, сверху короткая кожаная куртка, какие-то кроссовки явно на голую ногу. Сердце у меня заныло в предчувствии чего-то нехорошего.
Так оно и вышло.
Янис вышел к ним навстречу, не спеша спустился по ступенькам. Несколько минут пристально рассматривал ежащуюся от мартовской сырости Асю и наконец задумчиво произнес:
— Длинные у тебя коленки, не одну пару голов в смирении на них склонить можно.
Потом они вместе вошли в дом.
Ася шла впереди, Янис за ней. Никакой грубости или насилия. Но мне от этого было не легче. Я совсем истерзался и, измученный, сел на пол, обхватив голову руками.
А вечером, когда охранявший меня боец принес мне какую-то похлебку и кусок черного хлеба, выяснилось, что Ася с Янисом уехали вместе… в ресторан.
Всю ночь я не спал, сходил с ума от страха за нее. К страху примешивалась и дикая, мучительная ревность.
К утру я уже был готов обменять свою жизнь на ее свободу и решил оболгать себя, признавшись в том, что я действительно засланный в их банду оперативник.
Два следующих дня я практически ничего не ел и, мучимый бессонницей, чувствовал, как сквозь меня медленно и больно прорастают минуты ожидания. Чего? Не знаю. Но чего-то для меня ужасного.
Спустя трое суток меня вытащили из подвала на свет божий. Как в бреду, я увидел перед собой Яниса.
— Ты не соврал, — сказал мне Янис. — Ася мне все рассказала. Но вот что мне теперь с тобой делать — ума не приложу. Просто так отпустить — ты теперь слишком много знаешь. Но и здесь ты мне на фиг не нужен.
Янис как бы глубоко задумался.
— Завидую тебе. У тебя шикарная жена. Такую женщину мало просто любить. Ее каждый день нужно красть.
— У кого красть? — тупо спросил я.
— У себя самого. Короче, мы решили вот как. Еще через пару деньков я тебя отпускаю, но Ася пусть побудет со мной. Пока ты не оклемаешься и не осознаешь всей ответственности, с какой тебе теперь придется жить.
Я что-то просипел пропавшим голосом.
Янис продолжал:
— С ней не случится ничего плохого. Как только захочет — она сможет вернуться к тебе. Заодно и зубы вылечит как надо. Лады, писака?
Здесь очень важно заметить такую деталь: все мои знакомые после этой истории посчитали, что я предал и отдал без боя Янису свою женщину, что я струсил и не смог отстоять свою любовь. Но я-то знаю, что это не так.
— Женщину по-настоящему можно оттрахать только деньгами. Другими способами ее не удовлетворить, поэт ты хренов, — сказал мне Янис, когда меня выпускали на волю. Меня высадили из его «мерса» на центральной площади нашего городка. — Иди домой и не трепись, а то вава будет…
Первое, что я сделал уже у себя дома, — это принял горячий душ. Потом сидел на кухне, пил крепкий кофе с дерьмовым бренди «Сылнчев Бряг», курил сигареты одну за другой и пытался осознать происшедшее. Происшедшее было столь нереально и фантастично, как будто бы это было в кинофильме и не со мной.
Она не вернулась ко мне ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Она стала любовницей Яниса Фортиша, главного мафиози нашего портового городка. (Причем стала его сукой совершенно добровольно.)
Оказывается, я, наивный, недооценивал эту длинноногую стерву. Он дал ей то, чего у меня не было никогда: власть над всеми вещами. Ведь любую вещь можно купить. Не то что чувства. Я не думал, что за столь короткий срок она привыкнет жить в тени сутулых плеч Яниса-Крысы. Возможно, подсознательно она всегда хотела именно этого — вульгарной роскоши новых русских, жизни, проходящей в ресторанах, казино, в поездках за границу, в походах по крупнейшим супермаркетам мира. Я никогда бы не смог дать ей этого. Со мной она не превратилась бы в эту обворожительную, сексапильную королеву ночных клубов и кислотных дискотек. Но вот вопрос, который поставил как-то передо мной Семен: а стоила ли эта женщина любви поэта?
— Честно?
— Как всегда.
— Если бы даже сейчас она вернулась ко мне, я был бы самым счастливым человеком во вселенной.
Сэм отвернулся и смачно сплюнул на асфальт автобусной остановки:
— Ага, как там в поговорке: женщина-робингуд у богатых берет, бедным дает. Стреляли — знаем.
— В мире приятно щупать только две вещи — женщин и деньги, — бросил как-то на ходу наш общий друг, преуспевающий бизнесмен Е. Банин.
Через три недели двое бойцов из команды Яниса-Крысы приехали ко мне домой и, не утруждая себя лишними объяснениями, забрали с собой все ее вещи. Она не написала мне ни строчки и даже не позвонила. У нее началась новая жизнь и, как ребенок, она мгновенно забыла о своих прежних любимых игрушках.
Это стало последней каплей, подточившей плотину моей воли. Плотина рухнула, и река алкоголя затопила меня в рекордно короткие сроки. В ночь с пятницы на понедельник я ушел в штопор. Расположенный рядом с моим домом ликеро-водочный магазин, наверное, на одном мне сделал годовой план реализации продукции.
«Ася, Ася, первая любовь, блин, вешние воды, — сквозь сопли и слюни алкогольного отравления думал я, стоя на коленях перед унитазом. — Во что превратил наш век чистых тургеневских девушек?»
— Сволочи, вы только что убили мухобойкой Бога! — орал я в три часа ночи спящему городу, стоя на балконе.
Оставшиеся предрассветные часы мучился кошмарами. Мне снились использованные презервативы. «А не меня ли это использовали?..» — с этой мыслью я и очнулся. Но тошнотворное видение еще долго стояло у меня перед глазами.
Господи! Все утро меня, как среднерусскую низменность, бросало то в жар, то в холод. Похмелье было похоже на ураган, тайфун, торнадо, терзающие мое тело. Отвратительно ныли мышцы рук и ног, будто накануне я играл в волейбол 32-килограммовыми гирями. Голова капитулировала окончательно и безоговорочно, но сердце все равно требовало расстрела. Больная совесть обеими моими руками поддерживала сердце в этом вопросе. И тогда я отдал себя на милость победителей…
Янис-Крыса уже битый час сидел в своем любимом кресле в загородном доме, уставившись в одну точку. Этой точкой обычно была Ася-Длинноножка. Крыса любил вот так, часами не двигаясь и не мигая, как питон, смотреть на красивые любимые вещи. Раньше он смотрел на старинные кинжалы и мечи из своей коллекции оружия. А потом, когда в его доме появилась Ася, он полюбил смотреть на сидящую на огромной современной тахте Асю. Ася любила смотреть иллюстрированные журналы типа «Космополитен», «Косметика», «Плейбой», «Лиза», «Бурда» и т.д. Ася оторвала взгляд от страницы, вздохнула и произнесла:
— Янис, перестань мучиться, тебе все показалось. Там, на улице, ты просто встретил похожего на тебя человека. Так бывает — случайно похожий на тебя чувак.
— Не делай из меня лоха. Я еще не долбанулся до такой степени. И я, и ты, и наш водила сегодня видели, как из магазина вышел именно я! Я! Собственной персоной, а не какой-то там похожий на меня терпила!
— Не глупи, Янис, просто какой-то молодой и наглый урка заказал резиновую маску, похожую на тебя, и теперь расхаживает в ней и делает свои мелкие делишки, или же опера учудили такую шутку…
— Может быть, может быть, — как-то зловеще проговорил
Янис. — Но я думаю, здесь другой расклад. Что ты скажешь на это?
Крыса показал ей свои ладони. Там, где у других людей на ладонях переплетались линии жизни, судьбы, карьеры, у него было совершенно гладкое, пустое место. Ася поднесла его ладони к самым глазам. Да, это факт, совершенно гладкие, без единой линии ладони.
— Сегодня в обед я один, даже без водителя, съездил в Сорочий Лог, к гадалке. Знаешь, что она мне сказала? Это ладони человека, которого уже нет. Каково, а? Посмотрела на мои руки, отшатнулась от меня и говорит: «Это ладони человека, которого уже нет!» Поэзия, б…! — Янис Фортиш нервно заерзал в кресле: — Грешен, не удержался, замочил эту старую суку. Достала она меня своими гребаными пророчествами!
Крыса замолчал, уставившись куда-то невидящим взором, а через несколько минут вдруг четко, каким-то не своим голосом, произнес:
— Детка, а ты в Бога веришь?
— Что? — автоматически переспросила Ася, и с этого момента ей вдруг стало страшно жить.
…Ну, так я не договорил. Мало того, что эта сучка предала меня, так она еще и продала все мои секреты этому ублюдку Фортишу. Воистину страшнее бабы зверя нет!
Суть вот в чем.
Как-то в постели я пустился в свои обычные мечтания. Например, как я могу очень быстро разбогатеть.
— А как? — спросила наивная девочка Ася.
— Да так! — разошелся супермен по имени Глеб Борисович. — Только законченные кретины грабят банки, вооружившись пистолетами и автоматами. Для настоящего взлома нужны компьютер, модем и поддержка друзей-хакеров.
— Не может быть! — не поверила наивная девочка Ася.
— Ноу проблем. Я могу взломать пароль любого банка за несколько часов. Только не хочу вступать в конфликт с Уголовным кодексом.
— А-а, понятно, — зевнула Ася и через пять минут уснула сном праведницы.
Но про тот постельный, можно сказать, интимный наш разговор, оказывается, не забыла.
— Привет, поэт. — Холодный ствол пистолета уткнулся мне в затылок. «Девятый калибр, не меньше», — ощупал я затылком пистолет. Передо мной стояли Ася-Косиножка, Янис Фортиш и еще человека три из его команды.
— Все нетленки кропаешь. — Ася прошлась по некогда родной ей квартире. — Все так же одинок и нищ, как церковная крыса…
— Мышь, — поправил ее Янис-Крыса.
— Как церковная мышь… Ой, Янис, прости! Конечно же, как церковная мышь!
Я молча следил за развитием событий. Честно говоря, я не очень-то догадывался, зачем они пришли. Меня больше интересовало, как они смогли войти в квартиру, дверь, я точно помню, запирал на замок. А он у меня английский, с секретом. Хотя, впрочем, есть ли такие двери, куда не сможет войти мафия? Разве что Царские Врата?..
— А я тоже на днях стишок сочинила, хочешь, прочитаю? — не унималась Ася.
Я кивнул:
— Валяй, только ствол от затылка уберите. Мешает восприятию…
— Здравствуй, жопа, новый год… — начала Ася как бы всерьез, и все, кто находился в комнате, громко заржали.
— Да тихо вы! Дайте мне до конца дочитать! — топнула ножкой капризная девочка Ася.
— Затык! — прикрикнул Янис-Крыса.
— Да, — ностальгически отозвалась Ася из другой моей комнаты, где у меня была как бы спальня, — здесь действительно ничего не изменилось…
— С тех пор, как я тебя последний раз там оттрахал? — все-таки не удержался я и тут же раскаялся: сильный и профессионально поставленный удар в челюсть справа свалил меня на пол (было бы из-за кого по морде получать! — вырубаясь, успел подумать я).
На несколько секунд я потерял сознание, потом медленно привстал и уселся на задницу. Из разбитой губы текла кровь, скула болела, и как-то сразу стало очень тоскливо.
— Получил, лох позорный, я тебя научу за базаром следить, — комментировал мой нокдаун Крыса, наклонившись надо мной и, кажется, намереваясь ударить еще раз. — Длинный язык укорачивает жизнь.
— Успокойся, Янис, я давно его не люблю. Он ведь гордый, он бы никогда на мне не женился. Правда, поэт сраный? Последний раз он меня трахал здесь лет пять назад. Разве я когда-нибудь это скрывала от тебя?
— Я с тех пор и простыни не менял, — не унимался я.
— Не въезжаешь, зачем мы к тебе пришли? — спросил меня Крыса.
— Что-то пока нет.
— Сейчас въедешь, — добродушно пообещал Крыса, достал пистолет и с характерным щелчком взвел курок.
Уже через несколько минут я понял, в какую ловушку угодил благодаря все той же Асе. А она стояла в двух шагах от меня и разглядывала какие-то фотки на книжной полке. Потом подошла ко мне и как ни в чем не бывало протянула… мятный леденец в фантике:
— Хочешь конфетку?
Смерть любит сладкое, подумал я. Правду говорят, что маленькая женщина до старости большая собака. Но леденец я на всякий случай взял.
— Это не так просто — бомбануть банк при помощи компьютера. Я бы даже сказал, что это практически невозможно… — из последних сил тянул я время.
Янис нервно зевнул:
— А ты постарайся, постарайся. У меня ведь тоже нет выхода — какая-то сволочь объявила на меня охоту. Меня выживают из этого гребаного города. Но я не хочу уходить так просто. Напоследок я решил сорвать банк. И этот банк я должен сорвать с твоей помощью. Ты поможешь мне, чудик. Иначе я просто тебя убью.
…Я действительно никогда бы не женился на Асе, размышлял я, вытирая на полу грязные отпечатки подошв, после того как Янис со своей братвой отвалили в неизвестном направлении.
Я ведь всегда относился к браку с иронией.
До женитьбы мы любим женщину просто как женщину. А после женитьбы мы любим ее уже как родину, мы постоянно пытаемся эмигрировать с нее куда-нибудь в неизведанные, экзотические страны. Попутешествовать, поностальгировать. И вновь неудержимо рваться на родину!
— Я запойный, хронический холостяк, — говорит Мотя Строчковский в таких случаях. — А семейная жизнь — это великая сушь. Ни капли свободы.
Спустя некоторое время в редакцию мне позвонили из московского издательства «Книжные тайны». Зам. главного редактора сказал, что моя публикация в «Новом мире» неизвестного гения-самоубийцы из провинции вызвала интерес в литературных кругах. Мне предлагалось подготовить его авторский сборник, то есть выступить в роли редактора-составителя, а также написать предисловие.
Конечно же, я согласился.
Почти два с половиной месяца я не занимался ничем, кроме как книжкой моего бедного, неудачливого ученика. Клянусь, я честно сделал все от меня зависящее. Отослал рукопись и предисловие в Москву. Позвонил туда, чтобы убедиться, что моя ценная бандероль дошла. Попросил, чтобы гонорар за мою работу переслали на адрес родителей этого юноши.
Вот и все. Пусть мою вину нельзя ничем искупить, но ты же видишь, Господи, я старался, как мог, и заслужил если не прощение, то хотя бы покой…
Чтобы хоть как-то развеяться после двухмесячной работы над сборником юного самоубийцы, мы с Шарлоттой взяли у ее приятельницы-модельерши напрокат старенькую «бээмвуху» и решили съездить к морю.
Шарлотта сидит за рулем, а это значит, что любой столб может стать для нас могильным памятником.
— Поворачивай здесь, — спокойно говорю я ей. — Поворачивай здесь, черт возьми, видишь, все машины идут в объезд.
— Не говори под руку, — зло цедит она сквозь зубы, и через две минуты мы ударяемся поддоном об асфальт и полностью садимся на передний мост в глубоченную яму.
— Идиотка, упрямая идиотка! — кричу я. Она не возражает. Но все равно делает по-своему.
Ева появилась из ребра Адама. А из ребра Евы появилось все остальное.
— Падаем вместе! — крикнула Шарло, когда мы ныряли с каменного выступа в море. — Падаем вместе!
Ночью снились дровосеки, которые ловили всех на улице и заставляли есть очень соленые огурцы. Сон был на французском языке.
Попал под ливень.
Под настоящий локомотив дождя.
Пришел на работу мокрый и в дурном настроении.
— Идеальная погода для убийства, — стоя у окна и докуривая сигаретку, произнесла загадочную фразу моя газетная начальница Жукина.
— Что же в ней идеального? — спросил я, снимая промокшие насквозь свитер, рубашку и в замешательстве раздумывая, а не снять ли свои совершенно мокрые джинсы? Иначе ведь они не высохнут, черт возьми. Но и приличие, того, соблюдать надо хоть изредка.
— Да, идеальная погода для убийства, — вновь повторила эту фразу моя начальница, крепкая тетка из донских казачек. — Напряжение нарастает, все ждут развязки с неба.
— Слышали новость? — В наш кабинет вбежал Строчковский со своим вечно восторженным выражением на детском, лишенном возраста лице. — Полчаса назад убили лучшего бойца из команды Яниса-Крысы Сережу Хунту!
Мы с моей начальницей отдела культуры просто ахнули.
— Убили, убили, да еще как! — восторженно повествовал Строчковский, поправляя очки и одергивая коротковатый, вытертый на локтях пуловер с надписью на груди «Плейбой». — Мистика какая-то! У входа в аэропорт, где он встречал кого-то из своей братвы, к нему подошел невысокий мужчина с редкой бородкой и сильно хромающий на левую ногу.
Мотя ринулся изображать нам в лицах событие, происшедшее в аэропорту.
По словам очевидцев, этот странный мужчина подошел к Хунте с распростертыми объятиями:
— Сереженька! Сколько лет, сколько зим! Да неужели ж ты меня не узнал?
— Что-то не припомню, — растерялся Хунта. Трое из сопровождавших его бойцов стали незаметно нащупывать стволы под куртками.
— Ай, ай, ай, — запричитал странный мужчина, одетый в стильный френч военного покроя, но длиною ниже колен. Этот френч одновременно напоминал и сутану католического священника. — Старых друзей забывать? А я тебе принес привет от Папы…
— От какого па… папы? — вконец растерялся Хунта.
— От нашего общего. Ну, дурашка, вспомнил, а? — гнусавил незнакомец, вплотную приблизив свое темное, будто загорелое лицо к побелевшему как мел лицу Хунты. И вдруг он неожиданно для всех ловко ухватил Хунту за нос и, все так же широко улыбаясь, стал что- то нашептывать ему в самое ухо.
Потом он будто бы из воздуха выхватил кожаный шикарный дипломат с кодовыми замками и с дружелюбной улыбкой передал его Хунте, который стоял теперь ни жив ни мертв. Затем незнакомец так же моментально исчез.
Один из бойцов по кличке Гвоздь, который стоял к Хунте ближе всех и все видел и слышал, пошел было искать этого мужика, и тут за его спиной раздался страшный взрыв. Гвоздя отшвырнуло взрывной волной метров на пятьдесят. Хорошо, что он упал на цветочную клумбу, а то бы и ему каюк.
— Хунту и двух других бойцов разметало так, что не нашли даже кусочка! И что самое удивительное, — закончил Строчковский свое восторженное повествование, — больше никто не пострадал, только стекла кое-где вылетели.
— Так не бывает! — возмутилась моя начальница, скрестив на большой груди свои мощные руки. — Ох и мастак ты врать, Строчковский! Особенно если с утра похмелиться успеешь!
— Истинный Бог! — с восторгом стал оправдываться Мотя. — Да чтоб мне больше водки не пить, и баб, это самое…
— Клятва страшная, ну что, поверим, Глеб Борисович?
— Вы как хотите, а я пошел выяснять подробности! — сказал я и отправился просить редакционную «Волгу», чтобы самому сгонять на место происшествия.
После смерти Хунты Янис Фортиш стал настырнее напоминать мне о себе.
То почтальон принесет мне пустой конверт как бы заказного письма, вся информация которого содержится в лозунгах на трех почтовых марках: «Счетчик включен! Время платить» («за электроэнергию» — зачеркнуто красной капиллярной ручкой).
То глубокой ночью меня подбрасывает телефонный звонок. С дико бухающим сердцем я хватаюсь за трубку.
— Это морг?
— Нет.
— А это не Глеб Борисович, случайно?
— Да, это я.
— Удивительно, значит, вы еще не в морге?
Спросонья я совсем потерял дар речи.
А в трубку вдруг зло и грубо прокричали:
— Не забудь, сука, что ты должен сделать, чтобы туда не попасть!
И дали отбой.
А тут я возвращался поздно вечером домой с дружеской попойки, так дело вообще дошло до дешевой уголовщины.
Зашел я, значит, в подъезд, поднялся на свой этаж, стал доставать ключи от квартиры. Вдруг меня неожиданно сильно толкнули сзади на дверь. Так, что я расквасил себе нос и губы. Подставленное к горлу лезвие ножа неприятно холодило кожу.
— Тебе два дня, усек?
И отпустили.
«Мне два дня, — усмехнулся я, вытирая кровавые сопли в ванной, — мне уже два дня. Интересно, интересно. Стало быть, я совсем взрослый мальчик. Пора начинать новую жизнь».
Это было третьим предупреждением от Яниса-Крысы. Шутки становились опасными. Жизнь моя теперь висела на волоске. Как говорят в таких случаях профессиональные киллеры, отныне я жил на обратной стороне вороньего крыла.
— Ты пойми, Глеб, такой шанс выпадает раз в жизни, — волнуясь и проливая суп мимо рта, откровенничает со мной Мотя Строчковский.
Мы обедаем в редакционной столовке. Час назад я дал прочитать ему письмо про Одноногого, которое получил на дискете от Семена. И вдруг такой неожиданный для меня поворот в данной истории!
— Я точно знаю, где закопали Одноногого. — Мотя продолжает промахиваться ложкой мимо рта, а это значит, что сегодня он шутить не настроен. — Я был в тех местах позапрошлым летом. Проторчал там три с лишним месяца, ради этого три года не ходил в отпуск. Я ведь и камень даже тот нашел. Он, конечно, давно растрескался и врос в землю, но его верхушка еще видна. Рядом монастырь. Просто я пошел немного другим путем, чем ты.
Мотина версия открытия могилы Одноногого:
— Я читал легенду про Одноногого лет пять назад, когда еще студентом подрабатывал на полставки в нашем областном музее. Там есть кое-какие очень редкие старинные документы. И вот нашел на меня такой бзик, решил я смотаться туда в одиночку, чтобы не было лишних разговоров. Собрал кое-какие шмотки и туристические приспособы, да и рванул на северо-запад, на поиски могилы.
Вначале все шло как по маслу. Отыскать тот давно уже не действующий монастырь не составляло никакого труда — все местные жители прекрасно знают его месторасположение. Потом я просто отсчитал от монастырских ворот именно то количество шагов, какое было указано в музейном манускрипте. Единственная трудность заключалась в выборе направления — в какую сторону считать. Пришлось все лето проискать дорогу к захоронению. Я обследовал каждый метр. Три месяца жил на консервах. В брезентовой старой палатке, один, и в дождь, и в жару. Веришь ли, Глеб, у меня чуть «башню не сорвало», — продолжает свое повествование Мотя. — Искушения святого Антония! Три месяца без женщины! Представляешь, что это такое, Глеб, а? Но один хрен, я упрямо продолжал искать этот проклятый черный камень, который, по легенде, должны были положить на его могилу. Это был единственный реальный ориентир, ориентир из четырнадцатого века. Конечно же, меня мучили сомнения. Ведь даже если в этой легенде была хоть небольшая доля правды, то все равно камень установили там почти семьсот лет назад! Что от него за это время могло остаться? У меня был один шанс из миллиона. И я как безумный, с остервенением каждый день с утра до ночи искал этот проклятый камень! «Он ведь все равно не весь должен был уйти в землю», — подбадривал я сам себя, но с каждым днем верил в это все меньше и меньше. Знаешь, Глеб, иногда я впадал в такое уныние, что готов был повеситься на первом попавшемся суку в этом проклятом лесу! И когда я во всем разочаровался и убедился, что все это чертов вымысел и блеф — будь он проклят! — когда уже начались осенние холода и я простуженный, с температурой, голодный и озверевший поворачивал оглобли назад — я увидел его! — Мотя бьет кулаком по столу так, что чуть не опрокидывается вся посуда, и на нас с удивлением оглядываются обедающие в столовке коллеги. — Ты не поверишь, я плакал и смеялся как сумасшедший! Тогда я чувствовал себя первооткрывателем тайн истории! Увы, но я понимал, что, если я хочу выбраться оттуда живым, мне нужно срочно уносить ноги. Места там действительно проклятые. — Строчковский изобразил на лице таинственное выражение и понизил голос до шепота. — Ты пойми, если даже в гробу не будет ни рукописей, ни старинных книг или там алхимических прибамбасов, все равно одно то, что мы нашли его легендарную могилу, — этого материала хватит нам на десять сенсационных репортажей! А потом еще и совместно книжку издадим.
Мы идем из столовки, и Строчковский продолжает:
— В конце концов, и для тебя, и для меня это единственный шанс выбраться из этой дерьмовой жизни. Ты же понимаешь, самоубийство твоего юного поэта для тебя может закончиться достаточно плохо. Очевидно ведь, что тот адвокатишка всеми силами хочет законопатить тебя в тюрьму. Наш редактор, батька Махно, считай, что уже сдал тебя на растерзание прокуратуры. Ты влип, Глеб, и это очевидно. А если наша афера удастся, ты сможешь смотаться отсюда, покупать красивые вещи, любить сексапильных женщин.
Конечно же, перспектива до конца своих дней просидеть в этом богом забытом месте, на окраине Европы, оставаясь для всех вечным неудачником, задавленным скукой, поденной газетной работой, серостью и бытом, меня не устраивала ни в коей мере.
— Думай, Глеб, думай, а завтра утром скажи, что решил. — Мотя был, как никогда, серьезен. И я понял, что, в отличие от меня, он уже сделал свой окончательный выбор.
Не буду скрывать, я согласился на эту авантюру не только из любви к науке и искусству. Во-первых, я тогда все-таки тешил себя надеждой сбежать от Яниса-Крысы и его бойцов. И во-вторых, «кровавые мальчики в глазах» действительно не давали мне покоя.
Этот честолюбивый адвокат, нанятый родителями покончившего с собой юноши-поэта, решительно надеялся на моих костях взлететь в небеса столицы к новым вершинам своей карьеры: «Находясь на журналистской работе и понимая, какую моральную ответственность он несет за каждое написанное им слово, журналист Глеб Н. своими письменными ответами постоянно унижал достоинство несчастного юноши, чем и довел его до самоубийства…» — и прочий словесный понос. Весь этот бред сивого мерина становился для меня более чем ощутимой реальностью! Но в то же время у меня были сомнения и насчет правдивости Мотиного рассказа. Если учесть его склонность к фантазированию да приплюсовать к этому гипертрофированное журналистское честолюбие, то… Вполне возможно, что он сочинил свой рассказ тут же. Сочинил, чтобы организовать эту дурацкую экспедицию. И тем не менее на следующий день мы со Строчковским решили поступить вот как. Мы посвящаем в наши планы богатенького Буратину — Е. Банина. Берем его, так сказать, в долю. А он за это в свою очередь берет на себя все расходы по организации нашей экспедиции. В общем, мы со Строчковским в один день подали заявление об уходе из «Вечернего Волопуйска». Нестор Иванович Вскипин пытался отговорить нас, пугая тем, как трудно газетчикам найти в наше время приличную работу. Но мы не поддались на его уговоры. Отступать, по крайней мере мне, было некуда. Вскипин от злости готов был сам себе откусить голову.
Стояла июльская жара. Мысли плавились, как мороженое, упавшее на раскаленный асфальт. Меня вот уже второй день сильно морозило и здорово тошнило. Скорее всего я чем-то отравился и чувствовал себя очень скверно. Будто меня обложили со всех сторон ватой. И я все видел и слышал как-то смутно, словно через плотный туман. Такой же туман стоял у меня в голове. Но так как главными инициаторами экспедиции по поиску могилы Одноногого были мы со Строчковским, мне ничего не оставалось, кроме как крепиться. Команда авантюристов определилась. В экспедиции участвовали Егор Банин, Мотя Строчковский, я и еще два человека из команды Е. Банина. Один прекрасный водитель, другой служил сапером в Афгане и, естественно, был знаком с подрывным делом. И все. Лишние рты и разговоры нам были ни к чему.
Добирались мы до места на джипе Е. Б. По шоссейке на хорошей скорости до тех мест, где стоял монастырь (приблизительно в пятидесяти километрах от него была предполагаемая могила Одноногого), можно было доехать часов за десять.
Мы взяли с собой две очень качественные германские палатки, кучу провизии, туристские приспособы типа примуса, бензопилы, мощные фонарики и, конечно же, динамитные шашки. Далее — пять саперных лопат, автоген, японскую лебедку последней модификации, объемные ведра для подъема грунта с глубины и два больших кейса с цифровыми замками для хранения (если повезет найти) рукописей Одноногого. Кроме всего этого, у Е. Б. был очень качественный охотничий карабин и незарегистрированный пистолет Макарова. Так сказать, на всякий пожарный.
Выехали ранним утром, но духота была уже неимоверная. Меня продолжало морозить, от тошноты я пытался спастись какими-то аптечными леденцами. Тщетно. Раза три-четыре я просил остановить машину, чтобы выйти, — так меня выворачивало.
По обе стороны дороги сначала тянулись поля, затем стали появляться какие-то разваленные, как гнилые зубы во рту великана, горы. Мы свернули в сторону от гористой местности, и через несколько часов выжженные засухой поля сменились хвойным лесом. Дорога была еще хорошей, и мы ехали, практически не сбавляя скорости.
Бросалась в глаза нищета всех придорожных деревушек. Запомнились очень худые коровы, которые ели из мусорной придорожной помойки бумагу и другие отбросы. Некоторые дома были сколочены из такого невообразимого деревянного хлама, что казались бутафорией из фильмов про царскую Россию.
— Ты сам-то хоть веришь во всю эту туфту? — спросил у меня Е. Б., одним глотком выпивая полбутылки кока-колы.
— Да, то есть нет, но… Короче, не знаю, извини, но я очень устал и плохо себя чувствую, — неопределенно ответил я. — Да теперь уже и поздно что-либо менять.
Дорога становилась все хуже и хуже. Водитель, который сидел за рулем джипа, матерясь сквозь зубы, вынужден был резко сбавить скорость.
Вечерело. И сразу же потянуло болотной сыростью.
— Похоже, придется заночевать в монастыре, — сказал сидевший на переднем сиденье Е. Банин. Мы молча согласились.
К монастырю подъехали совсем затемно. Сам монастырь, залитый чернилами ночи, выделялся из темноты только едва угадываемыми контурами башен. Однако в придворовом домике, видимо, сторожке, горел свет. Где-то чуть слышно стучал электродизель. Или это мне показалось? Сторож оказался длинным, худым, совершенно лысым стариком с полуседой редкой бородкой.
— Дед, нам только переночевать, — соврал Е. Банин, договариваясь с ним, — мы туристы. Утром отчалим дальше.
Старик был не против. Что-то пробурчав о том, что у него тут без удобств, мол, как хотите, так и располагайтесь, он указал на какой-то полуразвалившийся сарай, стоящий на окраине монастырского двора.
Приспособив для сна туристские спальные мешки, мы улеглись — кто на полу, кто на лавках в этом хлеву.
Проснулся я, когда было двенадцать часов дня. Все уже позавтракали и практически закончили приготовления к походу. Меня продолжало тошнить, и температура явно не уменьшалась. В полном одиночестве я попытался позавтракать привезенными с собой импортными консервами и кофе из термоса. Но аппетита не было. Выпив чашку кофе, я закурил сигарету и, превозмогая тошноту, стал вместе со всеми собираться в дорогу. Проехать в те места на машине было невозможно. И мы, взяв с собой все снаряжение «гробокопателей», пошли пешком. Банинский джип решено было оставить на монастырском дворе: угонять его здесь некому, разве что волк или медведь возьмут ненадолго покататься.
В зале центрального городского кинотеатра «Лучший Мир» шел фильм «Армагеддон». С любопытством прочитав афишу, пожилой господин, сильно хромавший на левую ногу, одетый в оригинального покроя военный френч длиной ниже колен и потому немного смахивающий на сутану католического священника, подошел к билетной кассе.
— Сколько стоит билет? — спросил он с таким удивительным акцентом, что сразу стало ясно, что этот человек — иностранец.
— Тридцать рублей, — вежливо ответила ему молоденькая кассирша.
Он достал целую пачку купюр всех стран и народов.
— Выбирайте.
Молоденькая кассирша схитрила и выдернула не тридцать рублей, а тридцать долларов и с улыбкой подала ему билет.
— Ваша улыбка стоит дороже, — сказал он. Кассирша смутилась и перестала улыбаться. В зале сидело человек восемь-десять зрителей. Оглядевшись, он сел рядом с эффектной брюнеткой с красивым, немножко смуглым лицом и стрижкой каре.
Свет медленно погас. Экран осветился, заиграла музыка.
— Вы не находите, что у современных кинематографистов неверное представление о конце света? — шепотом спросил он девушку.
— Почему? — растерялась она от неожиданного вопроса.
— Помните у Иисуса? «Царство Небесное внутри нас». Значит, и конец света начнется внутри нас. Вернее, он уже давно начался.
Шарлотта посмотрела на него с любопытством.
— Разве вы не знаете, что перед Концом Света Сатана и Христос наконец-то объединятся в священный союз, и задачей Сатаны в Армагеддоне будет убивать проклятых свиней в угоду именно Христу? Об этом говорится, например, в священной «Книге Мармона»: «И случилось так, что Дух сказал мне: «Убей его, потому что Господь отдал его в твои руки. Так Господь покарает зло ради своих праведных целей…» Вы со мной согласитесь, что в этих словах есть доля правды?
Шарлотта, как завороженная, утвердительно качнула головой.
— Ну вот и славно! — излишне эмоционально отреагировал пожилой господин. — Нам с вами буквально сейчас предстоит решить: не является ли свет в конце тоннеля тоннелем в Конце Света. Люди потеряли себя, а ищут других. А, кстати, это не вас зовут таким редким для этих диких краев именем Шарлотта?
— Меня, — совсем уж растерялась Шарло.
— А вам не кажется, Шарлотта, что мы с вами когда-то уже встречались? — громким шепотом продолжал задавать свои странные вопросы пожилой господин.
— Вряд ли. Я сама с собой-то не могу встретиться.
— Чтобы встретиться с собой, нужно знать свое истинное имя, Шарлотта, — сказал очень серьезно пожилой господин. — Впрочем, возможно, мы не были знакомы друг с другом лично, но наши души наверняка дружили.
— Вообще-то, мне не нравятся голливудские фильмы, — сказала она через некоторое время.
— Почему? — почти искренне удивился пожилой господин.
— Из-за хэппи-энда: их счастливые концы такая фальшь, такая дрянь. В жизни так не бывает. Европейское кино как-то душевнее…
— Так вы критическая реалистка, Шарлотта! — слишком громко для кинотеатра воскликнул пожилой господин в военном френче, больше похожем на сутану католического священника. — Вы очень умная девушка, Шарлотта. Я бы хотел вас любить, если вы не возражаете.
Она опять посмотрела на него с любопытством. Больше в кинотеатре они не разговаривали.
А когда зажегся свет, он достал из нагрудного кармана золотой медальон с какой-то странной пентаграммой.
— Это мне? — спросила вконец сбитая с толку Шарлотта.
— Знаете, Шарлотта, я тоже не люблю счастливые концы, — улыбаясь, проговорил он и склонился, чтобы поцеловать ее руку. — Мне больше нравятся счастливые начала. Современные девушки не дорожат ни своей честью, ни чужой, — взяв Шарлотту под ручку, продолжал уже на улице пожилой господин. — Но мне кажется, что вы, Шарлотта, совершенно непохожи на современных девушек. Вы ведь не из этого времени, не так ли? — И вдруг торжественно, даже несколько театрально, произнес:
— Я рад, что нашел вас, Шарлотта. Я искал вас почти семьсот лет. Ради этого стоит поставить на уши этот гнусный мир.
— Мне хотелось бы поучаствовать в этом, — сказала она с улыбкой и добавила: — вы верите в жизнь после смерти?
— Нет, — серьезно ответил пожилой господин, остановившись и повернувшись к ней лицом, — но я верю в смерть после жизни…
Он проводил ее до дома. Шарло была так увлечена тем, что говорил ей таинственный пожилой джентльмен, что даже не замечала, что он значительно ниже ее ростом и к тому же сильно хромает на левую ногу. Когда она, попрощавшись с ним, закрывала дверь своей квартиры, он очень тихо и вкрадчиво промолвил:
— В конце концов, Шарлотта, мужчина остается с той женщиной, которая остается с ним…
Дверь закрылась, но английский замок почему-то не щелкнул. Закрытая дверь осталась открытой.
…Обломки черного камня, вывороченные из земли, по всей видимости, динамитом, мы увидели сразу. С бешено колотящимися сердцами подбежали к могиле. Она была свежеразрытой. На дне лежал свинцовый гроб, но он был пуст.
Одноногого Монаха в могиле не было.
Мы тупо смотрели в яму. У меня закружилась голова, стало душно. Рывком расстегнув молнию на ветровке, я хотел было присесть на валяющуюся рядом корягу, но промахнулся: земля резко качнулась, и я потерял сознание…
В тот же день погода испортилась. Пошел сильный, холодный дождь, а к вечеру он превратился в ливень. Мы решили переждать непогоду в монастыре. Дождь не прекратился и на следующее утро, даже, наоборот, теперь это был настоящий потоп. Я кое-как поднялся с лавки и, превозмогая слабость, подошел к окну. Оно было выбито и застеклено с той стороны сплошной стеной ливня. Просидев двое суток в монастыре и окончательно переругавшись между собой до состояния смертельной вражды, мы поняли, что нужно как можно быстрее отправляться в обратный путь. Меня продолжало лихорадить.
На следующий день под непрекращающимся проливным дождем, не разговаривая друг с другом, кое-как загрузившись в джип и заправившись последним взятым с собой горючим, тронулись в путь. Дороги размыло так, что джип буксовал буквально на каждом метре. Несколько раз мы садились полностью, и тогда все, кроме меня, вылазили под холодные струи дождя и по колено в грязи выталкивали машину. В конце концов окончательно выбившись из сил и осознав всю тщетность наших попыток добраться до города, мы решили свернуть в первую попавшуюся деревню и заночевать у каких-нибудь сердобольных хозяев.
— Кира, — сказала нам хозяйка крайней усадьбы, к которой мы подъехали наугад. И что-то до смешного знакомое промелькнуло в моей пылающей температурой голове.
Дождь продолжал лить, дороги раскисли и превратились в сплошное бесконечное болото. На следующее утро я расхворался окончательно, у меня была температура под сорок, начался настоящий бред, и мои сотоварищи побоялись, что просто не довезут меня живым до города.
Решено было остаться на неопределенный срок у гостеприимной фермерши Киры Сергеевны. Е. Банин пообещал ей щедро заплатить за постой.
— Деньги мне не нужны, — спокойно сказала Кира Сергеевна, накормив и обогрев странных путников, — а вот мужские руки в хозяйстве сгодятся. Будете помогать мне на моей свиноферме.
Я выздоравливал медленно, вновь и вновь проваливаясь в свою болезнь, как будто кто-то успел выкопать на моем месте под солнцем огромный котлован. Дни сгорали, как бумажные. И сколько их, таких дней, сгорело? Куча золы размером с месяц или с год?
Постепенно я стал заставлять себя выходить гулять на улицу.
Некогда богатая одежда лета основательно обносилась. Появились первые желтые заплаты осенних листьев. Скоро, скоро ветер-старьевщик унесет и эти ветхие лохмотья…
Пора было возвращаться домой. Однако никто, включая Банина, и не собирался это делать. Им у Киры было сытно и тепло. Они растолстели, стали неповоротливы и сонливы.
— Вы стали похожи на тех боровов, за которыми ухаживаете! — укорял я их. Они только лениво посмеивались, как будто здесь, под боком у Киры, узнали нечто такое, что мне помешала познать моя болезнь.
— Что тебе сейчас нужно для счастья? — спросил я отъевшегося, вечно сонного Строчковского. Он единственный, кто вызвался проводить меня до трассы.
— Честно?
— Честно.
— Шесть бутылок пива в день, ночью чтоб женщина была ласковая и телевизор чтобы никогда не ломался.
— Ладно, прощай, Мотя.
— Прощай, Глеб. И знаешь, что я тебе скажу? Время — это фальшивые деньги, на которые все равно не купишь бессмертия.
Мы обнялись.
Как только я вышел за ворота дома Киры Сергеевны, меня опять стали мучить головные боли.
…Говорят, он вошел в город не один. Он тащил за собой на веревке огромную дохлую рыбу. Таких диковинных рыб в нашем портовом городке никто никогда не видывал.
— Зачем ты приволок в город эту вонючую дохлую рыбу? — спросили его местные жители.
— Это не мертвая рыба, это умерла и воняет ваша вера, — ответил Одноногий Монах и пошел в сторону центральной площади.
Когда в кузове попутного грузовика я въехал в город, то сразу почувствовал, что за этот год здесь что-то круто изменилось. Перемены не носились в воздухе, зато они висели на всех углах и заборах: жителей Волопуйска приглашали на досрочные выборы мэра.
С предвыборных плакатов на меня лукаво смотрел какой-то неизвестный мне господин. Он улыбался, как шут гороховый. Но от его улыбки становилось как-то не по себе.
Конечно же! Конечно же, я сразу узнал его!
Да, я видел его дважды: один раз в вузовском учебнике, где была воспроизведена средневековая гравюра, изображающая заседание комиссии святой инквизиции по делу о ересиархе, прозванном Одноногий Монах. А другой раз — в своих кошмарных снах. На фото стоял и дружелюбно улыбался тот самый Одноногий Монах!
Чтобы хоть как-то разобраться в окружающем, я пошел в областную библиотеку покопаться в подшивках прошлогодних газет. Первое, на что я натолкнулся в подшивке заказанной мной «Вечерки», было: «ПРИМЕР ДЛЯ ПОДРАЖАНИЯ». Читаю дальше: «Гражданин Обн-Али — беженец из «горячей точки» СНГ. Он — предприниматель и бизнесмен. Еще совсем недавно Обн-Али приехал в наш город, а уже помог построить новый следственный изолятор, отремонтировать тюрьму для малолетних преступников, а также наладил бесперебойное производство гробов и другого похоронного инвентаря на муниципальном уровне…»
Другая «Вечерка» открывалась сенсационным сообщением. Репортаж назывался: «ПОЧЕМУ БАНДИТЫ УБИВАЮТ ДРУГ ДРУГА?» В нем рассказывалось, что вчера на Морском шоссе произошла перестрелка между двумя криминальными группировками, в результате которой погиб знаменитый уголовный авторитет Янис Фортиш! Кроме Яниса-Крысы, были убиты его сожительница (так было написано в газете) Ася Фортиш, личный водитель и два охранника.
Тут же поместили несколько фотографий: «мерседес» Яниса Фортиша, изрешеченный так, что сквозь него, как сквозь дуршлаг, можно было промывать макароны, и рядом с ним под простынями с множеством кровяных пятен пять трупов.
Газета дала также несколько кратких отзывов известных людей нашего города о происшедшем. Среди них в первую очередь, конечно же, высказывание господина Обн-Али: «Бандиты, как пауки в банке, едят друг друга. Этого следовало ожидать. Зло порождает Зло и в конце концов гибнет от созданной им системы. Это нормальное явление. Скоро они уйдут все. В городе, как и в стране, должен быть один хозяин».
<стр. 87>
Последний фоторепортаж, который я успел просмотреть в библиотеке, рассказывал о бракосочетании господина Обн-Али с прекрасной жительницей Волопуйска, счастливой девушкой, на которую пал выбор такого уважаемого человека. На фото была разодетая, как английская принцесса в день коронации, Шарлотта. Заголовок гласил: «ОНИ НАШЛИ ДРУГ ДРУГА ЧЕРЕЗ ВЕКА».
Через три недели Обн-Али с огромным отрывом от других претендентов был избран мэром города Волопуйска.
…Только ради газет и сигарет я выходил теперь из своей запущенной и превращенной в настоящую холостяцкую берлогу квартиры. Мне ничего не хотелось делать по дому. Питался, в основном, полуфабрикатами из магазинчика, расположенного на первом этаже нашей многоэтажки. Выносил мусорное ведро только тогда, когда вонь от гниющих в нем продуктов становилась невозможной. Я давно уже перестал бриться, и мое лицо заросло неприятно жесткой щетиной. Текущие краны, неисправные розетки, перегоревшие почти во всех комнатах электролампочки меня больше не интересовали.
…Сверху, если смотреть на Австралию из иллюминатора «Боинга», она в точности повторяет контуры нашей знаменитой волопуевской психушки. «Австралия» — и Австралия. Между названиями разница только в кавычках. А смысла на целую жизнь — перефразировал я про себя один из афоризмов моего бывшего редактора Нестора Ивановича Вскипина.
«Боинг» пошел на посадку, значит, через несколько минут я встречусь с Семеном и обниму дорогого друга. Однако меня мутит, уши заложило наглухо, и сильно кружится голова. Мне вдруг начинает казаться, что земля приближается как-то очень уж стремительно. У меня теперь просто дико болит голова, ее распирает изнутри, как будто она вот-вот разорвется на куски. Я оглох совершенно. Земля приближается, как в страшном сне. Я хочу что-то сказать своему соседу, но не могу. Горло перехватил сильнейший спазм. Я стал глухонемым. «Когда уже не за что держаться, держись за песню», — в панике пытаюсь я подбодрить сам себя.
В это время в салон вошла ослепительно красивая стюардесса. Но на ее лице почему-то не было дежурной улыбки. Когда она, как механическая кукла, глядя строго перед собой, проходила мимо меня, я с ужасом обнаружил, что ее рот… грубо зашит толстыми суровыми нитками!
Образы мгновенно нахлынули на меня. Я схватился за виски и заскрипел от боли зубами. В желудке было сильное жжение, будто я проглотил раскаленную пуговицу. Земля стремительно приближалась. Меня так резко качнуло, что, падая лицом прямо на асфальт, я не успел даже как следует выставить руки.
— Проснись, придурок, ты в «Австралии», — громко сказал мне сосед по «Боингу», обнажив в улыбке свои гнилые прокуренные зубы.
… Потом, зевая, он встал, подошел к иллюминатору и с силой распахнул его настежь. Свежий небесный ветер, от которого у меня перехватило дух. А навстречу мне по облакам уже бежал Семен, одетый, как буддийский монах, с гладко выбритой головой. Сэм что-то кричал, смеялся и размахивал над головой авоськой с кефиром: «Не бойся Змея! — орал он мне. — Не бойся Змея, он воздушный!..»
Сообщение, полученное по сводкам ИТАР-ТАСС:
«Настоящая трагедия разыгралась в небольшом портовом городке Волопуйске.
Молодой человек, долгое время наблюдавшийся у психиатров, в состоянии наркотического опьянения совершил покушение на недавно избранного мэра этого города господина Обн-Али.
Выстрелом в упор из незарегистрированного пистолета Макарова он тяжело ранил известного далеко за пределами Волопуйской области общественного деятеля обновляющейся России. Врачи продолжают бороться за жизнь Обн-Али, но…» свобода есть свобода есть свобода