Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 1, 2002
Турецкая кожа начинается в аэропорту. Рукоятки в автобусе подмывает срезать себе на ремень — так хороша выделка! — но вовремя спохватываешься: ведь не за кожей, не за кожей отправились мы в дорогу.
Турки небогаты, лукавы и практичны — процедуру въезда в страну они упростили до минимума. Поэтому вместо того, чтобы покупать фальшивые ваучеры и тратиться на фотографии, ты платишь на таможне десять долларов — и валишь на все четыре стороны.
Такова турецкая демократия.
Такси несется вдоль Босфора, где стоят на дальнем рейде пешки сухогрузов и танкеров. Открываешь окно, смотришь на сверкающую рябь волны и глазам не веришь: вот он, проходной двор истории, коммунальная кухня, где две с лишним тысячи лет склочничали народы и государства. Вот по этой морщинистой коже Босфора ходили туда-сюда греческие галеры, российские корабли, фрегаты крестоносцев и немецкие подводные лодки. Вот здесь переплывал Босфор султан Сулейман в одежке дервиша — узнать, что о нем говорят в народе. Тут натягивали знаменитую цепь, чтобы закрыть вход в бухту. Там дымил у причала крейсер «Отважный» с русскими беженцами из Крыма.
Все сходится.
Первый запах города: подгоревший кебаб — мокрая шерсть, гниль отлива — и макрель с луком на углях. Первый колер города — застиранное, как простынка, небо, дома цвета песка на городском пляже в мучных пятнах солнца, которое насилу пробивается сквозь расхристанные облака.
На трассе — полный бардак: движение машин напоминает тараканьи бега, оранжевые такси лезут носом в кучу как жуки-пожарники, каждую секунду хватаешься за ремень, но ремня — нет как нет. Наконец наша машина вырывается вперед и летит вдоль зеленого газона, на котором лежат огромные красные туши. Сегодня Бейрам — праздник — и мясо продают с кости: можно выбрать кусок на ужин. Мяса много, очень много, его хватает на всех: чайки тащат по воздуху бараньи кишки, в костях брезгливо копошатся собаки, дорогу перебегает пацан с бычьим хвостом в руках. Машина резко тормозит — шофер улыбается, кричит что-то вдогонку, снова дает газу и тараканьи бега продолжаются.
Зато впереди!
Впереди клинком Пророка сверкает Золотой Рог — бухта с тупым карандашом генуэзской башни по верху. На счетчике — несколько миллионов турецких лир, но какие тут, к черту, деньги, когда в боковом зеркале у тебя Босфор, а в центральном — Айя-София? Когда с неба вдруг, как петухи, начинают перекличку муэдзины, а правоверные, скинув обувку, идут на молитву?
Ты выходишь на центральном Галатском мосту, который соединяет берега Золотого Рога. Ты стоишь среди толпы праздных горлопанов (все — в пиджаках), жуешь горячую макрель с луком (когда успел?) и озираешься по сторонам: неужели — все? конец пути, конец истории, приплыли-приехали, баста? вот оно, узилище цивилизации, ее печень и сердце, ее требуха, — и нет дороги дальше, потому что здесь все сошлось, и смотрит на тебя, и ждет ответа.
Стамбул — живой город: и в этом главное его преимущество перед остальными столицами мира. Ему за две тысячи лет, но он все еще тормошит, царапает, ставит капканы и дурит по-черному. И всегда -повторяю, всегда! — вознаграждает.
Город — слоеный пирог: оттоманские розочки крем-брюле на постном византийском хлебце, медовые коржи Константинополя, пористый шоколад эпохи Ататюрка, подавать с поп-корном времен демократии. Культуры и эпохи трутся друг о дружку задницами как чистильщики сапог на рынке, но ведь мы-то с вами не лыком шиты: самое интересное — всегда на стыках!
Здесь нет ничего в «чистом виде» — ни Востока, ни Запада, ни Европы, ни Азии, ни христианства, ни традиционного ислама: так что если вам нужна монохромная культура, этот город не про вашу честь. Стамбул вобрал и переварил десятки цветов, но — парадокс! — в итоге мы имеем не мутный бульон, а единый ковровый узор, где сошлись все линии и цвета.
Лучшее время для паломничества в этот город — осень, когда спадает жара, или весна, когда тайные и явные сады Стамбула только начинают цвести, а воздух еще прозрачен и чист. Горожане, нацепив модные шмотки, гуляют по азиатской стороне Босфора, а ты вспоминаешь Одессу и Питер — и берешь в киоске чашку салепа: горячего напитка из ятрышника. Примоститься можно прямо здесь, на ковриках, которые лежат на камнях, и смотреть, как мотаются от пристани до Девичьей башни кораблики.
В Стамбуле обсчитывают все: продавцы тюльки и таксисты, салепщики и лавочники, чистильщики обуви и торговцы коврами. «Обман неверного угоден Аллаху» — это суеверие здесь до сих пор работает. Таксист всю дорогу говорил со мной о России — а потом, падла, кинул на десять миллионов. Детский взор, улыбка во все зубы, «мой брат жить в Урал» — а я же ему в результате и должен остался.
Артист!
Ценников в городе нет принципиально — цена на товар рождается из борьбы противоположностей: вашей трусливой скаредности — и их уступчивой настойчивости. Курдский ковер — уникальный орнамент на белом фоне, до сих пор нахожу неведомых пташек в узоре! — я купил на Большом базаре за две сотни. Начинали — с тысячи.
Особенно раздражает их манера все время смотреть вам в глаза. Поэтому первый день в Стамбуле кажется, что все эти улыбчивые люди на самом деле плетут вокруг тебя какой-то страшный мировой заговор. Но уже на второй день ты вспоминаешь детскую игру в «гляделки» — и начинаешь подыгрывать: громко торговаться, махать руками, говорить на всех языках сразу и цокать языком. Турки одобрительно кивают, оценив талант перевоплощения, — и уступают вдвое.
…В IV веке нашей эры римский император Константин, впервые официально «разрешивший» христианство, совершает исторический жест. Он переносит столицу империи из Рима «на край», «к воде», в исток и устье торговых путей восточного мира: в крошечный греческий Византий на берегу Босфора, известный еще с VII века до РХ.
Мы вряд ли узнаем бытовую причину великого переселения — ясно лишь то, что история тут била дуплетом. Проповедуя христианскую доктрину, император «восстанавливал конституционный порядок» на независимых территориях, а Церковь получала от власти «госзаказ»: стройтесь, богатейте и распространяйтесь — мы «проплатим». Этот вариант христианства (вместе с двуглавым орлом, кстати) Русь и получила от Константинополя в наследство.
«Проценты» с этого «подарочка» мы платим по сей день.
Византийский «слой» сохранился в Стамбуле более чем сносно. Если вам нужна Византия, двигайте на левый берег Золотого Рога, в старинный «имперский» район Кагалоглу. Это примерно десять минут пешего ходу по трамвайным путям от Галатского моста, где вы не забыли (не забыли?) съесть ритуальную макрель на углях с луком и солью.
Айя-София, «главный храм», похожа скорее на гигантскую приземистую чернильницу с перьями минаретов, чем на образец для подражания.
Но внутри!
Нет более величественного зрелища в Стамбуле, чем Айя-София внутри, поскольку здесь вы видите не архитектуру, а — время. Время — «объективный коррелят» христианства — вот главный герой в этих стенах: тут камни, как стекляшки на море, обкатаны его течением, а колонны, похожие на оплывшие свечки, лоснятся от триллионов прикосновений и взглядов. Так что мне писать об этом соборе, ей-богу же, не с руки. Скажу только, что больше всего меня поразила мраморная облицовка стен. Это значит, что плиты с идентичным рисунком (соседний спил) ставят стык в стык и в этом симметричном узоре мерещатся свиные рожи, козлиные рога и сатанинские бороды.
Не самое, в общем, «христианское» зрелище.
Вход в другое потрясающее сооружение византийской эпохи находится напротив Софии, в переулочке Эребатан. Это — подземное водохранилище, откуда питьевая вода поступала в дома Константинополя. Представьте себе, что на Кропоткинской (или Семеновской) частично вырубили свет, а пол по колено залили водой, — это и будет Basilica Cistern. Вы могли, впрочем, видеть ее на экране — Кончаловский снимал тут «загробный» эпизод своей «Одиссеи», подпалив лужи нефти на темной водичке.
Теперь тут эхо, и капает за воротник, а под мостками шныряют тени неведомых тварей. При мне случилось в подземелье замыкание, и — вот оно! — в кромешной тьме побежал по спине жуткий холод, зашевелился страх «от века», и всей цивилизации — как не бывало!
Потом свет зажегся, и я снова увидел ряды колонн, на которых в качестве узора были каменные кружочки на стебельках. Местные путеводители будут уверять вас, что эти кружочки символизируют слезы загубленных каменотесов, но не верьте местным путеводителям. Перед вами традиционный восточный орнамент — павлиний глаз, а не греческая лирика или средневековый европейский символизм.
И вообще — чем быстрее вы в Стамбуле забудете стереотипы европейской мифологии, тем больше у вас будет шансов понять колорит этого города — города ислама.
Мир ислама орнаментален, но что такое орнамент, как не разумное распоряжение струящимся светом? И что такое бесконечные сады Стамбула, как не рисунок на небе, сквозь который пробивается солнце? И не отсюда ли каллиграфия арабской вязи, которая «пропускает» и питает себя живым смыслом, не задерживая его? В здешнем религиозном искусстве нет «образов и изображений», но разве можно запечатлеть непостижимое, которое, будучи запечатленным, становится ложным? Глядя на изразцы в гареме дворца Топкапы, я вспоминал Матисса — он ведь тоже отсюда: из желания выткать воздух, раскинуть сети, исполнить невероятное. Художники европейского мира всю жизнь искали способ остановить мгновение — копировать свет, — но делали это с помощью времени. А в исламе времени просто нет, оно превратилось в светоносное пространство, которое и есть — реальность, что — ежемгновенна. Пространство — вот «объективный коррелят» ислама: отсюда и переклички.
Ислам показывает, что «мир велик и прекрасен», и мусульманин — это, в сущности, всего лишь тот, кто обомлел и изумился его красотой и единством и забыл про время. Вот в этом — увидеть и обомлеть, а потом постичь добрую волю, которая ведет тебя в дебрях этого фантастического узора, и довериться этой воле, и принять ее, и познать ее — состоит суть ислама: что бы вам ни показывали по телевизору. Только с таким чувством следует ехать в Стамбул. Иначе путешествие — псу под хвост: ничего нового вы для себя в городе не откроете.
…29 мая 1453 года, после 54-дневной осады, пушки турецкого султана Мехмета II разрушили стены Константинополя, построенные еще при императоре Феодосии. Город сдался на милость победителя, и началась новая — третья по счету — история этого заколдованного места. С этой поры город будет называться Стамбулом. Он станет столицей, но уже другой — теперь уже Османской (и исламской) — империи: ведь свято место пусто не бывает, не так ли?
К моменту падения города византийская империя трещала по швам и скукоживалась, как шагреневая кожа. Огромные территории охраняли наемники — то есть товар, легко переходивший из рук в руки. В самой столице плелись дворцовые козни врачей базилевса и свершались многотысячные казни мятежников: как и бывает, когда начинается агония любой империи. В довершение, всех горестей города мимо по своим делам проходили крестоносцы «четвертого созыва». Это они, подстрекаемые лукавым венецианским дожем Энрико Дандоло, разграбили город: квадрига со здешнего ипподрома до сих пор красуется на фронтоне Сан-Марко, а знаменитые равеннские мозаики попали в Италию не откуда-нибудь, а со стен Айя-Софии.
С приходом турок Стамбул стал активно строиться. Первым делом, конечно же, мечети, бани и Большой Базар: треугольник, в котором бьется сердце восточного города. Чуть позже, однако, Стамбул превратился в самый настоящий мегаполис — «открытый город», где мирно жили все кому не лень — армяне, турки, арабы, сефарды, греки и даже генуэзцы, которые, впрочем, прижились здесь еще с XIII века, когда помогали освобождать город от алчных искателей Гроба Господня.
Квартал, где жили «народы мира», находился на правой, «вавилонской» стороне Золотого Рога — там, где генуэзская башня Галата, откуда виден рисунок ландшафта, ради которого столько времени ломались копья разной формы и тяжести. Район этот раньше назывался Пера, потом был переименован в Бейоглу, но гения места ведь не обманешь — до переезда столицы в Анкару тут все равно стояли посольства, самое знаменитое из которых, английское, где бывал Байрон, до сих пор ютится на задворках галатасарайского рыбного рынка.
Байрон, рыба, чипсы… Все правильно.
Да и сегодня, гуляя по «вавилонскому» Стамбулу, то и дело натыкаешься на армянский клекот, русский гвалт или печальный выговор еврейский — натыкаешься и думаешь о прежней «вавилонской» Москве, где тоже, тоже ведь была и Маросейка со своими хохлами, и Татарская слобода, и немчура в Лефортове.
Куда все, господи, делось? И почему? Одна улица Вавилова только и осталась.
…Ислам — религия функциональная: благодаря именно этому свойству, в Стамбуле сохранились почти все христианские храмы византийской эпохи. Новые хозяева просто пристроили к соборам свои минареты, закрасили мозаики — и стали совершать свои молитвы там, где еще вчера отправлялись службы христианскому богу. Поэтому в наше время реставраторам надо было лишь расчистить верхний орнаментальный слой, чтобы обнаружить под ним уникальные росписи и мозаики ранневизантийского периода. Как, например, в храме Спасителя, что в Хоре (буквально — «на окраине»), где на одной из фресок руки святых тянутся навстречу одна другой, как у Микеланджело в Сикстинской капелле.
Матисс в Топкапы, Микеланджело в Хоре, Байрон у рыбного рынка — я же говорил: рано или поздно в Стамбуле все сходится.
Самым знаменитым султаном империи был, конечно же, Сулейман Великолепный (1520-1566). Это в его эпоху опричники султана отыскали в Анатолии юношу и привели ко двору. Это в его правление юноша из Анатолии стал знаменитым Синаном, главным архитектором города — и построил лучшие мечети города, при виде которых таксисты цокают языком и едут на красный. Я знаю, что ноги каждый раз несут вас к раскидистому шапито Голубой мечети. Я знаю, что она фантастически хороша (особенно ночью с подсветкой), но поверьте мне — слишком кокетлива, грациозна, искусственна, претенциозна. Другое дело — Сулейманийя: великая мечеть султана, который держал при себе такого архитектора. В ограде мечети оба они — художник и царь — и похоронены: только по разные стороны от главного входа.
А вот еще один симпатичный и почти «барочно-петровский» персонаж империи — султан Ахмет III (1703-1730). В историю вошел как любитель тюльпанов, которыми засадил пол-Стамбула, после чего период его правления так и назвали: «Тюльпановый». Жил он недолго, но красиво. Забросил войны, сдал дела и бумаги визирю — и стал утонченно роскошествовать. Любил мечети в стиле барокко и газоны. Застроил берега Босфора китайскими павильонами и виллами, где хандрил и пьянствовал и пускал шутихи. Приказал завести в городе фонтаны, которые бьют до сих пор. Целое посольство потащилось по его приказу в Париж с одной только целью — разузнать и закупить то, что носят в Европе. Тамошнее платье оказалось Ахмету к лицу — он с удовольствием в него рядился и других одевал.
Современные турки стесняются своего имперского прошлого, отгораживаются от Византии и Константинополя, ратуют за национальную идентичность. Им бы на полных правах в Европу, чтобы Олимпиада в Стамбуле — как «у людей». А зря. Ведь Стамбул уникален тем, что этот город — живой символ конца Истории с большой буквы, которая безнадежно запуталась на этом самом заколдованном месте и превратилась в узор-орнамент, где нет уже времени, а только — пространство со светом. Поэтому главное и бесценное наследство, что досталось нынешним туркам от прошлого, — это не византийское христианство, римский декор или демарши Ататюрка, а высветленное и вычувствованное в этой имперской мешанине искусство ислама, которое только с этой точки зрения — конца Истории — начинает вдруг играть всеми своими оттенками.
Оттенки оттенками, а «повседневная жизнь» султанов — это, конечно же, дворец Топкапы, что пристроился на задах у Софии (не каламбур). Оттуда же — самый великолепный вид на Босфор, азиатскую сторону Стамбула и Мраморное море, которое сверкает на солнце меж пиний.
Сам дворец состоит из обширных дворов, структурно напоминающих «питерские колодцы»: та же пропускная система. В самом дворце много всякой музейной всячины, от которой рябит в глазах, хотя стоит, конечно же, посмотреть и на волос из бороды Пророка, и на отпечаток его ступни.
Это — как бы это сказать? — охолаживает, что ли.
Слева от музейных помещений — не доменные печи, а дворцовые кухни, где парили и жарили, а потом выкладывали на голубые блюда — и подавали для всей царской кодлы. Стиль «Industrial», в наушниках желательно — «техно».
Ну, и гарем.
Гарем — структура иерархическая: это вам не групповуха, а система мирного и — что самое главное — продуктивного сосуществования. Главной фигурой в гареме (а подчас и во всей империи) была мамаша султана — за ней всегда оставалось последнее слово, особенно если сыночек был рохлей. Следующими в иерархии числились дочери султана. Потом шли так называемые kadins — официальные жены султана и его фаворитки. За ними значились gozdes — барышни, на которых султан только положил глаз, и, наконец, ikbals — женщины, с которыми он спал раньше, но теперь интерес потерял,
То есть султан, как порядочный мужчина, отвечал за всех женщин, с которыми он когда-либо состоял — или собирался — в отношениях.
За всем этим выводком лебяжьим следили черные евнухи, которых отбирали в определенных провинциях империи. День в гареме напоминал будни курортного санатория — косметические и лечебные процедуры, игра на инструментах, уроки танцев, купания в бассейнах, баня (краденая картина Энгра минус европейская похоть), воспитание общих детей и ожидание мужа: то есть абсолютное «женское счастье». С «уверенностью в завтрашнем дне» тоже все было в порядке — после смерти султана «женская половина» переходила наследнику «без обсуждений», отчего гаремы разбухали иногда до размеров невероятных.
Если вам надоел пафос имперской застройки, отправляйтесь обратно, на правую сторону Золотого Рога: в Бейоглу. Это европеизированный квартал-треугольник, увенчанный сверху площадью Таксим, что с турецкого означает «распределитель воды»: как оно, собственно, раньше и было. На склонах по направлению к Босфору в Бейоглу селится интеллигенция и профессура, здесь чисто и чинно, а дома ничем не отличаются от лондонской или парижской застройки начала века. Именно в этом районе живет классик турецкого соцреализма Ведат Тюркали, именно здесь путем сложных вычислений и случайных звонков я все-таки отыскал Орхана Памука — и мы встретились у него в студии с чудовищно великолепным видом на пролив и мечеть с отколотой после грозы макушкой минарета. Но прежде видели бы вы лицо турка-портье, когда Памук зашел за мной в гостиницу! И как портье потом со мной расшаркивался! Вот что значит — звезда турецкой литературы…
Сама же площадь Таксим — в двух шагах, и тут — центр злачной жизни, местная Пушка, неугомонный пятачок, где всю ночь кипит жизнь, пахнет шиш-кебабом и шныряют таксисты, подбирая (или обирая) загулявших голубчиков. Отсюда берет свое начало Истиклал- каддеши, то есть проспект Независимости. Но похож он больше на рядовой, хотя и замызганный, европейский стрит, набитый банальными бутиками, Макдоналдсом, где подают кавун и йогурт, и стандартным набором магазинов ширпотреба.
Это и есть «независимость» по-турецки.
А вот если пройти Истиклал насквозь и вырулить направо, попадешь к знаменитой гостинице «Пера Палас», которую построили специально для пассажиров Восточного экспресса в 1892 году.
Маршрут знаменитого поезда начинался в Париже, имел протяженность в 2900 километров и покрывал расстояние до Стамбула за три дня. Конечным пунктом была станция Sirkeci, которая до сих пор принимает европейские поезда как раз под садами султанского дворца Топкапы (удобно: сиганул из гарема — и на поезд, только тебя и видели). Среди пассажиров экспресса мелькают известные персонажи: Грета Гарбо, Агата Кристи, Жаклин Анассис, Сара Бернар, Мата Хари и сам Ататюрк, чьими портретами до сих пор увешана вся Турция.
В местном баре неплохо выпить кофе — среди ширм и разностильной рассохшейся мебели. Но лучше перейти напротив, в гостиницу «Лондра»: здесь меньше пафоса, но гораздо уютнее. Особенно хорошо посидеть здесь ранним утром, когда нежаркое солнце бьет косыми лучами, в клетках ворчат на своем попугаи, а канарейки только начинают пробовать осипшие со сна голоса. Да-да-да: в этих самых креслах тянул вискарь Хемингуэй, а по коврам звякали саблями инвалиды Галлиполи. Здесь сиживали с деревянными лицами шпионы — и подкатывали с разговорчиками двойные агенты всех мастей и сортов. Здесь делали политику во время Второй мировой, когда турки в очередной раз слукавили — то есть встали в позицию «и нашим и вашим». Вдоль стен тут выставлена коллекция старых радиол, патефонов и музыкальных автоматов, которые — ей-богу! — работают. Поэтому я выбираю песенку «My girl from Iponema», заказываю кофе — и открываю книгу о суфиях.
Исламские мистики и масоны, поэты, раскольники и анахореты — от «суфи» («шерсть», дешевка), в которую они одевались. Мевляна (он же Джалаледдин Руми) среди них самый известный, но известность — звук пустой: так что вперед, через узкую дверь в белой стене переулка Галип Деде в тайный сад города, капище его сердца и цветник его души — в суфийский монастырь Мевлеви.
Даже если хлеб твой насущный в Китае,
Конь обретения уже оседлан
И либо торопиться доставить тебя к нему,
Либо доставляет его к тебе, пока ты спишь.
Это писал о путеводном понятии «ризк» («хлеб насущный») Сана’, один из знаменитых суфиев, — писал еще в XII веке, но с тех пор, строго говоря, мало что изменилось: опыт богопочитания и богопостижения по-прежнему укладывается только во вдохновенные формы: строфа, ноты, танец. Поэтому в последнее воскресенье месяца тут исполняется знаменитый «сама», или танец «Крутящихся дервишей» — двадцать минут на одном месте с приподнятыми руками в качестве медитации: русские балерины могут не беспокоиться, им такое не снилось. Согласен, действо нынче насквозь туристическое, но ведь в суфизме — как и в исламе — все зависит от интерпретации. Система тут открытая: бери сколько сможешь, понимай как знаешь или проходи, проглядев, мимо: твое дело.
Здесь просто хорошо побродить по саду, где полно кошек и грецкие орехи лежат на лавках. Послушать, как тут тихо, хотя, казалось бы, — вот он, бульварный Истиклал, за стеной. Посидеть среди могильных камней или у источника — уверяю вас, у этого волшебного места гениальный энергетический заряд: не зря тут искали — и обретали — истину ислама несколько поколений суфиев и звучала музыка «небесных врат». Ну и «наш ответ Чемберлену» — на все упреки давняя легенда: «Некий человек, возражая Руми, сказал, что ему не нравится звук скрипящих врат. На что учитель ответил: «Ты слышишь врата, когда они закрываются, я же слышу их, когда они открываются»».
По-моему, «в лузу».
Как я уже говорил, в имперской части Стамбула на закате делать решительно нечего — после вечерней молитвы жизнь тут затихает, лавки закрываются и только ветер на базаре гоняет, как пес кошек, обертки. Вечером лучше оказаться там, на «вавилонской» стороне Золотого Рога — в Бейоглу, где рестораны, кабаки, кино и дискотеки.
Турки — мастера по части мясной и рыбной кухни. Изумительную баранину в маленьких погребках подают в присутствии хозяина -честь мундира все-таки, — а на рыбном рынке можно выбрать морскую тварь с поддона и через четверть часа ее принесут вам в зажаренном виде. Дожидаясь окуня или тюльки (а мелкая тюлька чудо как здесь хороша), закажите вина — местные белые и красные вина имеют оптимистический запах и бодрый пестрый вкус. В качестве дижистива подойдет прозрачная ракия — местная анисовая водка. При разбавлении водой ее цвет меняется на молочный, так что издали кажется, что люди держат в руках белые лампочки.
Чем не турецкий Магритт?
Или: на закате, но не раньше и не позже, вы спускаетесь на пристань Эминёню (вслушайтесь в этот детский лепет: Эминёню). Вы садитесь на обшарпанный рейсовый пароходик, который заменяет здесь наземный транспорт и отходит каждые десять минут. Вам нужно плыть в сторону Черного моря до, скажем, Ёникёя — это около часа, минуя грандиозные мосты Босфорский и Фатиха Мехмета.
Закат над Стамбулом с воды — зрелище незабываемое: розовое, в разводах чернил, небо — и синие телебашни минаретов, утопающие в садах Топкапы. Гребенки мачт кораблей на приколе — и ревматические суставы университетских башен.
Тем временем солнце садится и вокруг начинает стремительно темнеть. В ответ Стамбул, город городов и столица столиц, стремительно развешивает на склонах гор гирлянды своих фонарей — и превращается в гигантскую новогоднюю елку, которая опрокидывается вниз и отражается в черной воде Босфора, где в кромешной темноте его дна лежат: греческие рабы и крестоносцы в доспехах, английские моряки и немецкие подводники, русские адмиралы и венецианские дожи, американский летчик, сбившийся с курса, и отряд египетских всадников, дочь султана и сто тысяч безымянных военнопленных, которые никак не могут выбраться из трюма, болгарские цари со свитой и мудрецы из Смирны, тридцать тысяч мятежников из Ники и венгерский врач со своим непромокаемым саквояжем, астролог из Белградского леса — и писатель из Нишанташи, утонувший в Босфоре по пьянке.
«Вот как, значит, кончается история», — думаешь ты, глядя на воду. А вода все стучит и стучит в белый борт корабля — как будто ничего не случилось.