роман. публикация и перевод с французского Елены Морозовой
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2001
<Окончание публикации. Начало см. в № 5 за за 2001 г. (№ 50).>
И вот уже Беренгельд под горячим бронзовым небом Египта. Только что завершилась битва за пирамиды. Девять часов вечера, грозные пушки умолкли, раздаются победные кличи, звучит сигнал к сбору.
Полковник, командовавший полком Туллиуса, убит. Бонапарт, свидетель отважного поведения своего адъютанта, прикрепил ему эполеты погибшего полковника; Беренгельд получил приказ преследовать беглецов, а по возвращении расположиться бивуаком в Жизе.
Отступающие мамелюки оказывают упорное сопротивление, но земля перед древними пирамидами уже усеяна их телами. Туллиус равнодушно минует эти монументы древности, не чувствуя ничего, кроме утомления от сражения; фанатично преданный своему долгу, он рвется вперед, мчится и рассеивает остатки врагов, разбегающихся в разные стороны.
Армия раскинула огромный бивуак; полк Беренгельда также расположился на отдых, а новоиспеченный полковник отправился к генерал-аншефу; доложив обстановку, он остался на ужин, во время которого генералы в один голос хвалили мужество и отвагу Беренгельда, и-что гораздо более ценно-сам Бонапарт дружески пожал ему руку и подтвердил присвоение ему чина полковника, заметив при этом, что благодаря своим талантам Беренгельд переступил через звание майора.
Однако исполнив свои обязанности, Беренгельд быстро выскользнул из палатки Бонапарта. Солдаты погрузились в сон; Туллиус же направил свои стопы к пирамидам. Эти величественные сооружения напоминали ему о гениях ушедших веков и утоляли его стремление к возвышенному.
Ночь явила себя во всем блеске восточной ночи, и ничто не нарушало божественную тишину природы, кроме последних вздохов, испускаемых умирающими мамелюками. По мере того, как Туллиус продвигался вперед, он впал в глубокую задумчивость. Гигантские пирамиды, с самого утра открывшиеся его взору, благодаря его воображению становились еще больше и загадочней; погруженный в свои думы, он не слышал стонов раненых, которых не успели подобрать или вовсе забыли. Усевшись на разбитый ящик от снарядов и созерцая горделивые вершины, вечное напоминание о народе, некогда населявшем Египет, он безоглядно отдавался своим мечтам.
Однако эта картина, не оставлявшая никого равнодушным, не могла даже сравниться с тем зрелищем, которое следом за ней предстало перед глазами Туллиуса. Задумавшись и не видя ничего, кроме горделивой вершины, чей силуэт четко вырисовывался на небосклоне, Беренгельд внезапно услышал легкий шум, исходящий от основания пирамиды. Звук отразился от камня, и ему показалось, что пирамида заговорила; опустив взгляд, он не поверил своим глазам!..
У подножия огромного сооружения появилось загадочное существо, чью внешность многократно описывали Маргарита Лаградна, Бютмель и его собственная мать. Глаза старца, бушевавшие яростным пламенем, казалось, говорили: «Я тоже буду существовать вечно!»; он воззрился на пирамиды как равный на равного. Не в силах от изумления сдвинуться с места, Беренгельд смотрел, как старик исчезает под гробницей фараонов, волоча за собой в каждой руке по мамелюку. Бесстрастно внимая их душераздирающим крикам, старец безжалостно тащил их по песку, за который они тщетно пытались уцепиться; он двигался медленно и размеренно, словно сама Судьба.
Пирамиды и отбрасываемые ими тени до такой степени изменяли цвет ночного светила, что оно казалось зеленоватым, тем самым немало способствуя выразительности впечатления, производимого этой сценой.
Уже в четвертый раз старик появился на поверхности, и подземелья пирамиды уже поглотили восемь мамелюков. Наконец юный Беренгельд, очнувшись от своего оцепенения, приблизился к пирамиде, дабы получше рассмотреть своего предка, если тот вознамерится еще раз выйти из своего убежища. Внезапно до слуха Туллиуса долетели глухие жалобные крики, исходящие из глубин величественного сооружения; вскоре все смолкло.
Необъяснимый ужас охватил Беренгельда; на поле боя, усеянного телами павших воинов, мысль о смерти ни разу не испугала его, но сейчас, хотя он и понимал, что эти мамелюки неминуемо погибнут от ран, их отчаянные вопли, в которых, казалось, звучали жалобы на несправедливую жестокость судьбы, взволновали его. Наступила мертвая тишина; Беренгельд почувствовал, как от ужаса волосы у него на голове встали дыбом. Ему сразу же пришли на память истории, рассказанные Лаградной. Ее утверждение о том, что этот человек живет вот уже почти четыре века, обрело плоть, и семейное предание более не казалось ему химерой.
Проведя целый долгий час в размышлениях, он внезапно заметил перед собой огромную тень; обернувшись, он встретился лицом к лицу с человеком, как две капли воды похожим на портрет Беренгельда-Скулданса, прозванного Столетним Старцем. Первым побуждением Туллиуса при виде недвижно застывшей громадной фигуры было отступить назад. Сделав несколько шагов, он замер, словно его околдовали.
-Ты не послушался моих советов!..
Эти слова, сорвавшиеся с непомерно больших губ странного создания, поразили ухо Туллиуса, словно пригвожденного к земле неведомыми магическими чарами; очнувшись, он принялся искать огромного старика, но тот исчез. Беренгельд усиленно тер глаза, как если бы он только что проснулся: пылающий взор Столетнего Старца ослепил его. Он вернулся к себе в палатку; перед его глазами все время стояла величественая человеческая пирамида, сгибающаяся под бременем многих веков. Сухое и слепящее пламя адского взора, неторопливые движения были совершенно бесплотны; это столь поразило воображение Туллиуса, что он почувствовал, как томительная нервная дрожь охватила все его тело. Возвратившись совершенно изнуренным, он лег и, засыпая, видел перед собой призрак грозного предка.
Беренгельд навсегда запомнил диковинные черты лица Скулданса-Столетнего Старца, изображенного на портрете, и не имел оснований сомневаться в том, что это были его собственные черты.
Сознавая полнейшую невозможность столь огромного физиогномического сходства двух совершенно разных людей, тем более что седыми волосами и старческой внешностью Столетний Старец обладал уже во времена молодости Лаградны, Беренгельд преисполнился сильнейшим любопытством, ибо отныне был уверен, что глаза не обманули его.
Эта странная встреча целиком завладела его помыслами, хотя честолюбивые стремления, жажда славы и власти еще продолжали обуревать его,-он находился только в начале своей карьеры.
Между тем Беренгельду, влекомому стремительным развитием военных действий, а также охваченному жаждой величия и славы, пришлось прекратить ломать голову над загадкой Столетнего Старца, ибо бедствия, терпимые нашими армиями, вынуждали его постоянно находиться на поле боя; не забывая о странном старце, он тем не менее редко специально вспоминал о нем.
Мы не станем вдаваться в подробности событий, случившихся во Франции и в Европе после возвращения Бонапарта из Египта и до начала войны в Испании, а только кратко расскажем о том, что непосредственно относится к нашему герою.
Всем известно, что Бонапарт особенно благоволил к воинам, последовавшим за ним в Египет. Беренгельд получил чин бригадного генерала, а затем генерала дивизионного. Когда же консул стал императором и создал империю, Беренгельд часто появлялся в качестве посланника при многих европейских дворах.
Именно в то время герой наш пребывал в расцвете своего могущества и известности; теперь он сам мог судить, какова жизнь сильных мира сего. Достигнув этих новых высот, изобретенных человечеством, он почувствовал отвращение, обычно посещавшее его тогда, когда он что-либо завершал. Вот и теперь он обнаружил, что, находясь на верхней ступени лестницы, сооруженной человеческим честолюбием, сосредоточив в руках своих неслыханное могущество и осыпаемый всеми почестями, какие только можно пожелать, он остался тем же человеком, что и прежде: ничто не изменяло течения его жизни. Согласно его собственным наблюдениям, любой владыка ест, пьет и спит точно так же, как беднейший из его подданных, с той лишь разницей, что вино в хрустальном кубке первого нередко содержит яд, тогда как второй с удовольствием пьет сей напиток, зачерпывая его ладонью, и если первый равнодушно вкушает изысканную пищу с серебряных блюд, то второй вполне довольствуется грубой едой из старой глиняной тарелки.
Беренгельд, с самого своего отъезда не имевший счастливой случайности повидать матушку и Марьянину, заранее радовался, предвкушая их удивление, когда он приедет к ним обеим, и какое впечатление произведет он в замке, явившись туда со всеми своими регалиями, наградами и отличиями.
Лошади мчались во весь опор, но он мысленно постоянно подгонял их, дабы как можно скорее приблизить долгожданный миг сладостного свидания: ведь ему предстояла встреча с нежнейшей из матерей!.. В Г*** его нагнал курьер, посланный префектом Верино. Посланец сообщал, что госпожа Беренгельд только что скончалась; последние слова ее были обращены к Туллиусу: она робко пеняла судьбе за то, что та не позволила ей еще раз увидеть своего мальчика, отчего смерть ее была исполнена глубочайшей печали! Марьянина не отходила от изголовья матери своего любимого, окружив госпожу Беренгельд заботами нежной и послушной дочери; в остальном же красавица не желала поступаться своей гордостью, а потому не написала генералу ни строчки.
Пока генерал, предаваясь неизбывной печали, упрекал себя в том, что не написал матери и не предупредил ее ни о своем приезде в Париж, где ему приходилось бывать весьма нечасто, ни о своем решении отправиться в Беренгельд, другой курьер, посланный ему вдогонку самим его повелителем, вручил ему депешу, безотлагательно призывающую его в столицу: монарх желал его видеть, чтобы поручить ему командование одной из армий, отправлявшихся в Испанию.
Это послание удивило Беренгельда, ибо у Бонапарта была похвальная привычка удалять от себя людей выдающихся и умных, которые, будучи во всем достойны его, могли говорить с ним на равных, и чьи нелицеприятные и честные советы противоречили его честолюбивым планам: по этой причине генерал вот уже долгое время находился в опале. Однако Туллиус подчинился.
Опечаленный известием о смерти горячо любимой матушки, Беренгельд отправился в Испанию с мыслью погибнуть там в одном из сражений и тем самым славно завершить существование, ставшее тяготить его.
И вот в 18… году он убыл в Испанию с твердым намерением навсегда упокоиться в горделивой испанской земле.
С тех пор как газеты сообщили, что по приказу императора дивизия генерала Беренгельда возвращается из Испании в Париж, верная Марьянина действительно каждый день ездила к заставе, дабы не пропустить прибытие Туллиуса; годы разлуки нисколько не изменили ни чистоту, ни силу, ни возвышенный характер ее любви. Осмелимся даже утверждать, что если бы она знала, что надежды ее напрасны, гордость не позволила бы ей изменить любви.
Когда Беренгельд уехал в армию, Марьянина спрятала свою страсть в самой глубине сердца. Отныне она делала все, чтобы стать достойной супругой человека, чьи первые шаги на поприще карьеры были воистину шагами гиганта.
Отец ее, предоставив достаточно доказательств своей преданности республике, был назначен государственным интендантом и постепенно достиг таких высоких должностей, что сердце Марьянины втайне переполнялось радостью: она понимала, что если возлюбленный женится на ней, она сможет принести ему достойное его приданое. Марьянина брала уроки у лучших учителей. Она полагала, что именно для Беренгельда совершенствует свой разум, поэтому изучение живописи, музыки, литературы и основ наук доставляли ей особенное удовольствие. Каждое известие с полей сражений заставляло ее сердце сжиматься от страха; когда же газета бывала прочитана и она убеждалась, что Беренгельд жив, ее охватывала такая буйная радость, что она готова была разделить ее с кем угодно.
Комната ее была завалена картами стран, через которые проходили войска под командованием Беренгельда; каждое утро и каждый вечер хорошенький пальчик Марьянины вычерчивал путь продвижения наших армий,-булавка, воткнутая в название города, обозначала, что там квартировал Беренгельд.
Затем очаровательная девушка принималась засыпать всех вопросами: каковы нравы в этом городе, хорошо ли там живется, любят ли там французов, красивы ли там женщины, красив ли сам город, дорога ли еда, любезны ли жители и т.п.
А если в военных сводках сообщалось о предстоящем сражении? В ожидании битвы Марьянина ходила бледная, с задумчивым взором, не причесывалась, не пела, не касалась струн любимой арфы, и только когда сражение бывало выиграно, в сводках сообщалось, что Беренгельд жив, она вновь пробуждалась к жизни.
Каждый день она смотрела на то место на карте, где должен был находиться ее любимый, и, словно видя его перед собой, ласково разговаривала с ним.
У нее в комнате висели всего две картины. Одна изображала ее единственное свидание с Беренгельдом в Альпах: Марьянина сидела на поросшем мхом камне, а возле нее стоял Беренгельд; на другой было запечатлено прощание Марьянины с Беренгельдом. Лицо генерала поражало своим сходством с оригиналом.
К несчастью, каждый раз, когда французские войска возвращались в Париж, Верино исполнял свои обязаности в каком-либо из удаленных департаментов и влюбленная Марьянина не могла видеть своего дорогого Беренгельда, принятого при дворе, овеянного славой, влиятельного, могущественного и, быть может, верного ей!..
Напротив роскошного парижского особняка Беренгельда продавался дом; Марьянина упросила отца купить его, приводя множество доводов, не имеющих ничего общего с ее влюбленностью, но из которых безошибочно можно было догадаться об истинной причине ее рвения. Она убеждала отца, что ему совершенно необходимо иметь особняк в Париже, ведь с каждым днем близится его назначение в правительство, и разве им самим не нужно где-нибудь жить во время частых приездов в столицу, и разве состояние отца столь мало, что они не могут позволить себе купить собственный дом? Так почему бы им не поселиться напротив генерала, тем более что отцу предстоит отчитаться перед ним в десятилетнем управлении его имуществом? И вообще, разве не лучше селиться рядом с друзьями или по крайней мере неподалеку от знакомого тебе человека.
Особняк был куплен.
За эти долгие годы Марьянине многократно предоставлялась возможность выйти замуж; много знатных молодых людей влюблялись в нее; но ничто не прельщало в них Марьянину: ни достоинства, ни состояние, ни любовь.
Пребывая в разлуке с милым другом, она вела жизнь святой; нередко, распростершись на полу своей часовни, она целиком отдавалась наслаждению молитвенного экстаза и испытывала воистину неземное блаженство, когда высшие силы, покоренные ее страстным порывом, позволяли ей на миг увидеть ее друга; эти молитвы вселяли в нее надежду.
Юная альпийская охотница не утратила своей первозданной красоты; когда она, облаченная в изысканный модный туалет, в присутствии множества гостей садилась перед арфой и принималась извлекать из ее струн все многообразие мелодичных звуков, постепенно всей душой отдаваясь игре, никто не мог смотреть на нее без восхищения; в глазах ее светилась любовь; восторг, охватывавший ее при одной лишь мысли о любимом был сродни божественной экзальтации.
И даже если кудри ее были подобраны в искусную прическу, если в ее глазах было меньше живости, чем некогда в горах, если рука ее более не сжимала ни лука, ни стрел, если слова ее и движения были менее порывисты, внимательный наблюдатель все равно догадался бы, что в ее груди пылает огонь неугасимой страсти.
А когда в салоне префекта начинались беседы об успехах наших армий и до ее уха доносилось имя Беренгельда… Марьянина принималась краснеть, бледнеть и вообще чувствовала себя не в своей тарелке. Ах! В такие минуты любая юная бездарность, любой старый прохиндей, любой проворовавшийся чиновник могли смело взывать к ее щедрости, уверенные, что она станет их ходатаем и возьмет их под свое покровительство; полагаю, что она одарила бы улыбкой даже врага, если бы таковой у нее был! Имя Беренгельда, высказанная в его адрес похвала производили на нее поистине магическое действие.
От имени Туллиуса она раздавала милостыню бедным; она преклонялась перед Цицероном, ибо у этого римского оратора было такое же имя, как у Беренгельда.
О, страсть, обуревающая возвышенные души, о любовь, божественная любовь, о Марьянина, Марьянина!.. Не знаю, к каким фигурам речи прибег бы Цицерон, дабы выразить свой восторг очаровательной дочерью Верино, я же написал о ней простыми словами, родившимися в моей собственной душе: писать всегда лучше так, как думаешь.
Мать Марьянины умерла следом за матерью Беренгельда; обе они были искренне оплаканы нежной Марьяниной. Теперь девушка вынуждена была вести хозяйство в доме своего отца, и на этом поприще она выказала себя разумной, порядочной и мудрой хозяйкой.
Когда весть о возвращении армии генерала Беренгельда донеслась до Франции, Марьянина убедила отца, что ей необходимо отправиться в Париж, чтобы попытаться узнать, намерен ли император исполнить обещание, данное им Верино. Речь шла ни больше ни меньше, как о переезде господина Верино в Париж и включении его в состав правительства.
В самом деле, Бонапарт хотел видеть у себя при дворе как тех, кто в прошлом являлся незыблемым оплотом феодализма, так и несгибаемых республиканцев, а более пылкого республиканца, чем Верино, отыскать было весьма непросто.
Отметим, что Верино до сих пор не имел дворянского звания, хотя всем известно, что Бонапарт щедро и с охотой раздавал титулы своим соратникам. Верино упорно отказывался от любых аристократических привилегий; он был одним из самых суровых судей, вынесших приговор Первому Консулу, когда тот поднялся на императорский трон; одним словом, Верино имел несчастье принадлежать к тем честным людям, которые не меняют своих убеждений в зависимости от изменений политической обстановки.
Уверенный в твердости принципов своей дочери и в ее гордости, Верино не видел никаких препятствий для того, чтобы она одна отправилась в Париж: возраст и рассудительность должны были уберечь ее от опасностей, подстерегавших юных девиц в этом огромном городе. К тому же любящий отец, хотя и не подавал виду, тем не менее был полностью осведомлен о любовной страсти дочери и, восхищенный ее постоянством, не мог поступить жестоко, отказав ей в невинном удовольствии поскорей увидеть своего идола.
Итак, Марьянина вместе с управляющим отца приехала в Париж; вечерами она прогуливалась перед особняком Беренгельда, а по утрам поднималась к себе на чердак-посмотреть, не хлопочет ли прислуга во дворе соседнего дома, готовясь к встрече генерала. Вот уже целую неделю она ездила встречать Беренгельда к заставе Бонз-Ом, но безрезультатно. Марьянина была печальна; постоянная грусть придавала ей неизъяснимое очарование, однако никто не осмеливался нарушать уединение девушки. В углу пылилась арфа, стояли нераспакованными кисти,-Марьянина думала только о Беренгельде. Если ее не видели прогуливающейся вдоль дороги, ведущей в Версаль, это означало, что она сидела дома и, сжав своими хорошенькими ручками портрет Беренгельда, пожирала его влюбленным взором.
Но однажды утром, когда Марьянина завтракала, старый управляющий принес газету; прервав трапезу, она разорвала бандероль и, пробежав глазами несколько строк, воскликнула: «Он приезжает!.. Он приезжает!.. Сегодня вечером!»
Взволнованная, она кинулась к звонку и несколько раз нетерпеливо дернула за шнурок; шнурок оборвался, а девушка в нетерпении металась по комнате; наконец прибежала горничная.
-Я иду одеваться, прикажи запрягать лошадей. Какое платье надеть? Как причесаться? Какой пояс?..
Множество вопросов вихрем закружились в ее голове; горничная же, словно окаменев, недвижно стояла перед лихорадочно суетящейся Марьяниной.
-Жюли, император вернулся, войска ускоренным маршем движутся в Париж… Бедные солдаты! Они устали… Ах, пустяки, как прекрасно, что он приказал им поторопиться!.. Сегодня вечером он будет в Париже!
Жюли ничего не поняла.
-Чего же вы тут стоите, Жюли? Живей, несите мои платья.
Затем, схватив газету, она прочла вслух:
«Вчера генерал Беренгельд прибыл в Версаль, где его ждал приказ императора. Его величество сообщал, что сегодня вечером он лично устроит парадный смотр дивизии Беренгельда во дворе Тюильри…»
-Жюли, скорей, готовьте мои платья. Ипполит причешет меня… Пошлите за ним, и пусть он поспешит! Какое счастье!
Тотчас же она побежала на чердак и, дрожа от волнения, увидела, что во дворе дома генерала царит радостное оживление.
Она быстро спустилась в гардеробную и произвела смотр своим туалетам; желая предстать перед генералом во всей своей красе, она боялась ошибиться в выборе наряда. Ничего не придумав, она приказала принести картину, изображающую сцену ее прощания с Беренгельдом, и решила, что оденется так же, как была одета в тот роковой день.
Тотчас было вынуто простое белое платье, умелые руки горничной произвели необходимые переделки, и оно стало похожим на запечатленное на картине одеяние юной охотницы; волосы вновь упали на плечи тысячью завитков, искусно сплетенная сетка для волос закрыла лоб-былой наряд был воссоздан, а связанные с ним трепетные воспоминания сделали его еще более пленительным и исполненным очарования.
Задолго до прохождения войск жители Гро-Кайу могли видеть, как в сторону Версаля проехал элегантный экипаж: в нем сидела ослепительная красавица Марьянина; она взволнованно вглядывалась вдаль.
Девическая гордость заставила ее захватить с собой вуаль, дабы в долгожданный миг накинуть ее… Она ждала час, два, три, и в сердце ее начала закрадываться тревога. Прошло четыре часа, и вдруг она вздрогнула: издали донеслась барабанная дробь. Невозможно описать тот раскаленный бушующий поток, в который обратилась ее кровь, мгновенно прихлынувшая к сердцу, грозя затопить его.
Дробные раскаты возвещали ей, что после многолетней разлуки- и какой разлуки!-она наконец-то увидит того, кого некогда в горах, в окружении величественной природы, избрала своим идолом, того, кто с тех пор заполонил все ее мысли, того, чьи глаза владели ее душой и жизнью, того, кто держал в своих руках ее счастье!..
Дробь приближалась; вскоре показалось облако пыли, однако Марьянина не замечала его. Наконец до нее донесся размеренный топот солдатских сапог; она увидела обветренные лица воинов, их глаза, светящиеся радостью при виде долгожданной родной столицы.
-Видишь, Жюли?-спросила Марьянина, дрожа от волнения.- Ты видишь?
Барабанная дробь смолкла, уступив место военному оркестру, огласившему воздух величественными и мелодичными звуками; в арьергарде ехали старшие офицеры.
Что за взгляд! И сколько он сулит! Наконец-то Марьянина увидела Беренгельда: генерал сдерживал своего резвого испанского жеребца. Увы! Вид величественного Туллиуса, его наград, его блестящего мундира, его пышной свиты, крики «Да здравствует император, да здравствует Франция!», то и дело оглашающие ряды солдат, оказались слишком волнующим зрелищем для влюбленной Марьянины, и она потеряла сознание: счастье ее длилось всего несколько мгновений.
Жюли в испуге приказала кучеру поворачивать домой. Придя в себя, Марьянина увидела, что экипаж едет следом за офицерами; ее исполненный благодарности взор стал наградой для Жюли.
Наконец-то Марьянина наверху блаженства и упивается им; ее экипаж то перегоняет офицеров, то следует за ними… Но если девушка уже наслаждается созерцанием своего увешанного наградами и покрытого шрамами милого Туллиуса, едущего в окружении блестящих офицеров, то генерал до сих пор еще не заметил своей нежной и верной Марьянины. Много раз Беренгельд и его офицеры бросали взоры на экипаж; радостно улыбаясь, они пытались определить рыцаря, ради которого приехала сюда красавица под вуалью. Они полагали, что лицо счастливчика должно зардеться от удовольствия и тем самым выдать его. Однако никто из свиты генерала не проявил особенного волнения при виде закутанной в вуаль прекрасной Марьянины, а значит, никто из них не питал к незнакомке нежных чувств. Наконец, отринув свою гордость, Марьянина, уловив момент, когда ландо поравнялось с Туллиусом, отбросила вуаль, и генерал, до сих пор с холодным любопытством взиравший на незнакомку, остолбенел от изумления.
Он приблизился к ней, и Марьянина, вся дрожа, услышала, как Туллиус тихо воскликнул: «Вы ли это, Марьянина?..»
-Да,-ответила она,-это я, Марьянина, и я не изменилась!
-Я это вижу: на вас тот самый костюм, в котором тогда, в горах…
При этих словах Марьянина зарделась от счастья и, преисполненная любви, протянула руки к Туллиусу.
-И вот,-продолжал Беренгельд,-ее юная красота, достигшая своего расцвета, стала еще прекрасней, а ее сердце…
-Туллиус…
Единственное слово, произнесенное Марьяниной, прозвучало ясней самого многословного вопроса: услышав его, генерал более не мог подвергать сомнению любовь Марьянины; однако чувствительная душа девушки трепетала при одной лишь мысли, что она повела себя со своим возлюбленным слишком сурово.
-Друг мой, я люблю тебя и никогда не сомневалась в твоей любви; видишь, я забыла о своей девической гордости и открыто признаюсь тебе в своих чувствах. Знай же, что, ожидая тебя все эти долгие годы, я не считала себя жертвой, потому что люблю тебя; вот уже несколько дней я с радостью приезжала сюда, надеясь увидеть тебя.
Слушая нежные признания Марьянины, Беренгельд задумался; его внезапно посуровевшее лицо ужаснуло девушку, и она, схватив Туллиуса за руку, воскликнула:
-О Туллиус! Скажи мне, что ты меня любишь, скажи, что я по-прежнему дорога тебе! Ведь ты же любишь меня, правда?..
Пребывая на вершине блаженства, генерал смутился и, не решаясь взглянуть на Марьянину, устремил взор в сторону Тюильри, куда уже умчались его офицеры.
Этот устремленный вдаль взор, о причине которого Марьянина не догадалась, разбил ей сердце.
-Если ты покинешь меня, Туллиус, я умру!.. Да, умру! А если после моей смерти случай приведет тебя в маленькое селение у подножия Альп, ты сможешь сказать: «В природе все меняется, но здесь когда-то билось сердце, чьи чувства, раз возникнув, всегда оставались неизменны, и это сердце билось ради меня!» Угрызения совести будут моей единственной местью тебе.-И слезы ручьями потекли по прекрасному лицу влюбленной девушки.
Генерал порывисто схватил руку своей подруги и, оросив ее слезами, запечатлел пламенный поцелуй; затем, не оборачиваясь, он галопом поскакал догонять свой штаб. Этот поцелуй вернул Марьянину к жизни.
Девушка приказала ехать в Тюильри: она хотела еще раз взглянуть на генерала, готовившего свои полки к императорскому смотру.
-Ты только посмотри, Жюли, как он прекрасен! Он очень изменился с тех пор, как покинул горы, и я не знаю, в каком обличье люблю его больше.
Император объехал войска и вместе с генералом отправился во дворец.
Марьянина, опьяненная страстью и пылающая неугасимым любовным огнем, который в течение всех лет разлуки глухо тлел под покровом невысказанных мыслей и желаний, вернулась к себе и принялась наблюдать за особняком генерала, дабы не пропустить, когда Туллиус вернется из Тюильри.
В одиннадцать часов вечера к воротам дома Марьянины галопом подкатила карета; повинуясь внутреннему голосу, девушка бежит вниз; она слышит шаги Беренгельда, он поднимается по лестнице… И вот они уже заключили друг друга в объятия!
-Туллиус,-воскликнула Марьянина, заливаясь слезами от счастья,-это ты, мой Туллиус, о, как долго я ждала тебя!
-Марьянина!.. Нежная и верная моя Марьянина!
Только что в Тюильри, в кругу людей, приближенных к императору, генерал услышал, как один из сенаторов рассказывал о мадемуазель Верино, упорно отвергавшей все предложенные ей партии и (тут сенатор многозначительно посмотрел на Бонапарта) заявившей, что не выйдет замуж, даже если ей прикажет его величество.
Ощутив себя на вершине блаженства, Беренгельд быстро покинул дворец и бросился к Марьянине, дабы припасть к ее стопам. Девушка была слишком счастлива, чтобы упрекать своего милого друга за молчание, за то, что он не написал ей ни строчки, хотя весточка от него могла бы стать утешением ее истерзанного сердца. Сейчас она нежно и восторженно смотрела на него, сжимая его руку в своей руке: ей казалось, что они расстались только вчера и за плечами у них не стояли долгие годы разлуки. Сердца их переполняло юное чувство; несмотря на время, расстояние и перемену мест, оно нисколько не потускнело, и влюбленные, забыв обо всем, изливали друг другу свои души.
-Марьянина,-произнес наконец генерал,-твоему отцу приказано прибыть в Париж и занять должность главного управляющего канцелярией, а я, любимая моя, скоро уезжаю: император отказался принять мою отставку. Он повелевает мне ехать в Россию. Когда я вернусь, Марьянина, а я уверен, что это случится очень скоро, я женюсь на тебе.
Наградой Беренгельду был взгляд, но какой взгляд!
-Клянусь,-продолжал он,-что у меня больше не будет никаких женщин, кроме тебя… и хотя я не могу вложить в свои слова тот юный пыл, с которым некогда прекрасная дева из предгорий Альп поклялась мне в том же, в чем сейчас клянусь тебе я, поверь мне, что мое слово от этого не станет менее надежным.
При этих словах, свидетельствовавших о том, что в годы разлуки Туллиус помнил о ней, Марьянина взяла загрубевшую в сражениях руку своего друга, поднесла к губам и, преисполненная благодарно-
сти, запечатлела на ней признательный поцелуй. О, что за сладостное доказательство любви!
-Туллиус,-воскликнула она,-к чему откладывать нашу свадьбу? Не знаю почему, но я чувствую, что отсрочка принесет нам несчастье: когда чего-либо ждешь слишком долго, всегда есть опасность не дождаться никогда.
Простодушные слова Марьянины, ее всепоглощающая страсть, чистота ее души необычайно растрогали генерала,-подобного волнения не вызывала в нем ни одна женщина.
-О, избранница моего сердца!-воскликнул он.-Все мои мысли принадлежат тебе, ты единственная связываешь меня с жизнью. Я на все согласен, Марьянина, распоряжайся… приказывай.
-Это мне пристало подчиняться тебе,-ответила она. В голосе ее звучала покорность послушного ребенка и одновременно мудрость любящей женщины.-Боюсь, что я и так слишком многого требую от тебя.
Но взгляд ее уже возымел силу над генералом.
-Нет, нет,-живо воскликнул Туллиус,-мы уедем в наш замок. Лучше я навлеку на себя гнев императора, нежели причиню тебе хоть малейшую неприятность.
-Беренгельд, ты нужен своей стране, я подожду. Триста тысяч французов не должны пострадать из-за каприза одной влюбленной женщины. Но,-продолжала она с очаровательной улыбкой,-если бы можно было все успеть! Как я была бы счастлива… я бы последовала за тобой в армию… я… да я бы все сделала!
Беренгельд обнял Марьянину, простился с ней и отправился к себе. Марьянина смотрела, как он шел через двор, как в окнах его дома зажегся свет; всю ночь она не сомкнула глаз. Счастье переполняло ее. Наутро генерал был в Тюильри. К обеду он возвратился к Марьянине,-как только он вошел, его опечаленное чело возвестило юной красавице, что все усилия были напрасны. Она переменилась в лице.
-Марьянина, я поеду в карете вместе с его величеством, он обещал мне маршальский жезл… Не знаю, удастся ли мне провести в Париже еще хотя бы неделю.
Глаза нежной возлюбленной генерала наполнились слезами.
-Туллиус, как я несчастна! Предчувствие не обмануло меня: нас ожидают лишь беды и печали.
Марьянина загрустила, но радость видеть Беренгельда заставила ее преодолеть страх перед будущим.
-Что же нам делать?-спросил ее Туллиус.
-Обвенчаться как можно скорее!..-ответила она с одной из тех улыбок, которые могли соблазнить даже стоика.
-Ах, любимая моя, кто может желать этого более меня?
-Я,-ответила она,-потому что моя любовь к тебе составляет смысл всей моей жизни. Но мне почему-то грустно, и сердце мое облачается в траур; мне кажется, эти быстротечные дни станут последними счастливыми днями в моей жизни… Когда я появилась на свет, Лаградна предсказала, что я умру несчастной и перед смертью какой-то старик явится мучить меня. Не знаю отчего, но когда ты сообщил мне о предстоящей разлуке, душа моя содрогнулась: так содрогается природа, предчувствуя наступление грозы. Жестокая война, твоя безрассудная отвага, заставляющая меня трепетать от страха за твою жизнь… Если бы только я могла быть рядом с тобой, поехать с тобой… Но для этого мне надо стать твоей женой. Ты меня слышишь, Туллиус?
-Твои слова пугают меня,-отвечал генерал, качая головой,-я едва не позабыл о том, что ты всего лишь слабая женщина и вера во всякого рода предчувствия только придает тебе неповторимое очарование.
Однако, Марьянина, я действительно испугался, потому что это сказала ты…
-Я больше не буду волновать тебя,-ответила она,-я хочу, чтобы речи мои доставляли тебе только радость. Надеюсь, что мы по крайней мере воспользуемся этой неделей и осмотрим тот знаменитый Париж, что способен соперничать не только с Афинами в период расцвета их могущества, но и с самим Римом!
-Да, любовь моя, да!.. Более того, я попытаюсь раздобыть у нашего Великого Пастыря разрешение на брак; тогда, если император согласится, он, быть может, обвенчает нас в своей часовне в Тюильри накануне моего отъезда.
От восторга у Марьянины перехватило дыхание!
Однако не следует забывать, что во время свидания генерала с Бонапартом Туллиус передал тому все документы, относящиеся к исполинскому старцу. Просмотрев содержание этих бумаг и пробежав глазами описание, приведенное нами в начале нашего повествования, Наполеон улыбнулся Беренгельду своей загадочной улыбкой. Как все великие люди, Бонапарт был суеверен, и улыбка его скрывала сотни мыслей… Знал ли он о таинственных талантах Беренгельда-Столетнего Старца, желал ли он воспользоваться ими? Нам об этом ничего не известно; генерал же, задавшийся этим вопросом, более не слышал, чтобы Бонапарт заводил разговор о загадочном старце.
Тем не менее император тотчас отдал приказ сделать все возможное, дабы разыскать Столетнего Старца и доставить его в Париж. Жандармам было велено не причинять старцу никакого вреда и обращаться с ним самым уважительным образом-какие бы преступления этому странному созданию ни приписывали. Исходя из предписания, было ясно, что Наполеон придавал большое значение задержанию старца; однако вслух этой мысли император не высказал.
Спустя некоторое время по телеграфу пришло сообщение от префекта Бордо: чиновник извещал, что задолго до того, как прибыло вышеуказанное распоряжение Его Величества, некий высокий старец предъявил ему бумагу, подписанную самим императором, где всем должностным лицам предлагалось оказывать содействие ее подателю; на этом основании старец потребовал лодку и на ней перебрался на английский корабль. Не будучи введен в курс дела, префект не осмелился задержать незнакомца и разрешил ему уехать. Ему казалось, что именно об этом старце и идет речь в теперешнем приказе императора.
Казалось, Бонапарт очень огорчился этим известием, ибо всей полиции империи незамедлительно были даны новые инструкции относительно таинственного старца. Документ с подписью Бонапарта, который предъявлял Столетний Старец, отныне считался недействительным, секретное же предписание гласило: схватить нового Протея, где бы он ни находился, и незамедлительно препроводить его к монарху…
Всю неделю своего пребывания в Париже генерал провел с Марьяниной и только по необходимости иногда отлучался в Тюильри, чтобы обсудить с императором некие важные вопросы. В спорах, нередко возникавших во время этих бесед, государь составил весьма лестное представление о дарованиях Беренгельда, но тем не менее молчаливое признание заслуг Туллиуса не повлекло за собой вручения обещанного ему маршальского жезла.
Вскоре в столицу прибыл отец Марьянины. Отчитавшись генералу в управлении его владениями, этот добрейший человек чрезвычайно обрадовался, видя, что разлука никак не повлияла на чувства Туллиуса к его дочери и почести, слава и богатство нисколько не замутнили чистой воды бриллиант, который являл собой характер владельца замка Беренгельдов. Старик Верино, во многом похожий на римлян и республиканцев, запечатленных на полотнах Корнеля и Давида, улыбался, думая о счастье, ожидавшем две пылкие и нежные натуры.
Истекшие дни были первыми по-настоящему счастливыми днями в жизни Марьянины. Молодая женщина с наслаждением вкушала простые светлые радости жизни, и страсть ее не имела ничего общего с тем любовным вожделением, к которому всегда примешивается частица горечи, разрушающая его очарование. Беренгельд лелеял надежду жениться на Марьянине. Бонапарт дал разрешение на их брак, одобрив союз дочери патриота-республиканца с графом Беренгельдом, потомком древнего феодально-аристократического рода. Великий Пастырь получил приказ совершить первое оглашение брака.
Марьянина всюду была представлена как будущая супруга знаменитого генерала, оглашение было отпраздновано в придворном кругу, невеста вызвала всеобщее восхищение и удостоилась похвалы самого суверена. Марьянина купалась в океане удовольствий.
Вместе со своим любимым она посещала театры, и если прежде сердца их восторженно бились от созерцания величественных картин альпийской природы, то теперь они вместе наслаждались великолепными спектаклями,-их суждения и пристрастия чудесным образом совпадали. Рука об руку со своим милым другом, о свидании с которым она так долго мечтала, она осматривала памятники нашей столицы. Они садились в крохотный экипаж, тесно прижавшись друг к другу, и, влекомые резвыми скакунами, мчались по городу, столь изобильному развлечениями; опьяненные скоростью, они никого не замечали, и сердца их доверчиво шептали друг другу слова любви. Исполнившись возвышенных мыслей, они осматривали Лувр, этот удивительный памятник, хранящий в своих стенах творения художников всех времен и народов. Марьянина сжимала руку Туллиуса и смотрела на него взглядом, который был гораздо красноречивее слов.
Наконец произошло событие, необычайно обрадовавшее Марьянину: по вине немецкого двора возникло некое препятствие, приостановившее приготовления императора к отъезду, и девушка вновь стала надеяться успеть обвенчаться с Беренгельдом. Туллиус разделял ее надежду, ибо был уверен, что отъезд Бонапарта отложится на долгий срок. Впрочем, монарх думал иначе: он воображал, что одного росчерка пера, сделанного его всемогущей рукой на документе во дворце в Б***, будет достаточно для устранения любых препятствий. Итак, вообразим же себе небесное блаженство нежной Марьянины: она перестала спать, сердце ее трепетало от сладостного волнения; с каждым днем срок, отпущенный законом на раздумья, становился все короче и короче. Девушка живейшим образом напоминала Тантала, пытавшегося ежеминутно утолять свою жажду.
Наконец настал долгожданный день. К завтраку все собрались в роскошной обеденной зале особняка генерала,-каждый радовался скорому счастью влюбленных. Казалось, что сама богиня наслаждения разливает вино, шутит, подсказывает слова любви и направляет томительные взоры. Неожиданно вошел адъютант Бонапарта и, держа в руке шляпу, приветствовал собравшихся:
-Генерал,-заявил он,-его величество послал меня сообщить вам, что препятствия, возведенные придворными интриганами из Б***, устранены благодаря искусству нашего посланника.
-И что же?-дрожащим голосом спросила внезапно побледневшая Марьянина.
-Генерал, император уезжает в четыре часа, место в его карете ждет вас. По дороге он проинструктирует вас относительно ваших будущих обязанностей. Военные действия начнет армейский корпус, командовать которым будете вы…
Адъютант удалился; было слышно, как по двору простучали копыта его помчавшегося галопом коня.
Какой резкий поворот от величайшей радости к величайшей печали! У Марьянины не было сил проклинать ловкость ученого дипломата, не было времени измышлять веские причины, препятствующие отъезду любимого. Она как подкошенная упала на грудь генерала и затихла-бледная, раздавленная, словно нежный лепесток белой розы, брошенный порывом ветра на ствол дуба. Она не сокрушалась, не плакала, она просто не осмеливалась поднять глаза на Туллиуса.
Генерал горестно смотрел на Верино: старик не проронил ни слова. Хрупкая богиня радости, только что оживлявшая своим милым присутствием маленькое общество, упорхнула вдаль, а на ее место явилось горе и тотчас почувствовало себя полноправным хозяином!..
Когда Туллиус попытался высвободиться из объятий Марьянины, она испуганно вскрикнула:
-Друг мой, разреши мне последовать за тобой!-Отчаяние мешало ей плакать.
-Это невозможно, Марьянина, император этого не позволит.
-Недорого же этот господин ценит свое слово!-воскликнул
Верино.
-Но,-не обратив внимания на слова старого республиканца, продолжал генерал,-как только наша армия одержит блистательную победу, я тотчас же вернусь.
-Как знать, увидимся ли мы снова…-печально произнесла Марьянина.-В эту неделю я была счастлива, как никогда в жизни, и теперь боюсь, как бы капризница-судьба не вздумала разлучить нас навеки!
Как описать взоры, которыми обменивались влюбленные, готовясь к отъезду Беренгельда?
Когда генерал, уже в дорожном платье, сжал Марьянину в своих объятиях и запечатлел на ее побледневших губах прощальный поцелуй, она не выдержала и зарыдала. Руки ее, обнимавшие Туллиуса, словно закоченели: они не хотели разжиматься и отпускать его.
Страшные предчувствия, обуревавшие пугливую Марьянину, набросили на их прощание покров страдания, отчего оно стало еще более тягостным.
-Помни, Туллиус,-говорила девушка генералу,-помни о том, о чем нашептывает мне сердце!
-Марьянина, забудь о предрассудках, верить в них-удел слабых,-отвечал Беренгельд и, притянув ее к себе на колени, принялся ласкать ее прекрасные волосы, шепча долгие и страстные слова любви и утешения.
Она поверила ему, как всегда верила всему, что он говорил; когда же он сел в карету и приказал ехать в Тюильри, она бросилась к своей коляске, восклицая:
-Я хочу до последней секунды быть с тобой!.. Увы! Не знаю почему, но я чувствую, что вижу тебя в последний раз.
Два экипажа въехали во двор Тюильри. Возлюбленная Беренгельда, бросив укоризненный взгляд на государя, смущенно улыбнувшегося ей в ответ, в последний раз наслаждалась видом своего отважного воина. Кучер хлестнул коней, и императорская карета тронулась с места.
Молодая женщина долго стояла на том месте, где только что находился умчавшийся экипаж; наконец она приказала возвращаться домой. Она вернулась бледная, обессилевшая, ее лихорадило, любая работа валилась у нее из рук. Неделя прошла в тяжелой тоске; перед глазами Марьянины все время проносилась карета Бонапарта, из окошка которой выглядывал Беренгельд и прощально махал ей рукой; как природа всегда чувствует приближение грозы, так и душа девушки предчувствовала надвигающиеся несчастья.
Вперив взор в карту России, бедняжка мысленно блуждала по лесам, ставшим роковыми для французской армии. Имя Беренгельда не сходило с ее уст. Когда через полгода генерал не вернулся, она тяжко заболела. Война затягивалась, каждый день на полях сражений шли кровопролитные бои.
Казалось, несчастье давно подкарауливало ее, ожидая лишь удобной минуты, чтобы одну за другой выпустить все свои стрелы,-яростные фурии смачивали их концы смертельным ядом.
Половина состояния Верино была помещена к одному известному банкиру; последний неожиданно бежал, оставив дела свои в ужасающем беспорядке, и его объявили банкротом.
Верино давно скупал национальное имущество. Теперь он вел тяжбу в императорском суде относительно главной своей покупки- владения, некогда принадлежавшего короне. Он проиграл дело; это случилось именно тогда, когда он полагал, что благорасположение монарха должно было бы склонить судей вынести решение в его пользу. Он поспешил подать кассацию и написал Беренгельду, дабы тот походатайствовал за него перед императором.
В одном из самых кровопролитных сражений генерал был тяжело ранен и попал в плен. Это известие переполнило чашу страданий Марьянины, она слегла; жестокая лихорадка терзала ее ослабевшее тело.
И вот в этих горестных обстоятельствах судьба нанесла решающий удар отцу Марьянины, дабы окончательно ввергнуть его в пучину отчаяния.
Верино был близким другом генералов, затеявших заговор против Бонапарта; заговорщики ставили своей целью восстановление республиканского правления. Не одобряя избранных способов действия, Верино тем не менее стал доверенным лицом заговорщиков и втайне радовался, предвкушая освобождение Франции от узурпатора. Верный своим убеждениям, Верино никогда и никому их не навязывал, заседал ли он в Национальном собрании или появлялся при дворе. Подобная твердость взглядов снискала ему уважение всех честных людей, а его имя, так и не получившее дворянской частицы, и его петлицы без единой ленточки ярко свидетельствовали о его республиканских убеждениях и стремлении служить не правителям, но родине.
Вскоре заговор был раскрыт; всем его участникам, об умысле которых Париж узнал почти одновременно с их именами, был вынесен смертный приговор. Бонапарт приказал привлечь к суду также Верино, и тот, лишившись должности, вынужден был отправиться в изгнание.
Через одного общего друга министр полиции предупредил Верино, что ему следует как можно быстрее покинуть столицу и, укрывшись где-нибудь в горах, ждать, пока гнев государя остынет. Друг пообещал Верино предпринять все необходимые шаги, дабы успокоить императора и добиться для него разрешения вернуться; разумеется, он готов был поручиться за благонадежность старого республиканца. При таких обстоятельствах Бонапарт, разумеется, отверг просьбу Верино относительно пересмотра дела о владении в Б***, и кассационный суд подтвердил вынесенный ранее вердикт.
Марьянина была больна и не сразу смогла последовать за отцом в изгнание. Оставаясь в Париже, она продала особняк, избавилась от роскошного выезда, рассчитала слуг, покидавших ее со слезами на глазах, и таким образом собрала те крохи, что остались от состояния отца. При себе она оставила только Жюли; едва здоровье позволило ей, она купила билет на дилижанс и отправилась к отцу. Однако самым страшным из всех обрушившихся на нее бедствий было отсутствие известий о Беренгельде; возбужденное воображение Марьянины уже рисовало его сосланным в Сибирь, страдающим, умирающим от холода, усталости, болезней и ран.
Верино бежал в Швейцарию. Приезд любимой дочери пролил бальзам на раны почтенного старца. Маленький домик в горах стал его убежищем. Верино ухаживал за садом, Жюли помогала по хозяйству, а Марьянина, оказавшись в столь суровых условиях, проявляла неслыханное мужество, стараясь поддержать всех одновременно.
В Европе же неумолимо надвигались события, которым суждено было свергнуть Бонапарта с вершины его трона. Верино перестал находить в газетах сообщения о Беренгельде… Но однажды старик, давно уже прекративший бесполезное занятие, коим являлось чтение газет, неожиданно решил возобновить его и таким образом узнал, что генерал Беренгельд жив и его недавно вызволили из плена, обменяв на русского офицера.
В честь этого известия был устроен маленький праздник. Марьянина поставила на стол портрет генерала и собственноручно собрала с грядки выращенную отцом клубнику, на столе появился редкий гость-вино. Было произнесено множество тостов-за милую Францию, за успех нашей армии, защищавшей дорогую отчизну. Марьянина воспрянула духом и предалась пленительным мечтам. Хорошо зная великодушную и щедрую душу Туллиуса, она была уверена, что случившееся с ними несчастье не заставит его забыть ее. Но, внезапно оказавшись значительно ниже Беренгельда на общественной лестнице, Марьянина, повинуясь голосу собственной гордости, решила не предпринимать никаких шагов навстречу Беренгельду. «А если бы он вдруг приехал в Швейцарию?»-робко спрашивала она себя. И тут же сама отвечала: «Я бы не вышла к нему навстречу, а стала бы ждать, пока он сам войдет в мою крохотную комнатку в нашем домике».
Видите ли вы женщину в простом голубом ситцевом платье, ведущую под руку седого старика? Они медленно идут по главной аллее Люксембургского сада… С какой заботой усаживает она его на каменную скамью, делая вид, что не замечает стоящих рядом стульев!.. Как она внимательна к нему, какой у нее нежный взгляд! Настоящая Антигона, сопровождающая отца. Печальный и задумчивый старик благодарит дочь мертвящей улыбкой старости.
Женщина бледна, худа и измучена; вместе с тем она молода, прекрасна, ее формы по-прежнему соблазнительны, и хотя ее черные глаза горят лихорадочным блеском, бледное чело ее холодно, словно лоб статуи, что стоит неподалеку от скамьи. Она напоминает юное прекрасное растение, иссушенное жизненными бурями: немного воды- и оно мгновенно расцветет, один живительный луч солнца-и оно вновь заиграет своими яркими красками, обретет свою первозданную красоту; сейчас же оно увядает. Кажется, что женщина на ходу шепчет старику: «Я раньше тебя сойду в могилу!»
Женщина эта-Марьянина… Разве я сказал «Марьянина»? Это Эуфразия, старик же именуется Мастерс, он ее отец.
Некий верный друг уведомил Верино, что он может вернуться во Францию, однако при условии, что он приедет под вымышленным именем и поселится в удаленном от центра квартале Парижа; есть надежда, что через некоторое время положение его улучшится!
Поверив в эту возможность и поощряя надежду, лелеемую Марьяниной,-еще раз увидеть Беренгельда, защищавшего сейчас родную землю,-Верино продал домик, собрал воедино остатки состояния и предпринял дорогостоящее путешествие в Париж. И вот уже отец и дочь обосновались в предместье Сен-Жак, в крохотной квартирке на третьем этаже; но даже это жилище слишком дорого для их скудных сбережений.
Будучи человеком чести, Верино не пожелал компрометировать верного друга, и без того оказавшего ему огромную услугу. Только этот друг знал, где проживал изгнанник и под каким именем. К сожалению, он не мог часто навещать старика, ибо служил в департаменте, которым некогда руководил Верино, и малейшее подозрение в сношении с бывшим заговорщиком стоило бы ему места.
Вот уже два месяца, как Марьянина с отцом жили в предместье Сен-Жак. Марьянина, взявшая на себя бразды правления их нехитрым хозяйством, одна знала истинное положение дел и приходила в ужас, видя, с какой поистине катастрофической быстротой тают их последние сбережения. Она скрывала от отца все возрастающую нужду, ибо не могла лишать последних радостей старика, одной ногой стоящего в могиле.
Продав особняк перед отъездом в изгнание, Марьянина не пожелала поместить в надежное место полученную ею весьма значительную сумму, опасаясь снова стать жертвой банкротства. Она считала, что поступит правильно, если оставит эти деньги у себя. Черпая время от времени из этого источника, она в конце концов полностью его опорожнила. Чтобы возвратиться в Париж, она потратила значительную часть этой суммы, и теперь остатки с возрастающей быстротой убывали.
Однажды утром Марьянина, отведя Жюли в сторону, сказала ей:
-Бедная моя Жюли, вы не раз выказывали нам свою самую искреннюю преданность, и признательность наша поистине безгранична! Но,-со слезами прибавила она,-наши скудные средства не позволяют нам более пользоваться вашими услугами. Жюли,-продолжала девушка, взяв горничную за руку,-я хочу избавить отца от печальной участи узнать правду о наших делах, послушайте…
Жюли зарыдала; сквозь слезы можно было разобрать одно лишь слово «мадемуазель», остальные речи тонули в громких всхлипываниях.
-Послушайте, Жюли, я сделаю вид, что рассчитала вас за какую-то провинность, вы меня понимаете? Иначе отец догадается, что вы ушли потому, что мне нечем вам заплатить, а это убьет его.
-Мадемуазель, я не могу расстаться с вами… Я буду служить вам без денег и разделю с вами вашу участь… как плохую, так и хорошую. Ах, мадемуазель, не прогоняйте меня!-И Жюли, утирая фартуком глаза, опустилась на колени перед Марьяниной, сетуя на ее неблагодарность по отношению к преданной служанке.-Мадемуазель, все переменится, вы выйдете замуж за генерала. Это я вам говорю! Хотя бы ради своего будущего окажите мне милость: позвольте служить вам без всякого жалованья.
При напоминании о Беренгельде Марьянина протянула руки к Жюли и обняла ее.
Услышав плач, старик неслышно подошел к кухне и все слышал. Войдя, он сел подле Марьянины и запричитал:
-О, дочь моя!.. О, Жюли!..
Ответом ему было молчание.
Верино отказался от всех приятных мелочей, которые скрашивали ему существование, но сердце дочери по-прежнему сжималось от горя. В маленьком хозяйстве царил режим жесточайшей экономии, и прекрасная Марьянина, достойная стать украшением самого изысканного общества, принялась вышивать, чтобы заработать хоть немного денег.
Однако все усилия Марьянины были напрасны,-она видела, как на них неотвратимо надвигается нищета. В довершение всех горестей она стала замечать, что Жюли, делая покупки, тайно доплачивает за них свои деньги; к тому же служанка, желая поддержать Марьянину, привыкшую к роскоши, именуемой чистотой, ночи напролет стирала, отбеливала и гладила, ибо девушке было нечем платить прачке.
Дочь Верино дошла до крайней степени отчаяния: отец более не выходил на улицу; целыми днями он сидел у окна в старом кресле, обитом желтым утрехтским бархатом, и старался есть как можно меньше, уверяя, что у него нет аппетита. Вскоре из-за скудости их стола они почти совсем перестали готовить. По ночам Жюли плакала, но, зная нрав своей хозяйки, не осмеливалась ни к кому обратиться.
Марьянина надеялась умереть. Но умереть, не увидев Беренгельда… Умереть, не сказав ему ни слова, умереть, оставив отца медленно погибать от голода!.. При этих мыслях у Марьянины начинался приступ лихорадочной активности, поддерживавшей ее существование.
Подошел срок платить за квартиру, и Марьянина с ужасом убедилась, что у нее нет на это денег. Она была в отчаянии…
Несчастный старик сидел возле окна в своем кресле, Марьянина стояла рядом с ним; надвигалась ночь. Девушка думала о предстоящей страшной развязке: ее сухие глаза не могли больше плакать, и только сердце еще ощущало боль.
-Что с тобой, дочь моя,-спросил старик,-ты страдаешь?
-Нет, отец…
-Но ты вздыхаешь, моя дорогая Марьянина!
-Нет, отец мой, пустяки, не стоит говорить об этом.
Голос Марьянины изменился, посуровел, в нем послышались гневные нотки.
-Ах, вот как, дочь моя, ты больше не доверяешь своему бедному отцу!
-Но, отец, разве я не стараюсь в первую очередь удовлетворять ваши нужды, разве не делаю всего, чтобы вокруг себя вы видели только довольные лица? О! Бог мой! У вас всего одна печаль!.. Те, кому приходится много страдать, имеют право иногда и поскучать, предаться своим мыслям!
Последние слова прозвучали как упрек.
Старик покорно и с сожалением посмотрел на дочь; взгляд его был исполнен отцовского сострадания и одновременно удивления. Марьянина упала на колени:
— О, отец мой! Простите! Впервые в жизни я обошлась с вами неуважительно, простите меня, простите!..
Даже голос молящего о пощаде отцеубийцы не мог бы звучать более душераздирающе.
— Полно, — ответил старик, — ты всегда останешься моей милой Марьяниной! — И он сжал дочь в объятиях. — Бедное дитя, вот оно, самое прекрасное в моей жизни мгновение!.. ты заставила содрогнуться все струны моего сердца. Я был неправ, дочь моя! Бывают несчастья, перед лицом которых меркнут любые доводы.
Старик-отец, обменивающийся упреками со своей почтительной, но чахнущей от горя дочерью, мог быть изображен только кистью великого Пуссена.
У Марьянины не было ни гроша, а завтра утром истекал срок уплаты за квартиру. Она думала о том, как ей отвечать, когда отец, не зная, что у нее кончились все деньги, спросит ее об этом. К этим горестным размышлениям присоединялись терзания душевные… Только что она получила известие, что генерал Беренгельд ранен при Монро! Какую ночь провела Марьянина!..
На следующий день она добилась у домовладельца отсрочки платежа. Вернувшись после разговора с этой малоприятной личностью, подвергшей ее мужество и гордость жестокому испытанию, ибо ей пришлось униженно молить о сострадании человека, весьма далекого от подобного рода чувств, она печально оглядела свое убогое жилище, и взор ее упал на два альпийских пейзажа, украшавших голые стены ее комнаты.
Внезапно ей пришла в голову мысль: чтобы спасти отца, она должна пожертвовать дорогими ее сердцу картинами. Марьянина мгновенно залилась слезами, однако осталась тверда в своих намерениях. Единственное, чего она не смогла сделать, — это собственноручно вынести их из дома; это сделала Жюли. С роковой надписью «Продается» они были выставлены в витрине лавки одного из центральных кварталов Парижа.
Три дня Марьянина наведывалась в эту лавку, но все напрасно: картины не находили своего покупателя, на них даже не смотрели. Отчаяние закрадывалось в души обеих женщин. Жюли уже подумывала о том, чтобы заложить свои платья и немногие имевшиеся у нее драгоценности.
Наконец на четвертый день торговец выдал им двести франков- сумму, в которую он оценил дорогие сердцу Марьянины изображения.
Видя, как девушка дорожит этими пейзажами, он вообразил, что они принадлежат кисти какого-нибудь выдающегося художника; тогда, искушая молодую женщину, он зазвенел золотом и высыпал его на стол. Марьянина долго колебалась между деньгами и воспоминаниями, переводя свои заплаканные глаза с картин на презренный металл. Наконец адская нужда победила. Девушка с болью забрала деньги, торговец был в восторге; она же навсегда лишилась своих картин…
Денег, оставшихся после уплаты за квартиру, было слишком мало, чтобы по-прежнему продолжать вести их бедное хозяйство. Да будет мне позволено опустить описание душераздирающих подробностей этой отвратительной нищеты.
Все средства были исчерпаны. Марьянина больше не могла смотреть на высохшее лицо старого отца, отныне смиренно уступавшего ей во всем; его угрюмое молчание, казалось, было предугадано бессмертным автором «Возвращения Секста». Марьянина выбрала смерть.
Жюли не было дома: таясь от своей горделивой хозяйки, она отправилась к друзьям, чтобы занять немного денег.
Последний раз оглядев голые стены, где она оставляла отца, Марьянина, почтительно поклонившись, в последний раз поцеловала его и ночью покинула свое жилище, более походившее на преждевременную могилу. Она вышла, тихо закрыв за собой дверь.
-Она уходит, а я, между прочим, голоден!-воскликнул старик безумным голосом.
-Я здесь, отец,-откликнулась Марьянина, возвращаясь.
Верино встал; горьким, блуждающим взором смотрел он на дочь и, схватив ее за руку, сильно сжал.
-Останься, дочь моя! Моя дорогая дочь! — воскликнул он диким голосом.
-Нет! — отвечала Марьянина.
Старик, продолжая с невероятной силой сдавливать ей руку, внезапно почувствовал свое родительское достоинство оскорбленным и деспотическим жестом указал дочери на дверь.
Марьянина выбежала на улицу: «Вот он, последний удар жестокой судьбы!» Ах, Марьянина, тебе действительно осталось только умереть!
Отягощенная сумрачными мыслями, девушка шла медленно, не замечая, куда идет. Полностью поглощенная печальными думами, она дошла до решетки Люксембургского сада; в этот поздний час ворота сада уже были заперты.
— Но ведь прежде чем злобно взглянуть на меня, прежде чем в порыве ненависти вскинуть свою старческую руку, разве он не улыбался мне, — пыталась она утешить себя, — разве слабый голос его не назвал меня его дорогой дочерью? Увы, это так! Но как мне прокормить его? О, мой бедный отец, мой нежный отец! Что скажешь ты, когда к тебе придут и объявят: «Марьянина мертва!»
Девушка добралась до площади Обсерватории. Она шла, глядя сухим взором на ночное светило, сверкавшее чистым и ярким светом, несмотря на толпившиеся вокруг него плотные черные облака: казалось, что нежный лунный свет борется с воздушными великанами, и очертания облаков серебрились от его лучей.
— Ах, я наверняка не сумею проникнуть в эту калитку… — в отчаянии причитала Марьянина.
— Кто идет? — окликнул ее сторож. Он услышал чей-то голос и заметил, как темная фигура яростно пытается открыть калитку.
— Все против меня, даже сама природа! Все двери для меня закрыты! — продолжила она со стоном.
— Кто идет? — еще раз крикнул грозный страж, делая шаг назад.
— Роковая решетка, значит, мне придется идти кругом, чтобы дойти до реки!
— Кто идет?.. — Вскинув ружье, сторож прицелился. Палец его в поисках курка едва не удовлетворил нетерпение Марьянины и не заставил ее покинуть мир живущих. Внезапно раскатистый голос, исходивший, казалось, из-под самой Обсерватории, воскликнул:
— Гражданин!..
Это слово заставило охранника похолодеть от ужаса.
В то же время какой-то человек огромного роста, схватив Марьянину, одним махом перенес ее на другую сторону улицы. Девушка более не принадлежала этому миру, она позволила себя унести. Гигантский старик поторопился сесть на камень, такой же холодный, как и чело прекрасной Марьянины. Он был удивительно похож на орла или кондора, который, схватив на равнине добычу, уносит ее на вершину пустынной скалы, где, полумертвую от страха, выпускает из своих когтистых лап. Бедная маленькая овечка дрожит от страха…
Мы покинули Марьянину в ту минуту, когда исполинского роста старец усадил ее на камень.
— Девушка, — воскликнул он властным замогильным голосом, — так, значит, вы решили покончить счеты с жизнью?..
Потрясенная Марьянина, растерянно глядя по сторонам, медленно подобрала волосы, рассыпавшиеся по плечам от того, что освободитель резко схватил ее, и тихо спросила:
— А разве мне угрожала опасность?
— Сторож едва не застрелил вас… Хотя справедливости ради следует сказать, он долго добивался от вас ответа.
— Я не слышала его, — отвечала девушка.
По звучанию ее голоса старец, бывший несравненным и ученейшим знатоком великих скорбей, сразу догадался, что несчастная стоит на пороге безумия.
— Дитя, — произнес он, — никто на земле лучше меня не знает, что такое горе, несчастья — мои вассалы. Осужденный, идущий на казнь; юная дева, обезумевшая от любви; отцеубийца, не стерпевший зрелища отцовских страданий; игрок, не желающий жить в бесчестье; мать, потерявшая своего ребенка; бедняга, отчаявшийся и готовый пойти на любое преступление; солдат, смертельно раненный на поле битвы, наконец, каждый, кто страдает и жаждет смерти, обретает ее подле меня… Я есмь судия и исполнитель приговора… Без устали брожу я по трущобам, тюрьмам, страшным приютам для умалишенных, вертепам, утопающим в роскоши, задерживаюсь возле смертных одров преступников, и никому не дано обмануть меня… Девушка, ты молода, как первый луч розовоперстой зари, но ты уже страдаешь…
Его мрачные слова напугали Марьянину. Луна заливала землю своим серебристым светом; девушка вгляделась в своего странного спасителя, но те черты его, которые ей удалось разглядеть, повергли ее в ужас. Человек этот отличался необычайно высоким ростом, его массивная фигура, скрытая светло-коричневым плащом, своим весом, казалось, отягощала землю. Но более всего ее поразили сверкающие глаза незнакомца. Простодушная Марьянина невольно отшатнулась от него и попыталась убежать, но тут же почувствовала, как холодная и высохшая рука старца удержала ее.
— Ты разглядываешь меня, — произнес он, — и вид мой страшит тебя. Но хотя внешность моя действительно не внушает доверия, я обладаю неслыханными возможностями, — в моей власти исполнить все, чего ты только ни пожелаешь. Дитя, мои дары можно принимать не краснея, ибо я заменяю собой Судьбу и Случай.
По мере того как Марьянина прислушивалась к словам незнакомца, ей показалось, что голос его, первоначально скрипучий и резкий, становится все более мелодичным: его нежные напевные звуки плавно проникали в душу. Змей, некогда явившийся искушать первую женщину, наверняка говорил так же, как это загадочное существо. Пламенеющие очи старца уставились на бледное и чистое девственное чело Марьянины, а сам он крепко держал ее руку.
— Слушай меня, дитя, чья жизнь подобна мимолетнему солнечному блику, — продолжал он. — Когда ты попытаешься узнать меня поближе, ты поймешь, что перед тобой находится человек, чье могущество равно силе бессмертного божества. И чтобы доказать тебе свою власть, я готов поведать твою собственную историю.
Марьянина вздрогнула; какая-то магическая сила влекла ее к гигантскому старцу, умело направлявшему пристальный взор своих горящих глаз и умеривавшему их свечение в зависимости от изменения умонастроения Марьянины. По-прежнему не отпуская руки девушки, он внимательно, с дотошностью опытного врача исследовал каждую черточку ее лица, а затем принялся столь же подробно изучать ее фигуру. Видимо, диагноз, поставленный им Марьянине, вполне удовлетворил его, ибо строгое и недвижное лицо старца выразило приятное удивление, и он довольно улыбнулся своей странной улыбкой.
Казалось, он наконец нашел то, что давно и безуспешно разыскивал. Придав своему голосу поистине отеческое звучание, он обратился к искушаемой им девушке:
— Бедное дитя, как мне жаль тебя! Ты любишь, и чувство это является твоей первой и единственной страстью, но ты несчастна! У тебя есть отец, есть семья, но голод и нищета неумолимо сжимают вокруг тебя свои стальные клещи. Ты горда и получила блестящее образование; от этого ты страдаешь и стремишься оборвать свою жизнь!
Безумица, ты не знаешь, что такое смерть. В отличие от меня, ты не видела сотен людей, испускающих последний вздох… И все они сожалели о жизни, потому что жизнь — это все!
Произнося эти слова, старик, казалось, вырос еще на десять футов, голос его звучал так убедительно, что Марьянина содрогнулась: она окончательно пришла в себя, и теперь справедливость доводов старика поразила ее.
— Ах! — продолжал он, — только расставаясь с жизнью, мы начинаем прислушиваться к суровому голосу разума, понимаем всю суетность наших горестей и печалей. Знай же, когда бы ты стала погружаться в волны Сены, захлебываться холодной водой, тебя бы непременно посетила отчаянная надежда на то, что неожиданно чья-то сильная рука подхватит тебя и вытащит на берег… Дитя, взгляни на меня, мои седые волосы побелели не за одну зиму, и голова моя отягощена многими знаниями.
Зачарованная, Марьянина чувствовала, как ее мрачные мысли тают, словно кусок льда под лучами солнца.
— Но что же мне делать? — обратилась она к старцу.
— Жить!.. — торжественно ответил он. Его звучный молодой голос, манящий и загадочный, рвался вперед и увлекал за собой.
— Слушай меня, — произнес старик, — ты хотела умереть? Считай, ты уже мертва!.. (Марьянина вздрогнула.) Ты больше не существуешь, я стану владельцем твоего тела и клянусь тебе, что не сделаю ничего, что могло бы обесчестить тебя. Итак, отныне ты принадлежишь мне! Это значит, что по вечерам, тогда, когда я тебе скажу, ты будешь приходить сюда. Я одарю тебя всем, что может дать природа, власть и богатство. Ты станешь королевой, сможешь выйти замуж за своего возлюбленного, увенчать его короной, и за всю эту королевскую роскошь я не требую от тебя иного вознаграждения, кроме как возможности иногда видеть тебя и слышать, как ты просишь у меня позволения жить. Со мной тебе ничего не грозит. Суди сама, если бы тебе угрожала опасность… бедное дитя! — Последнее слово было произнесено с поистине дьявольским выражением. — Мы одни, сторож ни за что не покинет свой пост, и прежде чем твои крики долетели бы до человеческих ушей, я бы мог сделать с тобой все что угодно. А если тебе кажется, что у меня не хватит силы… Смотри!
И тотчас же, Марьянина не успела еще произнести ни слова, он, словно хрупкую статуэтку, схватил ее за талию, поставил хорошенькими ножками на ладонь своей левой руки и поднял в воздух. Затем он вытянул руку вперед: прекрасная головка девушки находилась в пятнадцати футах над землей. В течение десяти минут он легко, как игрушку, держал ее на вытянутой руке, а потом аккуратно опустил на прежнее место.
Марьянине казалось, что сердце ее вот-вот разорвется от страха.
Исполин явил ей пример нечеловеческой силы, показал свои немыслимые для простого смертного возможности. Марьянина была ошеломлена, она не находила слов, чтобы выразить свои чувства: ей чудилось, что она переносится в мир сверхъестественного.
— Теперь ты убедилась, — продолжал старец, — что мой взгляд может убить любого человека, а сила, заключенная в моих руках, равна силе самого смертоносного оружия? Но смотри — волосы мои стали белее снега, — и он невыразимо медленно склонил свою огромную голову, — лицо состарилось и кости черепа затвердели. Неужели ты считаешь, что столетнему старику еще доступны вожделения, что он может возбудиться при виде юной красавицы? Приди ко мне, дочь моя, излей на моей груди свои печали, а я, подобно доброму и любящему отцу, помогу тебе, утешу тебя и, как отец, буду ласков и нежен с тобой. У меня щедрая рука, я всегда жду случая, чтобы раздать еще толику богатств: сокровища эти принадлежат не мне, но я имею право дарить их. Я иду по земле и исправляю несправедливость, допущенную судьбой, неумолимо караю за преступления и восстанавливаю справедливость, награждаю обиженных и утоляю печаль страждущих, излечиваю неизлечимые болезни и врачую язвы, словом, искупаю последствия вынужденной жестокости множеством благодеяний.
Вкрадчивый медоточивый голос был подобен целебному бальзаму, изливавшемуся в душу Марьянины. Словно помазанные святым елеем, раны ее затягивались, и девушка внезапно испытала невыразимое удовольствие от пребывания подле этого загадочного существа. Мысли путались в голове: она восхищалась этим исполинским человеком, но не могла поверить в реальность его существования. Ей казалось, что она грезит…
— Подумай, девушка, — продолжал царственный старец, казавшийся Марьянине каким-то неземным гением. В самом деле, при взгляде на сидевшего на камне убеленного сединами старца, чья длинная серебристая борода ниспадала на грудь, в памяти сразу воскресал образ Оссиана, певца бурь и мрачных демонов тьмы. Старец воздевал руки к небу, и ночная твердь то освещалась звездами, то заволакивалась тучами. — Подумай, — говорил старец, — земные боги карают отцеубийство, а твой отец, быть может, сейчас умирает — то проклиная, то призывая тебя!.. Зато как будет радостно вернуться под отчий кров, отягощенной грудой золота! Увидеть, как на закате дней своих достойный старик наслаждается всем, что может предоставить нам безбедная жизнь. Он крепко сожмет твою руку, обнимет тебя и воскликнет: «О, дочь моя!..»
От нарисованной старцем картины по щекам Марьянины заструились слезы; его прочувствованный голос придавал сказанному еще большую достоверность.
— И за это я всего-навсего прошу тебя иногда навещать несчастного Столетнего Старца… Дитя мое, ты хотела умереть, так не лучше ли умереть ради спасения отца?
Это ужасное предложение нисколько не испугало Марьянину.
— В таком случае, — воскликнул старец, — вот тебе награда!..
При этих словах Марьянина в ужасе отшатнулась, но старец, устремив пламень своих глаз и направив всю силу своей воли на лицо молодой женщины, заставил ее вернуться на прежнее место; красавица напоминала голубку, завороженную взором плотоядного змея.
— Посмотри на мою состарившуюся голову! Солнце греет ее вот уже более четырехсот лет, и это то же самое солнце, что светило тебе сегодня утром. Ты можешь считать меня ангелом или демоном, как тебе будет угодно, но подумай хорошенько: ведь ты бы наверняка согласилась принять золото из рук суверена, так почему бы не взять его из рук Вечного?..
После этих слов Марьянина, прикованная к месту неведомой силой, ощутила, как память ее, все ее чувства внезапно улетучились, как тени, а сама она впала в состояние, совершенно не поддающееся описанию: она не спала, но любой сторонний наблюдатель сказал бы, что она спит, ибо девушка была так же безмятежно-недвижна, как мы бываем во сне. Ее прекрасные глаза были устремлены в небо, и когда исполинский старец с серебристыми волосами довел до конца свою пламенную речь, ей показалось, что с небосвода полилась музыка божественных арф. Она видела (хотя воля ее была полностью парализована и она не могла сделать ни единого движения), как старик исчезал — медленно, подобно тающему в безветренный день дыму; некоторое время глаза Марьянины следили за его истончающейся тенью, скользящей в сторону Обсерватории, но скоро бледный призрак окончательно растворился в воздухе.
Марьянина слышала бой часов; она хотела бежать, но какая-то непонятная сила удерживала ее на месте. Она смутно помнила, что старик сказал ей: «Подожди меня…» Марьянина тщилась понять, что ей делать, но неведомая сила сама направляла ее мысль: она продолжала восхищаться старцем, и восторг ее готов был длиться вечно! Внезапно в кромешной тьме она заметила громадную светящуюся массу, приближающуюся к ней; движения призрака были столь медлительны, что от томительного ожидания ей стало больно. Наконец она различила фигуру старца, но тут чей-то голос крикнул ей: «Твой отец умирает… беги!» И со словами «До завтра!» исполин исчез.
Непривычный звук донесся до ушей дочери Верино. Оцепеневшая Марьянина, все еще под впечатлением призрака, который, казалось, мог явиться к ней только во сне, невольно начала тереть свои утомленные, но как всегда прекрасные черные глаза и в неверном свете луны заметила, как сквозь грубую холстину брошенного старцем мешка блеснуло золото.
-Отец мой умирает, — произнесла она, — так почему бы мне не продаться, чтобы спасти его?..
Тем временем в памяти ее всплыли странные слова старца, и невольная дрожь пробежала по всему телу. Ей страшно! Она взялась за мешок и, убедившись, сколь он тяжел, с трудом водрузила его на камень.
Марьянина смотрела на сокровище, и тысячи противоречивых мыслей роились у нее в голове. Однако стремление скрасить последние дни отца всеми доступными за деньги радостями жизни победило все прочие доводы.
-Ведь не враг же старец рода человеческого, — убеждала она себя, — он не какой-нибудь убийца… Лишь бы требования его не заставили меня поступиться моей девичьей честью, лишь бы расплачиваться за это золото пришлось только мне! И разве не должно нам поддерживать отцов наших…
С этой мыслью она взвалила тяжелый мешок на свои хрупкие плечи. Внезапно раздались шаги; Марьянина вздрогнула от страха. Поставив мешок с золотом за камень, она спряталась рядом… Кто-то направился к укрытию Марьянины. Это была женщина, она села на камень и заплакала.
— Друзей больше нет, — всхлипывала она, — и я не осмелюсь вернуться!
Марьянина узнала голос Жюли. Девушка вышла из своего укрытия; перепуганная Жюли истошно завопила, но, увидев, как ее бледная и изможденная госпожа неверным жестом указала ей на мешок, облегченно вздохнула и безуспешно попыталась поднять его.
Самые ужасные мысли закрадывались в душу Жюли… Сухими от отчаяния глазами она смотрела на свою хозяйку, не зная, бежать ли ей в ужасе прочь или, напротив, остаться и помочь ей отнести сокровище, которое избавит их от неминуемой нищеты, голода и всех сопряженных с ними ужасов. И тут Марьянина своим нежным голосом воскликнула:
— Жюли, наконец у моего отца будет хлеб!..
Возглас этот вывел служанку из состояния оцепенения: внимательно вглядевшись в бледное лицо госпожи, это живое воплощение невинности и страданий, она отбросила закравшиеся было в ее сердце подозрения и мгновенно покраснела, словно застигнутый врасплох преступник.
Теперь они обе молча созерцали набитый золотом мешок, затем с невероятными усилиями подняли его и с трудом понесли, медленно двигаясь в сторону жилища Верино.
С пугающим равнодушием Верино подождал, пока дверь за дочерью захлопнется, и тяжко вздохнул. Он уже давно чувствовал зверский голод, но не осмеливался говорить об этом Марьянине. Смерть казалась ему избавительницей; зрение его ослабло, он с трудом передвигал ноги.
— Она не вернется… — шептал он, слушая, как бьют часы.
В одиннадцать часов старик поднялся и, спотыкаясь, отправился по квартире в поисках какой-нибудь еды, чтобы хоть чуть-чуть утолить мучивший его голод.
— Они ничего не оставили, — возмутился он, — бросили меня одного! Но теперь уж поздно… а если я умру, кто закроет мне глаза?..
Увидев кусок черствого хлеба, он схватил его и принялся жевать. Но тут силы окончательно покинули его, он упал на пол и уже не смог подняться…
— Дочь моя, — время от времени шептал он, — моя дочь!.. Ты ушла… может быть, тебя уже нет среди живых! Боже, как ты исхудала, как измучилась от несчастной любви, столько горя, сколько выпало на твою долю, с лихвой хватило бы на многих… Марьянина! Дорогая моя Марьянина!
Когда изнуренный и отчаявшийся старик уже был не в состоянии произнести ни слова, вошли Жюли и Марьянина.
При виде распростертого на полу тела отца, его седых волос, рассыпавшихся, словно снег, на черных плитах пола, девушка в ужасе вскрикнула. Открывшаяся ее глазам картина была исполнена мрачного уныния: лампа почти погасла, и слабый свет, источаемый дотлевающим фитилем, служил напоминанием о тех крохах жизненных сил, что пока еще тлели в истощенном теле старого отца Марьянины…
Забыв про свою ношу, Марьянина молитвенно воздела руки к небу, и мешок, никем более не поддерживамый, тяжело упал на пол; золотые монеты со звоном покатились в разные стороны.
При этом звуке старик очнулся. Первые слова его были обращены к дочери: «Дочь моя… Я голоден!.. Я умираю!..»
Жюли схватила пригоршню монет и с быстротой молнии выбежала за дверь, в то время как Марьянина, со слезами на глазах, подняла отца и осторожно подвела его к креслу. Но первый же вопрос старика, обращенный к дочери, звучал грозно:
— Откуда это золото, Марьянина?
Вопрос, заданный Верино после того, как он узрел растекшиеся по полу золотые ручьи, лучше всего свидетельствовал о благородстве его натуры: несмотря на страдания и голод, гордый старец, уже стоящий одной ногой в могиле, превыше всего ставил честь.
Отважная Марьянина выдержала этот взгляд, ответив на него самой нежной улыбкой, которую богиня невинности когда-либо дарила своим почитателям.
При этом ответе старик привлек дочь к себе и холодеющими губами запечатлел на ее челе отеческий поцелуй.
Жюли вернулась с корзиной, полной всякой снеди, и начался пир. Служанка и Верино с жадностью поглощали яства, но Марьянина, погрузившись в воспоминания о загадочном незнакомце, которому она была обязана этим золотом, казалась печальной и ела мало. На лице ее то и дело появлялось выражение ужаса: перед глазами стояла фигура исполинского старца.
— Они едят мою жизнь, — стучали слова в голове Марьянины, — я больше не принадлежу себе.
Все еще сомневаясь в реальности пережитого ею странного приключения, она пыталась досконально воскресить в памяти события вчерашнего вечера.
— Дочь моя, тебе не весело! Похоже, сейчас ты еще печальней, чем была вчера, но ты сама видишь — дела наши пошли в гору! Полагаю, это наш банкир решил возместить…
При этих словах Марьянина встрепенулась и замерла: ей в голову пришла некая идея относительно способа расплаты с исполинским старцем. Чтобы хоть как-то возместить врученную ей сумму, она решила отдать ему долговые обязательства банкира Верино; если банкир окончательно решит ликвидировать дело, старец сможет кое-что получить…
Марьянина изо всех сил старалась радоваться вместе с отцом, но одна мысль отравляла ее радость: «Если бы я могла увидеть его!..» — повторяла она про себя, мечтая о Туллиусе.
Когда трапеза окончилась, они сосчитали принесенные Марьяниной деньги: сумма равнялась тридцати пяти тысячам франков.
На следующее утро Жюли побежала выкупать картины.
Вечером Марьянина отправилась в Люксембургский сад. По большой аллее медленно прогуливался исполинский старец; прохожие останавливались поглазеть на великана. На этот раз старец был без своего привычного плаща, костюм его отличался необычайной простотой; его словно отлитый из бронзы лоб и серебристые волосы были скрыты самой модной в этом сезоне шляпой, очки скрывали пламя, струившееся из его глубоко посаженных глаз, сухой костистой рукой он прикрывал рот. Сейчас от прочих людей его отличали только гигантский рост и неуклюжее телосложение; впрочем, любители поглазеть вполне удовлетворялись малым.
— Дочь моя, — кротко произнес старец глухим голосом, — я ждал тебя…
Направившись к скамейке, он сел, пригласив трепещущую Марьянину последовать его примеру.
Девушка тотчас же ощутила, как в ней пробуждается почтение к чудесному старцу и желание беспрекословно повиноваться ему. Напрасно пыталась она совладать с этими неизвестно откуда взявшимися ощущениями, переполнявшими ее душу: нечто неведомое, неясное, неопределенное неумолимо надвигалось на нее подобно огромной волне, неохватному потоку флюидов, невидимых для глаз, но цепких для души.
А когда старец, взяв руку Марьянины, удержал ее в своей руке, странная волна окончательно подчинила себе девушку: рука старца источала ледяной холод, но Марьянина не могла высвободиться. Напротив, сама не понимая почему, свободной своей рукой она коснулась второй руки старца и почувствовала невообразимый жар: казалось, ладони его являют собой два противоположных полюса, разделенных тонкой прозрачной линией.
— Дитя, — обратился к девушке старец, — как тебя зовут? Ибо да будет тебе известно, что среди женщин есть одна избранница, к которой я не должен приближаться.
— Меня зовут Эуфразия Мастерс, — ответила Марьянина, не подозревая, что, называясь вымышленным именем, совершает гибельную для себя ошибку. Услышав это имя, старец облегченно взмахнул рукой, открыв тем самым свои губы и подбородок. Было еще светло, и Марьянина разглядела, что старик необычайно похож на Беренгельда…
Мгновенно в ее памяти всплыло все, что ей когда-либо доводилось слышать о призраке Скулданса-Столетнего Старца, и необоримый ужас вновь закрался в сердце, сковал все ее члены.
Настал час, когда сторож закрывал ворота сада; Марьянина безмолвно следовала за огромным старцем, направившим свои стопы к тому самому камню, где вчера ночью он рассказывал ей о вещах противоречивых и непонятных.
— Сударь, — обратилась Марьянина к своему таинственному провожатому, — вы были так щедры и добры ко мне, что я никогда не сумею достаточно отблагодарить вас за вашу доброту. И все же мне хотелось бы, уповая на вашу добродетель, предложить вам некую сделку, надеюсь, вы одобрите ее. Один весьма известный банкир по причине банкротства задолжал моему отцу сумму в триста тысяч франков. Сейчас банк, принадлежащий этому человеку, возобновил свои дела, поэтому я хотела бы вручить вам ценные бумаги на ту сумму, которую вы нам столь великодушно вручили. Тем самым вы снимете бремя с души моего отца и моей собственной; мы слишком горды, чтобы получать вспомоществование даже от самого суверена: мой отец давно и навсегда поставил владык мира сего в один ряд с простыми гражданами.
Вкрадчиво улыбаясь, старец ответил:
— Превосходно, дитя мое, лучшего я и желать не мог…
Обрадовавшись его согласию, Марьянина, довольная, что наконец сможет распрощаться с загадочным исполином, быстро достала искомые бумаги. Но старец, проникновенно взглянув на девушку, схватил ее руку и произнес:
— Дочь моя, день окончен, надвигаются сумерки, как же я смогу прочесть ваши бумаги?.. Хотя Столетний Старец никогда не забирает обратно своих даров, но будь по-твоему, он согласен вернуть реку к своим истокам — положить деньги обратно в свою сокровищницу. Однако для этого тебе придется прийти ко мне во дворец! Там, при свете лампы бессмертия, мы и ознакомимся с бумагами, написанными рукой тех, кто живет всего лишь миг. Красавица, ты уже отчаялась выйти замуж за своего любимого, но разве тебе не хочется увидеть его? Свет, озаряющий мой дом, не имеет ничего общего со светом солнечного дня, ибо он является плодом моего всемогущего искусства; в лучах его ты сможешь увидеть своего возлюбленного, где бы он сейчас ни находился. Ты погрузишься в чистые и прозрачные сферы мысли, пройдешь сквозь мир воображаемого, этот огромный резервуар, где зарождаются Кошмары и Тени, являющиеся умирающим в их предсмертных муках, увидишь арсеналы Инкубов и Магов; ты войдешь в тень, возникшую без участия света, тень, не имеющую своей солнечной стороны!.. Ты будешь видеть, но взгляд твой будет лишен жизни, ты будешь двигаться и в то же время оставаться на месте. И когда вселенная для тебя опустеет, когда она лишится всех форм, цветов и существ, ее населяющих, когда время остановится, тогда ты увидишь своего любимого! И зрение твое не будет зависеть ни от времени, ни от какого-либо иного, противоречащего ему обстоятельства. Засовы темниц, толстые крепостные стены, расстояния, моря и океаны — ты все преодолеешь и увидишь его!
— Но разве все это возможно? — невольно воскликнула Марьянина, зачарованная обещанной старцем возможностью увидеть Беренгельда.
Старец снисходительно улыбнулся; улыбка его была столь убедительна, что молодая женщина поверила его словам. В ту же минуту ее охватило страстное желание как можно скорей полететь к своему возлюбленному, — никогда еще она не испытывала подобного нетерпения. Однако в это же самое время в памяти ее всплыли знакомые ей с самого детства жуткие рассказы о Столетнем Старце, и невинная красавица с юным простодушием сказала сидящему рядом с ней гиганту:
— Когда-то мне говорили, что люди, случайно повстречавшие тебя, исчезали бесследно! Для тех, кого ты хочешь улестить, голос твой звучит подобно голосу сирены, зато для остальных раскаты его глухи и устрашающи. Ведь ты — Беренгельд-Скулданс, прозванный Столетним Старцем! Скажи же мне, ты человек или призрак… и… чего ты хочешь от меня?
— Неразумное дитя, — перебил ее этот странный человек, — замолчи!.. — После этих слов он надолго умолк. Продолжая хранить молчание, он взял руку юной Марьянины и сосредоточил на ней пламенный взор своих горящих глаз; затем он медленно поднялся и удалился, бросив на прощание Марьянине:
— Так ты придешь завтра ко мне, девушка? если ты придешь, ты увидишь своего возлюбленного!..
Обуреваемая сильнейшим желанием пролить свет на окружавшую ее тайну, Марьянина шла по улице Фобур Сен-Жак.
— Ведь я же ничем не рискую! — успокаивала она себя.
Весь следующий день Марьянина думала только о радости, ожидающей ее в том случае, если незнакомец сумеет показать ей Беренгельда. В голове ее теснились мириады самых невероятных предположений.
— В конце концов, — убеждала она себя, — разве не должна я пойти к нему и отдать векселя на ту сумму, которую мы ему должны?
Надежда увидеть Туллиуса побуждала ее, воспользовавшись имевшимся благовидным предлогом, отправиться к старцу…
С наступлением темноты Марьянина выскользнула из дома и побежала на то место, где она в первый раз встретилась с исполинским старцем. Гиганта еще не было, но ожидание странным образом лишь усиливало ее желание увидеть его. Она испытывала все душевные муки, которые только можно испытывать в ее состоянии.
Наконец она услышала медленные тяжелые шаги старца и различила в темноте его сверкающие глаза. Внезапно ее охватило смутное ощущение опасности, она задрожала, и с этой минуты чувство безудержного страха не отступало.
Марьянина почувствовала, как своими ледяными руками старец сжал два ее пальца; через поры этой ничтожной частицы ее тела внутрь стали просачиваться некие флюиды, постепенно завладевшие всем ее существом, подобно ночи, исподволь обволакивающей землю. Девушка пыталась сопротивляться, но невидимая, несокрушимая сила всей своей тяжестью давила ей на глаза, и они закрылись; Марьянина почувствовала себя Дафной, облекающейся волшебной корой. Приятное ощущение, безмерное и беспредельное, но осязаемое в каждой своей сладостной частичке, окутало ее, и, утомившись от бесплодной борьбы, она отдалась на милость потоку… и упала в изнеможении…
Мозг ее застыл, утратил способность управлять ощущениями и порождать мысли, она перестала чувствовать его работу. Все, что окружало Марьянину, все ее существо окуталось мраком; все, что связывало ее с жизнью, отступило в небытие…
Дабы описать свое состояние, девушка воспользовалась сравнением, показавшимся нам излишне простым; однако мы все-таки решили привести его, ибо оно наиболее точно передает суть происходившего с ней. Марьянина пребывала внутри себя самой: подобное переживание посещает нас в театре теней, когда, погрузившись в кромешную тьму, мы ожидаем, как следом за слабыми проблесками света появятся волшебные видения и перед нашими глазами развернется небывалое, фантасмагорическое зрелище.
Марьянина не могла определить, когда именно она потеряла из виду старца, ибо ни одно из явлений человеческой жизни не окружало ее, просто настал миг — и он исчез, а перед ее глазами предстала следующая картина.
Сквозь легкое прозрачное облако, излучающее свет и сравнимое лишь с вуалью из тончайшего газа, она увидела незнакомую гостиницу; окна ее выходили на улицу. Над дверью она прочла надпись: «Ванар, трактирщик, принимает путников пеших и конных»; затем она увидела вывеску: «У Золотого Солнца». По грубо сколоченной лестнице она поднялась на второй этаж и сама, без чьей-либо подсказки, ибо никто не видел ее, открыла дверь в нужную комнату; она проходила сквозь тела людей, но никто даже не пошевелился. Войдя внутрь, она бросила взгляд через окно на двор и увидела берлину Беренгельда, в ней она заметила оружие. Войдя же в комнату, она испустила радостный крик, — перед ней был Туллиус, она видела его, но он даже не пошевелился. И Марьянина, забыв о том, что она невидима, разрыдалась.
Беренгельд сидел на стуле за грубо сколоченным столом и писал своему управляющему. Приблизившись, Марьянина прочла письмо. Туллиус приказывал управляющему сделать все возможное, чтобы отыскать Марьянину; так же он отправлял ему письма для министра полиции, военного министра и министра внутренних дел, дабы они оказали ему содействие в розысках. Внезапно послышалась канонада.
Заслышав грохот орудий, Туллиус прекратил писать, встал и большими шагами принялся расхаживать по комнате, восклицая: «Что станет с Францией!.. О, страна моя!.. Но будь что будет, совесть моя чиста, я исполнил свой долг, ради него я оставил Марьянину и ее отца…»
— Туллиус, — воскликнула Марьянина, — Туллиус!.. — Она сжала его в объятиях, но Беренгельд продолжал ходить так, словно никто даже не коснулся его. Слезы девушки капали ему прямо на лицо, но он продолжал ходить, не замечая их!.. О, сколь велики были терзания Марьянины!
В эту минуту вошел Смельчак и сказал:
— Генерал, пора ехать, враг наступает!
Тут невидимая лампа, освещавшая это фантасмагорическое зрелище, погасла, и Марьянина, погрузившись в кромешную тьму, больше ничего не видела. Она вернулась в то непонятное состояние, которое ей довелось испытать перед тем, как увидеть Беренгельда. Она вновь была бесчувственна, словно игрушка в руках неведомого ребенка.
Странное состояние ее продолжалось еще долго, и за это время произошли вещи удивительные и необычные, выходящие за рамки возможного, но воспоминания о них изгладились из ее памяти. Она помнила только о том, как выглядел в ее видении Беренгельд, и о данном ей старцу обещании явиться через четыре дня в одиннадцать часов вечера ко входу в дом, что стоит среди развалин в обширном саду неподалеку от Обсерватории. Она запомнила дорогу в этот дом и вход в него, ибо совершенно непременно пообещала туда прийти.
Она смутно припоминала, что, кажется, сильно и долго сопротивлялась, прежде чем дать такое обещание, но в конце концов гигантский старец окутал ее густым облаком удушливых испарений.
Вчера в десять часов вечера Марьянина пришла на обещанное свидание, в одиннадцать последовала за старцем, а в половине двенадцатого уже перенеслась к своему дорогому Беренгельду! И вот теперь Марьянина проснулась: чувства, обуревающие ее, не поддаются определению. Ей кажется, что сейчас половина одиннадцатого вечера и она все еще находится на Западной улице, неподалеку от Люксембургского сада. А на самом деле уже десять часов утра, и она лежит в своей постели, в своей спальне, в доме отца.
Она с трудом открыла глаза и увидела у своего изголовья Жюли и Верино. Время, прошедшее с половины одиннадцатого вчерашнего вечера до десяти часов сегодняшнего утра для нее как бы не существовало, у нее сохранились только два воспоминания.
Она видела Беренгельда и обещала старцу через четыре дня прийти в его дворец. Также она помнила, что добровольно поклялась никому не рассказывать о том, что случилось с ней этой ночью. Однако весь день она с трудом удерживалась от того, чтобы не посвятить отца в события, произошедшие с ней, но невидимая сила удерживала слова, готовые сорваться с уст.
— Ты очень страдала, дочь моя? — были первые слова, обращенные к ней ее отцом.
— Как вы себя сейчас чувствуете, мадемуазель? — подхватила Жюли.
— Что вы хотите этим сказать? — отвечала удивленная Марьянина.
— Врач думал, что ты больше никогда не очнешься, — ответил старик-отец. — Вот смотри, Марьянина…
До крайности удивленная молодая женщина вгляделась в лицо отца и увидела, что глаза его красны и опухли от пролитых слез. Она рассмеялась; ее звонкий смех, свидетельствующий о бодрости духа и здоровье, отнюдь не ободрил старика, а, напротив, ужаснул. Взглянув на Жюли, Верино заметил, что и на нее этот смех подействовал так же: они оба решили, что Марьянина сошла с ума.
Наконец девушке рассказали, что когда вчера после полуночи она вернулась домой, глаза ее недвижно смотрели в одну точку, а язык совершенно одеревенел и она не могла вымолвить ни слова. Не отвечая ни на один заданный вопрос, она, словно заведенный механизм, разделась и легла в постель, — при этом она вела себя так, словно рядом с ней никого не было. Она не заметила даже своего отца, похоже было, что Марьянина просто не видит его. Обеспокоенные подобным ее поведением, Верино и Жюли послали за врачом, тем самым, который только что ушел, заявив, что им следует уповать лишь на чудо, ибо никто не сможет помочь ей справиться с ее болезненным состоянием, доселе не имеющим описания в анналах медицинской науки. Каждый раз, когда врач, Жюли или отец касались Марьянины, она издавала тихий жалобный вскрик…
Марьянина ничего не поняла из их рассказа и, к великому удивлению отца и Жюли, встала: она была совершенно здорова…
В это время Беренгельд и Смельчак действительно находились в небольшом городке неподалеку от Парижа. Узнав о событиях в Фонтенбло и об отречении Бонапарта, генерал сел в карету и отправился в Париж.
Генерал был в отчаянии: все усилия его по розыскам Марьянины и ее отца окончились неудачей; только что он отправил запрос в Швейцарию, дабы узнать, по какой дороге изгнанники возвратились во Францию.
Но пока мы оставим генерала Беренгельда в его особняке. Мы также покинем и нежную Марьянину, днем и ночью грезящую о своем возлюбленном. Из газет она узнала о прибытии Беренгельда в Париж, однако поклялась не делать ни единого шага, чтобы встретиться с ним. За время пережитых ею несчастий гордость Марьянины болезненно обострилась. Но стоит только ей вспомнить о том радостном и счастливом дне, когда Беренгельд вернулся из Испании, как слезы сами начинают струиться по ее щекам.
— Тогда я могла, — уговаривает она себя, — выехать к нему навстречу! У меня был великолепный экипаж, отец мой был префектом, и я была богата! Теперь я бедна, мой отец — изгнанник, и, значит, это он должен первым прийти ко мне!
Однажды вечером в Пале-Рояле, в кафе де Фуа, за двумя стоящими в углу мраморными столиками сидели семь-восемь завсегдатаев; на столах стояли полупустые чашки и блюдечки с забытыми в них кусочками сахара.
— Странно, — произнес маленький человечек, опуская в карман оставшийся сахар, — я бы даже сказал удивительно, что правительство не обратило внимания на столь поразительные вещи: подобные факты заслуживают внимания…
— Сударь, — отвечал человек с бледным лицом, — науке это уже давно известно, и все, что вы полагаете необычным, является всего лишь результатом научных исследований, проведение которых требует умов, способных целиком отдаться изучению природы. В одном из своих трудов я уже давно описал столь поразившее вас явление; я и сам был свидетелем весьма любопытных экспериментов.
В ответ слушатели неодобрительно закачали головами, и победа осталась за маленьким недоверчивым человечком, который тут же воскликнул:
— Фантазии, дорогой мой сударь; я был знаком с Месмером и видел его опыты с чаном! Но это же чистой воды колдовство, как в XV веке, когда повсюду расплодились чародеи, изготовлявшие жидкое золото, алхимики, астрологи, и прочие так называемые ученые, чьими фокусами пользовались мошенники, чтобы обманывать честных собственников.-Разгорячившись, коротышка продолжал:-Это напоминает мне розенкрейцеров, искавших секрет вечной жизни.
При этих словах высокий старец, с начала вечера еще не вымолвивший ни слова, шевельнулся. Он сидел в том же самом углу на очень низком табурете, отчего ему удавалось скрывать свой гигантский рост, и сейчас голова его находилась на одном уровне с остальными собеседниками; шляпу он надвинул глубоко на глаза. При входе в кафе он сумел смешаться с толпой многочисленных посетителей и остаться незамеченным; теперь же, когда он уже сидел, посетители этого заведения могли сколько угодно рассматривать его, пытаясь определить его истинный рост: все их усилия были тщетны. Словно советуясь друг с другом, завсегдатаи переглянулись, неизвестный же, уткнув нос в воротник своего редингота, казалось, дремал над наполовину опустошенным бокалом пунша; скоро им перестали интересоваться.
Начали обсуждать последние политические события, а когда предмет беседы был исчерпан, вновь заговорили об успехах наук, и среди прочих о достижениях химии, науки, развивавшейся с поистине ужасающей быстротой.
— Неужели есть, — вопрошал коротышка-рантье в черном сюртуке, — хотя бы один розенкрейцер или изготовитель золота, астролог или алхимик, внесший лепту в постройку великолепного здания человеческих наук? Зато доверчивостью скольких честных собственников и рантье они злоупотребили!
При этих словах человек с бледным лицом взмахнул рукой, видимо, собираясь возразить, но старец повелительным жестом остановил его и повернулся к коротышке. Своим вмешательством молчаливый чужак привлек внимание кружка завсегдатаев, тотчас же притихшего и насторожившегося.
— Сударь, ваше кругленькое брюшко выдает в вас того самого собственника, а ваше лунообразное лицо свидетельствует о том, что отнюдь не науки являются основным вашим времяпрепровождением! Признайтесь, что занятия и мыслительные способности некоторых рантье и буржуа, проживающих в этом городе и никогда не выезжающих далее Монтаржи, не выходят за рамки, которые заданы правилами квартала Марэ. Ведь вы живете именно там, не так ли, и вам нужно вернуться до десяти часов… Так вот, дорогой мой сударь, признайтесь, что с вашей стороны по меньшей мере опрометчиво рассуждать о науках! Обитатель Марэ, погружаясь в бескрайнее море науки, чувствует себя подобно лодочнику в водах Шпицбергена или, точнее, напоминает крысу из басни, что приняла за Альпы кротовый холмик.
При таком начале завораживающие звуки надтреснутого голоса старца привлекли к беседе еще нескольких сторонников наук, пожелавших примкнуть к группе завсегдатаев. Удобно устроившись за столом, они принялись слушать незнакомца, не замечая недовольных жестов маленького собственника.
— Сударь, вы осмелились упомянуть розенкрейцеров, а также некую науку, незаслуженно презираемую в настоящее время, вы дерзнули говорить о вещах, вам недоступных, в пренебрежительном тоне, который, как известно, свойственен прежде всего тем, кто сам никогда ничего не открыл. Что же касается розенкрейцеров… Разве они не достойны уважения лишь за одно то, что отважились проникнуть в святая святых науки, призванной сделать человеческую жизнь значительно длиннее, почти вечной, за то, что приступили к поискам субстанции, именуемой жизненным флюидом? О, сколь славен будет человек, сумеющий открыть его и с помощью определенных приемов сделать свою жизнь почти столь же вечной, как наш мир! Подумать только, ведь ему придется собрать воедино все знания, вспомнить обо всех удивительных открытиях, некогда совершенных нашими предками, упорно, не давая себе поблажек, день за днем исследовать природу, постоянно раскрывая очередную частицу ее великой тайны.
Во время этого монолога старец приосанился, шляпа у него съехала на затылок, и слушатели в замешательстве переглянулись. Тем временем старец своей высохшей рукой начал проделывать в воздухе какие-то пассы, обладавшие, совершенно очевидно, некой значимостью, которую посетители кафе не решались истолковать.
Неожиданно высокий старец умолк; он смотрел на удивленных слушателей с видом человека, поздно заметившего совершенную им ошибку и теперь не понимающего, почему противник его до сих пор этим не воспользовался. Убедившись, что никто не собирается его уличать, старец встал, явив собравшимся весь свой гигантский рост. Непомерная величина его пугала и изумляла одновременно; многим показалось, что голова его с массивным, словно отлитым из меди лбом касается потолка. Старец окинул зал грозным взором своих глубоко посаженных огненных глаз, и все, кто там находились, затрепетали от необъяснимого ужаса. Каждому показалось, что над головой его пророкотал гром небесный.
Незнакомец медленно вышел. Тем же, кому довелось стать свидетелем его речи, в голову закралась причудливая мысль о сговоре между жизнью и смертью, решивших вместе соорудить эту омерзительную человеческую конструкцию, дабы она принадлежала им обеим. Старец исчез, растаял словно призрачное видение; в кафе воцарилось изумление.
Среди великих событий, происходивших в то время в Париже, случай в кафе де Фуа не получил огласки, а посему и не вызвал к себе интереса. Тех, кто о нем рассказывал, осмеяли скептики, и вскоре сами рассказчики стали сомневаться, не были ли они и в самом деле обмануты собственными чувствами, а именно слухом и зрением.
Тем не менее история эта стала известна генералу Беренгельду. В то время все силы генерала были отданы поискам Марьянины. Занятие это целиком поглотило его, и образ нежной возлюбленной вытеснил из его сердца загадочного старца. Напомним, что в сердце Беренгельда не было места половинчатым чувствам, и с того дня, когда после многолетней разлуки верная Марьянина встретила его при въезде в Париж, все его помыслы были обращены к этой очаровательной девушке. И если опасность, угрожавшая его отечеству, яростные сражения, тяготы долгого плена и кровавая борьба, из которой Франция вышла окончательно обессилевшей, помешали ему сразу вернуться к Марьянине и поддержать ее впавшего в немилость отца, он тем не менее всегда помнил о них. Когда же после вынужденного двухлетнего отсутствия он вновь вернулся в свой особняк, его первая мысль была о Марьянине.
Вот уже два дня как Туллиус, вышедший наконец в отставку, окончательно обосновался в Париже, навсегда расставшись с придворным окружением. На следующий день после прибытия в столицу он услышал рассказ о событиях, произошедших в кафе де Фуа. Один миг — и он позабыл о Марьянине; покинув гостиную, где он только что предавался сладостным мечтаниям, он устремился в Пале-Рояль, рассчитывая найти очевидцев случившегося и, быть может, снова увидеть человека, заинтересовавшего его еще в детстве, тем более что старец уже давно зловещей тенью кружил вокруг него.
Когда генерал вошел в кафе, некий оратор, к чьим словам все внимательно прислушивались, застыл от изумления; когда же первое потрясение прошло, он воскликнул: «Да вот же он!..»
Генерал молча ждал, пока собравшиеся оправятся от страха; послышался глухой ропот, раздались голоса: «Почему бы сразу не арестовать его?..»
— Господа, — заявил генерал, садясь за столик, — судя по вашему удивлению, я не ошибусь, если скажу, что вы только что говорили о том самом человеке, сведения о котором меня очень интересуют. Я явился сюда, дабы получить их, ибо узнал, что его видели именно здесь. Этот человек, или, скорее, это существо, необычайно похоже на меня.
Оратор утвердительно кивнул.
— Но, господа, это никак не мог быть я, потому что я — генерал Беренгельд.
Все присутствующие почтительно поклонились генералу.
— Впрочем, я не собирался нарушать вашу беседу, так что прошу вас, продолжайте.
— Господин генерал, — отвечал оратор, — похожий на вас человек побывал здесь дважды: второй раз он явился сюда вчера. Позже я расскажу вам, что случилось здесь при первом его появлении, а сейчас, с вашего позволения, продолжу свой рассказ, ибо эти господа ждут его завершения: итак, вчера разговор зашел о Бурбонах, и среди прочих о Генрихе IV и его правлении. Вон там в углу, — и оратор указал на угол, облюбованный высоким незнакомцем, — сидел некий господин с голубой ленточкой в петлице; костюм его свидетельствовал о принадлежности к бывшему двору: на нем были зеленые очки и широкий редингот. Один адвокат-достаточно хорошо разбирающийся в финансах, — заговорил о Сюлли; сравнивая этого великого человека с нашими нынешними министрами, он заявил, что Сюлли, с одной стороны, был гораздо более милосердным, а с другой-гораздо более талантливым. Тут незнакомец прервал его: «Сюлли-и милосердие!.. Молодой человек, если бы вы в те времена побывали хотя бы в одной тюрьме, вы бы узнали, что значило сострадание Сюлли; он был вполне достоин своего времени, — при дворе не было ни одного дворянина, кто бы не устраивал заговора, ставившего целью свергнуть его. Я видел Сюлли незадолго до того, как он впал в немилость…» Судите сами, каково было наше удивление, когда мы услыхали такие речи; мы решили, что у старика не все в порядке с головой или же это была просто lapsus linguae. Однако глубокая убежденность, звучавшая в его словах, заставила нас склониться к первому предположению. Молодой адвокат принялся возражать, тем самым раззадорив старика, который тут же рассказал нам массу анекдотов из самых отдаленных времен; нередко он, подобно хорошему актеру, говорил от первого лица. Из его слов следовало, что он, будучи врачом, пользовал Франциска I и Карла IX… Его непомерно большой рот сыпал историями примечательными и прелюбопытными, свидетельствовавшими об оригинальном уме рассказчика. Неожиданно один из посетителей, подсевший к нашему кружку незадолго до начала беседы, выразив свое безмерное удивление по поводу услышанных историй, сообщил, что наш странный собеседник и есть тот самый человек, о котором все только и говорят. Когда пробило десять часов, старец встал. Мы были поражены видом его головы: череп его казался отлитым из прочного металла или же выточенным из цельного камня, — никто не решился бы назвать материал, использованный природой для создания этого нерушимого монолита! Но еще больше изумили нас его глаза, ибо, сняв зеленые очки, он окинул нас таким адским взором, что всем нам сразу стало не по себе. Развернувшись, он медленно направился к выходу; движения его были столь плавны, что разум мой не в состоянии описать ни его походку, ни то воздействие, которое оказала на нас его, если можно так сказать, осязаемая бестелесность.
— Я несколько раз видел старца, — сказал Беренгельд, — и понимаю, о чем вы говорите…
При этих словах все удивленно посмотрели на генерала, а главный рассказчик продолжал:
— Молодой адвокат отправился следом за этим ходячим трупом. Сегодня утром я повидался с этим молодым человеком, и вот что он мне рассказал. Старик сел в наемную карету, а адвокат в своем кабриолете последовал за ним. Старец доехал до Западной улицы и остановился напротив Люксембургского сада. Молодой человек приказал высадить себя немного дальше, чтобы иметь возможность наблюдать, что станет делать его странный незнакомец. Адвокат увидел, как интересующий его человек направился прямо по улице в сторону Обсерватории; в пустынном месте его ждала молодая женщина лет тридцати.
— Ах, несчастная! — воскликнул генерал. — Как мне жаль ее!
Ужас, отразившийся на лице Беренгельда, поразил всех присутствующих.
— Неожиданно, — продолжал рассказчик, — старец обернулся и, оглядевшись, заметил нашего молодого человека, стоявшего в десяти шагах от него. В мгновение ока он очутился рядом с адвокатом. Дальнейшие события мне неизвестны: как я ни умолял молодого человека, он не захотел рассказать мне, что было дальше. Кажется, старец заставил его повернуть обратно. Но каким образом? Мне это неизвестно. Как это случилось? Об этом я также ничего не знаю. Могу только сказать, что чем больше я расспрашивал, тем больший ужас отражался на лице его. Расставаясь со мной, он произнес: «Друг мой, все, что я могу посоветовать вам, ради вашего же спокойствия, — это забыть о старце. Если вам доведется встретить его на улице, сразу же перейдите на другую сторону, а если, паче чаяния, вы столкнетесь с ним лицом к лицу, упаси вас Бог не уступить ему дорогу!» Решительно, полиция и правительство должны были бы заинтересоваться столь необычным человеком, чье пребывание в обществе небезопасно.
— Полиция, — самодовольно подхватил маленький сухой человечек, тем самым сразу выдав себя, — полиция знает об этом деле гораздо больше, чем вы можете себе представить.
— Разумеется, — прибавил генерал, — но если господин работает по этой части, он должен помнить, что приказ арестовать старца был отдан около двух лет назад.
Маленький сухой человечек изумленно взглянул на Беренгельда, — он напоминал рядового франкмасона, неожиданно столкнувшегося с магистром из Великой Восточной Ложи. В ответ генерал метнул на него исполненный презрения взор.
— Полагаю, — продолжал Беренгельд, — что вы с удовлетворением узнали об этом… и с еще большим удовлетворением выполнили бы сей приказ. Но знайте, что старец только одной рукой мог бы раздавить не менее трех подобных вам паразитов: есть множество людишек, не заслуживающих иного именования.
Узнав, что перед ним генерал граф Беренгельд, маленький сухой человечек молча удалился, ибо он, как справедливо было замечено, принадлежал к тем представителям рода человеческого, кому плюют в лицо и вытирают об них ноги, а они с благодарностью кланяются.
— Гоните же, — воскликнул генерал, — гоните, господа, это злосчастное племя доносчиков!.. Наглые перед лицом несчастья, падающие ниц в самую грязь перед силой и властью, мутящие воду в чистом ручье, они произведены на свет исключительно для того, чтобы показать, как низко может опуститься человеческое существо. Спина их сделана из резины, душа из ила, сердце расположено в желудке; это паразиты, присосавшиеся к власти, подонки общества. Такие люди, напоминающие собой сточную канаву, есть в любом государстве, и везде они вызывают отвращение даже у тех, кто могут спокойно взирать на змей. — В довершение своей филиппики Беренгельд добавил, что он не понимает, как слушатели не изгнали из своего общества подобного субъекта. — Очевидно, — сказал он, — имеются различные степени достоинства: наверху лестницы стоит человек честный, за ним следует другой, порядочность коего может быть подвергнута сомнению, затем еще один, и в конце концов лестница завершается у ног самого главного мерзавца.
Генерал в задумчивости удалился. Вернувшись к себе в особняк, он приказал призвать Смельчака.
Старый солдат тотчас же явился к генералу, почтительно прижимая руку к краешку фуражки.
— Я здесь, генерал!..
— Смельчак, — спросил Беренгельд, — помнишь ли ты исполинского старца, которого мы видели четыре года назад по дороге в Бордо?
— Еще бы не помнить, генерал! Кажется, я до самой смерти не забуду эти глаза и этот череп, сверкающий, словно начищенное ружье.
— Так вот, Смельчак, сейчас этот человек в Париже, в Люксембургском квартале, неподалеку от Обсерватории. Он живет где-то там, и ты должен найти мне его жилище.
— Если таков приказ, генерал, значит, он будет выполнен: врага преследуют, разбивают, берут в плен и побеждают.
— Но, Смельчак, никакого насилия, используй хитрость, а так как тебе могут понадобиться деньги, то вот, бери!..
И Беренгельд открыл секретер.
— И не забудь, — с улыбкой прибавил он, — о сопутствующих расходах.
— Раз есть приказ, — также со смехом ответил Смельчак, — значит, он будет исполнен!..
— И не возвращайся, — напомнил Беренгельд, — пока не найдешь его дом и не узнаешь имени девушки, которую он теперь одурманивает. А если за сегодняшний вечер ты все узнаешь, завтра мы разыщем семь или восемь моих старых гренадеров…
— Если кто-нибудь из них еще остался в живых… — печально ответил Смельчак. — Генерал забыл, что во время наших последних бесед с русскими они оказались слишком разговорчивы!.. Где они теперь? Одному Богу известно! — И сержант возвел очи горе, точнее, уставился в потолок; лицо его выражало крайнюю степень меланхолии. Генерал был взволнован. Через некоторое время сержант, подкрутив усы, медленно удалился, оставив Беренгельда во власти самых противоречивых размышлений.
Недавние перемены в политике позволили Верино вновь называться своим собственным именем; старик стал подумывать о том, чтобы объявиться своим многочисленным друзьям и покончить с вынужденным уединением. Первым, о ком подумал старик, был генерал Беренгельд.
Услышав это имя, Марьянина остановила отца:
— Неужели вы думаете, отец, что мы можем идти просить аудиенции у Туллиуса, когда перед отъездом он обещал по возвращении жениться на мне! Такой шаг был бы слишком унизительным и для вас, и для меня. Генерал сам должен прийти в наше скромное жилище, ибо я уверена, что он не забыл о нас.
— Дочь моя, твои рассуждения верны, однако только в том случае, если бы ты сопровождала меня во время этого визита, но нет ничего более естественного, если я пойду навестить его! И как ты можешь надеяться, что он найдет наш дом, когда я сменил имя и мы живем на самой окраине? Как бы он ни стремился к тебе, разве можно самому отыскать наше скромное жилище в таком огромном городе, как Париж?
— Знайте же, отец, что я лучше соглашусь провести остаток дней своих в нашей убогой квартире, нежели смотреть на то, как вы, убеленный сединами, отправляетесь на поклон к тому, кого собираетесь назвать своим сыном. О отец мой, умоляю вас, подождите, может быть, уже завтра все решится ко всеобщему удовольствию; а пока не заставляйте дочь вашу горевать!
Старик уступил и обещал не видеться с Беренгельдом. После этой пустячной ссоры тоска, вот уже три дня снедавшая душу Марьянины, стала еще черней. Завтра девушке предстояло идти к старцу; неосознанный страх перед грозящей ей смертельной опасностью царил в ее сердце, но, к сожалению, чувство это не могло помешать ей отправиться на условленное свидание. Некая необоримая сила побуждала ее идти; она тотчас находила тысячи причин, оправдывавшие этот поступок: любопытство, желание возместить старцу деньги, которые они с отцом ему задолжали, надежда посредством магического искусства старца вновь увидеть Беренгельда, проникнуть в душу Туллиуса и убедиться, что он по-прежнему любит ее.
Тем временем печаль, охватившая Марьянину с той самой ночи, когда она принесла домой деньги, не укрылась от наблюдательного взора Жюли, равно как и отлучки ее хозяйки. Наряду с тысячью прекрасных свойств Жюли обладала существенным недостатком: она была необычайно любопытна. Поэтому на следующее утро после странной отлучки Марьянины Жюли обежала весь квартал и узнала, что девушка ходила в Люксембургский сад, а затем последовала за старцем, — Жюли подробно описали внешность последнего.
Сначала Жюли решила, что теперь Марьянина будет ходить туда каждый вечер, но ошиблась: вот уже три дня как хозяйка ее не выходила из дома. Печальный вид и молчание Марьянины обеспокоили Жюли. Наконец настал день, когда девушка должна была идти в дом к старцу. Причесываясь утром перед зеркалом, дочь Верино с тоской оглядела себя и тяжко вздохнула, видя, как сильно изменилось ее некогда прекрасное лицо. Однако несмотря на горе, оставившее неизгладимый след на всем ее облике, в ее блестящих глазах сверкало пламя поистине неземной любви. Можно было с уверенностью сказать, что бывшая альпийская охотница по-прежнему обладала душой величественной и склонной к рефлексии.
— Разве я все еще имею право надеяться на его любовь?.. — воскликнула она, и из глаз ее полились слезы.
Жюли помогла хозяйке одеться.
— Мадемуазель, буду ли я вам нужна после обеда?
— О Жюли, скоро мне вообще никто не будет нужен! Если хочешь, можешь пойти погулять. Я тоже выйду…
В голове Жюли уже созрел замысел отправиться к генералу Беренгельду и сообщить ему о душевных терзаниях гордой и нежной Марьянины.
В этот день Марьянина была особенно печальна. Сидя подле отца, она пыталась вышивать, но вместо этого каждую минуту испуганно бросала взгляд на часы: ей казалось, что жизнь ее неумолимо движется к концу. Быстрота, с которой двигались часовые стрелки, повергала ее в ужас.
Верино не без удовольствия смотрел на дочь, однако на лице его отчетливо читалось некое беспокойство: он явно стремился остаться один.
Как вы помните, Верино обещал Марьянине не ходить к генералу, но отнюдь не обещал ей не писать ему и не сообщать адреса своего жилища, поэтому присутствие дочери стесняло старика: она вряд ли бы одобрила подобную хитрость, весьма напоминавшую уловки иезуитов.
Наступивший вечер застал отца и дочь в жарком поединке коварных вопросов и осмотрительных ответов; старик хотел приступить к осуществлению своего плана, а бледная и поглощенная своими мыслями
Марьянина невольно препятствовала ему. По мере приближения урочного часа тревога молодой женщины усиливалась.
Наконец она позвала Жюли и вместе с ней удалилась к себе в комнату.
— Жюли, — сказала она, — если сегодня вечером я не вернусь, вы отправитесь к графу Беренгельду… Милая Жюли, — со слезами прибавила она, — он должен поверить, что я любила его, для этого ты расскажешь ему, как я жила последние два года, как каждую минуту, что бы я ни делала, я вспоминала о нем, как его образ сопровождал меня повсюду. А кроме того, ты передашь ему это письмо… если я не вернусь, — с трудом выговорила Марьянина. — Прощай, Жюли!
Верная служанка со слезами обняла Марьянину, но про себя решила не дожидаться, пока та уйдет, а тотчас же бежать к генералу и таким образом спасти свою хозяйку, ибо она подозревала ее в намерении лишить себя жизни.
На лестнице Жюли была остановлена караулившим ее Верино.
— Держи, Жюли, — сказал старик, — вот деньги, возьми карету и поезжай к генералу Беренгельду. Отдай ему это письмо, и я уверен, он мгновенно примчится сюда. Дочь моя умирает от страстной любви к нему, и я более не в состоянии выносить это душераздирающее зрелище… Иди же, Жюли, сама судьба посылает тебя! Участь моей бедной дочери в твоих руках, и да поможет нам небо. Сделай все, пойди на любую хитрость, лишь бы тебя допустили к генералу, а если его не окажется дома, оставь письмо его верному денщику и от имени Верино попроси передать послание генералу, как только тот вернется.
И вот Жюли помчалась, словно лань, преследуемая охотниками…
Верино вновь уселся в свое кресло; через несколько минут дочь вошла к нему в комнату и принялась заботливо хлопотать по хозяйству, стараясь не упустить ни единой мелочи, способной доставить старику удовольствие. Так Марьянина прощалась с отцом, а тот, не будучи в силах разгадать причину ее необычайной внимательности, изумлялся странной суетливости дочери, каждое движение которой было исполнено нежной жалости и светлой печали.
Сомнения, зародившиеся в голове Верино, страх, что Марьянина обо всем догадается, сделали минуту расставания тягостной для них обоих.
— Прощай, отец!
Верино взглянул на дочь и невольно вздрогнул: ее взволнованный голос затронул самые сокровенные струны его сердца.
— Куда ты идешь, Марьянина? Ты опять оставляешь меня одного…
«Увы, что-то подсказывает мне, что я расстаюсь с ним навеки!» — про себя воскликнула трепещущая Марьянина, и от этой мысли слова, уже готовые вырваться наружу, замерли у нее на устах.
— Что ты сказала?
Она даже не слышала, что говорил напуганный ее отсутствующим взором отец.
— Дочь моя, что с тобой?.. — переспросил Верино.
— Ничего, отец, — с отчаянием в голосе ответила она, не отрывая глаз от воображаемого предмета пристального своего внимания. — Разве ты не знаешь? Он никогда не женится на мне, и меня давно уже ждет могила… Пусть! Так надо… к тому же, отец, я обещала!
Изумленный старик в молчании слушал свою дочь. Странные, пугающие предчувствия закрались в сердце бедной Марьянины. Она была уверена, что идет навстречу смерти, отчего душу ее заволокло черной непроницаемой дымкой: словно туман поднялся над морем и плотной пеленой своей скрыл от людских взоров ясное небо. Она чувствовала неизбежность собственной гибели, ибо знала, что ею завладела некая сверхъестественная сила, превратившая ее свидания со старцем в естественную потребность организма.
Она говорила себе: «Я умру и больше никогда не увижу Беренгельда. Я знаю, любимый верен мне, и я могла бы быть счастлива, но мне надо идти, спуститься в подземелье, увиденное мною… Отец не может жить без меня, моя смерть убьет его… но мне надо спуститься в это подземелье. Моя жизнь могла бы стать счастливой, исполненной наслаждений, роскоши, богатства, благополучия, почестей, меня окружали бы только счастливые лица, люди блистательные и необыкновенные. Но впереди я вижу лишь отверстую могилу, глубокую и безмолвную… мне надо туда идти!»
— Но, дочь моя, что означают твои слова?
— Прощайте, отец, прощайте…
— Возвращайся скорее, Марьянина, не оставляй меня одного надолго. Обещай мне!
— Хорошо, отец, прощай. — И она со всей страстью дочерней любви поцеловала его. Будь Верино менее озабочен своими мыслями, этот поцелуй наверняка раскрыл бы ему истину.
Пока Марьянина собиралась, старик взглядом следил за дочерью, затем проводил ее на улицу и поднялся к себе только тогда, когда девушка окончательно скрылась из виду. Едва она исчезла за поворотом, как жуткий страх охватил оставшегося в одиночестве отца.
Марьянина шла, или, скорее, волочила ноги, пытась противостоять чужой воле, целиком завладевшей ею; все ее ухищрения и остановки ни к чему не приводили, — она уверенно выходила на нужную дорогу, ибо почему-то знала, куда ей идти; неясные воспоминания вели ее к цели. Она смотрела на темнеющее вечернее небо, прощалась с окружающей ее природой, и все шла и шла, и казалось, что сердце ее уже мертво, а мысли способны только указывать путь.
— Нет, — уговаривала она себя, — я не хочу сдаваться без борьбы, я хочу остановиться!..
Чувствуя смертельную усталость, она села на камень: ей казалось, что она проделала неимоверно долгий путь.
Посидев немного, она встала и со словами: «Я обещала!» — снова пошла вперед, ропща, как могла роптать только Марьянина, то есть мягко укоряя то существо, которое вело ее своей невидимой рукой.
Некогда на задворках Обсерватории находился обширный запущенный сад, когда-то там хотели возвести величественные строения.
Деревья и цветы в этом саду росли, как им заблагорассудится; природа, имея полную свободу и не боясь руки садовника, дала волю своей необузданной фантазии. Повсюду виднелись следы разрушений и обветшания; некогда гладко обтесанные камни теперь являли свои почерневшие и поросшие мхом бока, свидетельствовавшие о том, что роскошные сооружения, для которых они предназначались, существовали только в проектах архитекторов. Высокие дома, окружавшие это скопище руин, отбрасывали на него свои длинные тени и делали его еще более мрачным, ибо оно и без того заросло деревьями, чьи густые кроны, обделенные заботами садовника, переплетались и почти не пропускали света, отчего ночью в этом саду было особенно темно.
И понятно, отчего любой человек, попадая в сей безлюдный уголок, невольно испытывал леденящий душу ужас: известно, что подобное стечение обстоятельств, пусть даже вполне естественных, всегда наталкивает нас на мрачные размышления. Феномен этот не поддается объяснению; но согласитесь, если душа ваша трепещет, когда вы ночью идете по густому притихшему лесу или ступаете под своды разрушенного аббатства, где эхо вторит каждому вашему шагу, как можно не испытывать страха при виде этих зарослей, наследников галльских лесов, вырубленных солдатами Цезаря?.. Глубокая тишина царила в заброшенном саду; почва его была усеяна каменными обломками. Лунный свет, падая на их причудливые грани, разбивался на тысячи мелких бликов, порождая мириады разбегающихся во все стороны юрких призраков; такое зрелище испугало бы и более закаленного человека, нежели наша нежная Марьянина.
Ничто не указывало на интерес человека к этому заброшенному месту. В конце сада стояло полуразвалившееся строение; судя по двум или трем окнам, закрытым разбитыми ставнями, когда-то этот дом был обитаем. Рядом высились две обветшавшие кирпичные арки — остатки некогда выстроенного портика; двери дома были распахнуты настежь, и воры и любители курьезов могли свободно зайти в него, дабы удовлетворить свое любопытство и убедиться, что здесь нет ничего, заслуживающего их внимания.
В разные времена проживавшие поблизости люди замечали, как из разрушенного дома выходил седовласый старик и принимался бродить среди развалин; впрочем, это были всего лишь слухи, а с 1791 года они совсем прекратились. Те, кому довелось побывать в этом уединенном уголке, забредали в него совершенно случайно. Некую горничную, утверждавшую, что недавно ночью она видела там седовласого старика, сочли просто сумасшедшей. Убеждая всех в своей правдивости, горничная ссылалась на кучера из соседнего дома, подтвердившего истинность ее слов. Острословы же утверждали, что если парочку в неурочный час занесло в столь пустынный уголок, то уж наверняка не для того, чтобы высматривать там каких-то стариков; возможно, девице что-то померещилось, а воображение добавило недостающие подробности.
Именно к этому месту и держала свой путь Марьянина. Вскоре она достигла цели, — очутившись среди величественных развалин, она остановилась и медленно опустилась на камень. Если бы сейчас, ночью, кто-нибудь увидел ее, разглядел ее склоненную голову, ее недвижный взор, ее бледное, словно отражение луны, лицо, он решил бы, что встретил саму Невинность, оплакивающую земные прегрешения, перед тем как сделать последний шаг в бездну… Без сожаления покидает она земную юдоль, но последний взор ее исполнен горечи…
Пока Марьянина бежала навстречу смерти, генерал с нетерпением ожидал возвращения своего верного денщика. Каждый раз, когда стук тяжелого молотка в ворота особняка возвещал о прибытии посетителя, генерал вздрагивал и бросался к окну; убедившись, что это не Смельчак, он в раздражении падал в кресло.
Было девять часов вечера, когда наконец генерал услышал тяжелые шаги старого солдата. Он бросился открывать дверь и тотчас же принялся тормошить гренадера, отнюдь не расположенного к подобной спешке и даже задержавшегося в гостиной, чтобы вытряхнуть в камин свою трубку.
— Ну же, Смельчак! Скорей говори!
— Вы же знаете, генерал, как я вас уважаю, вот я и решил погасить…
— Пустяки! Кури сколько угодно, только рассказывай скорей! Удалось ли тебе что-нибудь узнать?..
Смельчак недовольно пробурчал:
— Кажется, у генерала не все дома! Неужели он и вправду считает, что я стану пускать дым в лицо своему командиру?..
Он положил трубку и, подкручивая усы, направился за Берен-
гельдом.
— Садись, Смельчак! Рассказывай!
— Ни за что, генерал, это так же невозможно, как и раскурить трубку!.. — И упрямец Смельчак остался стоять.
— Давай, начинай скорей! Садись (Смельчак возмущенно взмахнул руками) или не садись, словом, делай, что хочешь, но довольно лишних слов, расскажи мне, что тебе удалось узнать?
— Генерал, согласно приказу я отправился в Люксембургский квартал, где и обошел все закоулки и расспросил всех кумушек, не видел ли кто-нибудь нашего старика; уж внешность его я расписал — будьте спокойны, но никто не мог мне толком ничего сказать… Вот тут-то я резко изменил тактику: я превратился в часового и занял свой пост неподалеку от Обсерватории… Вчера, ближе к вечеру, я наконец увидел, как старик выполз из своей норы. Я последовал за ним до самого Люксембургского сада. Вот тут-то, заметив, как почтенные горожане указывают на него пальцами и перешептываются друг с другом, я, не забыв выставить на всеобщее обозрение свои награды, чтобы меня случайно не приняли за полицейскую ищейку, принялся расспрашивать всех и каждого. Вот тут-то мне и попался тот старый пень, что сообщил мне кое-какие сведения о нашем голубчике. Похоже, что этот старикан здесь всего недели две, во всяком случае раньше в квартале его никто не видел. Да, несколько дней назад некая юная особа встретилась с ним в большой аллее Люксембургского сада, где моя старая калоша ее и заметила. Я попытался узнать имя юной особы, но, увы, он мог только описать ее. Девушка эта бледная, высокая, худая, печальная, глаза ее блестят, словно новенькие серебряные монетки, лоб высокий и белый, волосы черные, словно начищенная патронная сумка. Иногда она выводит на прогулку своего старого отца… Так вот, юная особа, по словам моего старого хрыча, несчастна и, судя по всему, у нее глубокая сердечная рана.
Описание Смельчака столь живо напомнило генералу Марьянину, что он, забывшись, погрузился в дорогие его сердцу воспоминания. Заметив, что генерал больше не слушает его, старый гренадер, будто по команде, замолчал.
— Ты говорил, Смельчак, что она страдает от неразделенной любви? Продолжай!
— Тогда, генерал, я предложил своему старикашке отправиться вместе со мной промочить глотку, но тот решительно отказался; вот тут-то я развернулся и зашагал на свой пост.
— Какой еще пост?..
— В маленький кабачок, откуда видно все, что происходит на улице, где расположен вход в сад нашего Всевечного. Однако, ну и местечко же он выбрал! Я не нашел там ничего, кроме полуразвалившейся хижины, готовой рухнуть от первого же ружейного выстрела, и груды развалин каких-то старых укреплений. Завидев, что старик возвращается в свою крепость, я, как лазутчик, последовал за ним, лавируя среди камней, колючих кустов и деревьев. Наша улитка вернулась в свою раковину, я пополз за ней… И тут, генерал, начинается магия: гнездо было пусто. Я старательно обшарил весь домишко, но все напрасно: в его ветхих стенах гулял ветер, но никакого старика и в помине не было. И все-таки, генерал, даю слово сержанта и гренадера, я видел, как он туда входил!
— Живо, Смельчак, моих лошадей, едем в этот дом…
— Минутку, генерал, у меня есть еще кое-что. Сегодня утром, возвращаясь домой, в предместье Сен-Жак я встретил своего старого товарища. Вот тут-то мы решили возобновить знакомство и в честь этого зашли в кабачок пропустить по стаканчику; только мы устроились за столиком, как хозяйка заведения неожиданно воскликнула: «Смотрите, да вот же она, эта девица!..» Тотчас же она вместе с дочерью выскочила на улицу; вскоре обе вернулись со словами: «Подумать только, она идет туда совсем одна…» Вот тут-то я спросил: «Что там стряслось, мамаша?» «О, — отвечала она, — это та самая юная особа, хотя, конечно, ей уже минуло все тридцать, о которой пошли весьма странные слухи. Недавно ночью она вернулась к себе домой в полном беспамятстве. Г-н Флеро, писарь полицейского комиссара, под большим секретом поведал моей дочери, что эта девица ходит на свидания к старику, похожему на выходца с того света, за которым давно наблюдает полиция. Рассказ его удивил весь квартал, ведь с тех пор, как она здесь поселилась, она вела себя вполне порядочно, и вот на тебе…» Вот тут-то, генерал, я попросил показать мне дом этого писаря и, вооруженный рекомендацией мадемуазель Памелы Балише, дочери толстой хозяйки кабачка, я отправился к нему. Надо сказать, мне пришлось прождать до самого вечера, пока он не вернулся. После моей внушительной вступительной речи и позвякивания казной, — сказал Смельчак, руками показывая, будто отсчитывает монеты, — писарь шепотом сообщил, что интересующая меня девушка проживает на улице Сен-Жак, № 309, а отец ее — бывший заговорщик, вынужденный во время правления маленького капрала бежать из страны.
— Смельчак, это она! Великий Боже! Это он!
— Что вы сказали, генерал?
— Марьянина, Верино!
Генерал Беренгельд в ужасе вскочил с места.
— Нет, нет, генерал, его фамилия Мастер, а девушку зовут Эуфразия; это не они. Вот тут-то я и отправился домой.
Генерал впал в задумчивость и после долгого молчания воскликнул:
— Не имеет значения, Смельчак, поспешим. Мы должны спасти эту невинную жертву.
— Какую жертву, генерал?
— Иди, Смельчак, беги, скажи, чтобы закладывали черных коней, бери свою саблю, и поживей…
Как только Смельчак вышел, в дверь трижды тихо постучал привратник. Генерал, в волнении расхаживавший по комнате, открыл ему.
— Господин граф, какая-то девушка непременно хочет говорить с вами.
Решив, что это Марьянина, Беренгельд сбил с ног привратника и бросился вон из комнаты… Вихрем пронесся он по дому, бегом сбежал по лестнице, — и вот он уже у двери. Он увидел Жюли, но не узнал ее… Убедившись в своей ошибке, генерал смертельно побледнел и молча повернулся, чтобы уйти. Жюли бросилась за ним.
— Сударь, я пришла к вам по поручению своей хозяйки. Ей осталось жить совсем недолго, и если вы не поможете ей… Господин Верино…
Едва прозвучало имя Верино, как Беренгельд обернулся, взглянул на горничную и воскликнул:
— Так это вы, Жюли!
Взору же генерала уже виделась Марьянина. Сколько радости было в этих простых словах!
— Где Марьянина? Где она? Говорите!
— Увы, господин граф, ей очень плохо, у меня для вас письмо от нее, она просила его передать только в том случае, если она не вернется сегодня вечером, но я не стала ждать… мне кажется…
— Давай скорее! — И генерал выхватил у нее из рук письмо Верино. Распечатав его и узнав почерк своего старого друга, он отобрал у Жюли письмо Марьянины.
Письмо Марьянины Беренгельду
Прощай, Туллиус, я любила тебя до последнего вздоха, последние слова мои и мой последний взор обращены к тебе! Теперь я могу тебе это сказать… О, если бы я могла увидеть тебя, прижаться к твоей груди и там уснуть навеки, доказав тебе, что клятвы мои не были пустыми словами, я была бы счастлива. Но судьба решила иначе. Я пишу эти строки, вкладывая в них всю свою душу, всю свою любовь. Читая их, ты легко сможешь себе представить, как Марьянина ловит твой взор, чтобы навечно запечатлеть его в своем сердце. Тешу себя надеждой, что еще не раз ты перечтешь это завещание любви и та, кто написала его, будет вечно жить в памяти твоего сердца. С радостью уношу я эту мысль с собой в могилу, она согревает меня в эти последние часы. Я скоро умру, Туллиус, тайный голос твердит мне об этом. Прощай.
Твоя Марьянина, альпийская охотница.
Увы! Последние слова живо напоминают мне далекие нежные мгновения, ставшие самыми прекрасными минутами моей жизни. Впрочем, нет, я не права, у меня была еще целая неделя счастья — перед началом роковой кампании, принесшей столько горя и Франции, и нам. Прощай навсегда! Навсегда! Что за страшное слово!
Взволнованный генерал плакал, комкая в руках письмо.
— Бедная Марьянина, где она сейчас?
— Ах, сударь, я не знаю! Она куда-то вышла, — отвечала Жюли, — но никто не знает, куда она направилась!
Страшное подозрение закралось в душу генерала. Лицо его исказилось, и, взглянув на Жюли, он изменившимся голосом спросил:
— Где вы живете?
— В предместье Сен-Жак.
— Великий Боже! Это она! Старец!..
— Ах, сударь! Значит, вы знаете того незнакомца, с которым она поддерживает отношения… Как она изменилась с тех пор, как встретила его, как погрустнела.
Но Беренгельд уже не слышал ее: сознание покинуло его.
Очнувшись, он воскликнул:
— Лошадей! — И бросился в конюшню поторопить слуг. — Лоран, сто луидоров, если за четверть часа мы домчимся до улицы Сен-Жак.
Следуя приказу генерала, Смельчак, Жюли и Лоран сели в экипаж и с бешеной скоростью помчались по Парижу, выкрикивая: «Берегись!» Кони генерала летели, словно на крыльях, никто никогда не видел такой скачки.
— Сударь, — тем временем рассказывала Жюли, — вот уже девять месяцев, как мы вернулись из Швейцарии. Опасаясь преследований, господин мой поселился в Париже под чужим именем. Мы терпели страшную нужду, но мадемуазель запретила извещать вас о нашем затруднительном положении.
— Что за роковая ошибка! Какой ложный стыд, неуместная гордыня! Ну почему она отказалась поведать обо всем своему другу!.. Своему мужу!
— Наконец, пять дней назад мадемуазель вернулась с вечерней прогулки по Западной улице с солидной суммой…
Генерал был близок к панике; в ярости раздирая золотое шитье мундира, он высунулся в окошко кареты и крикнул:
— Лоран, быстрей! Еще быстрей!..
Изо всех сил нахлестывая коней, галопом ворвавшихся на улицу Сен-Жак, Лоран отвечал:
— Мы загоним коней!..
— Пусть! Лишь бы успеть! — отозвался генерал.
— Будем надеяться, — поддержал его Смельчак; выставив голову в окошко, он то и дело кричал «берегись» встречным прохожим, и те шарахались в разные стороны, уворачиваясь от копыт бешено мчащихся лошадей.
Наконец они поравнялись с домом Верино. Генерал буквально взлетел по деревянной лестнице и ворвался в квартиру своего старого друга.
Верино был один, лампа тускло освещала комнату. Обхватив голову руками, старик задумался; взор его, устремленный на стул, где днем сидела Марьянина, свидетельствовал о том, что все его мысли были заняты любимой дочерью. Заслышав стук дверей, старик вскинул свою седую голову, глаза его, распухшие от слез, встретились с глазами генерала. Состояние, в котором пребывал Беренгельд, не поддается описанию. Его искаженное ужасом лицо столь напугало Верино, что он, узнав своего старого друга, не осмелился заговорить с ним.
— Марьянина? — первым нарушил тревожное молчание генерал.
— Она ушла! — отвечал Верино.
В отчаянии Беренгельд воздел руки к небу, в глазах его, устремленных ввысь, читались боль, бессилие и ужас. Ни от кого не укрылось подавленное состояние генерала. Он медленно подошел к своему старому другу, преклонил колено и молча сжал его в объятиях, — слеза упала на морщинистое лицо Верино. Затем Беренгельд встал и, сделав Смельчаку знак следовать за ним, направился к выходу.
Появление генерала повергло старого Верино в совершеннейшее смятение, — безотчетный страх, сменившийся леденящим душу ужасом, заполонил все его существо. Старик вопросительно взирал на Жюли, но его немой вопрос остался без ответа. В доме воцарилась тишина, лишь изредка нарушаемая шаркающими старческими шагами, — это Верино расхаживал по опустевшей квартире!
Тем временем генерал и Смельчак мчались к саду, где Беренгельд-Столетний Старец устроил свое временное жилище. Оба еще надеялись успеть вовремя и спасти Марьянину. И вот они проникли в этот заброшенный уголок, ставший то ли владением гения разрушения, то ли храмом божества страха.
Генерал с любопытством окинул взором сей обширный вертоград и увидел полуразрушенный дом. В эту минуту луна, выплывшая из-за огромного густого облака, осветила развалины портика, ведущего к заброшенному вертепу, и глазам Беренгельда открылось поистине колдовское зрелище: в проеме между арками появился исполинский старик, неся на руках бесчувственную Марьянину. Ее прекрасная голова покоилась на плече Столетнего Старца, и смоль ее длинных кудрей смешалась с серебром волос старца. Руки красавицы безжизненно повисли, и вся ее поза не оставляла сомнений в том, что она пребывает в глубоком обмороке. Старик равнодушно, словно безжизненный груз, поддерживал ее податливое тело. Нежное лицо Марьянины было бледно, а когда луна роняла на него свой неверный свет, казалось совсем белым. Глаза ее, потухшие и закрытые, являли разительный контраст с пылающими глазами рокового старца, — он был словно сама смерть, уносящая свою добычу. Прибавьте к этому его медлительные окоченевшие шаги, застывшее выражение его лица, его монументальную фигуру, и вы получите самый ужасный образ, какой только может создать наше воображение. Видение надрывало душу генерала, ибо он знал, что Марьянине грозила гибель. Поэтому, стряхнув с себя колдовское наваждение, он, заметив, как старец уносит свою добычу, сорвался с места и со скоростью пушечного ядра устремился к разрушенному дому. Но, ворвавшись внутрь, он не увидел никаких следов пребывания старца. Обежав все комнаты, он не нашел второго выхода; плитки пола казались нетронутыми, — старик словно растворился в воздухе. Смельчак, изумленный не меньше генерала, побежал в кабачок, где он устроил свой наблюдательный пост, чтобы взять фонарь, оружие и инструменты. Возбужденный неудачным преследованием, солдат громко клялся разрушить все вокруг и найти Марьянину.
— Ко мне! Сюда! Где вы, мои друзья из 3-го полка? Перед нами враг! — кричал он.
Заслышав призыв Смельчака, несколько прохожих устремились за ним; по велению случая это оказались бывшие солдаты из полка Смельчака.
Со своей добычей старец опустился под землю и, пользуясь обмороком Марьянины, поспешно понес ее в подземелье, именуемое им своим дворцом. От холода, царящего в прорытых глубоко под Обсерваторией подземных галереях, куда старец отыскал потайной ход,
Марьянина очнулась от забытья.
Похититель держал в руке лампу, и в слабом свете девушка увидела, в какое жуткое место завлек ее старик. Не зная ничего о существовании парижских катакомб и неожиданно оказавшись в самом их центре, она пришла в ужас. Горы костей, высившиеся по обе стороны от нее в какой-то изощренной последовательности и напоминающие архивы, собранные самой смертью, вековая тишина, нарушаемая только шагами несущего ее диковинного старца, всем своим видом напоминавшего обитателя могил, — все это способствовало созданию цепкой удушливой атмосферы страха, высасывавшей из Марьянины последние силы. Она больше не могла сопротивляться уготованной ей участи и покорно последовала за таинственным существом, — едва старец заметил, что обморок ее прошел, он тотчас же поставил ее на землю.
Долго шли они молча и, возможно, уже достигли конца катакомб, когда бедная Марьянина, собрав остатки сил, остановилась и спросила:
— Куда вы меня ведете?
— В Лувр… Вот, посмотри! — И старик указал рукой на свод. — Мы находимся под Сеной, через несколько минут ты услышишь плеск волн.
— Но зачем мне идти в Лувр?
— Там ты увидишь дворец, где назначили свидание все существующие науки, ты увидишь жилище, где властвуют все имеющиеся в природе силы. Если тебе хочется увидеть своего возлюбленного, ты сможешь смотреть на него, сколько тебе угодно, если ты несчастна, ты обретешь утешение…
Голос старца источал яд, и Марьянина затрепетала от ужаса. Она безропотно последовала дальше за Столетним Старцем, медленно двигавшимся среди устрашающей тишины, обычно сопровождающей палача, ведущего на эшафот свою жертву.
Вскоре они подошли к скале, высившейся до самого потолка, а возможно, и уходившей еще выше. Вокруг громоздились осколки каменных глыб, дальше дороги не было. Когда-то здесь был карьер, где прошлые поколения добывали камень для своих нужд. Затем, когда запасы его исчерпались или же изменились условия добычи, шахта была заброшена, теперь здесь был тупик, коим заканчивалось страшное подземелье. Марьянина опустилась на камень; взгляд ее, потухший и утративший свое живое выражение, бессмысленно блуждал по склонам скалы, все еще хранившим следы деятельности человека. Она боялась повернуть голову и взглянуть на Столетнего Старца. Представьте себе состояние существа, лишенного всех жизненных сил и чувств, способного, подобно животному, только дышать и слишком слабого, чтобы привести в движение пружины своей души, — и вы получите слабое представление об ощущениях Марьянины.
Где-то сочилась вода, и в мертвой тишине раздавались размеренные звуки падающих капель; от холодных стен веяло унынием и запустением.
Тем временем Столетний Старец ощупывал свод, видимо, отыскивая некий одному ему известный предмет. Наконец усилия его увенчались успехом. Если бы страдания Марьянины не были столь глубоки, она, несомненно, была бы потрясена новым чудом, сотворенным старцем, но все человеческие переживания уже покинули ее, и она могла лишь безразлично взирать на то, как огромная скала, приведенная в движение при помощи свисавшей с потолка кованой цепи, поднялась и повисла в воздухе, а Столетний Старец привязал конец цепи к массивному кольцу, вделанному во внутреннее крепление шахты. Перед молодой женщиной открылся вход в следующее подземелье, где сквозь непроглядную тьму клубился слабый свет, — он не разгонял мрака, а, напротив, делал его еще более жутким. Печальные лучи просачивались сквозь щели в двери, находившейся в самом конце длинной галереи, отчего та казалась окруженной бледным светящимся ореолом, который, растекаясь по обеим сторонам мрачного подземного коридора, постепенно таял, так что Марьянину по-прежнему окружала ночь. Зрелище это столь подействовало на дочь Верино, что душа ее встрепенулась, кровь заструилась по жилам и, очнувшись от своего полуобморочного состояния, она громко вскрикнула.
— Вот вход в мое жилище, — воскликнул старик, хватая Марьянину и вталкивая ее в подземную галерею.
Тотчас же ноги девушки погрузились в мягкий густой ворс: пол в галерее был устлан толстым дорогим ковром. Своды и стены были задрапированы черным бархатом, чьи ниспадающие складки крепились при помощи серебряных аграфов. Очутившись в по-королевски роскошной галерее, Марьянина постепенно обретала мужество и, двигаясь вдоль стен, легко касалась своей изящной ручкой бархата и драгоценного металла. Движениями своими она напоминала безнадежного больного, который, повинуясь неписаным законам нашего разума, рвет цветы и строит планы на будущее, стремясь эфемерными делами заглушить в себе страх перед неминуемой смертью.
Марьянина в отдалении следовала за стариком. Внезапно нога ее наткнулась на какое-то препятствие, тотчас же рассыпавшееся с сухим шорохом, — в ужасе глянула она себе под ноги, и в неверном свете, с каждым шагом мерцающем все сильнее, она увидела разрозненный человеческий скелет: костистая рука сжимала кусок бархатной обивки. Марьянина содрогнулась, — страшная мысль о строителях подземного дворца, принесенных в жертву ее проводником, стремившимся сохранить в тайне местонахождение своего жилища, молнией промелькнула в ее голове. Тотчас же померк ее восторг перед окружающей роскошью, — она могла думать только о мастерах, умерщвленных коварным старцем, и из размышлений этих неизбежно следовал вывод, что ей уже никогда не выбраться из этой могилы… Она повернулась и попыталась обратиться в бегство, но перед ней мгновенно выросла исполинская фигура Столетнего Старца, преградившего ей путь. Под его дьявольским взором кровь застыла у нее в жилах.
— Что это? — укоризненно спросила она, указывая на останки скелета.
Столетний Старец презрительно улыбнулся; язвительный хохот разорвал тишину, и девушка задрожала…
— Ты думаешь, что это я повинен в его смерти?
Марьянина ужаснулась, убедившись, с какой легкостью старец читает ее мысли.
— Эуфразия, — продолжал он, — пятьдесят человек в течение нескольких веков работали над сооружением этих чертогов Гнома, и ни одному не удалось завершить это строительство… Когда мне приходится приносить в жертву какое-либо существо, я стараюсь делать это как можно реже и всегда плачу… но я всего лишь следую законам необходимости. Идем же!
Наконец они дошли до конца галереи, и здесь Марьянина обнаружила, что перед входом с удивительной последовательностью разложено множество ценных предметов. В середине, на черном бархате, словно самая дорогая реликвия, лежало несколько обугленных головешек.
— Что это значит? — спросила она, глядя в глаза огромного старца.
— Это остатки поленьев из костра Жанны д’Арк, — отвечал он, — а рядом лежит камень из стены разрушенной Бастилии. Еще дальше находится череп Равальяка, вот Библия Кромвеля, аркебуза, принадлежавшая Карлу IХ. А там — смотри! — висит географическая карта самого великого Христофора Колумба. Поодаль можно видеть вуаль королевы Елизаветы, она положена вместе с ожерельем ее сестры Марии; вон хлыст Людовика ХIV, шпага Хименеса и перо кардинала Ришелье, — интересно, этим ли пером был подписан смертный приговор бедняге Монморанси? А может, им была написана трагедия «Мирам»? Взгляни, вот кольцо Сикста Пятого. Как ты понимаешь, все, что здесь собрано, напоминает мне о моих друзьях из прошлых веков.
Завершив свои объяснения, Столетний Старец толкнул дверь, и глазам изумленной Марьянины открылась картина совсем иного рода. Перед ней предстала просторная круглая комната со стенами, затянутыми дорогой тканью. В центре ее, на огромном столе, покрытом зеленой саржей, стояла бронзовая лампа, чей свет, казалось, веками освещал эту обитель ужаса.
Около стола, положив на край свои отвратительные черепа, расселись скелеты; Марьянине почудилось, что их оскаленные рты усмехаются и громко зовут ее. Она отвела глаза и тотчас вздрогнула: перед ней засверкали стальные инструменты, более всего напоминавшие несущие смерть орудия палача. Сферические шары, карты, кости, загадочные субстанции в прозрачных сосудах устрашали и одновременно завораживали ее. К удивлению своему, она не заметила ни одной книги: только пожелтевшие пергаментные свитки, покрытые пылью и испещренные непонятными письменами, составляли библиотеку Столетнего Старца. Мысли Марьянины смешались, она стояла, в растерянности оглядывая подземное пристанище, где, казалось, имелись разгадки всех тайн природы. Неожиданно она ощутила, что ей надо бежать отсюда; обернувшись, она не увидела выхода, и, словно по волшебству, у нее за спиной возникло кресло, задрапированное черной материей… А может быть, ей только показалось, что предмет, столь внезапно появившийся позади и скрытый складками роковой драпировки, был креслом… Поискав глазами старца, дабы расспросить его, она застыла от ужаса… Откинув капюшон и распахнув плащ, переставший скрывать его жуткий облик, Столетний Старец сидел в огромном кресле; белесый свет лампы равномерно освещал его голову, и в этих безжизненных лучах череп старца выглядел таким же сухим и желтым, как и черепа тех страшных гостей, что собрались перед ним за столом.
Но более всего испугало Марьянину внезапно изменившееся выражение лица восседавшего перед ней странного хозяина подземного чертога. Поза Столетнего Старца, его посадка, его словно оцепеневшие члены свидетельствовали о непреклонности намерений. Чело его посуровело, лицо приняло жестокое выражение. Он не осмеливался взглянуть на свою жертву, а та стояла перед ним бледная, с разметавшимися волосами, прекрасная в своей чистоте и невинности, и в глазах ее читался немой вопрос, ибо мужество покинуло ее и слова замерли на губах. Неяркий свет лампы и мертвящая тишина делали эту подземную сцену особенно выразительной. Марьянина напоминала Марию Стюарт: в ожидании смертельного удара она пребывала один на один со своим палачом в зале, который, по утверждению Шиллера, был убран с королевской роскошью.
Вскоре Марьянина заметила страшные признаки разложения, появившиеся на лице старца: мрачный огонь, пылавший в его глазах, утратил свой жестокий блеск и постепенно угасал. Также ей показалось, что цвет кожи на всем теле этого необычного существа, до сих пор противоестественно здоровый, неожиданно поблек и стал белей отполированных костей сидящих вокруг стола скелетов; впрочем, возможно, это была аномалия светового воздействия таинственной лампы. И вот, когда бедное дитя всматривалось в своего сурового похитителя, пытаясь распознать, что же с ним происходит, он взглянул на нее, и взор его был более жесток и страшен, нежели взор Уголино, коим созерцал он члены умерших с голоду детей своих, как поведал нам о том Данте.
От такого взгляда душа Марьянины заледенела; воспользовавшись оцепенением девушки, старец встал и, словно чувствуя, как тело его ослабевает, медленно и тяжело опираясь на стоящую на его пути мебель, двинулся к столу, заставленному различными предметами непонятного назначения.
Взяв стеклянный цилиндр, оканчивающийся длинной тонкой трубкой с платиновым наконечником, он трясущимися старческими руками осторожно поставил его на стол, а рядом водрузил различные сосуды, чье содержимое Марьянина не могла разглядеть, ибо все они стояли в глубоких подставках, отлитых из сплавов различных металлов, и видны были только их горлышки. Поместив на стол все, что, видимо, должно было ему понадобиться, он взял золотую ступку и водрузил ее рядом с Марьяниной, которая с детским любопытством наблюдала за его приготовлениями. Уверен, что даже перед казнью бедная девушка столь же чистым и невинным взором смотрела бы на топор палача.
— К чему, — спросила она старца, — все эти приготовления?
Даже гиена, впиваясь зубами в долгожданную добычу, не издает столь зверских воплей, каким был прозвучавший в ответ хохот Столетнего Старца.
— Что за голос! — воскликнула Марьянина, — О! Позвольте мне уйти! Я словно умерла уже…
— Твоя жизнь принадлежит мне, — заявил старец, — ты отдала ее мне, она больше не твоя…
— Зачем она вам? — просто спросила она.
— Когда ты это узнаешь, тебе уже будет все равно! — резко ответил Столетний Старец.
— Великий Боже! — воскликнула Марьянина, заламывая руки и устремляя вверх взгляд очей своих, но там увидела она новое страшное орудие: над головой ее висел огромный колокол. Сквозь стенки его просачивался свет, и казалось, что лишь тонкая нить удерживает его на весу. В ужасе вскрикнула Марьянина и упала — к счастью своему, рядом с роковым сооружением, сокрытым черным покрывалом.
Столетний Старец невозмутимо продолжал свои зловещие приготовления. Он даже не подумал поднять Марьянину, пытавшуюся ползком добраться до невидимой двери, и только время от времени бросал взоры на свою затравленную добычу.
Вдруг своды подземного дворца содрогнулись от странного звука; удивленный старец долго прислушивался, но так как звук не повторился, он вернулся к своим приготовлениям. Слабый луч надежды закрался в душу Марьянины; стоя на коленях, она попыталась приподнять мрачный черный покров, дабы увидеть, что же он скрывает. Однако стоило ей лишь поднести к нему руку, как ее обдало непереносимым жаром, и она не осмелилась продолжить свое исследование и выяснить, горело ли таинственное пламя где-то глубоко под землей или же в громадном медном тигле, накрытом черным полотнищем. Подняв глаза и взглянув поверх темного покрывала, она заметила, как над сосудами, приготовленными старцем, поднимается легкий пар.
— Эй, — воскликнул старец, подходя к девушке, — поднимайся!
Марьянина встала и обежала таинственный предмет, словно пытаясь спрятаться от страшного хозяина подземелья. Страх жертвы насмешил старца, и, улыбаясь, он сказал:
— Ты в моей власти, Эуфразия, и ничто не спасет тебя… Где то ухо, до которого долетят твои крики, где та рука, что защитит тебя? Мы находимся под землей, на глубине двухсот футов; там, наверху, суетятся люди-однодневки…
— Вы забыли о Господе! — воскликнула Марьянина.
Пугающая улыбка промелькнула на обожженных губах Столетнего Старца. Заметив эту усмешку, достойную самого Сатаны, девушка вскрикнула:
— Ах, я мертва… уже мертва!
Новая, не менее жуткая улыбка стала ей ответом; старец любовался неземной красотой своей жертвы, и по его бледной ввалившейся щеке скатилось несколько слезинок…
Рухнув на колени перед своим палачом, Марьянина с мольбой простерла к нему руки и голосом, способным разжалобить даже тигра, произнесла:
— Тогда дайте мне помолиться Господу… Всего лишь несколько минут!
— Если молитва поможет тебе преодолеть страх перед смертью, я не стану возражать.
Вернувшись в кресло, старец принялся обследовать содержащиеся в флаконах вещества, чтобы затем начать приготовлять из них смесь, в то время как Марьянина, преклонив колени на бархатную подушку, куда, возможно, опускались до нее другие жертвы хозяина подземелья, молитвенно сложила руки и обратила свою невинную мольбу к Богу.
— О, горе мне! — громко взывала она. — Неужели мне надо благодарить Предвечного за то, что он в милосердии своем решил сократить мою жизнь, дабы избавить меня от грядущих горестей? Но, наверное, ты прав, великий Боже, до сих пор несчастья мои превосходили выпавшее на мою долю счастье, радость была мимолетна, страдания же бесконечны! А если такова была моя молодость, то что ждет меня на закате дней? Ты прав, Господи!..
Умиротворение снизошло на ее душу, и, успокоившись, она подошла к старцу и нежным голосом покорно произнесла:
— Я готова…
Не ожидая подобного повиновения, Столетний Старец изумленно взглянул на нее.
— Но скажите мне, — продолжала она, и в голосе ее не слышалось ни жалобы, ни упрека, — скажите, чем я провинилась перед вами, за что вы хотите лишить меня жизни?
— А зачем ты появилась на моем пути? Разве ты не сама сказала мне, что собираешься покончить счеты с жизнью, разве ты не сама возжаждала смерти?
— Я, — воскликнула она, — я возжаждала смерти?.. Ах, тогда я не знала, что такое смерть!
— А раз ты пожелала умереть, то не лучше ли, чтобы дыхание твое, вместо того чтобы раствориться в воздушной массе, окружающей наш земной шар, послужило бы для продления моей жизни?.. Знай же, девушка, что теперь существование мое зависит от твоего существования, и если ты меня обманула, то не ты, а я вправе осудить тебя! Как бы ни любила ты жизнь, тебе придется расстаться с нею. Почему ты заранее не предупредила меня? Я бы легко нашел другую жертву! Париж так и кишит ими… В притонах дворца Ришелье людей гораздо больше, чем мне требуется. Сейчас же времени больше нет… скоро дыхание мое прервется… мысль моя работает с трудом, мне уже не хватает жизненных сил… Смерть твоя стала необходимостью, а так как у тебя добрая душа, то я говорю с тобой совершенно откровенно. Бедное дитя! Быть может, я больше других, с кем ты уже успела проститься навеки, буду сожалеть о тебе, и… мне будет больно вспоминать о тебе…
С этими словами Столетний Старец тяжко вздохнул, и Марьянине показалось, что на несколько мгновений чувства одержали верх над бесстрастными и бесспорными истинами, постигнутыми им с помощью его всемогущей науки.
— Что ж, — ответила Марьянина, — тогда начинайте, используйте ваше чудесное искусство! Берите мою душу, только покажите мне того, кого я люблю! Наслаждаясь созерцанием любимого, я забуду о нашем мире, и вы без труда завладеете моим дыханием, ибо оно мне более не нужно… Ведь если он не явился жениться на мне, значит, он меня разлюбил.
Старец удовлетворенно выслушал Марьянину: предложение девушки спасало ее от мучительной агонии, а его от жуткого зрелища жертвы, борющейся со смертью. Луч радости скользнул по его лицу, видом своим напоминавшему оскаленный череп скелета, и он завладел руками Марьянины.
Едва Столетний Старец завладел прелестными руками Марьянины, как она погрузилась в небытие. Глубокая ночь, гораздо темнее той, что посылает нам небо, окутала ее с быстротой, сравнимой со скоростью выпущенной из лука стрелы, на лету пронзающей голубку.
Марьянина уже покинула подземелье, где она находилась. Разумеется, ее красивое тело осталось на месте, но душа ее по воле существа, чье иго она никак не могла сбросить, пребывала в полете: казалось, что повелитель ее владеет волшебной палочкой, которой восточные сказители наделяют своих фантастических персонажей, и с ее помощью безраздельно распоряжается природой. Погрузившись в темную ночь, девушка парила в ней без движения, и оцепенение ее было столь велико, что покоящаяся в могиле смерть наверняка была более подвижной, нежели застывшая Марьянина.
Но сквозь ночную мглу она ощущала грозящую ей опасность и, несмотря на обещание старца, чувствовала, что страдания ее умножатся.
Через какое-то время (а Марьянина полностью утратила чувство времени) она увидела свет в себе самой, но в этот раз заря, занимавшаяся в ее душе, была бледной, подобно мерцанию, исходящему из ночника, помещенного в вазу из алебастра. Тогда она пошла по подземелью теми же самыми галереями, где она только что проходила вместе со старцем; шаги ее были совершенно беззвучны, своды не вторили им гулким эхом, и она напрасно ворошила ссыпанные в кучу кости, ожидая услышать уже знакомый сухой стук.
Мелькнувший вдалеке свет заставил ее бежать вперед с немыслимой скоростью, она услышала глухой шум, производимый множеством голосов, и помчалась туда, откуда доносились звуки, которые, как ей почудилось, стремительно приближались к ней.
Желая скорей достичь цели, она прильнула (чтобы исполниться сил) к тени Столетнего Старца; не видя и не слыша его, она тем не менее знала, что он был рядом. Почувствовав себя еще более бестелесной и ощутив в себе неведомую энергию, подобную животной физической силе, она внезапно увидела картину, исторгнувшую из ее груди радостный вопль. Чтобы издать этот вскрик, Марьянина употребила всю имевшуюся в ней силу, однако с губ ее не сорвалось ни единого звука, ни единого слова, и язык ее по-прежнему был прижат к нёбу, хотя ей казалось, что она заставила его двигаться.
Замеченные Марьяниной люди были генерал Беренгельд, Смельчак, трое солдат, Верино, Жюли и кучер Туллиуса: одни держали факелы, а другие, вооружившись кирками, пробивали дыру в полу дома Столетнего Старца.
— Веселей, друзья мои!.. — кричал Смельчак. — Подналяжем-ка на заступы да ударим посильнее! Генерал дает сто луи, если управимся за час.
— Двести! — воскликнул генерал, — И тридцать тысяч франков, если мы спасем Марьянину.
Услышав эти слова, Верино наконец понял, что дочери его грозит страшная опасность, и, теряя сознание, упал на руки подхватившей его Жюли. Генерал, поглощенный единственной мыслью — поскорей найти Марьянину, — даже не заметил обморока почтенного старика. Схватив кирку, он принялся яростно долбить пол; увидев это, Смельчак, дернул себя за ус и недовольно проворчал:
-Ох, генерал, что только подумают солдаты!..
-Марьянина!.. Марьянина!..- восклицал Туллиус, нанося страшные удары по каменным плитам, от которых сотрясались все стены дома. — Мы должны найти хотя бы ее тело!
-Ах, отец мой умирает! — воскликнула Марьянина своим нежным голосом. — Туллиус, ты роешь влево, а надо вправо, там нужно всего лишь приподнять большой камень… Вот он!
Особенность колдовского видения заключалась в том, что в эту минуту дочь Верино находилась в центре катакомб, а место, где происходили описанные выше события, было отделено от нее не менее, чем шестьюдесятью футами земли. Она видела эту сцену вовсе не благодаря способностям своих глаз, но внутренним видением, из чего мы заключаем, что нам еще предстоит узнать, перемещалось ли изображение этой сцены, дабы возникнуть в ней самой, или же это она сама перенеслась к месту событий.
Наконец она добралась до своей цели; земная толща не стала ей преградой, и она беспрепятственно прошла сквозь нее. Крик радости, вырвавшийся у нее из груди, также не был услышан, как и все прочие ее призывы. Она запечатлела на лбу отца нежный поцелуй, но он даже не почувствовал его.
Напрасно повторяла она: «Здравствуй, Жюли!», напрасно заключала Беренгельда в объятия своей исполненной любви души: генерал продолжал наносить могучие удары по мраморным плитам. И хотя она уже раз испытала подобную бесчувственность (похоже было, что она не сохранила воспоминаний об этом), Марьянине казалось, что все происходящее вокруг она переживает впервые, — и она зарыдала горькими слезами, утирая их своими роскошными черными волосами.
— Ура! — воскликнул Смельчак. — Нашел! Генерал, вот камень, преграждающий нам вход.
Опечаленная Марьянина не разделяла всеобщего восторга по поводу находки Смельчака; рыдая, она села подле своего дорогого Туллиуса и, завороженная, принялась наблюдать, как возлюбленный ее с жаром дробит огромные камни, вставшие у него на пути. Увидев скалу, обнаруженную Смельчаком, генерал побледнел: в сердце его пробудилась надежда. Теперь каждый спасатель считал своим долгом попытаться раскрыть секрет высящейся перед ними преграды.
— Не может такого быть, генерал, — воскликнул Смельчак, — чтобы мы не сумели взять штаб-квартиру старого разбойника.
— Где-то должен быть рычаг! — прошептал пришедший в сознание Верино. — Вряд ли эта махина сдвигается каким-либо иным способом.
— Вот он, вот он! — воскликнула Марьянина, увидев спрятанную цепь, приводившую в движение скалу и тем самым открывавшую вход в подземный чертог старца. Но сколько она ни тянула цепь, камень даже не пошелохнулся.
— К дьяволу рычаг! — ответил Смельчак. Покопавшись в солдатских сумках, он вытащил все имевшиеся там патроны, связал их вместе и с видимым усилием протиснул их под камень; затем он вытащил кремень, трубку и трут (вещи, с которыми он никогда не расставался) и, глядя на трех своих боевых товарищей, заявил:
— Вы, мои доблестные воины, останетесь со мной! А вы, генерал, вы, папаша Верино, и вы, хорошенькая плутовочка, — обратился он по очереди к генералу, к Верино и к Жюли (заметим, что если, адресуясь к Беренгельду, он был исполнен глубочайшей почтительности, то Жюли он даже дерзнул потрепать за подбородок). — Вы отправитесь на улицу, подальше от этого места! После взрыва, когда мы станем хозяевами положения, — пожалуйста, возвращайтесь! Вперед! Генерал, выводите штатских, сейчас маневрами командую я.
Те, на кого указал Смельчак, удалились, и бравый солдат остался с тремя своими товарищами; высыпав порох и сделав пороховую дорожку достаточно длинной, он поджег его.
Когда осели обломки взлетевшей на воздух скалы, Марьянина, сидевшая как раз над местом взрыва, по-прежнему ничего не чувствовала; даже когда под ней вместо камня оказалась пустота, она не шелохнулась.
Все быстро вернулись осмотреть отверстие. Понимая, что никто не видит ее, Марьянина вновь зарыдала. Восторженные крики огласили своды подземелья; увидев перед собой лестницу, Смельчак, забыв, что командование перешло к Беренгельду, издал боевой клич и устремился по ступеням, трое гренадеров последовали за ним.
— Вперед, к славе! — прозвучало во тьме. — Не отставать, и да здравствует император!
Еще какое-то время Марьянина блуждала во тьме, пытаясь не упустить из виду дорогого ей человека, но постепенно картина перед ее глазами становилась все менее четкой и наконец растворилась вовсе. Позволив себе сравнить чувственное восприятие с работой мозга, осмелимся утверждать, что подобным образом разум наш теряет след воспоминаний о событиях давно прошедших…
Подобно Эвридике, бесплотной тенью выскользнувшей из объятий своего супруга, душа девушки, погрузившись во мрак, казалось, вернулась в ее прекрасное тело, покоившееся в страшном чертоге старца. В тот миг, когда Марьянина больше ничего не видела, Столетний Старец отошел от нее и она перестала ощущать прикосновение его ледяных рук…
Умерла ли Марьянина? Существует ли по-прежнему Столетний Старец? Видел ли его кто-нибудь? Не выдумка ли весь этот рассказ, не бред ли больного воображения?
На все эти вопросы издатель может ответить единственной фразой, которую, по мнению Сократа, произнести труднее всего: «Я не знаю».
Париж, 18 апреля 1820 г.
Примечание издателя.
Париж, 20 августа 1822 г.
На этих страницах действительно изложено все, что мне удалось узнать о Столетнем Старце.
Собрав имевшиеся документы и составив из них единый рассказ, я долго не решался опубликовать его, — я чувствовал, что подобная развязка, в сущности ничего не объясняющая, никогда не удовлетворит любопытство тех, кто ищет в каждой книге действия, выстроенного по всем правилам драматического искусства, то есть непременно желают иметь свадьбу в пятом акте. Такие читатели никогда не подумают воздать должное автору за те чувства, которые тот пробудил у них во время чтения, ибо они ни в грош не ставят собственные переживания, а удовольствие получают лишь тогда, когда им подсунут привычную игрушку в виде счастливого конца.
Прежде всего меня бы стали упрекать за неопределенность, царящую в последней главе, и-я уверен-не одна добрая душа была бы опечалена, предположив, что Марьянине суждено умереть. Обнаружив же, что судьба Столетнего Старца также покрыта мраком неизвестности, многие наверняка бы не преминули высказать свое возмущение.
Во всяком случае, опасения, охватившие меня, когда я собирал воедино все имевшиеся рукописи, были именно таковы. Но сейчас я собираюсь отчитаться за письма, случайно попавшие мне в руки, потому что они вполне могут послужить концовкой моего повествования.
У меня есть брат; где он находится сейчас, мне не известно, — вот уже пять лет, как он отплыл в кругосветное путешествие. Прежде чем уехать, он вручил мне бумаги, содержание которых легло в основу этой истории. Хотя брат увлекается естественными науками, он очень рассеян, поэтому он передал мне далеко не все документы, и если бы не влиятельные друзья, с чьей помощью мне удалось восстановить недостающее, подарок брата оказался бы для меня совершенно бесполезным.
Полгода назад прошел слух о смерти брата, кабинет его был опечатан, и только два месяца назад, когда печати были сняты, я смог попасть туда и среди бумаг увидел письма, написанные почерком генерала Беренгельда.
Мой брат (считающийся умершим) был истинным ученым, обладавшим весьма необычными воззрениями на природу вещей. У него был настоящий математический ум, он был последователен, двигался от одного доказательства к другому и всегда руководствовался исключительно
Анализом (полагая, что без него сделать ничего невозможно). Я же, давно поставив воображение выше любой точной науки, нередко смеялся над так называемыми открытиями моего брата, над его суждениями и системами. В конце концов он решил, что я больше недостоин его доверия; вот почему он скрыл от меня обстоятельства, при которых он познакомился с генералом Беренгельдом.
Поскольку, в сущности, я нашел эти бесценные для меня письма совсем недавно, у меня не было времени переписать их заново, дабы приспособить манеру их изложения к остальному тексту повествования, и я публикую их без изменений, такими, какими я впервые прочел их, ничего не сокращая и ничего не прибавляя. Поэтому я осмеливаюсь обратиться к читателю с просьбой призвать на помощь все свое воображение и самому дополнить показавшиеся ему неясными места.
Орас де Сент-Обен.
Письмо г-на де Сент-Обена-старшего
г-ну Джеймсу Гордону.
Париж…
Дорогой друг, поклонников науки гораздо больше, нежели мы предполагали, и при мысли о том, что наши достижения могут стать добычей всех и каждого, мне становится очень страшно. Вот, послушай, что со мной приключилось.
Вчера, после того как мы расстались, я был в собрании вместе с Жанной, которая, как тебе известно, воистину живет на самом краю света. Поэтому дорога заняла у нас гораздо больше времени, нежели мы предполагали, и когда мы достигли цели, было уже далеко за полночь. Обратно я возвращался около двух часов ночи и, проходя, кажется, мимо приюта Найденных Детей, внезапно услышал пронзительные крики. Поспешив к месту, откуда доносились эти вопли, я увидел, как из известного тебе заброшенного сада выбежал какой-то человек с женщиной на руках… Первая моя мысль была о том, что этот негодяй ее похитил. Луна светила тускло, я с трудом различал окружающие меня предметы и не мог как следует рассмотреть лицо женщины, чьи распущенные волосы и безжизненно повисшее на руках похитителя тело давали мне основание думать, что услышанные мною крики издавала именно она. Я рванулся, в ярости схватил обидчика за шиворот, отнял у него его жертву и поспешил к дому булочника, где, как я успел заметить, горел свет.
Стоило мне взять женщину на руки, как она принялась жалобно стонать, и я вынужден был передать ее незнакомцу; к тому времени тот уже догнал меня и страстно умолял вернуть его драгоценную ношу; судя по его тону и манерам, он вовсе не был злоумышленником. В результате я помог ему донести молодую женщину до неизвестного мне дома, перед которым уже ожидала карета.
Войдя в жилище привратника, я отметил, что хозяин его весьма возбужден: похоже, что поблизости произошло нечто необычное. Я опустил бесчувственную женщину на кровать. Увидев ее смертельную бледность, молодой человек решил, что она мертва, и предался самому бурному отчаянию, какому только может предаваться мужчина. Но я, нащупав пульс у той, кого он называл своей дорогой Марьяниной, быстро успокоил его. Я сказал ему, что девушка жива; изумленно взглянув на меня, он еще долго не мог поверить в свое счастье, и вопрошающим взором смотрел то на меня, то на нее.
— Состояние ее, — произнес я, — весьма необычно…
Я взял фонарь и, нагрев до красноты латунную проволочку, горячей вложил ее в руку Марьянины. Незнакомец вздрогнул: он был поражен, видя, что его Марьянина по-прежнему безмолвна и не шевелится, хотя на коже ее выступил след от ожога раскаленной проволокой.
Взяв незнакомца за руку, я сказал ему:
— Сударь, клянусь вам, эта девушка будет жить. Благословляйте случай, позволивший нам встретиться, иначе она бы умерла от голода, так и не выйдя из состояния летаргического сна, куда, как вы видите, она все еще погружена.
Затем я пробудил красавицу. Она непонимающе взглянула на меня, но стоило ей увидеть незнакомца, как пелена сна спала с ее глаз, взор ее засверкал почти сверхъестественным блеском, и она воскликнула нежным голосом: «Туллиус!..»
При этом имени незнакомец, словно зачарованный, взял ее на руки и быстро понес к двери. Выскочив на улицу, он посадил ее в карету и крикнул кучеру:
— Лоран, сто луидоров, если вихрем домчишь нас до почтовой станции! Сейчас улицы пустынны, поэтому гони во весь опор.
Я задержал незнакомца и вместо вознаграждения стал просить прислать мне рассказ о тех необычных событиях, во время которых девушка была усыплена: я дал ему, вернее, бросил на лету свой адрес, ибо лошади рванулись с места и помчались со скоростью вихря. За то краткое время, что молодые люди устраивались в карете, я успел заметить, как они поцеловались и девушка положила голову на плечо своего возлюбленного.
Девушка была прекрасна, как античная статуя, никогда еще мне не доводилось видеть столь пленительные формы. Несмотря на бледность и худобу, она была прекрасна.
К тому времени я очень устал; решив отправиться домой, я тем не менее зашел к привратнику и договорился завтра прийти к нему и послушать его рассказ о происшествии, столь сильно его взволновавшем.
Вот видишь, дорогой мой Сальватор, мы не единственные, кто занимается наукой: чудеса ее многократно превосходят все фокусы колдунов прошлого.
На следующий день я пришел к привратнику и узнал от него, что мой незнакомец был генерал Беренгельд. Также привратник поведал мне, что три часа спустя после моего ухода жители домов, прилегающих к известному тебе заброшенному саду, услышали жуткие крики, доносившиеся из стоящего там полуразрушенного дома. Затем из развалин выбрались отец девушки, ее горничная и отставной солдат. Судя по их собственным словам, три оставшихся под землей гренадера были схвачены демоном и погибли в страшных муках.
Вот по существу и все, что с невероятными подробностями сообщил мне словоохотливый привратник. Когда я получу от генерала обещанный рассказ, я подробно обо всем тебе напишу, а пока остаюсь твоим преданным, и т.п.
Письмо генерала, графа Беренгельда,
г-ну Виктору де Сент-Обену-старшему, врачу.
Сударь, вы взяли с меня обещание рассказать вам о тех необычных обстоятельствах, по причине которых молодая девушка оказалась в том страшном состоянии, когда я вынес ее из известного вам дома и вы с помощью вашего искусства вернули ее к жизни.
Вынужденный стремительно покинуть вас, я не имел возможности отблагодарить вас за оказанную услугу; поистине она столь велика, что и десяти миллионов не хватит, чтобы отплатить за нее. Поэтому разрешите мне в этом письме выразить вам свою безграничную признательность и предложить вам располагать по своему усмотрению всем, что я имею: моими связями, моим кошельком и моим сердцем.
Сколь бы скромным знатоком человеческой души вы ни были, но увидев, как моя дорогая Марьянина, вернувшаяся к жизни исключительно благодаря вам, открыла глаза и, отыскав меня взором, позвала: «Туллиус!», вложив в это слово всю свою любовь, давно уже воодушевляющую ее сердце, вы наверняка догадались, что в таком положении единственно возможный поступок любящего мужчины (поверьте мне, сударь, что любящих мужчин не так уж много) — это заключить в объятия изумленную красавицу и увезти ее подальше от всяческих вредоносных влияний, оказываемых неведомыми мне демонами, окружающими нас со времен русской кампании.
Несмотря на лаконичность нашей беседы, я убедился, что вы проявляете глубокий интерес к естественным наукам. Воистину бесценная услуга, оказанная мне вами, свидетельствует о том, что вы овладели одним из секретов того загадочного существа, дальнейшая судьба которого мне неизвестна.
Вспомните, сударь, ту ночь, исполненную ужаса и страданий! И представьте себе, как я вместе с четырьмя солдатами устремляюсь в бездонную пропасть, именуемую катакомбами, торопясь поскорей отыскать женщину, завлеченную туда неким старцем. Позже я сообщу вам все необходимые сведения об этой загадочной личности, и вы сможете постичь весь охвативший меня в те часы ужас. Пока же я только скажу вам, что старец завлек ее туда, чтобы погубить.
Мы долго блуждали по подземным галереям; чувства, воодушевляющие влюбленных, упрямо побуждали меня продолжать поиски.
Ах, сударь, что за зрелище! Миновав груды костей, мы очутились в самом сердце катакомб. Мы взломали дверь, ведущую в подземный чертог, и я увидел мою дорогую Марьянину — в том в же состоянии, в каком ее увидели вы. Старец готовился бросить ее в таинственный аппарат и накрыть это сооружение медным колоколом… Я бросился вперед и, преодолев необоримый ужас, охвативший меня при приближении к старцу, похитил его жертву, в то время как трое солдат под прицелом своих ружей удерживали его на почтительном расстоянии.
Убегая, я увидел, как лицо этого сверхъестественного существа исказилось от ужаса, и он крикнул мне вслед: «Сын мой!.. Сын мой!..» Но я был уже далеко и больше ничего не слышал. Теперь я могу гордиться тем, что, подобно Орфею, спустился за своей супругой в ад. Правда, мне повезло больше, чем великому певцу.
Вы просили рассказать вам о том, каким образом Марьянина оказалась во власти Столетнего Старца, — я собираюсь выслать вам надлежащие бумаги, чтение которых даст вам пищу для размышлений.
Сообщаю вам, что три дня назад я соединился со своей дорогой Марьяниной и направил курьера к ее отцу, дабы он приехал и стал свидетелем нашего счастья.
Подписано: Беренгельд.
P. S. Если вы пожелаете оказать нам честь и приехать в замок Беренгельдов, вам всегда будут рады. Признаюсь, мне было бы чрезвычайно интересно обсудить с вами множество вопросов, занимающих мой ум.
Отрывок из ответа г-на де Сент-Обена-старшего
генералу Беренгельду.
Генерал,
я побывал на том месте, где стоял дом Столетнего Старца. После самых тщательных поисков я нашел там всего лишь необычайно широкий плащ светло-коричневого цвета.
Публикация и перевод с французского
Елены МОРОЗОВОЙ.
Полная версия романа выходит в издательстве
«Ладомир» в серии «Литературные памятники».