Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2001
Мысль обмякла, створожилась и растеклась. Только чувства, стянутые в жгут, да и те определить нельзя. Между ними. Прямо по перекрестью взглядов, словно на елке первый шар, повешенный за нитку. Знаю, это она. Я видела темный прямоугольник визитки и имя, наиредчайшее-Федра. А фамилия, что ни на есть «русская»-Штабль.
— У тебя такие знакомые? А сколько ей лет?
— Много. — Он нарочито рассеян, и это настораживает.
Затем добрые подруги. Шепот, по форме жалеющий, злорадствующий по содержанию:
— Вот та, в сером костюме, помоложе.
— Эта? — Мне не страшно, мне больно.
Она неожиданно худа и резка в движении. Так бросают игральную кость. Во взгляде что-то мышиное, но глаза большие, голубые, почти бирюзовые. Опасна тем, что при этом незаметна и поэтому ее присутствие не вызывает тревоги. Такие добиваются своего. Это его выбор? Но ведь он всегда говорил, что любит женщин с формами. Значит? Мне не удастся зачислить ее в разряд его увлечений. Эта картинка не стирается.
Тогда долгое пространство дней наполнялось мелкими деталями подозрений. Теперь я не нахожу визиток и записок. Теперь они сотрудники. А кем приходится она мне?
Соперница. Со-это что-то близкое. Соседи, соратники. Соподруги. Да. Соподруги. Нас две, со-. И он один-друг.
Дома я буду думать, мучиться. Я знаю. А сейчас замереть в тесном пространстве темного автобуса, чтобы вместе, всем отделом, за грибами. Можно с женами. Он взял. Меня. Словно ниточка эквилибра. Нужно устоять.
Народ выпадает лениво из автобуса, укачанный и разнеженный от тепла.
Воздух в лесу холодный и грибной. Будет добыча.
— Тебе поменьше дать? — Он протягивает перочинный ножик на голубой ленточке (чтобы не потерялся). Я по своей уступчивости взяла дома кухонный. Ему удобнее маленький.
— Нет, сойдет.
В глазах легкая тревога. Он что, думает, будто я?.. Господи! Конечно, он от своей тихони такого не ожидал.
Я ухожу между елочных рядов, подальше от дороги. Ее зеленая куртка на два шага впереди. Он, словно невзначай, рядом. Стережет. Нужно отстать. И я приседаю над мелкой россыпью рыжих сухих иголочек, словно нужно срезать.
— Нашла? — Мягкий, располагающий взгляд и фамильярное «ты».
В другое время, милый, в другое время. Я знакомлюсь и на улице, конечно. Но ты не моя добыча, и я ухожу далеко по тропинке от молодого человека.
Зеленая куртка, синяя толстовка передвигаются сквозь пересечение стволов словно в танце. Мы связаны, и я иду за ними, мы дышим в одних плоскостях. А было иначе:
— Рубашку погладь, — это утром.
— А поесть что? — это вечером.
И казалось, в будничном, тесном кругу нет места, и я задыхаюсь. «О, кто-нибудь, приди, нарушь…» И вот оно, пришедшее, реальное, идет с ним рядом и трогает его за руку. Этот такой забытый, давно исключенный из нашего «вместе» жест вдруг становится для меня необходимым. Это — мое!
Я потеряла бдительность. Приближаться в мои планы не входило. Метров через сто будет полоса березок. Черные грузди — его слабость. Ей надоест стоять рядом, и тут подойду я:
— Пойдемте к осинкам, там в прошлом году подгруздок находили. — Я стараюсь придать своему голосу как можно больше беззаботности. Он машет рукой, увлечен. В ее скользящем взгляде настороженность и любопытство. Но ей неудобно оставаться. Все-таки он мой муж.
Перелезть через заросли папоротника,-и в осинки, к самому полю. Там никто не бродит, да и кто еще может искать там грибы. Мы будем одни. Она молчит. Словно приняв мое старшинство, она двигается за моей спиной, след в след. Все паутинки, перетянутые с высоких кустов, достаются моему лицу. Но ее хлещут ветки. Нам обеим трудно двигаться.
— Вот!
— Где?
— Здесь, под самыми корнями, видите бугорочки? — Разрывая плотный лиственный покров, я обнажаю крепкие сухие грибочки. Они, словно солдатики, стоят ровно, кольцами. Не подвели, милые.
— Это съедобные?
— Конечно! Их вымачивать нужно три дня, а потом солить. Ну, я вам, если хотите, рецепт дам. — Как можно естественнее, дорогая, как можно естественнее. Ее уверенность в том, что завтрашний день наступит, я обязана сохранить. Хотя бы несколько минут.
— А вы? Собирайте.
— Да, отдышусь только. — Я судорожно поправляю челку под платком. — Какая красота! Вы любите лес осенью? Он такой беззащитный и вдохновенный.
— Люблю. Ой, сколько их! И какие аккуратненькие!
Мой расчет оправдался. Теперь она долго не будет поднимать головы. Но на всякий случай опускаюсь рядом. Унять дрожь в руках. Пусть пройдет следующее кольцо грибов. Подумать о постороннем. Чтобы успокоиться. Лес. Осень. Это было, было. Машина застряла в колее, после дождя. У него сжимаются кулаки. Я обижено молчу. Это становится обычаем. Обвинять во всем друг друга, даже если это просто атмосферные осадки. Дождик выстукивает мелодию по крыше кабины. Кто первый заговорит? Молчание становится резиновым, нестерпимым.
— Нас не потеряют?
Черт! Я почти забыла о ней.
— Они знают, — вру я.
Никто. Никто не знает. Но если не поторопиться… Если грибница иссякнет… Я вынимаю из корзинки нож. Надо сразу. Сверху вниз. Тогда получится сильнее. Но тогда придется двумя руками. А если она обернется? В фильмах обычно снизу вверх. Но тогда нужно наверняка. А я не знаю мест. Правильно в живот. Надо позвать, чтобы оглянулась и встала. И бить, бить, бить! Колотье в руках. Пальцы выпускают теплое дерево ручки. Хорошо, что земля. Она не слышит. Но на всякий случай замираю. Нет, лучше все-таки в спину. Но что, если не сразу? Куртка! Нож может застрять, и мне придется еще раз. Я смогу? А если попадет в позвоночник? И сердце. От напряжения я могу перепутать правое с левым… Далекое эхо приносит звук. Потерянное: …ра!.. ра… — это ее. Слабеющее: …ла!.. ла… — это меня. Больше нельзя медлить.
Усталость обволакивает плотно, как сумрак. Из ватного состояния равнодушия выводит только необходимость переставлять ноги. Лес отпускает последние лучи солнца и требует покоя. Сквозь плотный вечерний воздух не просматривается рябая подстилка земли. Мне не удается заблудиться, и я выхожу к высокому порожку дороги. Он идет навстречу, возбужденный удачной охотой. Полная корзина. Не поднимая глаз, я могу сказать, кому предназначается первый его взгляд. Ей, маячащей за моей спиной, тянущей гибкую ручку ведерка, с ровными белыми кружочками, пересыпанными землей. Второй взгляд-мне. Он подает руку:
— Ничего не набрала? — тянет удивленно.
На желтом плетеном донышке туеска мелкие соринки. Все. Меня нет. Пустая звонкая оболочка, падающая фраза:
— Нож неудобный.