Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 6, 2001
Обняв крепкую ногу бронзовой комсомолки на станции метро «Площадь Революции», Варя оплакивала свою молодость.
Все ее немногочисленные подружки счастливо обитали в родном Липецке, воспитывая малолетних детей и морально неустойчивых мужей, а она, Варя, после семилетнего штурма столичных театральных вузов вдруг обнаружила себя в возрасте 25 лет, с пустующей графой «Семейное положение» в паспорте и …
«И-и-и…» — зашлась густым бабьим воем Варя, безутешно размазывая по щекам свое горе. Как всякий русский, она любила пострадать обстоятельно, подробно, всласть… Это было ее прощание с Москвой.
Мимо летели поезда.
Люди шли мимо тоже.
А потом пришла Ксения и спасла ее.
Поначалу на все вопросы участливой старушки Варя по инерции отвечала басистым «ы-ы-ы», как крейсер «Аврора». Сложив из этих невнятных сигналов слово «театральный», Ксения сунула Варе в руку подтаявшее ягодное мороженое и, сделав таинственные глаза, свистящим шепотом поведала зловещую историю о своем романе со знаменитым режиссером («Назовем его N, детка») и о кознях пакостной жены этого самого N, помешавших Ксении стать второй Сарой Бернар.
История подозрительно смахивала на второсортную оперетку, но Варя кивала Ксении с видом глубокого сочувствия и понимания — кто жил в Липецке, не станет осуждать ее.
Театрально всплеснув ручками, Ксения отмахнулась от вопросов об отчестве и вдруг сказала просто:
— А я совсем одна живу.
Квартирка была маленькая, вся какая-то сухонькая, сиреневая, с приторным мертвым запахом старых духов, с большой репродукцией картины «Явление Христа народу» из «Огонька» и украшающим дверь «клозэта» (как, краснея, обозначила Ксения) отрывным календарем «Дамские секреты»…
— Будешь здесь жить. И пойдем пить чай, — скомандовала Ксения. Сидя на краешке стула, Варя наматывала на палец вишневую бахрому скатерти и рассказывала Ксении свою жизнь. Жизнь уместилась в чашку чая с лимоном и два овсяных печенья. С лимоном, кстати, вышла своя история.
— Спасибо, я не люблю… — воспротивилась было Варя, когда Ксения разрезала лимон и кинула ей в чашку два куска, по толщине соперничавших с ломтями докторской колбасы, которую мама когда-то давала Варе с собой в школу на завтрак.
(«Съешь на большой перемене, и не скачи по лужам, и надень шапку, только что ведь выздоровела, и не опаздывай, и не…» — вот мое детство.
Красная болоньевая куртка и серые рейтузы с пузырями на коленках — вот мое детство.
Нехорошее слово на макушке гипсового Ленина и пустые клумбы — вот мое детство.
И собака с собачатами в парке на теплых кленовых листьях, они так любили меня, зачем вы убили моих собак…
«Уходи отсюда, девочка, не вой, ну, поняла, пошла отсюда, бешеная твоя Жучка была…»
Вот мое детство.)
— Ну, голубчик мой, что это за такое? — неодобрительно вскинула нарисованные брови Ксения, и в чашку плюхнулся третий золотой кружок. — Лимон — очень полезный овощ. Хочешь быть красивой — надо кушать лимон.
Варя тоскливо помешивала приобретший непристойный оттенок чай. Красивой она в принципе быть бы не отказалась, но насчет того, что лимон — овощ, ее одолевали определенные сомнения. Впрочем, какая разница, если ты хочешь жить в Москве?
А она хотела. Очень. И потому покорно пила чай с ненавистным лимоном. Белая, как мука, старушка, пахнущая пудрой, оказалась ее счастливым билетом.
Пухлая, ясноглазая девица, легко заливающаяся румянцем, оказалась ее счастливым билетом. У Ксении не было детей, а уже надо было умирать. Она часто каталась в метро, все ждала чего-то, ей самой непонятного.
Она увидела Варю из вагона: большая жалкая спина, вздрагивающая от рыданий. Она сразу поняла: это — моя. И предчувствуя ее лицо — серые круглые глаза, безвольный рот, сбрызнутые веснушками щеки — постучала в спину, как в дверь. А теперь, когда девочка сидела за столом и вкусно жевала зачерствевшее печенье, Ксения знала точно: она никуда не уйдет от нее, не сможет уйти.
Иногда Варе снился странный, чужой сон — перышко, кружащееся в синем стылом воздухе, взъерошенное перышко в пустоте, печальное и прекрасное… Ксения, судя по всему, снов не смотрела принципиально. Она вместо этого занималась физкультурой и спортом.
В шесть утра в комнате включалась полная иллюминация и под звуки пластинки Петра Лещенко Ксения начинала вести здоровый образ жизни. Пластинка шипела и хрюкала, Ксенины кости торжественно похрустывали при наклонах, перышко из Вариного сна таяло, и она просыпалась.
Далее следовала короткая утренняя перепалка, непременная, как чистка зубов, всегда завершавшаяся коронной фразой Ксении:
— Деточка, я делаю тебе ласточку!
Энергией старуха напоминала эсминец, телосложением — этажерку, и посему ласточка у нее выходила отменная.
Позавтракав и нарисовав себе довоенный рот сердечком, Ксения уходила — она работала в ЖЭКе. Месяц спустя после Вариного прихода Ксения принесла какие-то бумажки, папочки, ткнула их Варе в нос:
— Теперь ты здесь прописана.
«Эсминец», — уважительно подытожила Варя, разглядывая кудрявую старухину роспись на документе.
Как блокадница Ксения получала более-менее сносную пенсию. Работа же в ЖЭКе помимо корявенькой зарплатки приносила значительный вклад в их бюджет: то запечатанные в конверт денежки, то коробку конфет с картиной Шилова на крышке, то белого налива мешок, так что существовали они с Варей вполне, вполне…
— Ты видишь это кольцо, Варвара? — раскатисто рычала ее имя Ксения. — Изумруд. Еще моя бабка его носила. Когда я умру, пойдешь и продашь. Хочу лежать в гробу в розовом бальном платье, — Ксения довольно щурилась, — краси-ивая! Бабка моя училась в Смольном, и у них там одна девочка умерла от чахотки. Бабушка всю жизнь вспоминала, какая красивая эта девочка лежала, а теперь я за нее вспоминаю. И в перчатках, непременно в перчатках — кружевных до локтя, поняла ты меня?
Вообще-то нет, не совсем поняла. Какой интерес лежать мертвой и в бальном платье — все равно не видишь уже ничего, не знаешь…
В окно заглядывало заплаканное утро.
Варя проснулась от тишины — молчал проигрыватель, молчал ворчливый старик-паркет, разъяренно скрипевший, когда Ксения прыгала через скакалку, молчала и сама Ксения, всегда подпевавшая Петру Лещенко тоненько так: «…помнишь дни золотые…» — очень любила она эту песню, а теперь вот лежала под одеялом, картинно сложив ручки на груди, и волосы седым нимбом топорщились над ее головой… Варя по-рыбьи стала давиться воздухом и все никак не могла попасть ногой в тапочек — никогда не ходи босиком, Варя, а то простудишься, заболеешь и… Я делаю тебе ласточку, деточка!
Утро разрыдалось. Сиреневая квартирка почернела. Стоял сумрачный червонный октябрь, все время шли дожди.
Да, все время шли дожди. Огромные лужи давились отражениями туч. Девушка в ломбарде, по-детски шевеля губами, дочитывала беленькую книжечку с заманчивым названием «Коварный обольститель»:
«Я люблю тебя, Лиз, — глаза Скотта наполнились слезами, — будь моей женой. И с этими словами он…»
Дверь заскрипела, и у прилавка появилась Варя, — мокрая нелепая Варя, из лучших побуждений подкрасившая губы бордовой помадой, походила на сладкоежку-переростка. Девушке Варя не понравилась сразу, потому как мешала счастливому воссоединению Лиз и Скотта.
Неприязнь возросла, когда Варя надменно протянула девушке пухлую руку, как для поцелуя, и пробубнила:
— Мне надо продать кольцо.
Зеленый камень приветливо сиял девушке в лицо. Она взглянула мельком:
— Бижутерию не принимаем.
«…И с этими словами он подхватил ее своими сильными загорелыми руками и…»
— То есть как бижутерию? — Варя жалобно шевельнула пальцами и приподняла руку чуть выше.
«…И отнес ее в спальню. Опустив ее на постель, он…»
— Вы русский язык понимаете? Бижутерию, тем более плохого качества, не принимаем, — раздраженно повторила девушка.
«…Он, играя бицепсами, страстно шепнул: «Да, дорогая, я хочу тебя прямо сейчас!»»
Хлопнула дверь, черными крыльями мелькнул за окном Варин плащ — она бежала, бежала, некрасиво вскидывая ноги, задыхаясь, беспомощно бормоча что-то себе под нос — в свой мир, где зеленое стеклышко было изумрудом, но тот мир уже рухнул, и Варя понимала это, но почему-то бежала все быстрее, будто девушка из ломбарда догоняла ее.
Будто дома ждала Ксения.
А потом — весна, синие, как жилка на запястье, вечера, ветер, по привычке пахнувший яблоками, — те сады, что цвели когда-то на месте их дома, давно были вырублены, и головокружительный аромат слабеет год от года, но все никак не может решиться уйти навсегда.
Она открывает форточку, и тень запаха заполняет сиреневые комнаты, и приходят чудные весенние мысли: а вдруг с этой хрупкой озябшей весной ворвется в жизнь любовь, наследит в прихожей, закружит в объятьях: Варя-Варя, какие хорошие у тебя глаза!.. Впрочем, нет, в прихожей следить не надо.
Иногда она ходит в кинотеатр «Иллюзион» на старые советские фильмы и напряженно вглядывается в смеющиеся лица черно-белых девушек («Он обещал мне главную роль…»), но Ксении нет среди них. В темноте зала никто не видит, что кольцо на Вариной левой руке — «бижутерия плохого качества»; то самое кольцо, которое все норовило соскочить с узких, бледных, очень таких дамских пальчиков Ксении, еле-еле налезло Варе на безымянный. Леденцово-зеленое стеклышко гордо возвышается над побежденной рукой. В промежутках между приемом звонков Варя (она теперь работает в ЖЭКе, на должности Ксении) без конца разглядывает кольцо. И это никогда не надоедает.
…Отразится в престарелом трельяже, у которого от непрестанного кокетства даже подгибаются ножки, невыспавшееся солнце, и лицо Ксении растает, как снег, и Варя останется одна в темных коридорах сна, и Ксения, отчаянно молодящаяся, одинокая, самолюбивая старая вруша Ксения, больше не вернется к ней, не повторится в ее скучной дурацкой жизни, которую теперь так неинтересно тратить…
Она проснется и, включив пластинку Петра Лещенко, выпьет чаю с лимоном.