роман. Публикация, перевод с французского Елены Морозовой
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2001
К читателю
Я собрал все, что относилось к Столетнему Старцу.
Источники, на которых основан этот рассказ, являются тайными мемуарами, заметками, письмами и записками, находящимися в руках ныне здравствующих людей, более того, некоторые из них были свидетелями описанных нами событий.
Я отобрал факты и распределил их таким образом, чтобы получилась связная последовательная история.
Взяв на себя пассивную роль историографа, я не стал излагать собственные размышления, предлагая читателю сделать свои выводы, и сожалею единственно о том, что имел слишком мало сведений о столь необычных случаях.
Однако смею надеяться, что в числе тех, кто прочтет это сочинение, найдутся люди, которые согласятся со мной, что происшествия наиболее странные и непонятные как раз и являются наиболее реальными; ученые же, стремящиеся расширить круг человеческих познаний, увидят в нем повесть о том, чему они каждый день являются свидетелями.
Когда же речь заходит о критиках, я умолкаю!..
Орас де Сент-Обен
На землю торжественно опустилась ночь, одна из тех чарующих ночей, созерцание коих погружает нас в задумчивую мечтательность; осмелюсь утверждать, что вряд ли найдется тот, чья душа осталась бы равнодушной при виде необъятного ночного небосвода, достойного Оссианова стиха.
Сей вид душевной грезы вызывает в нас, в зависимости от нашего характера, либо восторг, либо томление, либо то непонятное чувство, что порождено двумя предыдущими, слившимися воедино и превратившимися в новое, еще не испытанное ощущение.
Уверен, что невозможно найти столь живописную местность, которая бы в большей степени способствовала пробуждению наших переживаний, нежели очаровательная долина, простершаяся у подножия холма Граммона, и ни одна ночь не была столь созвучна движениям души нашей, как ночь на 15 июня 181… года.
В самом деле, причудливой формы облака, гонимые свежим ветром и напоминавшие колдовские письмена и замки, оставляли после себя незатуманенные полоски неба, сквозь которые, несмотря на ночную мглу, пробивался неверный свет луны; тусклые лучи его скользили по густым кронам деревьев и, не в силах соперничать со своими дневными собратьями, освещавшими каждый лист, лишь подчеркивали их молчаливое величие, созвучное таинственному обаянию ночи.
Все утро шел дождь, и размокшая дорога скрадывала шум шагов; порывистый ветер, яростно бушевавший в заоблачных высотах, достигнув земли, утрачивал свою первозданную силу и не нарушал величавого ночного спокойствия. Поэтому можно было беспрепятственно любоваться безмятежными равнинами Турени, ее лугами, поросшими сочной травой и простирающимися от берегов Шера до самой столицы провинции, города Тура.
Жесткие листья тополей, во множестве произрастающих в округе, под воздействием легкого бриза, казалось, вели нескончаемые беседы, нарушаемые лишь зловещими криками совы. В лунном свете серебрилась водная гладь Шера; то тут, то там алмазным блеском вспыхивали звезды, прорвавшиеся сквозь вуаль облаков; природа целиком погрузилась в мечтательную дрему.
В этот час одна из дивизий, воевавших в Испании, в полном составе возвращалась в Париж, дабы получить новый приказ императора.
Войска шумно приближались к Туру, угрожая нарушить царившее в городе спокойствие. Эти бывалые воины с загорелыми лицами днем и ночью шли по родным краям, любуясь ими и с радостью стряхивая с себя пыль, приставшую к ним на дорогах непокоренной Испании. Слышно было, как они насвистывают свои любимые песенки; далеко разносился мерный звук их четких шагов, далеко в поле сверкали штыки их ружей.
Генерал Туллиус Беренгельд, пропустив вперед свою дивизию, остановился на холме Граммона; позабыв о стремлении к славе, юный честолюбец целиком погрузился в созерцание величественной картины, открывшейся его взору. Желая в полной мере насладиться очарованием окружавшей его природы, генерал спешился и отослал обоих своих адъютантов, оставив при себе только преданного слугу Жака Бютмеля по прозвищу Смельчак, бывшего солдата консульской гвардии. Усевшись на поросшем травой холме, генерал погрузился в размышления о будущем, одновременно припоминая все значительные события, оставившие след в его жизни. Локтем правой руки он упирался в колено, положив подбородок на ладонь; взгляд его был обращен на очаровательное селение Сент-Авертен. Впрочем, нередко глаза его устремлялись к небу, словно он испрашивал совета у этой безмолвной тверди или же, повинуясь внутреннему голосу, по зову которого он всегда был готов к великим свершениям, возносил свои чаяния к звездам.
Бравый солдат устроился рядом и, преклонив голову на траву, казалось, думал только о том, чтобы поспать лишнюю минутку, и совершенно не интересовался тем, что побудило генерала остановиться среди ночи на холме Граммона. Чтобы вы наилучшим образом могли представить себе характер отважного воина, скажем лишь, что малейшее желание его хозяина значило для него больше, чем фирман великого визиря для мусульманина.
— Ах, Марьянина! По-прежнему ли ты верна мне? — воскликнул Беренгельд после недолгого молчания; слова эти, отражавшие состояние опечаленной души генерала, невольно сорвались у него с губ; затем он снова впал в глубокую задумчивость.
Вот уже около десяти минут Туллиус разглядывал раскинувшуюся перед ним равнину; вдруг он заметил девушку в белом платье; со всяческими предосторожностями она продвигалась вперед, то убыстряя свой шаг, то замедляя его, при этом продолжая держать путь к подножию холма, на вершине которого расположился Беренгельд.
Внимательно приглядываясь к движениям молодой особы, генерал было подумал, что ее ночные странствия внушены безумием, но, заметив у подножия холма слабый свет, он изменил свое мнение; его любопытство чрезвычайно обострилось: облик и фигура девушки свидетельствовали о том, что она происходила из семьи, принадлежащей к так называемому высшему классу общества. Походка и стан ее были исполнены грации; для защиты от ночной свежести она накинула на голову шаль, изящно ниспадавшую ей на плечи; пояс красного цвета резко выделялся на белом платье; в свете луны на шее ее поблескивало металлическое ожерелье. Девушка, опасливо спешащая среди ночи на свет, исходивший от подножия холма Граммона, не могла не привлечь внимание Беренгельда, а необычность появления ее в столь поздний час в этом пустынном месте вполне объясняла его последующие действия.
Он вскочил на ноги и бросился с вершины холма, желая поскорей настигнуть юное создание, находившееся уже на мосту через Шер; в его намерения входило поговорить с девушкой прежде, чем она доберется до скалы.
Не успел генерал сделать и трех шагов, как в лунном свете, заливавшем чахлый кустарник на склонах холма, возникло квадратной формы облако, или скорее плотный белесый пар, распространявшийся с чрезвычайной быстротой; в нем Беренгельд признал густой дым, исходящий из недр холма.
Он был изумлен, ибо не видел никаких оснований разводить костер для обогрева в это время года, а наличие очага в том месте, куда направлялась девушка, взволновало его еще больше, пробудив разнообразные догадки о целях прогулки незнакомки.
Беренгельд чувствовал, как некая сила, необузданный порыв, смирить который он был не в состоянии, побуждают его действовать; сердце его преисполнилось страстного пыла, всегда неумолимо влекущего его вперед. Вот и сейчас он бегом бросился вниз с горы, более напоминая волка, пустившегося в погоню за добычей, чем галантного кавалера, спешащего поддержать и защитить слабую и неосмотрительную девицу.
Девушка заметила генерала; блеск галунов его мундира испугал ее. Пытаясь укрыться от проницательного взора Беренгельда, она изменила направление и торопливо пошла по лугу, стараясь затеряться среди тополей и толстоствольных вязов, прячась за каждым кустом.
Однако несмотря на все ее уловки, ей не удалось сбить генерала с толку, и тот гораздо быстрее добрался до пригорка, где она собиралась укрыться. Убедившись, что ей не избежать встречи с преследовавшим ее незнакомцем, девушка остановилась; Беренгельд же, вдохновленный непонятным чувством, не изменил своего намерения: и вот он уже стоял напротив своей незнакомки и разглядывал ее.
У девушки было одно из тех лиц, по выражению которого внимательный наблюдатель, с помощью лишь ему известных признаков, мог постичь все устремления ее души. Генерал сразу разгадал ее характер: большие глаза, круглые и блестящие, живостью своей свидетельствовали о восторженности натуры, высокий лоб и пухлые губы говорили о сердце великодушном и гордом, но вместе с тем доверчивом и приветливом. Как следует из нашего описания, незнакомка не была красавицей, но лицо ее дышало благородством; однако самое сильное впечатление произвел на Беренгельда лежащий на нем отпечаток одухотворенности.
Подобное заключение можно сделать на основании множества труднообъяснимых признаков, которые тем не менее легко улавливаются духовным нашим взором. Вот и сейчас некоторые особенности поведения и ряд черт в облике девушки убедили генерала, что она обладает характером возвышенным, натурой отважной и страстной, душой поэтической и нежной. Она, несомненно, обладала необычайно живым и пылким воображением, и можно было с уверенностью сказать, что природа щедро наделила ее решительностью и упорством, забыв при этом одарить присущим женщинам легкомыслием.
Однако краски этого выразительного лица поблекли, словно невидимая рука накинула на него густую вуаль печали и страданий. Скорбь ее была глубока и не могла иметь причиною ни тоску, ни разочарование, пришедшие на смену пылкой страсти, ни физический недуг; скорее всего заботы, омрачавшие чело девушки, были вызваны, так сказать, предстоящими обстоятельствами.
Не завершив своего исследования, генерал поспешил к пригорку, где стояла незнакомка, взиравшая на Беренгельда со смешанным чувством тревоги, страха и любопытства.
Здесь я обязан упомянуть, что свою генеральскую треуголку Туллиус старался носить так, чтобы тень от нее падала ему на лицо. Поэтому только когда генерал остановился в нескольких шагах от нее, девушка смогла разглядеть его лицо. Но едва взглянув на него, она невольно отшатнулась, не скрыв изумления, принятого Беренгельдом за испуг.
— Надеюсь, мадемуазель, — произнес генерал, — вы не удивились, что, завидев вас одну в столь поздний час среди пустынных лугов, я поспешил вам навстречу, дабы предложить свою помощь: в любую минуту на этой дороге могут появиться солдаты. Но если внимание мое кажется вам назойливым, а предложение нескромным, то я не смею настаивать!.. Однако уверен, когда вы узнаете, что перед вами генерал Беренгельд, вы перестанете меня бояться.
Услышав имя Беренгельда, девушка молча впилась взором в знаменитого генерала и, приблизившись к нему вплотную, склонилась в почтительном полупоклоне: на лице ее читались замешательство и удивление. Выпрямившись, она продолжила пристально изучать черты лица Туллиуса.
При виде изумления юной незнакомки, генерал решил, что разум ее помрачен. Исполненный сострадания, он воскликнул:
— Бедняжка! Хотя у меня нет причин восторгаться ни постоянством, ни свойствами души, присущими твоему полу, я не могу не пожалеть тебя… ведь состояние твое свидетельствует о том, что чувства твои были искренни и ты любила со всем пылом своего сердца!..
— О генерал, что побуждает вас так думать обо мне?.. Состояние мое вполне естественно, и я могу, не нарушая данного мною слова, объяснить вам его причину. У меня здесь свидание…
— Свидание, мадемуазель?..
— Да, свидание, генерал, — ответила девушка таким тоном, что Беренгельд смутился. — И я не стыжусь этого; человек же, которого я жду, так похож на вас, что, увидев вас вблизи, я не смогла скрыть своего удивления.
Слова девушки необычайно встревожили отважного генерала: он побледнел, пошатнулся и вперил в незнакомку беспокойный взор.
Воцарилась тишина: в это время девушка внимательно наблюдала за изменениями, происходившими в лице генерала; она первой нарушила молчание:
— Могу ли я в свою очередь спросить, как получилось, что мои слова столь напугали генерала Беренгельда?
Обуреваемый воспоминаниями, которые, как легко было судить об этом по его лицу, были отнюдь не из приятных, генерал воскликнул:
— Скажите, тот, кого вы ждете, молод?..
— Генерал, я не могу ответить на ваш вопрос.
— Если догадки мои верны, то вам грозит страшная опасность. Скажите, что мне сделать, чтобы вы поверили мне?
— Сударь, — улыбнулась она, — уже не первый раз иду я на свидание с этим человеком.
Генерал облегченно вздохнул, словно с плеч его упал тяжкий груз.
— Дитя мое, — отеческим тоном произнес он, — я задержусь в Туре и наверняка встречу вас в обществе. Ваш разговор, ваш облик — все говорит мне о том, что вы являетесь единственной надеждой благородного семейства. Позвольте же предложить вам руку и проводить вас в город, куда вам должно вернуться. Предчувствие подсказывает мне , что вы стали игрушкой в руках того, кого вы ждете, и… рано или поздно с вами случится несчастье… Пока еще есть время, идемте прочь отсюда!..
В ответ девушка лишь слегка пожала плечами; на губах ее мелькнула презрительная улыбка.
— Простите мою настойчивость, мадемуазель, — продолжал Туллиус, заметив, сколь пренебрежительно девушка отнеслась к его словам, — но если бы вы были мне совершенно безразличны, я бы не стал высказывать вам свое беспокойство! И… и пусть даже самые искренние чувства влекут вас на это свидание, я тем не менее, узурпировав права старинного друга, продолжаю настаивать на вашем возвращении домой.
Едва он произнес последнее слово, как на башне Сент-Этьен начали бить часы. Незнакомка тщательно считала их удары, каковых оказалось одиннадцать.
— Генерал, — произнесла она, — я пришла раньше условленного часа, и у меня есть немного времени, чтобы рассказать вам, отчего девушка из почтенной семьи бродит одна в столь поздний час в лугах близ Шера, ожидая одного лишь ей ведомого сигнала, в то время как ее родные уверены, что она спокойно спит в своей постели… Мне следует все объяснить вам, ибо мне показалось, что у вас зародились подозрения относительно чистоты моих поступков. Ведь если я не сумею разубедить вас, то мои ночные прогулки могут стать предметом пересудов досужих кумушек, так как вы, пребывая в городе, наверняка обмолвитесь о них в обществе.
Последние слова юной беглянки сопровождались легкой насмешливой улыбкой, придававшей лицу ее неизъяснимую привлекательность.
— Увы! Мадемуазель, умоляю, ради тех, кто вам дорог, ради вашей матушки, ради вас скажите мне, каков возраст человека, заставившего вас прийти в такой поздний час в столь уединенное место? И точно ли, что он необычайно похож на меня? Мне, генералу, привыкшему к ужасам войны, мне страшно за вас… О, если это действительно он! Бедное дитя!
— Генерал, — торжественно начала девушка, и лицо ее, освещенное бледным светом луны, поразило воображение Беренгельда, — зачем вы спрашиваете меня о том, чего я вам все равно не смогу сказать? Более того, услышав условный сигнал, я вынуждена буду прервать свой рассказ, поэтому я заранее прошу вас не удерживать меня и не пытаться следовать за мной. Поклянитесь, генерал, что не станете препятствовать мне исполнить мой долг!
— Клянусь, — столь же торжественно ответил генерал.
— Поклянитесь честью, — взволнованно настаивала она.
— Клянусь честью, — повторил генерал.
В эту минуту Беренгельд взглянул в сторону холма и увидел, как у подножия его заклубилось густое черное облако дыма.
Незнакомка, с тревогой следившая за направлением его взора, также вперила свой взгляд в черные клубы, но, разглядев средь них слабо мерцавший огонек, несколько успокоилась.
Вдоволь наглядевшись на холм Граммона, собеседники надолго умолкли, погрузившись в размышления, которые, судя по выражению их лиц, во многом были сходны. Наконец глаза их встретились, и девушка произнесла:
— Генерал, поклянитесь, что нога ваша никогда на ступит туда, откуда сейчас вырывается этот черный дым, то есть в пещеру Граммона! Клянетесь, генерал?..
Голос ее звучал робко, но во взгляде читалась страстная мольба. Легко было догадаться, что она смертельно боялась услышать отказ.
— Клянусь, — успокоил ее генерал.
Лицо незнакомки озарилось искренней радостью — лучшим свидетельством чистоты ее помыслов. Расстелив на траве шаль, девушка села на нее и, указав генералу на лежащий рядом камень, предложила ему занять это импровизированное сиденье. Мимо них по дороге прошли несколько солдат, проехал на лошади местный доктор, возвращавшийся из соседней деревни от больного. Замедлив ход, он долго и удивленно разглядывал сидевших у обочины девушку и генерала, однако заговорить с ними не решился и поскакал дальше. Только когда врач отъехал достаточно далеко, прекрасная уроженка Тура начала свой рассказ.
— Догадываюсь, что ночная прогулка, подобная моей, наводит на вполне определенные мысли; поэтому, как вы понимаете, только чрезвычайная нужда заставила меня предпринять ее: я не вольна уклониться от сей обязанности. Мой отец — хозяин текстильной мануфактуры, один из самых богатых людей в городе. Фабрика его дает работу множеству семейств, а благотворительностью и добротой он снискал любовь и уважение не только своих рабочих, но и всего города. Меня зовут Фанни, я — его единственная дочь. Отец нежно любит меня, а я, сударь, люблю его так сильно, как только может любить дочь.
При этих словах на глазах рассказчицы выступили слезы. Одна их них, скатившись по щеке, упала на траву и, словно капля утренней росы, засверкала чистым алмазным блеском. Воистину если существует божественное провидение, призванное воздавать нам должное за наши чувства и помыслы, то это свидетельство дочерней любви было бы оценено по самой высокой мерке. Слезы и чистый, звонкий голос юной красавицы, начавшей свой рассказ, чрезвычайно взволновали генерала.
— Видя, как отец заботится обо мне, — продолжала девушка, — я лаской и покорностью отвечала на его заботы, старательно училась тому, чему ему угодно было обучать меня. Сегодня я благодарю небо за то, что оно наделило меня способностью к музыке, ибо звуки, извлекаемые мною из моего инструмента, облегчают нынешние страдания моего отца.
При этих словах Фанни не смогла сдержать рыданий.
— Ах, сударь, — всхлипывала она, — зрелище мучений смертельно больного отца раздирают мне душу; тот, кому не довелось увидеть подобной картины, никогда не страдал.
На миг она умолкла, но, быстро смахнув слезу, скатившуюся из прекрасных черных глаз, продолжила:
— Три года назад отцу понадобились дополнительные рабочие; чтобы найти их, он отправился в Лион. Среди прочих новичков он привез оттуда одного старика, чрезвычайно искусного в деле окраски шелковых тканей; изготовленные им красители придавали шелку особый блеск, отчего известность отцовской мануфактуры еще больше возросла. Но через год старик заболел и, несмотря на все попытки отца спасти его, умер. А надо вам сказать, что всегда, когда рабочие мануфактуры заболевали, отец имел обыкновение оказывать им самую действенную помощь. Вскоре отец сам тяжело заболел: я даже представить себе не могла, что на свете существуют такие страшные болезни. Не желая никого винить, скажу лишь, что отец заболел сразу после смерти старика-рабочего, ибо он до последней минуты сидел возле постели умирающего и принял его последний вздох.
— Так, значит, тот старик уже умер? — спросил Беренгельд.
— О да, сударь, врачи произвели вскрытие, но ничего особенного не обнаружили… но я твердо уверена, что, умирая, старик передал свою болезнь отцу. Началось с того, что отец внезапно почувствовал страшную слабость и ему пришлось срочно лечь в постель; он так и не поднялся до сих пор. Однако он по-прежнему считает своим долгом руководить работами на фабрике и избрал меня своим доверенным лицом. Приходя к рабочим и передавая им указания отца, я старалась подражать ему во всем, отчего быстро снискала себе их любовь и уважение, хотя, в сущности, чувства эти заслужил мой отец, а вовсе не я. Беспощадный недуг неуклонно овладевал отцом: у него начались приступы ужасной боли, начинавшейся с головы и распространявшейся по всему телу. Ему казалось, что мозг его, а следом и каждый участок тела раздирают на тысячи кусков и безжалостно терзают невидимые когти коварной болезни. В эти минуты малейший шум, легчайшее дуновение ветерка — словом, любое колебание воздуха удваивало его страдания. Он чувствовал, как неведомая сила пытается втянуть его глаза внутрь черепа, а когда ценой мучительнейших усилий больного они оставались на своих местах, эта же сила принималась рывками тащить их наружу, словно желая выдернуть прочь из своих орбит. Отец мой почти ничего не ест! Самая легкая пища, самая чистая вода так перегружают его слабый желудок, что он мгновенно утомляется: временами пульс его останавливается, сердце почти не бьется и кажется, что он вот-вот покинет земную юдоль. Туманная пелена застилает его взор, и он жалуется, что больше не видит меня. Кожа отца не терпит прикосновения даже самых тонких, самых нежных тканей. Мягчайшее белье, легчайшие шелковые простыни, на которых он лежит, до-ставляют ему муки. Его воспаленный мозг рассылает боль по всему телу, и каждый член его, каждый волос, каждая ресница корчатся от боли; он кричит, что зубы его со страшным скрежетом разваливаются на кусочки, и вместо крови по жилам пересыпается едкая сухая ржавчина; рот его мгновенно пересыхает, капли холодного пота, с трудом сочащиеся из кожных пор, усеивают его чистый лоб. Кажется, еще минута — и он станет добычей смерти… Он жаждет этой минуты и обвиняет смерть в медлительности… Нередко в бреду он принимается упрекать свою бедную Фанни, утверждая, что это она не пускает к нему избавительницу-смерть. Когда же перед взором его начинают проплывать кошмарные чудовища, один лишь вид которых причиняет ему невыразимые страдания, жалобы его усиливаются. Из его рассказов я знаю, что в эти минуты его окружают гигантские черные тени, чей цвет по мере приближения светлеет и внезапно становится совсем белым. Ослепительная белизна сменяется алым пятном, затем зеленым, пока наконец на месте цвета не остается лишь слепящий, режущий глаза блеск. Следом за пестрой фантасмагорией цвета являются фантастические чудовища: змеи с женскими головами и обезьяны, хохочущие словно сам Сатана. От их смеха боль отца усиливается, члены его цепенеют, и сам он становится похожим на покойника: взор его угасает, зрачки устремляются в одну точку, веки не смежаются… на губах выступает пена, и он затихает… Понимаете ли вы, сударь, каково мне смотреть на эти мучения, ведь он мой отец! Иногда, когда я гляжу на него, мне кажется, что я тоже чувствую страшную боль, но, увы, не могу облегчить его страдания! О, отец мой!.. дочь не в силах тебе помочь! Увы, не в силах… — в отчаянии повторила Фанни. — Но ты сам говорил, что еда кажется тебе вкусней, когда тебе приношу ее я! Кто лучше меня сумеет утереть твой покрытый испариной лоб? А разве ты не помнишь, как однажды сказал мне, что прикосновение моих рук прекращает твои терзания? Тихая музыка действует на отца успокаивающе. Ах, сударь, с каким трепетом сажусь я за рояль! Мне кажется, что педаль не приглушает, а, наоборот, лишь усиливает звук, что ни один композитор не умеет сочинять нежную музыку, способную смягчить страдания отца. Ах, как бы мне хотелось самой соединять ноты, чтобы их гармония порождала самую невесомую, самую трепетную мелодию, звучащую не громче, чем надобно для человеческого слуха. О, почему я не могу сыграть песнь облаков, элегию туманов, напев сильфид… я прилагаю все усилия, чтобы голос мой звучал плавно и чисто, без резких перепадов и терзающих ухо звуков: прежде чем спеть отцу какой-либо романс, я тщательно разучиваю его, избегая высоких нот. Читая ему вслух, я стараюсь настроить струны моего голоса на самое ласковое звучание. Я мечтаю обучиться тому, что могло бы понравиться моему отцу, услаждало бы его слух и взор и одновременно не утомляло бы его. К счастью, после того как я сыграю ему, спою или почитаю что-нибудь легкое, я вижу, как веки его смежаются и он засыпает. И хотя сон его обычно недолог, проснувшись и встретив мой тревожный взор, он ищет мою руку, сжимает ее своей слабой рукой и говорит: “Фанни, благодарю тебя, мне удалось уснуть…”
И в порыве дочерней любви Фанни, забыв обо всем, схватила руку генерала и сжала ее так крепко и нежно, словно это была рука ее отца; глаза девушки наполнились слезами, кои уже готовы были хлынуть… но наваждение рассеялось, Фанни отпустила руку генерала и продолжила размеренным тоном:
— Отца осматривали медицинские светила не только Франции, но и всей Европы. Они приезжали, выслушивали больного, выстукивали и прописывали лекарства, не оказывавшие никакого действия и не приносившие даже временного облегчения. День ото дня страдания отца только увеличивались. Он уже дошел до пределов человеческого терпения и был не в состоянии долее переносить свои мучения. Он призывал смерть, предпочитая умереть, нежели и далее так мучаться. От добровольного лишения себя жизни его удерживало лишь сознание греховности этого поступка. Уверенность в том, что кормильцы многих семейств, молящихся на него как на божество, в случае его смерти останутся без средств к существованию, и беззаветная любовь к дочери не дозволяли ему переступить роковую черту, иначе он давно бы сделал это. Точно зная, что он не раз помышлял покинуть этот мир, я, как умела, пыталась вселить в него надежду, но он разуверился во всем. Не первый месяц наблюдаю я горестную картину развития изнурительной болезни отца; каждый день являет нам новые ее проявления, еще мучительнее прежних, и при виде их сердце мое истекает кровью: увы, у меня дрожат руки, когда, поднося ему питье или еду, я замечаю, что он не в силах проглотить кусок!.. Ах! если бы я только могла разделить с ним его нечеловеческие страдания, тогда, быть может, я не стала бы жаловаться на судьбу и, как и он, молча сносила бы свое несчастье. Рабочие отцовской мануфактуры неустанно заботятся о своем хозяине. Уверена, что ни один монарх никогда не имел и не будет иметь подобных доказательств пылкой любви своих подданных: рабочие наняли сторожа, чья обязанность — следить за тем, чтобы ни один экипаж не проезжал мимо нашего дома, так как малейший шум вызывает у отца приступы острейшей боли. На фабрике теперь все делают вручную, дабы грохот станков не мешал отцу, а когда над городом бушует гроза, рабочие начинают придумывать самые невероятные приспособления, чтобы раскаты грома не до-стигли ушей моего отца. Каждое утро рабочие с волнением ждут моего рассказа о том, как отец провел ночь; среди них нет ни одного, кто бы вечером не сходил в церковь Нотр-Дам де Бонсекур и не помолился бы Святой Деве, прося ее ниспослать выздоровление их хозяину. Они упросили кюре не звонить к обедне в церковный колокол и каждое воскресенье сами обходят дома прихожан, сообщая им о начале службы. Когда отцу моему становится немного легче, я тотчас бегу на фабрику сообщить рабочим радостную новость, и они в восторге целуют край моего платья! Они даже собрали солидное вознаграждение, дабы отдать его тому, кто вылечит их благодетеля!.. Но боюсь, что взявшийся лечить его, не возьмет этих денег…
Когда Фанни произносила эти слова, глаза ее сияли от восторга, словно перед ней воистину предстал чародей, пообещавший ей спасти отца. Затем взор девушки обратился к небу, отчего генерал решил, что, видимо, дело не обошлось без вмешательства божественного провидения. Самоотреченность Фанни была красноречивей любых свидетельств; можно было с уверенностью сказать, что если провидение окажется бессильным перед зловещим недугом, то она без колебаний последует за отцом в могилу.
В эту минуту до слуха генерала донесся легкий шум, и он заметил, как Фанни мгновенно повернула голову в сторону Дыры Граммона, откуда исходил этот звук. Впрочем, девушка не порывалась уйти, хотя на лице ее и появилось озабоченное выражение. Окивнув внимательным взором холм, она продолжила свой рассказ:
— Надеюсь, генерал, мне удалось убедить вас, что мною движет только дочерний долг. И если бы не тяжкое испытание, омрачившее мою жизнь, то, уверяю вас, я бы ни за что не рискнула отправиться в столь поздний час в эти пустынные места. Сердце мое переполнено любовью к отцу, и зрелище родного человека, мучимого тяжким недугом, заставляет его горестно трепетать. Ради того, чтобы избавить отца от страшной болезни, я и хожу ночью в долину Шера. Около двух недель назад один из рабочих отозвал меня в сторону и рассказал, что недавно он встретил в округе некое существо… Надеюсь, генерал, вы разрешите мне воспользоваться этим словом для именования спасителя моего отца: я обещала никому не открывать ни имени его, ни возраста. Излечение отца, а значит, и жизнь его полностью зависят от этого создания. Я дала клятву добровольно, — с достоинством произнесла девушка, — а значит, исполню ее, чего бы мне это ни стоило. Так вот, по словам рабочего, это существо некогда вылечило столь же тяжелого больного, причем весьма необычным способом, чему он и был свидетелем. И сейчас он был уверен, что если бы оно пожелало, то непременно бы вылечило моего отца. Рабочий привел меня туда, где, по его словам, обитало это необычное создание. Я напрасно прождала его три вечера, но наконец на четвертый вечер в конце улицы возник зловещий силуэт. Забыв обо всем, я бросилась к нему и стала умолять помочь отцу. Мои мольбы смягчили его. Он пообещал мне вылечить отца, но сказал, что некие печальные обстоятельства вынуждают его скрываться от людей, и… В общем, я обещала все, что он от меня потребовал…
Последние слова девушка произнесла с таким благоговением, что сразу сделалось ясно, какое важное значение придавала она соблюдению обещания, данного таинственному незнакомцу.
— Уже десять вечеров, — продолжала она, — я прихожу сюда за спасительным питьем, успокаивающим боли моего отца. Человек этот не видел больного, но по моим рассказам сразу понял, о каком недуге идет речь. И вот в течение этих десяти дней в состоянии отца происходят перемены к лучшему: боль его утихла, он стал спать по ночам, иногда спит двенадцать часов кряду. Он начал есть, у него прекратился бред. Порой мне даже кажется, что теперь моему рассудку угрожает безумие, однако уже не от горя, а от счастья. Сегодняшний день почти для половины города стал настоящим праздником: отец встал с постели и отправился на фабрику… увидев вновь своих рабочих, он плакал от радости, а наблюдая за тем, как они работают, от волнения зарыдал еще сильнее. Никто из видевших эту трогательную картину не мог сдержать слез умиления. Завтра, генерал, отец мой будет вне опасности… ибо вчера этот человек сказал мне, что сегодня я в последний раз иду к нему за целебным питьем: больной исцелился от своей ужасной болезни…
При словах “в последний раз” Беренгельд вздрогнул.
— Хотя в глубине души, — вздохнула Фанни, — я сомневаюсь, что выздоровление может быть таким стремительным, и опасаюсь, как бы через непродолжительное время болезнь вновь не сразила отца.
Она умолкла, с удивлением глядя на генерала: на лице последнего был написан неподдельный ужас.
Рассказ девушки погрузил Беренгельда в глубокую задумчивость; после долгого молчания он воскликнул:
— И этот человек похож на меня!
— Я же сказала вам …
— Ах, Фанни, вы так молоды, что просто не можете себе представить, какой опасности подвергаете свою жизнь! Если мои догадки верны, то можете быть уверены — отец ваш выздоровел… Я знаю этого старика!
С удивлением, смешанным с любопытством, девушка взирала на генерала. Тот же продолжал:
— Молю вас, возвращайтесь в город, не ходите в Дыру Граммона, где вас ожидает верная смерть!
Слова генерала звучали столь убедительно, что любой другой человек, несомненно, прислушался бы к ним. Но никто не мог переубедить Фанни.
Внезапно ночную тишину прорезали звуки, напоминающие крики пустельги. Словно вспугнутая птица, девушка вскочила и, прощально взмахнув рукой, пустилась бежать. Устремившись за ней, Беренгельд схватил ее за руку.
— Нет, вы не пойдете туда! — воскликнул он.
— Пустите меня! — отчаянно закричала Фанни.
Ее миловидное лицо исказилось от гнева, и на мгновение Беренгельду показалось, что перед ним вовсе не Фанни, а злобная фурия.
— Генерал, вы нарушили слово… вы не имеет права меня удерживать, — прерывисто заговорила девушка, и в голосе ее зазвучала глухая ярость, — вы злоупотребляете… вы… о, отец мой, — зарыдала она, — отец! Знай же, чудовище, что если отец мой умрет, ты один будешь виновником его смерти!
Слезы ручьем хлынули из ее глаз; словно в бреду, она твердила:
— Генерал, если отец мой умрет, я убью себя здесь — на ваших глазах…
Глядя на истерику Фанни, приходилось признать, что, видимо, у Беренгельда были веские причины нарушить свою клятву.
Не выдержав столь бурной вспышки чувств, бедняжка потеряла сознание. Испуганный Туллиус опустил девушку на траву и бросился к реке за водой. По дороге он беспрестанно упрекал себя за недостойное поведение: в самом деле, если его подозрения не подтвердятся, значит, он напрасно помешал Фанни исполнить дочерний долг, к которому она относилась так трепетно. Невольно в голову его закралась мысль, не станет ли он действительно виновником смерти отца Фанни. Однако, тщательно все взвесив, он решил, что его тревога за жизнь самоотверженной девушки отнюдь не безосновательна, а поэтому и поведение его, на первый взгляд выглядевшее весьма недостойно, было вполне оправданным.
Набрав в шляпу воды, генерал побежал назад, стараясь не расплескать драгоценную влагу. Но каково же было его удивление, когда он обнаружил, что Фанни исчезла! Невольно взор его заскользил к холму Граммона: в лунном свете, заливавшем долину, он увидел белую шаль, бабочкой мелькавшую среди зарослей кустарника, указывая тем самым, куда лежит путь ее владелицы. Леденящий душу ужас охватил генерала; в немом оцепенении смотрел он на бегущую Фанни. Вскоре кустарник окончательно скрыл от него белое пятно, и как он ни всматривался, ничего более не смог разглядеть. Внезапно белая точка мелькнула у самого подножия роковой горы и скрылась в Дыре Граммона.
Поняв, что догнать девушку ему уже не удастся, Беренгельд, понурив голову, отправился на поиски своего верного Смельчака. Генерал правильно рассчитал — солдат мирно спал на вершине холма, там, где он его и оставил. Карабкаясь вверх по склону, Туллиус то и дело оборачивался, бросая тревожные взгляды на Дыру Граммона.
“Только бы сейчас с ней ничего не случилось! — взволнованно думал он. — А я, как только доберусь до города, в кратчайший срок извещу ее отца, ибо никаких клятв, препятствующих мне рассказать отцу о ночных прогулках дочери, я не давал. Господи, сделай так, чтобы я ошибался!”
Взволнованные мысли генерала вполне укладывались в несколько простых фраз, которые вряд ли сильно отличались от тех, какие привели мы. Вскоре грот окончательно скрылся от взора Беренгельда, хотя тот по-прежнему продолжал вглядываться в слабое пятно света, мерцавшее возле подножия возвышенности.
Когда он дошел до места, где оставил слугу, до ушей его донеслись глухие рыдания, напоминавшие то жалобное всхлипывание ребенка, то стоны человека, умирающего в жестоких муках. Звуки эти, многократно усиленные ночной тишиной, грозным набатом отдались в сердце генерала: его подозрения относительно опасности, угрожавшей Фанни, оправдывались. Он застыл в оцепенении, уставившись невидящим взором на огонек, который с той самой минуты, как раздался стон, задрожал, а вскоре и совсем погас…
Генерал перевел взор на вершину холма: дымное облако исчезло. В эту минуту вновь раздался приглушенный вопль, эхо повторило его, и после уже ни один звук не нарушал ночной тишины.
Беренгельд стоял, не имея сил сдвинуться с места. Мысль о том, что он стал невольным виновником смерти девушки, сковала холодом все его члены. Он был уверен, что последний жалобный крик, прозвучавший в ночной тишине, принадлежал Фанни. Отныне этот крик будет постоянно его преследовать.
— Генерал, — воскликнул, пробудившись, Смельчак, — что за черт поселился в этой дыре? На поле боя я не раз слышал стоны гибнущих на моих глазах товарищей, но ни один из когда-либо слышанных мною звуков не терзал душу так, как тот протяжный вой, который только что разбудил меня.
— Скорей, Смельчак! Я сам должен увидеть… — И Туллиус на полуслове оборвал свою мысль.
Без лишних рассуждений денщик устремился за генералом вниз по склону. Они продирались сквозь кусты, перепрыгивали через рытвины и канавы, огибали росшие группками деревья. Однако стремясь как можно скорей достичь пещеры, откуда выбивался странный свет, они все же не забывали об осторожности и старались передвигаться как можно бесшумнее. Вглядываясь в искаженное лицо генерала, Смельчак заключил, что, видимо, произошло нечто ужасное и необъяснимое, раз уж сам генерал Беренгельд, прославившийся своим бесстрашием и невозмутимостью, был потрясен до глубины души.
Беренгельд с денщиком быстро достигли входа в пещеру, называемую Дырой Граммона. Подкравшись поближе, Туллиус приказал Смельчаку спрятаться за деревьями и сам подал ему пример. Вперив взоры в темное отверстие, прикрытое нависавшим над ним каменистым выступом, они притихли, стараясь уловить доносящийся оттуда приглушенный шум. Ожидание их было недолгим: вскоре они стали свидетелями спектакля, исполнитель которого вряд ли предназначал его для посторонних взоров.
Внезапно на пороге пещеры появился старик… в бледном свете луны Беренгельду показалось, что в облике его он узнал самого себя! Это поразительное сходство вновь повергло генерала в трепет.
Ужас генерала был вполне объясним: внешность старца была на удивление отталкивающей. Он отличался необычайно высоким ростом, был совершенно лыс, и только затылок его обрамлял венчик седых волос, отливавших странным блеском. Но если благородную седину, пушистым ореолом окружающую лишенные волосяного покрова макушки старцев, можно сравнить с чистым снегом, то жесткие волосы незнакомца походили на серебристую проволоку, надерганную из гигантской колдовской паутины. Его абсолютно прямая спина, казалось, была готова переломиться от невидимого бремени. Руки и ноги не соответствовали непомерному росту, отчего казалось, что на костях его, обтянутых высохшей желтой кожей, не было даже тончайшего слоя мышц.
Выбежав из пещеры, старик выпрямился во весь свой гигантский рост и принялся внимательно оглядывать склон холма: возможно, до него донесся шум, произведенный бегущими Беренгельдом и Смельчаком. В эту минуту лицо старика высветилось, и генерал окончательно убедился в том, о чем уже давно и со страхом догадывался. Смельчак же, хотя и был привычен ко всякого рода жутким зрелищам, увидев странного старца вблизи, содрогнулся от ужаса.
Черепные кости столь явственно проступали сквозь тонкую кожу головы старца, что эта часть тела казалась вовсе лишенной кожного покрова; лоб его напоминал не чело живого существа, но гладко отполированный минерал. При взгляде на этот окаменевший череп напрашивалась мысль, что сам Предвечный выточил его из векового гранита. Догадка эта подкреплялась сероватым цветом лобной кости, на которой живое воображение могло с легкостью представить зеленый мох, обычно покрывающий мраморные руины древних дворцов. Возможно, это суровое чело было самым бесстрастным в мире, и если бы нашелся скульптор, дерзнувший изваять статую Судьбы, ему не пришлось бы искать себе лучшего натурщика.
Но самыми поразительными были глаза странного существа. Над его глазницами произрастали брови неопределенного цвета, присущего скорее растительному, нежели животному миру. Казалось, кто-то долго и старательно выщипывал их, но в конце концов прекратил это бессмысленное занятие, и диковатое украшение прочно закрепилось на своем месте. Под причудливым лесом из ощетинившихся волосков чернели две глубокие глазные впадины, на дне которых слабо мерцали тонкие струйки пламени, высвечивавшие два темных глазных яблока, вращавшихся в слишком просторном для них пространстве между веками.
Веки, ресницы, роговица и внутренний угол глаза были мертвенно-тусклыми, жизнь покинула их, и только зрачок одиноко сверкал в окружении сухого мерцающего пламени. Глаза удивительного незнакомца притягивали к себе несравненно более, чем весь его облик, ибо взгляд их мгновенно леденил душу и понуждал сердце трепетать от страха.
Щеки его, покрытые густой сетью морщин, утратили краски жизни и, несмотря на свою упругость, скорее напоминали щеки мертвеца, нежели живого человека; выпирающие скулы подчеркивали неестественную грубость кожи. Клочковатая седая борода, длинная и редкая, отнюдь не способствовала благообразию облика старца, а, напротив, чудным своим произрастанием добавляла лицу его еще больше неестественности. У старика был приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями, придававший ему сходство с быком; сходство это усиливалось также по причине необычайно большого рта, примечательного не только формой губ, но и черным цветом последних, отчего казалось, что на месте рта зияет темное пятно.
Глядя на это пятно, можно было подумать, что оно явилось следствием глубокого прижигания грубой кожи. Две угольно-черные губы были столь жестки, как будто их и в самом деле выточили из куска угля. Прочие черты лица старца отличались не меньшим уродством, однако описать их словами не было никакой возможности! Только кисть мастера-портретиста смогла бы воспроизвести внешность таинственного существа.
Мощные ноги незнакомца свидетельствовали о нечеловеческой силе его мускулов; когда он стоял, было ясно: ничто в мире не способно поколебать эти атлетические, словно врытые в землю, подпорки.
Старик казался широкоплечим, однако впечатление это происходило скорее от чрезмерной, по сравнению с обычными людьми, величины его костей, о чем мы уже неоднократно упоминали. В сущности же, он был худ, а на месте живота явственно выделялась округлая впадина. Движения были неспешны, и невольно напрашивалась мысль, что кровь навеки застыла в жилах: в этом теле, более похожем на труп, чем на живой организм, не чувствовалось дыхания жизни. Всем своим видом старец напоминал двухсотлетний дуб, чей узловатый ствол уже мертв, но еще продолжает стоять, молчаливо созерцая робко тянущиеся ввысь молодые деревца, будущих свидетелей гибели этого некогда могучего короля леса.
Однако несмотря на уродство, лицо старика притягивало к себе взоры: пропорции его, равно как и абрис, являли поразительное сходство с лицом юного генерала Беренгельда. Как принято говорить в подобных случаях, в них чувствовалось фамильное сходство.
И хотя последнее совпадение могло поразить только тех, кто когда-либо видел генерала, тем не менее внешность незнакомца производила на всех неизгладимое впечатление и порождала целый рой прихотливых мыслей — от желания никогда более не встречаться с этим человеком до восхищения обилием пищи, полученной нашей фантазией после встречи с ним. Лунный свет, царящая вокруг тишина, нарушаемая только редкими дуновениями ветра, а также торжественная медлительность движений придавали странному существу сходство с причудливыми призраками, порождаемыми нашими сновидениями. Впрочем, поразмыслив, мы должны признать, что чувства наши при встрече со зловещим старцем во многом сходны с чувствами, возникающими при созерцании египетских пирамид: от них веет дыханием вечности. Художники, тщившиеся изобразить на своих полотнах Время, до сих пор не создали ничего, что могло бы дать нам представление об этом божестве лучше, чем облик таинственного старца.
Его манера передвигаться более пристала выходцу из могилы, нежели ныне живущему: так, вероятно, перемещается тень усопшего, ибо живой человек никогда не сумеет произвести подобных движений. И если согласиться с утверждением, что призраки умерших наделены особой искрой жизни и могут существовать рядом с нами, то старец этот, несомненно, был ожившим призраком.
Его исключительно простой костюм не соответствовал моде ни одной из известных нам эпох; напоминая разом все наряды былых времен, он тем не менее не походил ни на один из них. Его широкий серый плащ, который он, выбежав из Дыры Граммона, бросил на землю, был сделан из тончайшей ткани, и старик мог закутывать в него свое большое тело в соответствии с любой модой.
Легко представить себе, что именно таким будет последний представитель человеческой породы, коему суждено стоять на обломках нашего мира и, покинутому Божеством, в одиночку бороться с Временем, Смертью и иными губительными для человека силами. Древние народы стали бы поклоняться старцу словно Богу, наши предки сожгли бы его на костре, а наши романисты, приглядевшись, ужаснулись бы, поняв, что именно так должен выглядеть вечный жид или вампир, создания, порожденные безумной фантазией человека.
Ученый же скорее всего решил бы, что некий новый Паскаль, соединивший в себе таланты Бурхейва, Агриппы и Прометея, создал наконец искусственного человека.
Выскочив из грота, старик окинул взором заросший кустарником склон холма, а потом заспешил в сторону луга, внимательно вглядывась в пустынные равнины. Отбежав на несколько метров от грота и убедившись, что вокруг никого нет, он вернулся на прежнее место. Затем по тропинке он поднялся на вершину, дабы обозреть окрестность и убедиться, что дорога в Бордо, делающая поворот в непосредственной близости от Дыры Граммона, по-прежнему пустынна. После этих приготовлений, исполненных без лишней суеты и с подлинно стариковской обстоятельностью, он снова скрылся в гроте.
— Что вы на это скажете, генерал? — спросил Смельчак у Беренгельда.
В ответ еще не опомнившийся от потрясения Беренгельд приложил палец к губам, призывая гренадера хранить молчание. Не осмеливаясь ослушаться своего командира, сержант при помощи знаков попытался объяснить, что Туллиус необычайно похож на странного незнакомца. Шум, раздавшийся из пещеры, долетел до слуха Смельчака, и тот, прервав яростную жестикуляцию, метнулся обратно за дерево, от которого уже успел отойти на несколько шагов.
Шуршание листвы и поскрипывание ветвей кустарника, видимо, обеспокоили старца: его исполинская фигура снова возникла возле входа в пещеру. Плавно ступая и горделиво неся свою огромную голову, словно боясь уронить ее, старец двинулся вперед. Остановившись, он устремил взор в ту сторону, где шелест листьев выдавал присутствие живого существа, и долго не отводил его. Съежившись под его пронзительным взглядом, генерал и Смельчак осторожно поворачивались вокруг дерева вместе со стариком, а тот, желая окончательно убедиться, что звук произведен не человеком, переходил с места на место, внимательно оглядывая ближайшие кусты и деревья.
Затем он сделал несколько шагов по направлению к горе, словно намереваясь взобраться на нее, но остановился в раздумье и повернул назад, видимо решив, что шуршание, долетевшее до его ушей, исходило от какого-то животного. Вновь скрывшись в гроте, он вскоре появился с большим мешком на плечах. Судя по тому, с какой легкостью он опустил свою ношу на землю, можно было сделать вывод, что вес ее был несопоставим с ее размерами. Мешок осел с легким шорохом, как если бы он был наполнен древесной стружкой или кусочками угля, что подтверждало эту догадку. Однако проступавшие сквозь грубую холстину очертания его содержимого пугали взор своим сходством с человеческими останками и наталкивали на мысль, что в мешке лежит расчлененный труп.
Старый солдат пальцем указал генералу на тесьму, которой был завязан мешок: это был красный пояс девушки, бесстрашно совершавшей свою ежевечернюю вылазку в луга Шера. Беренгельд содрогнулся, из глаз его хлынули слезы: представив себе страшную картину гибели несчастной Фанни, генерал не смог сдержать своих чувств.
Опустив мешок на землю, старик опять исчез в пещере. Через несколько минут он возвратился, держа в руках шаль Фанни. Накрыв ею мешок, он извлек из нагрудного кармана какой-то бесцветный порошок и посыпал им белый кашемир: в один миг шаль, пояс и мешок со всем его содержимым исчезли бесследно. Не было ни взрыва, ни огня, ни грохота, ни запаха: только белесый дымок разлился в воздухе. Старик тщательно проверил направление ветра: очевидно, он опасался, как бы частицы пара не попали на него, и старательно уклонялся, словно пар этот нес с собой смерть.
— Уж лучше бы мне очутиться перед двенадцатипушечной батареей, чем здесь! — прошептал Смельчак.
— Да и мне тоже, — ответил Беренгельд, вытирая слезы.
— Неужели он действительно убил несчастную девушку, а тело спрятал в мешок? — спросил старый солдат.
— Тише! — произнес генерал, прикладывая палец к губам.
В самом деле, предупреждение было нелишним: старик вернулся, подобрал плащ, закутался в него и направился по аллее Граммона. Однако прежде он внимательно осмотрел то место, где лежал испарившийся таинственный мешок, и из его мертвых глаз выкатилось несколько слезинок. Такое проявление чувств поразило Смельчака: на миг ему даже показалось, что старец опечален и раскаивается в содеянном. Но когда тот резко выпрямился, от грусти уже не осталось и следа.
Из облика незнакомца вновь исчезло то неуловимое, что сближало его с людьми, осталось только необычное, противопоставлявшее его всем прочим человеческим существам. Старик был иным, он принадлежал к запредельному миру, тому самому, достигнув границ которого человеческий разум остановился и излил свое бессилие в чеканной формулировке: “Nec plus ultra” 1.
При мысли о гибели Фанни отчаяние вновь охватило Беренгельда; горе Туллиуса было так велико, что душа его не выдержала тяжкого для нее бремени, и он потерял сознание 1.
Прежде чем приступить к истории Туллиуса Беренгельда, необходимо ознакомиться с таинственными обстоятельствами его рождения: по странной случайности, в рассказе о них содержится гораздо больше сведений о старце, нежели во всем последующем повествовании, где изложены события жизни генерала Беренгельда вплоть до того самого вечера, когда мы впервые встретили его на дороге, ведущей в Париж.
Отец нашего героя, граф Беренгельд, был в свое время послед-ним отпрыском знатного дворянского семейства, оставившего заметный след в истории Франции; родоначальником его был некий Туллиус Беренгельд, отважный германец, удостоившийся чести быть упомянутым римскими историками.
В те времена, когда Франция еще не была королевством, Беренгельды проживали в окрестностях Брабанта, где им принадлежало маленькое княжество; однако постепенно род приходил в упадок. Во время правления Карла Великого Беренгельды перебрались во Францию. Услуги, оказанные членами семейства этому славному императору, снискали его дружбу, и он подарил им графство; оно подверглось нападению саксонцев, разоривших и разграбивших его. В возмещение ущерба Карл Великий пожаловал семейству еще одно графство, расположенное у подножия Альп, и нарек его графством Беренгельд. Разумеется, изначально название было иным, но постепенно его забыли, и за графством закрепилось немецкое название Беренгельд.
Долгое время графы Беренгельды были заняты тем, что свозили в новые владения свое уцелевшее достояние; полностью погрузившись в заботы об обустройстве принадлежащих им теперь богатых земель, о многочисленных вассалах и крепостном замке, они удалились от двора, их больше не манили почести, добытые на поле брани. Во время правления Филиппа Красивого Беренгельды вновь появились при дворе, участвовали в войнах, определявших ход истории, и проявили столь великую доблесть, что быстро прославились вновь. Они числились среди великих вассалов короля, и глава семейства нередко упоминался во французских летописях как один из доблестнейших воинов Франции.
Мы умолчим о подвигах и великих деяниях, совершенных членами этой семьи. Наивысшего расцвета и благосостояния род Беренгельдов достиг в период правления Генриха III, Генриха IV и Людовика XIII; с началом царствования Людовика XIV слава Беренгельдов постепенно угасла, поток королевских щедрот и пожалований, питавший семейство, иссяк; впрочем, это никак не отразилось на благосостоянии его членов. Казалось, что среди великих потрясений, от которых то и дело содрогалась Франция, какой-то неведомый гений покровительствует им. Земли, замки, иными словами, все то, что составляет материальную основу нашего бытия, было тщательно сохранено и приумножено. Среди членов семьи не было заметно признаков вырождения, Беренгельды старели и умирали в здравом уме, не утратив ни одного из своих благородных душевных качеств. Но здесь мы позволим себе заметить, что род людской во многом напоминает лес: со временем многие семейства, словно столетние дубы, произрастающие на одной и той же почве, начинают гнить изнутри, хотя еще долгое время внешне являют собой картину, полную благополучия и благопристойности.
Отец Туллиуса бесспорно нес в себе признаки вырождения, наложившие печать на его характер; граф Беренгельд являл собой самое суеверное и слабое существо, которое только может появиться среди себе подобных. Он принадлежал к тем несчастным, чей вид с первого же взгляда внушает сострадание. И хотя по природе своей он был добр, он никогда не пользовался любовью своих вассалов, ибо люди, управлявшие от его имени, творили бесчинства и насилие.
Граф Беренгельд сознавал собственную ущербность, и это угнетало его. Подавленное состояние духа графа еще более усилилось после смерти одного из его дядюшек, командора Мальтийского ордена. Перед смертью дядюшка призвал к себе племянника, и между ними состоялся долгий разговор, существеннейшим образом повлиявший на умонастроение графа. Он поведал о нем отцу де Люнаде, исповеднику, и с того дня святой отец, всегда оказывавший сильное влияние на образ мыслей своего духовного сына, приобрел над ним почти безграничную власть: впрочем, слабодушие графа уже давно ни для кого не было секретом.
После смерти старого командора, случившейся в 1770 году, граф Этьен де Беренгельд, отец Туллиуса, остался единственным наследником некогда могущественного и многочисленного семейства; в его распоряжение перешли все обширные владения угасших ветвей рода; он стал одним из самых богатых сеньоров Франции, но по-прежнему проживал в полной безвестности. Вскоре он женился на наследнице дома Веллейн-Тильна, такой же, как и он, последней представительнице славного в прошлом семейства и столь же бесхарактерной, как и он сам. Казалось, что сам злой гений, решив подшутить над родом человеческим, соединил двух ничтожных отпрысков угасающих родов, дабы их семейный очаг стал скопищем недугов.
Граф и графиня Беренгельд прожили десять лет, не имея детей, и до ушей почтенного отца Андрэ де Люнады, исповедника графа, стали долетать самые оскорбительные высказывания.
Мы попытаемся пересказать сплетни, распространявшиеся теми, кто горделиво именовал себя “общественным мнением”.
Так, злые языки поговаривали, что командор поведал своему племяннику какую-то невероятную историю, изрядно напугавшую последнего; говорили также, что родовое состояние Беренгельдов нажито незаконным путем и тому подобные нелепости.
Перемывая косточки покойнику, все тут же припомнили, что странные слухи ходили о командоре задолго до его смерти.
При жизни командора считали колдуном, занимавшимся черной и белой магией; многие были уверены, что он продал душу дьяволу; вспомнили и о его пристрастии к таким наукам, как физика и химия, а также о его поисках некоего загадочного члена семейства Беренгельдов. Об этой последней личности мы сейчас постараемся вам рассказать.
Род Беренгельдов, как и прочие семейства, насчитывающие не одно поколение предков, давным-давно разделился на ветви. Так, в 1430 году у Георга Беренгельда родилось два сына, и оба они выжили: старший получил имя Георг, а младший — Максим. В 1470 году, в царствование Людовика ХI, ствол древа Беренгельдов впервые разделился на две ветви, ибо у Максима также родился сын.
Максим был младшим сыном, и, получив титул графа, он прибавил себе имя Скулданс, так что отныне младшую ветвь легко было отличить от старшей.
Младшая ветвь дала жизнь новым молодым побегам, они образовали еще один могущественный клан Беренгельдов, постоянно приумножавший свое богатство за счет покупки земель, оставшихся без прямых наследников. Случилось так, что именно командор Беренгельд-Скулданс стал последним владельцем несметных сокровищ младшей ветви дома; после его смерти они перешли в руки потомка старшей ветви, а именно графа Этьена, отца генерала Беренгельда, являющегося автором этих записок.
Вернемся же к сыну Максима, первого графа Беренгельда-Скулданса, основателя дома Скулдансов, ибо именно он станет главным героем нашего рассказа.
О сыне Максима ходила страшная легенда. Этот Беренгельд, второй граф Скулданс, серьезно занялся науками, был знаком с выдающимися учеными своего времени, за свою долгую жизнь успел побывать в Индии и Китае, стал свидетелем открытия Нового Света, совершил кругосветное путешествие и, прожив с 1470 года по 1572-й, исчез в день Святого Варфоломея.
Своим долголетием он снискал прозвище Столетнего Старца; согласно преданию, призрак покойного графа вернулся на землю и после 1572 года несколько раз являлся членам своей семьи. Бесспорно одно: при жизни второй граф Беренгельд-Скулданс послед-ний раз посетил родовой замок в 1550 году, оставив в подарок его обитателям свой портрет. Все, кто видел его тогда, были поражены: Столетний Старец был бодр и отличался необычайной силой, не- свойственной людям его возраста. С тех пор семья не имела о нем никаких известий; легенда же гласит, что Столетний Старец еще не раз появлялся в замке и именно его колдовская сила оберегала семейство от невзгод и разорения.
Вот в каком виде эта запутанная история дошла до командора Скулданса. А далее рассказывали, что после видения, которое было командору в Испании, и, судя по донесению, направленному полицией испанским властям после некоего происшествия, случившегося с командором в Перу, этот последний отправился на поиски Столетнего Старца; многие утверждали, что после долгих странствий командор убедился в существовании своего предка и умер именно потому, что увидел его.
Вероятнее всего, Беренгельд-Скулданс перед смертью рассказал об этой встрече своему племяннику Этьену, а тот в свою очередь своему исповеднику, бывшему иезуиту отцу Андрэ де Люнаде, отчего тот заполучил над ним огромную власть: обладая подобной тайной, священник вполне мог погубить графа, доказав, что состояние его нажито с помощью чародейства. Злоупотребляя слабостями кающегося грешника, отец Андрэ лелеял мечту завладеть имуществом Беренгельдов, отчего всеми силами старался воспрепятствовать графу иметь наследника.
Итак, в 1780 году семейство Беренгельдов медленно угасало, в то время как слухи о нем ходили самые невероятные. Мы сочли необходимым сделать столь подробное разъяснение, дабы в дальнейшем читатель ненароком не был бы введен в заблуждение.
Замок Беренгельд был одним из самых беспорядочных и романтических строений, какое только можно увидеть в наши дни. Расположенный среди живописных предгорий, предварявших величественную и прекрасную Альпийскую гряду, он дерзким местоположением своим, равно как и размерами, соперничал с окружавшими его сумрачными вершинами. Он и сам казался горой. Соединение различных архитектурных стилей, век за веком наслаивавшихся друг на друга, превратило его в своего рода архив зодческого искусства, немое свидетельство бурных минувших времен.
В толстых стенах замка теснилось множество построек: часовня, жилые флигели, великолепные конюшни и оранжереи, выстроенные с поистине королевским размахом; все вместе эти строения составляли великолепный ансамбль, восхищавший своим изысканным беспорядком.
С замковых башен открывался чудеснейший вид на девственно прекрасные горные долины, где безраздельно хозяйничала владычица-природа; густые сады, плавно переходящие в альпийские луга, обрамляли величественное древнее жилище.
Решетчатые ворота преграждали путь в просторный двор замка; за воротами начинался луг, посреди которого была проложена обсаженная деревьями аллея. Возле ворот приютилась хижина, где издавна проживал замковый привратник. Не считая самого замка, дом этот долгое время был единственным во всей округе. Когда привратник получил право торговать овсом, сеном и вином, его лачугу стали называть харчевней.
В ней останавливались на ночлег путешественники; слуги из замка и жители из ближайшего селения, вне зависимости от достатка и положения, заходили сюда поговорить о делах и обсудить местные новости. В этих разговорах и рождались уже упомянутые нами слухи; мы избавим нашего читателя от необходимости выслушивать их из уст Бабишь, жены привратника, прирожденной главы общества, собиравшегося в харчевне.
28 февраля 1780 года в доме привратника в очередной раз собрались местные любители поболтать, и мы полагаем, что нашему читателю небезынтересно будет послушать, о чем там говорилось, ибо событию, случившемуся в тот вечер, предстояло способствовать продолжению рода Беренгельдов.
Было девять часов вечера, северный ветер с силой сотрясал тонкую дверь харчевни: при каждом его порыве казалось, что она вот-вот сорвется с петель. Люди, собравшиеся внутри, все ближе придвигались к очагу, где потрескивали еловые дрова; они горели так ярко, что можно было не зажигать свечей.
Толстый привратник, привыкнув к монотонному журчанию голосов приятельниц своей жены Бабишь, спал в углу возле очага; в другом углу сидела деревенская повитуха, исполнявшая одновременно обязанности гадалки, ибо, помимо оказания помощи роженицам, она умела предсказывать судьбу, наводить порчу, поражать молодых супругов бесплодием, лечить заклинаниями и заговорами — словом, колдовать по желанию заказчика. Ей было около девяноста лет, у нее было сморщенное лицо, скрипучий голос, маленькие зеленые глазки и седые космы, выбивавшиеся из-под дешевого чепца.
Она присутствовала при рождении почти всех жителей селения, знала всю их подноготную, и не было ни одной тайны, в которую она не была бы посвящена. Повитуху почитали все, авторитет ее в деревне Беренгельд был непререкаем; отцы, показывая своим малолетним чадам эту древнюю седую старуху, приказывали кланяться ей.
Рядом с повитухой разместилась Бабишь, свежая и симпатичная толстушка; напротив нее восседал местный бакалейщик по имени Лансель. Три или четыре почтенные кумушки расселись посреди комнаты.
По левую руку от толстого привратника сидел королевский лесничий, любезный образованный молодой человек, неплохой музыкант. Он недавно женился и, не имея доступа в замок, иногда приходил сюда узнать последние новости. Он пользовался доверием многих знатных дворян, проживавших в округе; его красавица-жена обладала живым характером и вполне могла бы блистать в более изысканном обществе. Поэтому она редко заходила в харчевню, полагая, что появление в подобном месте скомпрометирует ее.
— Сегодня утром отец Люнада выгнал еще одного молодого лакея, имевшего несчастье угодить графине, — говорила жена привратника. — Если так будет продолжаться, то скоро в замке не останется ни одного слуги мужского пола; мне всегда становится страшно, когда этот священник подходит к воротам и злобно сверкает глазами в сторону нашего дома. Я тут же начинаю бояться за моего бедного Люсни.
— А вот и я! — воскликнул привратник, разбуженный звуками своего имени: он решил, что своенравная супруга позвала его.
— И все-то из-за того, чтобы пирог, не дай Бог, не достался другому, — вздохнула одна из кумушек.
— Грустно наблюдать, как угасает одно из самых благородных семейств в округе; Беренгельды всегда были покровителями нашей деревни.
— Не клевещите на святого отца, — воскликнул осторожный привратник, — как знать, не бродит ли он сейчас где-нибудь поблизости.
— Отцу Люнаде ни к чему несметные богатства Беренгельдов, — задумчиво произнес лесничий. — Наследников у него нет, а сам он и так обладает поистине безграничной властью над графом и распоряжается в его замке, как у себя дома; орден его распущен 1, поэтому я не вижу в его поведении какого-либо умысла. Если у госпожи графини нет детей, это означает только, что она бесплодна.
— Если граф и его жена внезапно умрут, святому отцу вряд ли до-станется крупный куш! — воскликнула Бабишь. — Конечно, сейчас он может делать все, что ему заблагорассудится, но если внезапно что-нибудь приключится, ему здесь ничего не будет принадлежать.
При этих словах повитуха замотала головой, ее седые пряди рассыпались по черной морщинистой шее. Видя, как она воздела к небу свои высохшие руки, все умолкли, понимая, что Маргарита Лаградна собирается говорить. Слушатели придвинулись поближе друг к другу и устремили взоры на старую ведьму, чьи тусклые глаза неожиданно заблестели; казалось, в нее внезапно вселился демон красноречия: на нее, как это нередко бывает с поэтами, снизошло вдохновение. Слова вырывались из нее, подобно пламени или водопаду.
— Горе отцу Люнаде! Горе! — воскликнула Лаградна. — Горе ему, если он намеревается завладеть сокровищами Беренгельдов! Сокровища эти неприкосновенны. Каждый, кто попытается их похитить, плохо кончит!
Лаградна имела привычку вещать так, что всем становилось жутко: она верила в то, что говорила, и свою убежденность передавала другим. Вот и сейчас ей вполне хватило нескольких слов, чтобы испугать всех своих слушателей.
— Но, — продолжила она, помолчав и устремив пристальный взор на закопченный потолок, — роду Беренгельдов не суждено угаснуть, он будет жить, пока не наступит конец света! Конец нашего света! — Для большей убедительности Лаградна стукнула по полу суковатой палкой, с которой никогда не расставалась. — Мне одной известно предсказание Беренгельда–Столетнего Старца.
И глухим, надтреснутым голосом она пропела:
Мой род не умрет,
Пока будет стоять
Высокая гора
В глубокой долине
Валлинара;
Когда же она упадет,
Нас погубит
Последний из нашего рода,
Доблестного и отважного.
Пропев блеющим голосом эти корявые строки, Лаградна пристально уставилась на своих слушателей.
— Сами подумайте, откуда возьмется гора в долине Валлинара? Да еще такая, которая бы вскоре обрушилась? То-то… — заключила она звонким голосом; затем встала и выпрямилась во весь рост, отчего дом внезапно показался всем очень маленьким. — А знаете ли вы, кого я видела сегодня утром? Того, кто сказал эти слова! Да, именно его! Видела второй раз в жизни! Первый раз это случилось в 1704 году. Так слушайте же! Семьдесят второго графа Беренгельда обвинили в убийстве юной Полани, чей скелет был обнаружен в подземелье квадратной башни; графа ожидал смертный приговор, его имущество должно было быть конфисковано. Стояла темная ночь; я возвращалась домой через долину Валлинара, выл ветер, в лесу с громким треском ломались сучья; мне было страшно, я шла, напевая сочиненную крестьянами песню о Беренгельде–Столетнем Старце… Дойдя до середины долины Валлинара, я заметила, как в темноте мне навстречу движется огромный черный силуэт; два ярких огонька освещали ему путь. Я шла к замку Беренгельд, тень двигалась в противоположном направлении, и мы непременно должны были встретиться… Сначала я подумала, что это Бютмель, вы-ехавший верхом встречать меня…
При этих словах повитуха упала на стул и замерла; слезы потоком хлынули из ее глаз и покатились по изборожденному морщинами лицу. Собравшиеся вздрогнули: никто не ожидал столь бурного выражения горя у девяностолетней старухи. Все тут же вспомнили, что Лаградна никогда не была замужем, ибо всю жизнь любила одного лишь Бютмеля; возлюбленный же Лаградны каким-то странным образом оказался замешанным в истории с Полани; его увезли в Лион, приговорили к смерти и казнили, обвинив в убийстве девушки. Каждый раз, когда с уст Лаградны срывалось имя Бютмеля, она впадала в беспамятство, и в это время ее ни в коем случае нельзя было тревожить, иначе, очнувшись, она впадала в буйство. На этот раз невидящий взор Лаградны недолго блуждал в неведомых далях; она пришла в себя и продолжила:
— Мне показалось, что я вижу его улыбку… его шляпу, сдвинутую на ухо, зажатый в руке букет цветов, радостное лицо. Бедный Бютмель! Ты больше никогда не улыбнешься, — прошептала она, глядя в пол. — Кто тот гений зла, сумевший доказать твое участие в преступлении, которого ты не совершал! Ты — преступник? Ты, самая честная душа в мире! Полани была моей подругой, нашей подругой! Ах, никто больше не увидит твоей улыбки! Зато ты теперь на небесах, вместе с ангелами! — душераздирающим голосом воскликнула она.
После этих слов она, умолкнув, воззрилась в потолок; морщины на ее челе разгладились; казалось, что, несмотря на все преграды, она видит Бютмеля; пальцы ее нервно теребили стеклянные шарики бус, подаренные ей ее возлюбленным. И вновь все замерли, ожидая, когда она очнется от нахлынувших на нее воспоминаний; постепенно движения ее пальцев замедлились, и, окинув собравшихся внимательным взором, она заговорила:
— Но человек, замеченный мной в долине Валлинара, был не Бютмель! Я шла и шла… иду… иду… и понимаю: те два огонька — это два глаза, а черная тень — огромный человек, нет, не человек, а громадный мертвец.
Слова Лаградны прозвучали медленно и отчетливо, и всех присутствующих охватил непонятный ужас; старуха напоминала пророчествующую Сивиллу, ее облик, голос, жесты — все было исполнено зловещего величия. Всем показалось, что они собственными глазами увидели страшную фигуру, столь живо обрисованную повитухой. Пламя в очаге угасало, скудно освещая всего лишь половину комнаты; его красноватые отблески окутывали Маргариту Лаградну кровавым светом, отчего слушателям становилось еще более не по себе; в подобной обстановке у многих из нас (а уж тем более у тех, кто в тот вечер внимал Лаградне) воображение разыгрывается особенно бурно.
— О, этот мертвец! — продолжала старуха голосом, от которого содрогнулись бы и люди гораздо более мужественные, — Это был призрак самого Беренгельда–Столетнего Старца… я узнала его!
— Каким образом? — удивился лесничий. — Ведь вы же никогда не видели его раньше.
— Каким образом? — скороговоркой ответила Лаградна. — А разве мой отец не встретил его в сентябре 1652 года, когда исчез Жак Леаль? С тех пор Жака никто не видел. Тогда же семидесятый граф Беренгельд узнал о смерти своего соперника — как раз накануне того дня, когда у них была назначена дуэль. Соперником Беренгельда был граф де Вервиль; они собирались сражаться насмерть, а в те времена Вервиль слыл лучшей шпагой королевства: гибель графа Беренгельда была предрешена. Но грозный противник графа умер в двух лье отсюда, на перевале Намваль: огромный камень скатился с горы прямо на его карету… И мой отец видел, как тот камень сталкивал призрак Столетнего Старца! Тогда-то он и поведал мне о том, о чем еще его дед слышал от своего деда: каждый раз, когда появляется этот призрак, с теми, кто угрожает Беренгельдам, непременно случается какое-нибудь несчастье. Когда в округе бродит Столетний Старец, кого-нибудь обязательно настигнет жестокая смерть. И вот теперь передо мной стоял сам Столетний Старец. К этому времени предание, рассказанное мне отцом, со всей отчетливостью всплыло в моей памяти. Поэтому, разглядев наконец зловещую фигуру, я поняла, что за страшная тень движется навстречу мне в ночи. Ужас мой во много раз усилился, когда я внезапно услышала его голос: в нем не было ничего человеческого, звуки его напоминали рев урагана или завывание грозы. Огненные глаза в упор взглянули на меня: я в страхе отшатнулась, не в силах выдержать его пламенеющего взора. Наконец призрак прошел мимо; обернувшись, я сумела разглядеть его огромную седую голову: от его клочковатых волос веяло могилой. Он беззвучно ступал по земле, не оставляя следов даже на песке, походка его была легка, словно утренний ветерок. Выбравшись из канавы, куда я юркнула, спасаясь от взгляда раскаленных глаз, я увидела, как Столетний Старец медленно переставляет ноги; на его иссохших подошвах совсем не было плоти… В тот же день постановление об аресте графа Беренгельда было отменено, а дело отправлено в Париж; там графа оправдали — жертвой правосудия стал Бютмель!
Слезы снова полились из глаз старухи, и она умолкла. Ничто не нарушало воцарившуюся тишину; несчастная любовь даже в столь почтенном возрасте внушает уважение и глубокое сострадание. Лаградна взглянула на свою старческую руку и, спрятав ее в рукав, произнесла:
— Когда-то эта рука была молода, кожа ее была мягка, и Бютмель часто нежно сжимал ее. Теперь вы сами видите, как она высохла и покрылась морщинами… Бютмеля уже нет в живых! И я тоже мертва… сердце мое умерло… осталось жить лишь жалкое тело!.. Так знайте же, — продолжила она твердым и звучным голосом, — знайте, что сегодня утром я видела призрак старого Беренгельда… Горе отцу Люнаде, осмелившемуся посягнуть на достояние Беренгельдов! Призрак бродит здесь поблизости, я узнала его белую как снег голову, видела следы его костлявых ног. Он стоял на вершине холма Перитоун; сидя у его подножия, я чуть не умерла от страха, когда заметила, что, несмотря на порывистый ветер, широкий коричневый плащ, в который он был закутан, даже не шелохнулся, а сам старик словно врос в камень. Сначала я решила, что встреча с ним сулит мне скорую гибель; я прошла по деревне и всех спрашивала, не исчез ли бесследно кто-нибудь из ее жителей… Внезапно я поняла: Столетний Старец обратил свой огненный взор в сторону старого замка. Ах, наконец-то у нашей графини будет ребенок… да, да, запомните мои слова, это говорит вам сама Лаградна! А вы, господин Верино, хорошенько следите за своей женой! Полани тоже была красавицей (лесничий вздрогнул от ужаса); а вы, Бабишь, присматривайте за Люсни!.. ростом и фигурой он похож на Жака Леаля! (привратница перекрестилась и забормотала “Pater”). Призрак Столетнего Старца витает над нашими горами! Никогда еще дважды за одно столетие не являлся он в наши края… Грядут перемены! Ведь если призрак не заберет с собой чью-нибудь душу, значит, он будет воскрешать мертвых!
Огонь в очаге окончательно погас, но никто не осмеливался встать и подкинуть в него новую охапку еловых дров; время от времени оттуда вылетали хлопья пепла, а синеватые огоньки, пробегавшие по обуглившимся поленьям, отбрасывали слабые отблески света на лицо Лаградны. Подобно трепещущим язычкам пламени, слова повитухи метались в воображении ее слушателей: она бросала их одно за другим, а так как смысл их толком не был ясен никому, то они лишь удручали душу и нагоняли неизбывную тоску. Все недоумевали, почему вдруг старуха так разговорилась и каким образом ей удалось взволновать всех собравшихся, хотя они слушали ее весьма рассеянно. Но когда Лаградна вновь опустилась на свой стул, сильный порыв ветра сотряс стены харчевни, и раздался настойчивый, дребезжащий звон привратного колокольчика.
Никто не встал с места, чтобы пойти и открыть ворота; все решили, что это ветер заставил колокольчик так отчаянно дребезжать. Внезапно, когда ветер утих и все успели позабыть о назойливом звонке, колокольчик стал трезвонить так настойчиво, что не оставалось никаких сомнений: за привязанную к шнурку ножку лани, завершавшуюся точеным копытцем, дергала чья-то уверенная и нетерпеливая рука. В подтверждение этой догадки раздался злобный лай: так сторожевой пес обычно встречал нежелательных гостей.
И опять никто не осмелился встать и подойти к двери.
— Эй, Люсни, друг мой! — окликнула супруга Бабишь.
— Идемте вместе… — выдавил из себя Люсни в ответ на настойчивый призыв своей прекрасной половины.
Затем он поднялся и подбросил в очаг охапку еловых ветвей; они мгновенно вспыхнули и озарили комнату ярким светом, вселяя мужество в собравшихся; лесничий зажег свечи в подсвечнике и, встав во главе маленького отряда, состоявшего из Бабишь, Лаградны и замыкающего шествие Люсни, направился к двери.
— Эй, спите вы там, что ли?.. — раздался на улице громоподобный хриплый голос, от которого всем стало не по себе.
— Это он… — прошептала Лаградна. — Зачем он сюда пожаловал?
— Кто “он”? — переспросил Верино.
— Беренгельд–Столетний Старец.
Люди, отважившиеся выйти навстречу неведомым ночным гостям, мгновенно замерли: страх пригвоздил их к полу; дрожащее пламя свечи отбрасывало причудливые тени на лицо доброго Люсни; толстяк уже раскаивался, что вместо того, чтобы спокойно спать у очага, он проснулся и наслушался жутких историй старой Лаградны.
— Выйдет ли кто-нибудь наконец? — властным тоном повторил страшный голос.
— Может быть, нам все-таки откроют ворота? — раздался еще один голос, несомненно, принадлежавший живому человеческому существу.
Выхватив подсвечник из рук привратника, Лаградна распахнула дверь харчевни и медленно направилась к воротам, преграждавшим вход во двор замка; подстрекаемая любопытством Бабишь последовала за ней. Устыдившись, что обе женщины превзошли его в мужестве, лесничий Верино быстро опередил их. Тогда Люсни тоже сделал несколько шагов по направлению к двери, но после короткого размышления почел за лучшее остановиться на почтительном от нее расстоянии. Что же касается трех кумушек, то они столпились на ступенях харчевни.
— С каких пор в эту дверь приходится стучать дважды? — пророкотал глухой замогильный голос, в то время как Лаградна пыталась попасть ключом в замочную скважину.
— С тех пор, как был несправедливо казнен Бютмель! — ответила совсем потерявшая голову повитуха; в девяносто лет это случается достаточно часто.
Ответом на странное восклицание Лаградны стал устрашающий хохот, от которого, казалось, содрогнулись не только стены хижины, но и каменная твердыня замка. Все присутствующие похолодели от ужаса.
— Бютмель еще жив! — прогрохотал зловещий голос.
Внезапно воцарилась тишина, по изборожденным морщинами щекам Лаградны полились горькие слезы.
— Вот вы и прибыли в Беренгельд! — произнес страшный голос, принадлежавший, как теперь все увидели, человеку поистине исполинского роста. Рядом с ним восседал на коне мужчина в военной форме; ему и были адресованы слова гиганта. Офицер, казалось, не обращал ни малейшего внимания на своего необычного спутника; он то внимательно изучал свой чемодан, то чистил мундир, используя вместо щетки собственные рукава, то придирчиво разглядывал своего коня. Решительно, его интересовал только он сам и его амуниция. Гигант, указав своему спутнику на замок, бросил взор на собравшихся: пламя свечей тотчас же померкло.
Оправившись от испуга и вновь засветив свечи, привратник и его соратники обнаружили, что попутчик офицера исчез; до их слуха донесся конский топот: невидимая лошадь мчалась галопом.
— Вы видели? — спросила Лаградна, обернувшись к своим спутникам; привратник, его жена, лесничий и три старухи дружно закивали. — О, этот взор! Вы думаете, что он и в самом деле ускакал на коне? Нет! Призрак развлекается. Будьте уверены, у него нет и не было никакой лошади, как нет и не было никакой растительности на моих ладонях.
Все застыли в молчании, боясь поднять глаза, точнее, вновь увидеть ужасного старца.
— Что с вами, черт побери? — воскликнул офицер; он уже привел в порядок мундир и теперь наблюдал за высыпавшими ему навстречу людьми: их страх откровенно забавлял его. Спешившись, он взял коня за повод и обратился к молчаливому сообществу, преграждавшему ему путь:
— Уверяю вас, мой спутник ускакал на самой настоящей лошади, да еще какой резвой!.. Он не только указал мне дорогу к замку, но и вызвался проводить меня, чтобы в темноте я не сбился с пути; я никогда еще не встречал столь приятного собеседника… к тому же он не потребовал никакого вознаграждения за оказанную услугу, хотя имел на него полное право.
— Вы утверждаете, что ваш проводник — человек? — произнесла Лаградна. — Да вас же привел сюда призрак!..
— О каком призраке говорит эта сумасшедшая старуха? — нахмурился офицер. — Неужели из-за каких-то глупых бредней никто не может отвести меня в замок?
— Вы успели его разглядеть? — спросила Лаградна.
— Разглядеть? Разумеется, нет! Ведь на улице темно, как в печной трубе, а когда приходится еще следить за своими вещами… — отвечал он, бросая беспокойный взор на круп коня, где была приторочена его кладь. — И все же, — продолжал офицер, заметив, что после этих слов все уставились на его чемодан, — готов ли кто-нибудь проводить меня в замок?
Привратник взял свечу, загородил ладонью пламя ее от ветра, чтобы она не погасла, и повел незнакомца к дому; Лаградна и Бабишь пошли вместе с ними.
Безупречно подогнанный мундир незнакомца, равно как и весь его облик, свидетельствовал об аккуратности и скрупулезности. Выражение его лица подтверждало это впечатление: он походил более на негоцианта, привыкшего все тщательно взвешивать и подсчитывать, нежели на военного, то есть человека порывистого, привыкшего рисковать жизнью и принимать молниеносные решения.
— Знаю, что покажусь вам навязчивой, но я все же осмелюсь обратиться к вам с вопросом: где вы встретили вашего провожатого? — спросила незнакомца повитуха.
— Я заблудился, — ответил тот, — переходя через хребет, расположенный перед долиной Вал… Ван…
— Валлинара! — воскликнула повитуха.
— Именно так, — подтвердил незнакомец. — Я блуждал среди скал, как вдруг услыхал конский топот: за мной галопом мчался всадник. Когда он поравнялся со мной, я спросил у него дорогу к замку Беренгельд, и он любезно согласился меня проводить. В пути он развлекал меня разными смешными историями и забавными рассказами о вещах малоизвестных.
— Которые, разумеется, случились задолго до сегодняшнего дня! — усмехнулась Лаградна.
— Да, но что в этом дурного? — удивился офицер.
— Именно поэтому вы и не заметили его горящих глаз.
— Прямо перед собой он держал фонарь, — произнес офицер.
— Фонарь… это были его глаза! — воскликнула Лаградна.
Услыхав ее ответ, незнакомец в изумлении остановился и тихо пробормотал: “Неужели это был мой врач? Огненные глаза… как это я не разглядел его!”
— А голос? Разве можно его не узнать! — прервала его размышления повитуха.
— Это действительно был его голос! — удивленно воскликнул офицер.
Пока незнакомец шел к замку, в стенах его разыгрывалась сцена, описание которой вполне дает представление о его обитателях.
В старинной трапезной , вокруг роскошно сервированного стола сидели граф, его жена и отец Люнада. Святой отец был окружен тарелками с изысканнейшими блюдами: все они были початы — наглядное свидетельство того, что цветущий вид и румяные щеки священника являлись предметом самых пристальных забот хозяев замка. Отец Люнада уже приступил к десерту, состоящему из многочисленных лакомств и большого количества превосходных выдержанных вин, как вдруг, повернувшись к графине, он заявил, что перина в его опочивальне еще не взбита.
— Не от изнеженности, дочь моя, прошу я это сделать.
— Я верю вам, — ответила молодая женщин, сидевшая в кресле с необычайно высокой спинкой и подлокотниками; казалось, ее преднамеренно поместили в этот склеп.
— И почему бы, — продолжал отец Люнада, — почему бы не воспользоваться в этой жизни теми удобствами, которые она может нам предоставить? Господь не дозволяет этого только нерадивым своим служителям, забывшим о своем прямом долге — сражаться против дьявола. Сын мой, пришлите ко мне в комнату вот тот ликер, что стоит перед вами; сами судите, ведь если мое пищеварение нарушится, я не смогу с должным пылом возносить молитвы Всевышнему, как предписывает нам устав нашего ордена.
Граф передал бутылку лакею.
— Ваши молитвы до сих пор не могут помочь нам заиметь ребенка, — произнес граф Беренгельд.
— Сын мой, Господь мудр и ничего не делает зря; если он допустил, чтобы наше Общество было распущено, значит, такова была Его воля; если у вас до сих пор нет потомства, то, значит, вы слишком большие грешники. Надо удвоить покаяния, умерщвлять плоть, строго соблюдать посты, а я буду усердно молиться за вас.
— Отец мой, — заметила графиня, — не лучше ли было бы посоветоваться со сведущими людьми и узнать, нет ли иных средств…
От этих слов бывший иезуит пришел в ужас:
— Вы что же, считаете, что люди более сведущи, нежели Господь?..
При этом восклицании графиня умолкла, лицо ее приняло привычное выражение, то есть холодное и бесстрастное. Супруг же ее, открыв от удивления рот, испуганно взирал на исповедника, чье настроение уже давно служило подлинным барометром для всех обитателей дома.
— Только Господь может даровать вам желаемое! — продолжал отец Люнада.
Намерения священника были вовсе не столь корыстны, как могло показаться на первый взгляд. Почтенный отец некогда состоял в знаменитом ордене иезуитов. После упразднения ордена он бежал в Италию, но вскоре вернулся во Францию, где и был обласкан графом Беренгельдом.
Отец Люнада был неплохо образован, однако некоторые области знания были ему совершенно недоступны. Он был убежден в истинности религиозных догматов, но еще более в непогрешимости иезуитов и, соответственно, в своей собственной — как члена этого ордена. Характер его представлял собой странную смесь изворотливости и прямоты, простодушия и лукавства, самолюбия и доброты. Можно сказать, что Общество Иисуса не сумело испортить его изначальный нрав и не превратило отца Люнаду ни в фанатика, ни в гения, ни в честолюбца. Тем не менее достойные братья смогли внушить ему свои принципы и свое особое понимание религии, полностью противоречившее естественному ходу мыслей отца Люнады, отчего сей священник нередко пребывал в состоянии противоборства с самим собой.
Так, отцу Люнаде хотелось бы, чтобы у графа Беренгельда не было детей и состояние его досталось бы ему, а не королевской казне; но ради этой заманчивой цели он никогда бы не стал строить козни и совершать слишком уж неблаговидные поступки. Можно с уверенностью сказать, что власть, которую почтенный отец имел над владельцем замка, досталась ему совершенно случайно, в результате непостижимого стечения обстоятельств, а именно в силу определенного духовного родства хозяев замка и святого отца; в этом странном союзе трех человеческих существ отец Люнада был самым сильным.
Таким образом, замок Беренгельд являл собой мрачное пристанище, где обретались три творения Божьих, бредущие по жизни с единственной целью: не дать угаснуть факелу благочестия, зажженному бывшим иезуитом, который поддерживал его горение сообразно интересам церкви, а значит, и своим собственным. Как и все, кто стоит у кормила власти, отец Люнада ревниво относился к своему авторитету; именно поэтому он, не будучи господином, готов был сражаться со всеми, кто, по его мнению, мог бы настроить хозяев замка против его ига. Итак, из-за слабодушия господ и дерзости слуг жизнь в замке Беренгельд была заполнена домашними интригами, мелкими дрязгами и тому подобными развлечениями. И хотя число людей, проживавших в древних стенах, было невелико, из-за постоянных сплетен и слухов казалось, что жизнь в них бьет ключом. Одним словом, попробуйте представить себе дворец Королевы Глупости, отданный во власть ее придворных в отсутствие самой богини.
Мы оставили нашего офицера, когда он, эскортируемый Лаградной, Бабишь и привратником, направлялся к старинному гнезду Беренгельдов; последний отпрыск этого древнего рода только что выслушал от отца Люнады приговор, гласивший, что рождение предполагаемого наследника семейства целиком зависит от воли божественного провидения. Выслушав вердикт священника, граф в задумчивости опустил голову, а графиня бросила на супруга взгляд, выражение которого не поддавалось определению: слишком много мыслей выражал он одновременно. Граф многозначительно улыбнулся жене, гораздо выразительней обычного; улыбаться подобным образом было не в его привычках, так что, памятуя об известных нам свойствах характера обоих супругов, взгляды эти говорили о неких серьезных решениях.
Вот уже целый месяц супруги вынашивали мысль посоветоваться с врачом и попросить его помочь излечить бесплодие графини; они долго обсуждали последствия такого шага, прежде чем решились поведать о нем исповеднику, дабы тот определил, не содержит ли их замысел какой-либо ереси и могут ли они осуществить его. Графиня даже осмелилась напомнить мужу о колдовском искусстве Лаградны, но от этой старухи издалека веяло магией и костром, и граф никогда бы не отважился обратиться к ней. Страстное желание иметь детей придавало графине мужество, поэтому, несмотря ни на что, она продолжала лелеять и эту мысль.
И вот когда в наступившей тишине супруги мрачно обдумывали, как им поступить, если предложение их будет отвергнуто, явился привратник и сообщил, что некий чужестранец просит господина графа принять его.
— Пригласите его, — ответил граф.
Незнакомец, оказавшийся уже известным нам щеголеватым офицером, представился и, внимательно глядя на графа, обратился к нему со следующими словами:
— Господин граф, вот уже несколько месяцев, как я вернулся из Соединенных Штатов, где честно служил повстанцам. На этой службе меня подстрелил английский солдат из полка лорда Корнуэльского; к сожалению, я не смог ответить ему тем же. Когда рана моя затянулась, я заболел неведомой болезнью; напрасно я усердно платил заморским эскулапам: они не сумели вылечить меня, и я вернулся во Францию, надеясь на родине найти врача, чье искусство остановило бы развитие неизвестной болезни, грозившей погубить меня. Заплатив кучу денег самым знаменитым светилам медицины, но так и не получив помощи, я решил окончить свои дни в родном Анжере. Случай привел меня на постой в дом городского палача; о последнем обстоятельстве я узнал значительно позже, — пояснил офицер, заметив изумление, отразившееся на лицах графа, его супруги и отца Люнады, — но могу сказать одно: этот палач показался мне вполне порядочным человеком. Жена его была тяжело больна; однажды я услышал, как он сказал, что она скоро умрет, ибо ни один врач не брался ее лечить. Однако вскоре жена палача почувствовала себя значительно лучше. Прошу меня извинить за столь долгое вступление, но история эта самым непосредственным образом объясняет мое появление в ваших краях; а надо вам сказать, что путь от Анжера до замка Беренгельд не близок и потребовал немалых затрат. Но я продолжаю. Видя постоянную озабоченность палача и чувствуя, что за всем этим кроется какая-то тайна, я решил разгадать ее. Из-за своих болей я плохо спал; в конце концов я обнаружил, что каждую ночь в дом приходит странный старик — жуткого вида и необычайно дряхлый. Любопытство мое было разбужено, я принялся расспрашивать хозяина дома. Тот отвечал, что этот человек пообещал ему вылечитиь его жену; но он не сказал, какое вознаграждение потребовал у него таинственный старец; впрочем, меня это не касалось. На следующую ночь я подкараулил старика и попросил его, если это в его силах, вылечить и меня. О господин граф, как он посмотрел на меня! Готов поклясться, что лицо его никогда не изгладится из моей памяти! Черное пламя…
Тут офицер, чей взор рассеянно скользил по картинам, развешанным по стенам трапезной, прервал свою речь, издал громкий крик, зашатался, схватился за стул и тяжело рухнул на него; рука его указывала куда-то в даль. Все обернулись, следя глазами за пальцем гостя: он был обращен в сторону портрета Беренгельда-Скулданса, прозванного Столетним Старцем.
На лице хозяев замка явственно отразилось беспокойство.
— Смотрите! — в ужасе воскликнул офицер. — Смотрите, портрет живой! Он только что подмигнул мне… Это он!
Изумление гостя еще более возросло, когда внизу, на раме картины, он увидел надпись:”Беренгельд, год 1500″.
— Клянусь вам, — повторил офицер, — сначала этот портрет уставился на меня своими горящими глазами, такими, какие были у старика-целителя, а потом подмигнул мне.
Испуганный отец Люнада смотрел то на бледного как смерть графа Беренгельда, то на портрет, чьи черные глаза отнюдь не излучали того дьявольского огня, о котором говорил офицер.
— Взгляните же, — испуганно продолжал гость, — изображение зашевелилось!..
Никто не осмелился встать и подойти к портрету; тогда граф позвонил.
— Сен-Жан, снимите этот портрет…
И он дрожащим пальцем указал лакею на портрет Беренгельда–Столетнего Старца.
Но все усилия Сен-Жана снять портрет были напрасны: рама словно приросла к стене. Хозяева с удивлением переглянулись, а отец Люнада, сохранивший, несмотря на охватившее его волнение, присущую членам его ордена невозмутимость, спросил:
— Извините, сударь, но скажите нам наконец, что привело вас сюда?..
— Сейчас вы все узнаете!.. но… о чем я только что говорил? — взволнованно переспросил незнакомец, не отрывая взгляда от портрета.
— О старике… — с дрожью в голосе ответил граф.
— Так вот, в ответ на мою просьбу это сверхъестественное существо улыбнулось и произнесло следующие слова (я дословно запомнил, ибо смысл их был мне не вполне ясен): “Смертный, ты хочешь прожить весь отпущенный тебе срок? Согласен. Я вылечу тебя, но поклянись исполнить все, чего я от тебя потребую… тогда ты излечишься!”
Это было справедливо, и, призвав в свидетели небо, я поклялся выполнить его просьбу.
“Мне нужно от тебя совсем немного, — продолжал старик глухим, надтреснутым голосом. — Ты отвезешь мое письмо в замок Беренгельд и сам вручишь его хозяину замка”.
И он подробно рассказал мне, как до вас добраться, описал окрестности и харчевню возле ворот.
Итак, господин граф, я мгновенно выздоровел, на следующий день после исцеления я нашел у себя на столе письмо и поспешил отправиться в дорогу. Ведь всем известно: если тебе сделали добро, торопись ответить тем же, неважно, ссудили ли тебя деньгами, оказали услугу или замолвили словечко.
Говоря это, офицер достал из внутреннего кармана мундира письмо и протянул его графу Беренгельду.
— Наконец-то я исполнил свое обещание, — облегченно вздохнул он.
Дрожащей рукой граф взял письмо, распечатал его и некоторое время с ужасом глядел на прыгающие перед глазами строки; наконец он собрался с духом и прочел:
“Граф Беренгельд должен узнать, что род его не угаснет.
Первого марта 1780 года в замок прибудет человек, который устранит все препятствия, мешающие появлению на свет наследника Беренгельдов.
Необходимо позаботиться, чтобы в указанный день в замке находились только члены семейства Беренгельдов и не было никого из посторонних.
Врач приедет ночью; графиня должна ждать его, лежа в постели в парадной спальне замка.
Б.С.”.
Таково было содержание таинственного послания. Читая эти строки, граф побледнел. Лицо его отразило глубочайшее беспокойство, он не знал, что и думать; дабы не бередить свое воображение и не нарушать душевного покоя, он отогнал от себя тревожную мысль; передав письмо жене, он принялся внимательно наблюдать за ее лицом. Окончив чтение, графиня растерянно взглянула на мужа, и оба испуганно покосились на отца Люнаду.
Не лишенный известной проницательности, святой отец легко догадался, о чем идет речь в загадочном письме; не секрет, что монахи весьма сообразительны: в тихих стенах обители ничто не мешает им предаваться изучению человеческого сердца. Поэтому исповедник не спешил с расспросами — рано или поздно супруги сами сообщат ему все. Приучив себя никогда не опережать события, отец Люнада всегда умел продемонстрировать свое превосходство над хозяевами замка.
Однако созерцание бледного лица графа Беренгельда породило в голове почтенного священника множество странных мыслей: он преисполнился тяжелыми предчувствиями, словно только что увидел страшный сон. Лицо же графини, напротив, выражало искреннюю радость женщины, у которой появилась надежда стать матерью; но радость эта была робкой, так как графиня не без основания опасалась, как бы отец Люнада не счел, что обращение к помощи сверхъестественных сил в столь щекотливом деле может помешать спасению души.
Но подобные вопросы не принято обсуждать при посторонних. После обмена несколькими пустыми любезностями, граф приказал проводить приезжего в комнату для гостей, пустовавшую большую часть дней в году. Как только офицер удалился, графиня воскликнула:
— Если автор таинственного письма действительно поможет осуществить наше страстное желание, никакая сила не помешает мне поминать его в своих молитвах.
— Разумеется, — поддержал ее граф.
— А разве послезавтра не первое марта? — поинтересовалась графиня.
— Не знаю, — ответил Беренгельд.
— Первое марта завтра, — ответил иезуит.
— Вы правы, — эхом откликнулся граф.
— Завтра!.. — повторила графиня, и в голосе ее прозвучало удивление, смешанное со страхом. — А я и не думала, что… — И она впала в глубокую задумчивость.
— Прощайте, сын мой, и да пребудет с вами мир! — произнес священник, беря свечу и медленно направляясь к двери.
На все свои вопросы графиня с трудом добилась от графа лишь односложных ответов “да” или “нет”; ни улыбки, ни ласкового взгляда, ни дружеских слов — граф, всегда внимательно относившийся к жене, сейчас словно оцепенел. Графиня встала и уже собиралась удалиться, как вдруг послышался шум; под громкие крики дверь резко распахнулась, и с воплем “Пустите меня!..” на пороге появилась Лаградна.
— Сударь, — начала она, воспользовавшись замешательством, создавшимся при ее столь неожиданном вторжении, — я обязана предупредить вас, что Беренгельд–Столетний Старец бродит где-то поблизости, впрочем, нет, сейчас он уже в замке! Я сама видела, как он вошел сюда!
Граф, его жена и двое слуг, пытавшихся остановить Лаградну, застыли от изумления. Граф жестом приказал повитухе замолчать; дождавшись, когда установится тишина, он произнес:
— Идемте и посоветуемся с отцом Люнадой.
Лакей графа и горничная его жены еще не ложились, поэтому они последовали за своими господами, равно как и старая повитуха; все вместе они направились к спальне отца Люнады.
Сен-Жан взял два факела, и, охваченные ужасом, господа вместе со слугами двинулись по длинным галереям замка.
Больше всех дрожал граф, но он изо всех сил старался скрыть свой страх и шел довольно уверенным шагом. Внезапно тишину нарушил пронзительный крик; легко догадаться, какой испуг охватил слабых духом людей, робко бредущих по темным пустынным коридорам древнего строения; за стенами завывал холодный ветер, и всем было ясно, что если сейчас что-нибудь случится, помощи ждать будет неоткуда. Сен-Жан уронил сразу оба факела; чудом один из них не погас и продолжал гореть, распространяя вокруг себя слабый свет, теряющийся под сводами поистине бесконечного коридора. Внезапно все остановились и прислушались; несмотря на протяжный вой ветра, крики ночных птиц, шум леса и журчание горных потоков, до них донесся торопливый звук шагов… в конце галереи показался человек. Он остановился и поднял свечу, чтобы разглядеть, кто же движется ему навстречу; графиня, в которую, в отличие от супруга, грядущие события вселили мужество, первой узнала их вечернего гостя. Офицер быстро направился к ним; лицо его являло собой бледную маску ужаса.
— Господин граф, — произнес он изменившимся голосом, — я никогда не был трусом и готов сразиться с кем угодно, лишь бы мой противник был, как и я, существом из плоти и крови! Вы искренне предложили мне свое гостеприимство, я благодарю вас, но принять его… Ни за что! Ни за какие богатства в мире я не останусь в этом замке: только что я видел излечившего меня врача, моего проводника — словом, вашего давно умершего предка!..
При этих словах у всех, кто в этот ночной час стоял в мрачной просторной галерее пустынной цитадели, от страха закружилась голова; они замерли, не смея перевести дыхание.
— О, я прекрасно узнал оригинал портрета, висящего у вас в гостиной! Я знаю, что обязан ему жизнью, но я, как и было договорено, исполнил его приказ, и теперь мы больше ничего не должны друг другу; поэтому мне совершенно не хочется вновь встречаться с ним, особенно после того, что мне довелось узнать о нем. Больше всего мне хотелось бы умчаться прочь, подальше от этого страшного места. Уж лучше бы мне этой ночью заблудиться в горах, чем столкнуться лицом к лицу с этим исчадием ада. Ибо, если я верно прочел надпись под портретом, оригинал его родился — или был нарисован — в 1500 году?.. Я не отличаюсь ни излишней набожностью, ни пристрастием к суевериям и признаю, что в природе нередко происходят совершенно необъяснимые явления, издали видишь одно, а подойдешь поближе — и оказывается совсем другое! Я дворянин и хотя не богат, но принадлежу к старинному анжуйскому роду, верю в Бога, и мне хочется жить спокойно. Пусть знатные сеньоры забавляются, как хотят, меня это не интересует! Я даже не пытаюсь понять, откуда взялся призрак, которого я только что видел собственными глазами: этого объяснить нельзя, и к тому же меня это не касается. Но должен вам сказать, я не склонен к авантюрам и не люблю сталкиваться с правосудием — ни со светским, ни с церковным… Хотя ведь это вполне достойные институты, не так ли? Во всяком случае, пребывание здесь становится слишком опасным, поэтому прощайте, сударь! У вас нет претензий ко мне, у меня к вам, я исполнил свое обещание, следовательно, я свободен, а что происходит в этих стенах — не мое дело. Имею честь вас приветствовать.
С этими словам офицер из Анжера, стряхнув с рукава приставшую к нему известку, почтительно поклонился графу Беренгельду и быстро сбежал по лестнице вниз. Было слышно, как он пошел в конюшню, вывел во двор коня, оставил на крыльце фонарь, вскочил в седло и галопом помчался прочь…
Каким бы скудным воображением вы ни были наделены, вы без труда представите себе ужас, охвативший собравшихся, когда они убедились, что офицер, несмотря на холод и ураган, предпочел покинуть замок, нежели оставаться под одной крышей с существом, о котором говорили, что оно живет чуть ли не со времен основания твердыни Беренгельдов; впрочем, слухов было множество, и все они выглядели весьма противоречивыми.
Беренгельд приказал Сен-Жану вернуться в графскую спальню и ждать его там; жену он также попросил удалиться к себе; затем в одиночестве он направился в комнату к отцу Люнаде.
Граф застал преподобного отца за чтением молитвенника. Увидев владельца замка, священник положил книгу на стол, закрыл глаза, подпер рукой подбородок, прикрыл ладонью рот и приготовился слушать графа.
— Отец мой, помните ли вы, о чем я рассказал вам на исповеди после смерти командора Скулданса?
— Я забыл об этом, сын мой, — ответил осторожный иезуит, — и имею право вспомнить только во время исповеди.
— Отец мой, теперь это не имеет никакого значения; человека, о котором перед смертью рассказал мне мой дядя Беренгельд, вы когда-то назвали порождением демона. Сейчас существование его не вызывает сомнений: он находится в замке…
— В замке!.. — воскликнул священник, в ужасе вскакивая со стула.
— Лаградна и офицер видели его, — подтвердил граф.
— Это демон! Уверен, ваш предок заключил пакт с врагом рода человеческого.
— Вы только подумайте, отец мой, если командор умер от страха, то что тогда ожидает нас!
— Сын мой, Господь справедлив, он не допустит, чтобы дьявол-искуситель оказался сильнее.
— Что же мне делать? — спросил граф. — Он приказывает всем, кто не состоит в родстве с Беренгельдами, удалиться за пределы замка и не возвращаться сюда вплоть до утра первого дня марта; за это время он обещает устранить все препятствия, мешающие нам иметь потомство…
— О чем вы говорите! — возмутился отец Люнада. — Давайте сюда его послание.
Граф протянул священнику письмо; тот прочел его. Отцу Люнаде нельзя было отказать в известном мужестве и здравом смысле. Подумав, он пришел к выводу: во-первых, дьявол не умеет писать; во-вторых, силой ему противостоять невозможно. Также он решил, что раз существование подобных тварей не подрывает догматов веры, то лишь от него зависит, прислушаться ли ему к ходившим по округе слухам или же расценить их как пустые бредни.
Поразмыслив еще немного, он убедился, что склонен признать существование сверхъестественного создания. Он даже припомнил, как узники инквизиции, в ожидании неминуемой смерти, признавались, что одержимы неведомыми силами, которым они были не в состоянии противостоять; от застенков святой инквизиции мысли его перешли к многочисленным казням колдунов. Отец Люнада задумался; его духовный сын не дерзнул нарушить ход его размышлений. В результате было решено, что в ночь на первое марта никто из обитателей замка не ляжет спать, прислуге мужского пола раздадут оружие, а отец Люнада будет бдить возле дверей указанной спальни, окружив себя сосудами со святой водой, святыми книгами и святыми дарами. Домочадцы же будут молиться и готовиться отразить нападение — как демонов, так и людей. Графиня же ни в коем случае не должна ни во что вмешиваться.
Ободренный речами достойного священника, граф уже собрался уходить, когда внезапно послышался слабый шум.
— Мне показалось, — произнес граф, — что кто-то ходит по коридору.
— Тише!.. — воскликнул отец Люнада.
Они замерли, затаив дыхание.
Раздался слабый скрип, священник и граф ощутили, как от страха кровь леденеет в жилах. В эту минуту дверь отворилась, и на пороге появился исполинский старик; из глаз его, язвительно взиравших на перепуганных обитателей замка, струилось пламя — он шел медленно, как может передвигаться только бестелесный дух! С помощью колдовских чар великан заворожил несчастных священника и графа: их объял дикий, непонятный ужас. Старец остановился и в упор посмотрел на них: попав под влияние некой высшей, неведомой силы, страшной и неумолимой, отец Люнада и Беренгельд застыли на месте.
Беренгельд сразу узнал своего предка, чей портрет висел в замковой гостиной, только сейчас тот выглядел необычайно постаревшим: в его одряхлевшем теле отчетливо хрустели кости.
От страха граф совершенно обезумел. Появление старца вызвало в состоянии графа плачевные перемены: глаза потускнели, он стал рассеянным и сидел, бессмысленно уставившись в одну точку. Наконец он впал в глубокую задумчивость, более похожую на сон, нежели на сосредоточенность.
При виде огромного колдовского призрака, лишь отдаленно напоминавшего живое существо, волосы у отца Люнады встали дыбом. Напрасно он призывал на помощь весь свой разум, дабы изгнать липкий холодный страх, заполонивший его душу: он не мог сомневаться в существовании этого человеческого призрака, насмешливый блеск глаз которого свидетельствовал о принадлежности к миру живых.
Старик поднял руку, и его костлявый палец уперся в грудь графа Беренгельда; в этот миг графу показалось, что перед ним разверзлись бездны ада.
— Граф де Беренгельд, оставьте нас одних! И ничего не бойтесь: мое появление всегда несло благо вашей семье!..
Голос, всепроникающие звуки которого, казалось, исходили из-под высоких сводов замка, звучал дружелюбно. Неведомая сила, возникшая по одному лишь мановению руки существа, явившегося скорее всего из загробного царства и наделенного непонятными сверхъестественными способностями, — эта сила заставила графа подчиниться; с искаженным лицом и блуждающим взором он вышел из комнаты: мы не в состоянии найти верное определение, дабы передать его душевное возбуждение.
Пока в спальне отца Люнады происходила вышеописанная сцена, графиня, оставленная нами в галерее вместе с повитухой Лаградной, обернулась к своей спутнице, нисколько не удивленной столь не-обычным происшествием, и спросила ее, что она об этом думает.
— Сударыня, — начала Лаградна, — нет ничего более верного…
— Идемте ко мне в комнату, — перебила ее графиня, — там вы мне все расскажете.
Госпожа Беренгельд села возле камина и приготовилась слушать; речь Лаградны необычайно поразила ее.
— Сударыня, верьте мне, у вас будет ребенок! Я сказала это два часа назад и готова повторить: призрак, оберегающий семью Беренгельдов, появляется тогда, когда должно произойти нечто важное. Этот старец-великан не нашего поля ягода! Когда мой дед повстречал его, он уже тогда был таким же древним старцем, каким я только что видела его! Отец моего деда встретился с ним в 1577 году у подножия Чилийских гор, и, помнится, там случилась какая-то история с молоденькой перуанкой, задохнувшейся в огромном глиняном сосуде, в котором мой прадед и похоронил ее. Во все времена находились люди, охотившиеся за Столетним Старцем и мечтавшие выдать его инквизиции, но ходят слухи, что он без труда обводит вокруг пальца любых преследователей. Мой прадед говорил моему отцу, что никто толком не знает, что же происходит с человеком, которому нечаянно доведется встать на пути Столетнего Старца, потому что все, кто имел несчастье встретить, а тем паче прогневать его, быстро умирали загадочной смертью. Рапорты, написанные жандармами, терялись в министерских канцеляриях, и сильные мира сего не верили этим рассказам. Тут же начинались разговоры о магии и великих оккультных науках, и чем больше непонятных слов было сказано, тем меньше доверия заслуживали речи рассказчиков. К тому же старец редко появлялся дважды в одних и тех же краях. Именно Столетнему Старцу семейство Беренгельдов обязано своим процветанием! Он водился с королями, его встречали в разных обличьях: то пешком в лохмотьях нищего, то в роскошном экипаже в княжеском наряде. Госпожа графиня, если он явится, можете не сомневаться: у вас будет ребенок…
Беспорядочный рассказ Лаградны необычайно взволновал графиню: она спрашивала себя, удалось ли ей постичь смысл причудливых словоплетений повитухи, внушенных ей, как могло показаться, исключительно старческим безумием. Необоримое любопытство одолевало супругу Беренгельда; причиной тому была созвучность речей старухи содержанию письма, врученного посланцем Столетнего Старца.
— Но ведь, — в нерешительности промолвила графиня, — завтра вечером мне вряд ли позволят остаться одной в парадной спальне Беренгельдов, а только там…
— Сударыня, зачем вам надо идти в эту спальню?
— Таков приказ, содержащийся в письме…
— …Столетнего Старца! — воскликнула Лаградна. — Тогда идите туда, сударыня, и исполняйте все, что вам предписано.
— Но как это сделать?
— Вам надо, — продолжала повитуха, — притвориться, что сама мысль об исполнении этого приказа вам противна, и, как обычно, пойти лечь спать к себе в комнату, а ночью встать и пробраться в парадную спальню; если желаете, я заранее спрячусь там.
Стремление стать матерью, страстное желание иметь ребенка побуждали женщин совершать гораздо более рискованные поступки, нежели тот, который требовался от графини, поэтому та для себя уже давно решила исполнить все, что требовал от нее автор таинственного послания.
Едва старуха вышла, оставив госпожу Беренгельд наедине со своими страхами и чаяниями, как в спальню вошел граф; выражение его лица поразило графиню. Беренгельд опустился в кресло и, не проронив ни слова, провел в нем остаток ночи.
Отец Люнада никогда не рассказывал о том, что произошло между ним и загадочным существом, названным старухой Лаградной призраком. Достойный священник давно умер; но даже на смертном одре он ни словом не обмолвился об этой встрече, а когда ему напоминали о ней, весьма недвусмысленно давал понять, что подобные разговоры ему в высшей степени неприятны.
Как бы то ни было, на следующее утро он, как всегда, направился в часовню, чтобы отслужить мессу. Увидев графа Беренгельда, он, призвав на помощь доводы разума, попытался успокоить своего подопечного и доказать ему, что в появлении призрака не было ничего необычного. В заключение же отец Люнада сказал:
— Сын мой, вы не имеете права пренебрегать ничем, что может послужить для славы и процветания вашего знаменитого рода; позднее вы сами станете упрекать себя за то, что не воспользовались помощью таинственного незнакомца. С госпожой графиней не случится ничего плохого, никто не желает ей зла; к тому же, сын мой, помните: пути Господни неисповедимы! Так, например, сам я подчиняюсь автору письма и сегодня буду ночевать в деревне. Если же мне посчастливится дожить до появления на свет вашего наследника, я с удовольствием возьму на себя обязанности воспитателя.
— Но, отец мой, — удивился граф, — что заставило вас так резко изменить свое решение?
Ответа не последовало: монах был уже далеко. Минуя аллею, он быстро зашагал через луг, раскинувшийся за стенами замка.
Не зная, что и думать, граф за целый день так и не решил, как ему поступить.
— Господин граф, — обратилась к нему супруга, — что вы думаете о письме и что, по-вашему, нам следует делать?
— Все, что вы пожелаете, сударыня!
— Считаете ли вы, что нам грозит опасность?
— Мое мнение совпадает с вашим.
— Правильно ли я поступлю, если в урочный час отправлюсь в указанную спальню? — спросила графиня.
— Совершенно правильно, — ответил Беренгельд.
— Но, граф, что будет, если я не пойду туда?
— Вы вольны в своих поступках, — отвечал Беренгельд.
— Сегодня утром Лаградна подготовила спальню, — продолжала госпожа Беренгельд.
— А почему бы и нет? — воскликнул граф; затем он умолк и за весь день больше не проронил ни слова.
Настал вечер, графиня оделась и, оставив мужа в замковых покоях, отправилась в огромную фамильную спальню, расположенную в центральной части строения; окна ее выходили в парк. Там ее уже ожидала Лаградна, завершившая все необходимые приготовления. Пробило одиннадцать часов, и, повинуясь приказу графини, старая повитуха удалилась; но прежде, чем уйти, она зажгла лампу и поставила ее на камин. Слабого света лампы было недостаточно, чтобы полностью осветить просторную комнату, где готовилась ко сну госпожа Беренгельд.
Улегшись в огромную кровать, служившую графам Беренгельдам ложем в первую брачную ночь, она погрузилась в томительную дремоту.
Два часа ночи, ветер стих, гроза прошла; луна заливает просторную спальню своим серебристым светом, изгоняя красноватые блики лампы; за окнами сверкает снег, в изобилии покрывающий вершины окрестных гор и ветви деревьев. Графиня Беренгельд спит глубоким сном; спит замок, деревня, природа — все погрузилось в сон, кроме того, кто не спит никогда.
Внезапно графиня пробудилась, услышав слабый шум, такой незначительный, что, казалось, его могли производить только бесплотные духи ночи; затем она почувствовала, как ее тела коснулись невидимые ледяные руки. В ужасе она задрожала; тут раздался глухой голос, и слепящий свет залил ее брачное ложе. На миг графине показалось, что она все еще спит, столь неестественно ярок был обрушившийся на нее поток света и столь странным и невыразительным был голос, походивший на голоса фантомов, преследующих нас в снах. Ледяной холод быстро сменился адской жарой, и, обессилев, графиня лишилась чувств…
Никогда графиня не была так красива и весела, как утром следующего дня, после ночи, проведенной в родовой спальне Беренгельдов. Тайну о том, что произошло той ночью, она унесла с собой в могилу, поэтому в нашем повествовании возникла лакуна, и мы постарались заполнить ее ровно настолько, насколько позволяют наша осведомленность и наша сдержанность. Во всяком случае, мы сообщили вам все, что рассказывала сама графиня.
— У нас будет ребенок! —сказала за завтраком графиня мужу.
— Вы уверены? — спросил он.
— Совершенно уверена! — ответила она.
— Возблагодарим же небо!..
На этом восклицании беседа завершилась.
Отец Люнада вернулся в замок. Через три месяца по всей округе разнеслась радостная новость: графиня забеременела.
Но никто не мог помешать злоязычной молве распространять самые нелепые слухи о причинах беременности графини; долгожданное событие никого не оставило равнодушным, и досужие кумушки с наслаждением перемывали косточки хозяйке замка.
Хотя селение Беренгельд стояло в стороне от больших дорог и число его жителей было отнюдь не велико, в нем проживал нотариус. Нотариус был умен, что являлось основным его достоинством, ибо характер у него был необычайно злобный, и в деревне его небезосновательно побаивались. Спина этого человека напоминала альпийский посох, а лицо — лисью морду, что, впрочем, не мешало ему быть нотариусом и не умаляло его ума. Он с большим трудом измысливал себе занятия и чрезвычайно редко находил новых клиентов, для которых составлял бумаги и писал завещания, поэтому ему приходилось чаще работать языком, чем пером. И вот, ознакомившись с обстоятельствами, предшествовавшими беременности графини, этот нотариус позволил себе во всеуслышание заявить, что у госпожи графини оказалось гораздо больше здравого смысла, чем считалось до сих пор, и она, прикидываясь простушкой, натянула нос мужу, исповеднику и заодно всем слугам. По его мнению, прибывший в тот вечер в замок офицер по договоренности с Лаградной временно перевоплотился в дух Беренгельда–Столетнего Старца; сопоставив же прежние слухи, ходившие о графине, он склонен верить, что этот офицер был тем самым острословом-мушкетером, который за две недели до визита таинственного незнакомца прибыл в соседний городок. А всем известно, что этот мушкетер каждое лето охотился в окрестностях замка Беренгельд. И в конце концов, возмущался нотариус, в конце XVIII века стыдно верить в колдунов и выходцев с того света.
Слыша исполненные злобы речи уродца-нотариуса, Лаградна пророчествовала: призрак бродит где-то поблизости, и рано или поздно с нотариусом произойдет несчастье, если он не прекратит распускать слухи, порочащие графиню.
У Лаградны, непоколебимо верившей в призрака, было немало сторонников; но и нотариус нашел себе союзников. В результате в селении Беренгельд образовалось два лагеря, по-разному толкующих причины беременности графини; однако вскоре приверженцы обоих лагерей были вынуждены умолкнуть.
Спустя некоторое время после того, как гнусная клевета с жалким оттенком правдоподобия расползлась по округе, маленький горбатый нотариус, заключив некую весьма выгодную сделку, темной ночью возвращался домой: он ехал верхом на муле через грозную долину Валлинара. Следом той же дорогой ехал местный фермер; он и наткнулся на лежащего без сознания нотариуса.
Фермер привез нотариуса в деревню; лицо горбуна являло собой уродливую маску страха. Беднягу окружили всяческими заботами, но он никого не узнавал и то и дело безумным взором обшаривал комнату, словно пытаясь обнаружить кого-то невидимого. На любой заданный ему вопрос нотариус отвечал: “Да, я видел его… я его видел!”
Лаградна, тотчас же прибежавшая в дом, куда принесли умирающего, воскликнула: “Конечно, это был он, Беренгельд–Столетний Старец!”
Услыхав эти слова, нотариус попытался утвердительно кивнуть, но не сумел и испустил дух, так и не ответив наверняка на вопрос старухи; тело его дернулось, скрючилось, да так и застыло страшным напоминанием о зловещем призраке, ставшем причиной его гибели.
Смерть эта не на шутку напугала обитателей деревни, замка и окрестных сел; люди перестали ночью выходить на улицу, а долина Валлинара прослыла очень опасным местом.
Беременность графини протекала легко и спокойно; у нее ни разу не было приступов дурноты, обычных для женщин в таком положении.
Замечали, что она часто сидела и рассматривала портрет Беренгельда-Скулданса, прозванного Столетним Старцем. Состояние же графа, как нравственное, так и физическое, быстро ухудшалось. Всеобщее удивление вызывали частые беседы графини со старой повитухой, поведавшей ей все, что она знала о призраке Беренгельда. Слушая рассказы о волшебных приключениях, изрядно приукрашенных Лаградной, графиня испытывала неимоверное удовольствие. Словоохотливость повитухи открыла ей двери замка и снискала благорасположение и милость графини.
Наконец настал ноябрь: Лаградна доподлинно утверждала, что Беренгельд–Столетний Старец все еще находится поблизости, а именно в горах, и добавляла, что видела, как он сидел на своей излюбленной вершине Перитоун. По словам Лаградны, присутствие старца сулило множество бедствий.
Заметив, что россказни повитухи производят опасное воздействие на разум его жены, граф, не будучи любителем подобного рода историй, всегда погружавших его в состояние меланхолии, запретил всем обитателям замка обсуждать его предка и все, что с ним связано; отец Люнада поддержал графа.
Однако никто не смог помешать повитухе довести до сведения графини, что: во-первых, командор Скулданс рассказал графу Беренгельду о главе младшей ветви дома Беренгельдов; во-вторых, появление Скулданса–Столетнего Старца было причиной смерти командора; в-третьих, призрак Столетнего Старца видели 28 февраля 1780 года, то есть в прошлую зиму, как в окрестностях замка, так и в нем самом. Разумеется, Лаградна не преминула рассказать историю Бютмеля, приговоренного к четвертованию в Лионе, историю перуанки, историю графа де Вервиля и многое другое.
Так настало второе ноября. Графиня очень удивлялась, что до сих пор не чувствует приближения родов, а так как она ни на что не жаловалась, то никто не позаботился, чтобы подле нее был опытный врач: до сих пор познаний Лаградны вполне хватало, чтобы наставлять графиню Беренгельд, которая, ко всеобщему удивлению, верила всему, что советовала ей повитуха.
В этот год ноябрь выдался ясный, без обычных для этого месяца туманов и холодов; на деревьях темнели последние желтые листья, опадавшие при малейшем дуновении ветра.
Графиня сидела у окна своей спальни и любовалась богатыми красками сумерек, кои в Альпах всегда являют собой живописнейшее зрелище; солнце окрашивало небо и зубчатые стены замка темно-красным заревом, навевавшим мысли смутные и сумрачные. Граф молчал; несколько слов, сказанных женой и напомнивших ему о Беренгельде–Столетнем Старце, погрузили его в состояние глубокого уныния.
Внезапно резкая боль пронзила графиню Беренгельд, она вскрикнула, отпрянула от окна и присела на кровать; схватки повторились еще сильнее! Судя по огромному животу графини, можно было предположить, что у нее родится двойня.
Схватки участились, и сам отец Люнада вынужден был отправиться за Лаградной. Повитуха незамедлительно явилась: волосы ее были в беспорядке, в глазах притаился страх; она шепнула на ухо графу, что всего несколько минут назад видела Столетнего Старца. Он стоял на стене замка, напротив окон спальни графини; несмотря на сильный ветер, плащ, в который он был закутан, висел на нем обмякшими складками.
Вопли графини становились все пронзительней и, проникая сквозь стены, вырывались за пределы дома. Вскоре Лаградна шепотом заявила, что возникла угроза жизни графини: чтобы спасти ее, требуется вмешательство силы более могущественной, нежели человеческий разум.
В замке воцарилось отчаяние; испуганный граф де Беренгельд не обладал характером, способным выдержать подобные испытания. Видя, как жена его умирает, испуская душераздирающие вопли, он мог лишь плакать горючими слезами.
Находясь все время подле графини, Лаградна не осмелилась пойти на риск и сделать сложную операцию, дабы помочь ей разрешиться от бремени; она предоставила природе свободу действий и удовлетворилась тем, что беспрерывно напоминала всем о смертельной опасности, грозящей госпоже Беренгельд и ее ребенку.
Посреди всеобщего замешательства графиня, чьи страдания были поистине ужасны и превосходили муки, которые женщина в состоянии вытерпеть, страшно закричала и внезапно затихла. Напрасно Лаградна пыталась объяснить оцепеневшему и утратившему способность соображать графу, что жена его умирает, не будучи в силах самой освободиться от находящегося в ней ребенка, и надо срочно привезти врача. Спасти графиню могла только рискованная операция, но Лаградна боялась, а возможно, и не знала, как ее делать. Наступила гнетущая тишина — предшественница смерти; внезапно в галерее раздались тяжелые гулкие шаги, пол задрожал, дверь с грохотом распахнулась и вошел гигантского роста старец, точная копия портрета, висевшего в гостиной!.. При виде его граф потерял сознание, а Лаградна оцепенела; не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, старая повитуха во все глаза смотрела на жуткого демона, чей возраст исчислялся веками. Землистого оттенка кожа и иссохшие руки старца делали его похожим на мертвеца, но пылающие глаза, чей взор завораживал и подавлял, свидетельствовали о том, что обладатель их живое существо.
Очнувшись, граф Беренгельд пребывал в растерянности, его бросало то в жар, то в холод, он то засыпал, то в ужасе просыпался; не понимая, что ему делать и куда бежать, он ощущал себя кроликом, попавшимся на глаза разинувшему пасть удаву. Наконец, уставившись взглядом в паркетные половицы у себя под ногами, он затих, ожидая, что произойдет дальше.
Ощутив прикосновение ледяных рук, графиня испустила пронзительный вопль; приподняв отяжелевшие веки, она взглянула на загадочного старца, подносившего к ее губам флаконы с отварами из различных трав и одновременно ловкими движениями помогавшего тяжелой работе природы. Ее потухший взор разглядел окаменелый череп этой человеческой тени, и она узнала существо, о котором столько рассказывала Лаградна… Леденящий душу крик вы-рвался из ее пересохшей глотки. Испуг ее был столь велик, что она даже позабыла о страданиях плоти. В то время как мучения графини — душевные и телесные — множились, исполинский старец, схватив тонкий сверкающий нож, один вид которого вызвал у Лаградны поистине священный ужас, уверенно сделал разрез, спасая тем самым и ребенка, и мать.
Пока старец любовно, с величайшим искусством и знанием дела проводил сложнейшую операцию, повитуха в изумлении сидела рядом; судя по ее затуманенному взору, ей казалось, что она видит сон. Каждое движение старца представлялось ей гибельным для графини, рискованная операция, по ее мнению, должна была окончиться плачевно, а когда манипуляции старца и его лекарства явственно облегчали страдания графини, их благотворное действие Лаградна приписывала колдовству. Тогда ей чудилось, что она грезит и видит перед собой демона, владеющего искусством укрощать природу.
Столетний Старец укрыл лежащую без сознания графиню, затем кинжалом разжал ей зубы и капнул в рот несколько капель неизвестной жидкости, отчего на щеках обессилевшей матери вновь заиграл румянец; освежающий сон овладел ею… Тогда незнакомец принялся медленно водить руками над головой спящей, проделывая при этом странные пассы: видимо, он разгонял боль и помогал природе поскорей восстановить силы измученной женщины. Телодвижения старца были необычайно неуклюжи, и Лаградна не сразу поняла почему: причина заключалась в том, что он старался держаться подальше от своей пациентки и не касаться ее. Усилия загадочного существа не пропали даром: искаженные болью черты лица графини разгладились и озарились радостью; целитель же, похоже, все больше и больше уставал от проводимой им странной операции. Вскоре Лаградна увидела (совершенно невероятно!), как по серому массивному черепу этого поистине сверхъестественного существа покатились капли пота. Неземные силы, сокрытые в махине его гигантского тела, вырвались наружу и заполнили комнату, слишком тесную для победителя смерти. Перед глазами Лаградны поплыло облако голубоватого дыма. Оно становилось все гуще и гуще, и наконец старая повитуха потеряла сознание. То же случилось и с графом; впрочем, его чувства давно уже притупились, и можно с уверенностью сказать, что он с самого начала присутствовал при этой странной сцене не как сопереживающий наблюдатель, а как бесстрастный выходец из могилы…
Наконец Лаградна очнулась. Воздух в спальне был чист и свеж, в нем разливалась легкая сладость. В свете пламени от многочисленных свечей изумленная повитуха увидела страшного гиганта, с улыбкой взиравшего на младенца, который был в три раза больше, чем обычно бывают новорожденные. Старец ласково баюкал малыша; выражение его широкоскулого лица не поддавалось описанию; глаза сверкали, словно мириады свечей, из них ласково струился огонь. Улыбка, игравшая на его лице, походила на очищающую грозу, разбушевавшуюся над безбрежным океаном. Положив ребенка на кровать матери, он повелительным жестом указал Лаградне на флакон, стоявший на ночном столике: пробудившись, графиня должна была выпить содержащуюся в нем жидкость. Окинув прощальным взором мать и дитя, старец собрался уходить. Лаградна решила, что сейчас он вылетит в окно, стремительный, словно солнечный блик, или, наоборот, будет медленно таять, подобно утреннему туману. Однако видя, что ничего этого не происходит, она, превозмогая страх перед величественным молчаливым колоссом, бросилась на колени и воскликнула:
— А Бютмель?.. Раз вы владеете тайной жизни и смерти, почему вы не вернете мне моего Бютмеля?
Лаградне показалось, что на губах великана мелькнула насмешливая улыбка; она уже жалела, что задала этот вопрос, но внезапно Столетний Старец торжественно поднял свою огромную руку и, указывая на восток, громогласно произнес:
— Ты увидишь его!
При этих звуках, исходивших, казалось, из глубинных подвалов замка и побуждавших вспомнить о голосе, прозвучавшем на горе Хорив 1, трепещущая Лаградна, не осмеливаясь попросить истолковать эти зловещие слова, так и осталась стоять на коленях, протягивая руки навстречу загадочному существу; старец же повернулся к спящей графине и положил ей на голову руку, одновременно устремив на нее огненный взор своих глаз. Затем гигант выпрямился, едва не задев головой потолок, и медленно и бесшумно удалился: казалось, эта человеческая громада двигалась, подчиняясь приказам неведомой людям запредельной силы. Проходя мимо графа, он протянул ему руку, пожал ее и исчез — из спальни, из коридора, из замка, из округи, исчез мгновенно, незаметно и таинственно, и никто его больше не видел. Граф все еще ощущал на своей руке прикосновение ледяной ладони незнакомца: она передала ему свой холод, сравнимый лишь с северными морозами.
Взглянув на новорожденного, Лаградна испустила пронзительный вопль: большой толстый младенец был в точности похож на старика, с той разницей, что его чистое юное личико дышало жизнью, а от Столетнего Старца веяло тлением и могильным холодом. Крик повитухи вернул графа к действительности. Но разум и душа его не выдержали такого сильного потрясения — оно оказалось последним. И вскоре для графа время повернулось вспять: он впал в детство. С тех пор все, кто видел его, желали ему только одного: чтобы смерть сжалилась над ним и поскорее прибрала его к себе, тем самым положив конец его плачевному существованию.
Ночь близилась к концу. Остаток ее Лаградна и граф провели у изголовья роженицы; разрумянившаяся графиня безмятежно улыбалась во сне. Вскоре заря позолотила зубчатые стены замка; в свете нарождающегося дня огонь свечей померк, и графиня проснулась… Каким радостным было это пробуждение!
— Вам больно, сударыня? — спросила ее Лаградна.
— Вовсе нет, — ответила графиня.
— Вам, наверное, было очень больно? — в свою очередь спросил граф.
— Когда? — удивилась она, принимаясь ласкать пробудившегося младенца.
Удивлению повитухи не было границ; пожалуй, мы даже не возьмемся описать его; в растерянности Лаградна смотрела то на графа, то на графиню.
Есть матери, забывающие обо всем при виде своего первенца; графиня, видимо, действительно не помнила событий прошедшей ночи. Госпожа Беренгельд встала и как ни в чем не бывало подошла к окну, распахнула его и принялась полной грудь вдыхать холодный воздух.
— Сударыня, что вы делаете? Вы можете опасно заболеть! — воскликнула старая повитуха.
— Он сказал, что мне нечего бояться (удивление присутствующих достигло предела), также он сказал, что со мной ничего не случится.
И графиня, словно припомнив наставления Беренгельда–Столетнего Старца, подошла к ночному столику и залпом выпила жидкость.
— Но кто вам разрешил это пить? — опешил граф.
— Кто? — насмешливо переспросила она. — Конечно, он! Он несколько раз напомнил мне об этом!..
— Кто он?..
— Не знаю… Я никак не могу вспомнить его лицо… и ничего не помню, что было со мной во время родов; но когда все кончилось, я уснула — это точно. Человек этот не был похож на остальных людей, руки его в десять раз больше моих, все в иссушенных кровеносных сосудах, отчетливо проступавших сквозь кожу; когда же он закатал рукава, я увидела рельефные, словно согнутые из жести, переплетения его мышц.
— О ком вы говорите? — вскричал граф.
— О нем! — простодушно ответила графиня.
— Но… — в ужасе начал граф.
— Я больше ничего не помню, — жалобно произнесла его супруга, — а об остальном… он запретил мне рассказывать!
С этими словами она взглянула на дремавшего у нее на руках младенца; сходство его с портретом Беренгельда-Скулданса, прозванного Столетним Старцем, нисколько не удивило ее. Разбудив ребенка, она дала ему грудь и с радостью внимала его крику: сколь сладостны были для нее эти первые минуты материнства! Графине почудилось, что ребенок говорит с ней.
— Он родился в день Поминовения усопших, — промолвила Лаградна.
— Быть может, ему суждена долгая жизнь, — ответила графиня.
Обитатели замка не уставали удивляться, пересказывая друг другу чудесные события достопамятной ночи, становившиеся все более невероятными благодаря неутомимой фантазии рассказчиков. Вскоре все в округе окончательно уверились, что сам дьявол помогал рожать графине Беренгельд, а сын графа явился на свет в облике ужасного чудовища. Однако никакие сплетни и слухи не смущали госпожу де Беренгельд: она сохраняла спокойствие и все время посвящала своему обожаемому младенцу.
Видите? Время близится к вечеру; голая скала усыпана сухими листьями, оторвавшимися от блеклого платья осени. Видите? На древнем камне сидит молодой человек, печально созерцая угасание дня: событие это созвучно настроению его души. Кажется, что природа умирает: солнце словно говорит ей последнее прости и скрывается за горной грядой, окрасив ее вершины красноватым цветом. Небо потускнело, исчезла отличавшая его в летние дни итальянская синева.
— Природа облачается в траур, чтобы весной возродиться вновь, — рассуждает юноша. — Моя же душа погребена навечно, любовь более не существует для меня. Увитая розами сверкающая колесница, мчавшая меня вдаль, разбилась вдребезги. Женщины недостойны меня, а может, это я недостаточно сговорчив для них… Жизнь сплошное разочарование, некий миг, и буду ли я жить или нет — мне все равно…
Склонив голову на грудь, он прислушивается к похоронному звону сельского колокола: хоронят отца Люнаду.
В эту минуту к нему устремляется юная дева; она бежит легко и весело, ее радость проста и невинна: всем своим обликом она напоминает детеныша лани, скачущего к матери. Но, заметив исполненный глубочайшего отчаяния сумрачный взор Беренгельда, услышав его величественную, суровую речь, она в нерешительности останавливается. Своим смущенным видом Марьянина словно просит прощения за непрошеное вторжение; повернувшись, она собирается уйти, но на лице ее читается страстное желание остаться, и она получает это право.
Видя горе друга, она замирает, и душа ее сливается с душою Туллиуса. Одной только улыбки, одного слова ждет Марьянина, чтобы сесть на поросший мхом камень рядом с Беренгельдом. Слезы текут из ее прекрасных черных глаз, ибо товарищ детских игр ее молчит. Тогда, отбросив женскую гордость, она садится рядом с Беренгельдом и тихо произносит: “Любовь — это наука смирения”. Взяв руку Туллиуса, она говорит ему: “Туллиус, тебе грустно! Я не хочу веселиться со всеми, я хочу плакать вместе с тобой”.
Молодой человек с удивлением смотрит на Марьянину, но лишь молча качает головой и вновь погружается в уныние.
— Ах! Туллиус, лучше бы уж ты бранился, только бы не молчал! Скажи мне, разве Марьянина ничего для тебя не значит?
— Ничего, — глухо отвечал Беренгельд; голос его напоминал эхо.
Марьянина залилась слезами; простодушное дитя природы, она с упреком смотрела на Туллиуса, весь вид ее, казалось, говорил: посмотри на мои бледные щеки, на мои высохшие губы, ты виноват…
В этот момент на равнине какой-то пастух заиграл нежную, напевную мелодию; звуки пастушеской флейты складывались в нехитрый напев деревенской песенки о любви. Марьянина исполнилась надеждой.
— Туллиус, — сказала она, — ты лишь вообразил себе, что это была любовь.
Несчастный Беренгельд обернулся к девушке и скорбно вздохнул.
— О Туллиус, любовь жива только тогда, когда ради нее приносят жертвы… Разве та женщина чем-нибудь пожертвовала ради тебя?
Марьянина умолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко в своем порыве; не имея более сил видеть горькую улыбку юноши, который давно уже не слушал ее, она сжала на прощание его руку, поднялась и, проливая горькие слезы, медленным шагом пошла прочь, часто обращая назад свое прекрасное лицо.
Беренгельд в одиночестве вернулся в замок; его угрюмый похоронный вид поверг мать в ужас.
Слова Марьянины, звук ее голоса, ее бесхитростные манеры, дивная красота ее гибкой фигуры пробудили в душе Беренгельда множество ярких воспоминаний; обнаружив через несколько дней, что Марьянина заполонила все его мысли, он испугался и стал сравнивать, в чем разница между настоящей любовью и любовью вымышленной, внушенной ему госпожой де Равандси. Тем не менее он решил ни за что более не пускаться по волнам этого бурного моря, прежде чем не получит весомых доказательств вечной любви.
Несколько дней спустя после той встречи он вновь отправился к поросшему мхом камню, где тогда его нашла Марьянина. Взбираясь на гору, он заметил, что Марьянина сидит на краешке этой каменной скамьи: его место оберегалось с поистине религиозным благоговением.
— Марьянина, — произнес он с необъяснимым страхом, — я пришел, поддавшись очарованию твоих речей; я исследовал свое сердце, нашел в нем твой образ и понял, что именно тебя я люблю настоящей любовью!
Это были его первые слова, и он медленно, одно за другим ронял их, застыв как изваяние и сжимая руку Марьянины.
Чтобы лучше понять восторг, охвативший девушку, нам придется описать удивительный пейзаж, открывавшийся их взорам: тихая долина у подножия Альп, живописно раскинувшееся в ней селение, чистый горизонт и луг, сияющий красками нарождающегося дня. В эту минуту природа напоминала юную новобрачную, выбежавшую навстречу своему супругу и покрасневшую от его первого поцелуя.
Марьянина плачет от радости, хочет ответить, но не в силах и пленительно улыбается; эта улыбка сквозь слезы сравнима только с весенним утром.
— Но, — продолжал Беренгельд, — знаешь ли ты, что такое любовь?
— Даже если бы знала, я бы все равно хотела не знать о ней ничего, чтобы слушать, как говоришь о ней ты, и понять, люблю ли я.
Ее ответ говорил о том, что ей уже давно было известно: сама природа учит женщин удивительному искусству рассказывать о своих чувствах словами, в которые вложено совершенно иное содержание.
— Марьянина, любить означает перестать быть собой; означает подчинить все имеющиеся у человека чувства — страх, надежду, боль, радость, удовольствие — единственной цели; означает погрузиться в бесконечность; уничтожить все преграды для бурного моря чувств; посвятить себя целиком одному-единственному существу, жить и мыслить только ради его счастья; находить величие в низменном, сладость в слезах, наслаждение в горе и горе в наслаждении; отбросить все противоречия, все возражения, за исключением ненависти и любви; наконец, раствориться в нем и дышать одним с ним дыханием!..
— Я люблю, — тихо ответила Марьянина.
— Это значит, — возбужденно продолжал Беренгельд, — жить в идеальном мире, возвышенном и блистающем всем своим великолепием; это значит уметь наслаждаться чистотой небес и красотой природы; это значит иметь только два способа существования и два деления времени: когда он здесь и когда его нет; из всех времен года знать только весну, наступающую, когда он здесь, и зиму, начинающуюся, когда его нет. Если цветы вокруг улыбаются и небосвод светлей самой чистой лазури, но его нет рядом, — все вокруг блекнет; в целом мире существует только один человек, и этот человек — целая вселенная для влюбленного…
— Ах! Я люблю, — воскликнула Марьянина.
— Любить, — выкрикнул Беренгельд, подставляя ветру свое пылающее лицо, — это значит улавливать каждый взгляд, как бедуин улавливает каплю росы, чтобы освежить свое пылающее нёбо; это значит терзаться миллионами страхов, когда его нет рядом, и безмятежно не думать ни о чем, когда он с тобой; это значит отдавать столько, сколько получаешь, и всегда стремиться отдать еще больше.
— Я уверена, что люблю! — отвечала Марьянина, чей исступленный вид и застывший взор могли убедить любого, что всем своим существом внимала Туллиусу.
— Любишь ли ты, Марьянина? — спросил Беренгельд.
— Да, — ответила она, одарив его взором, который, казалось, покраснел от простодушной стыдливости.
— Значит, ты согласна страдать и горевать из-за одного только косого взгляда, одного сомнительного слова?
При этих словах Марьянина опустила голову, вспоминая о страданиях, причиненных ей пугающим молчанием Беренгельда, когда они пришла утешить его.
— Ты, — продолжал Туллиус, — настолько сливаешься с другим человеком, что совершенно забываешь о собственной личности; ты начинаешь жить другой жизнью, непохожей на твою собственную, учишься быть счастливой счастьем другого; если он требует, ты отрекаешься от своей веры, покидаешь своего отца…
— Отца!..
— Свою мать…
— Мать!..
— Свое отечество…
— Отечество!..
— …повинуясь лишь одному его взгляду, первому же его приказу. Религия предков, отчизна, честь — все, что есть священного, теперь для тебя всего лишь крупица фимиама, воскуряемого тобой в его честь. Ради его улыбки ты отказываешься от всего…
— Согласна, — тихо произнесла она, краснея от смущения.
— Только тогда, — продолжал Беренгельд, — любовь становится высшим выражением всех наших чувственных способностей; она сравнима с постоянным вдохновением Пифии, восседающей на священном треножнике; она побуждает наполнить поэзией сердце и саму жизнь и, презрев землю, устремиться в небеса. Только тогда ты становишься достойным благороднейших стремлений и величайших свершений; когда же ты возложил все это на алтарь сердца, тебя по праву украшают гирляндами и венками славы и гения, увенчивают божественными лаврами, коих достоин тот, кто любит сильнее всех: одним словом, любовь живет только в крайних проявлениях чувств; это дитя, возводящее взор к небу, когда ноги его тонут в грязи нашей земной юдоли.
Марьянина чувствовала, как сердце ее переполняет тот ни с чем не сравнимый сладостный восторг, который может зародиться только в сердце женщины. Своими вдохновенными речами Беренгельд заставил трепетать все струны ее души, она грезила наяву. В эту наполненную сладостным чувством минуту божественная тишина стала тем занавесом, под защитой которого два существа без слов навсегда посвятили себя друг другу. Руки их сплелись, оба любовались зажигавшимися на небе звездами, горами, друг другом. В этот миг Беренгельд познал наслаждение первых радостей любви: он чувствовал, как душа его преисполнилась радостью, столь же недолговечной, как юность, как тучки небесные или как обрывочные картины, навеянные сном.
Он понял также, что недостоин этого создания: эта мысль мучала его целомудренное и благородное сердце; тем, кто рожден для бурь, потрясающих общество, неведома подобная щепетильность.
После такого признания чистая душа бедной Марьянины ликовала; девушка чувствовала себя на вершине блаженства; внезапно Беренгельд устремил на нее смущенный взор.
— Марьянина, ты чиста, словно снег горных вершин, который ничто не может замарать; твоя душа словно роса, сверкающая поутру на лепестках цветов, этих избранников природы. Я недостоин тебя.
Девушка не отвечала, за нее говорили ее глаза: взгляд их сулил утешение и самую нежную любовь. Она ничего не поняла, но инстинктивно догадалась, что Беренгельд сильно расстроен.
Теперь во взоре Туллиуса читалось любовное томление, созвучное истоме, разлитой в окружавшей их природе; поняв это, Туллиус ужаснулся той силе нежных чувств, которые испытывал он к прекрасной Марьянине. Тотчас же он вспомнил, что этот сверкающий кристалл, средоточие радостей и наслаждений, мог рассеяться как дым, и, предвидя горести, однажды причиненные ему госпожой де Равандси, он встал, побуждаемый внезапным вдохновением, обнял Марьянину, крепко прижал ее к груди и запечатлел на губах ее страстный поцелуй. Проливая потоки слез на ее яркие, вновь расцветшие ланиты, он прошептал “прощай”, резко выпустил ее из своих объятий и побежал, оставив ее в тревоге и тоске. Глядя, как друг ее быстро взбирается по скалам, то и дело оборачиваясь, и затем еще быстрее устремляется вперед, она ощутила острую боль, пронзившую ей сердце: столь неожиданная и непонятная развязка напугала ее и причинила жестокие страдания.
Марьянина медленно вернулась домой: это объяснение в любви навечно запечатлелось в ее памяти.
Беренгельд впал в глубокое уныние; все размышления его, окрашенные мрачной философией, отличающей его взгляды, сводились к тому, что вечная любовь есть не более чем химера и глупо надеяться, что женщина окажется способной на нее; так он заранее обрекал себя на страдания. Однако стоило Туллиусу вспомнить о грациозной и восторженной Марьянине, как все опасения его и доводы разлетались словно дым. Но как бы то ни было, Беренгельд решил прекратить бороться с самим собой и навсегда отказаться от любви, пока не встретит женщину, сумеющую дать ему убедительные гарантии требуемой ему верности.
Через некоторое время он отправился к Верино, бывшему накоротке с одним из членов Директории, и попросил выхлопотать ему офицерский патент и рекомендательное письмо к генерал-аншефу итальянской армии. Он также попросил отца Марьянины сохранить его визит в тайне и занялся приготовлениями к отъезду, стараясь скрыть их от проницательного взора матери. Жак Бютмель снова получил приказ быть готовым сопровождать Туллиуса; последний со страстным нетерпением ждал получения требуемых бумаг.
Марьянина имела все основания усомниться в любви Туллиуса и, узнав о его планах, тайком лила горькие слезы.
Госпожа Беренгельд тотчас же заметила, что, как и предсказывал отец Люнада, ребенок, который в шесть лет постоянно менял игры, в восемь с трудом находил пищу для своего ненасытного любопытства, а в двенадцать со страстью предавался учению, в восемнадцать непременно разочаруется в любви, затем возжаждет славы, потом пожелает добиться власти и в тридцать лет умрет от тоски, если только некая недостижимая цель не захватит целиком его воображение, возбудив тем самым жажду деятельности и удовлетворяя его страсть к неизведанному и к великим свершениям. Именно поэтому добрый священник старался направлять ум Беренгельда в русло естественных наук, дабы поддерживать его в постоянном напряжении: исследователя, стремящегося познать загадки мироздания, на каждом шагу ожидают все новые и новые открытия, так как окружающая нас природа являет собой поистине неисчерпаемый источник тайн.
Сейчас Туллиус возжаждал славы, и мать поняла, что ничто в мире не сможет воспрепятствовать ему оставить тихую сельскую жизнь, которая никогда не будет удовлетворять его характер. В отчаянии она проливала горькие слезы.
Однажды вечером госпожа Беренгельд приказала позвать к себе сына, как обычно погруженного в глубокое уныние, ибо он никак не мог изгнать из своего сердца образ Марьянины. Беренгельд нашел мать в спальне; она сидела возле огромного камина. Не вставая с места, она повелительным жестом указала ему на стул у противоположного конца камина, предлагая ему сесть; движения госпожи Беренгельд были исполнены торжественности, каковой Туллиус еще никогда не наблюдал у матери.
— Сын мой, вы собираетесь покинуть любящую вас мать! Не отпирайтесь, — остановила она его, увидев негодующий жест, — я не собираюсь препятствовать вам, но я должна исполнить свое обещание, ибо поклялась сделать это. В тот день, когда я произвела вас на свет, незнакомец, чей голос проникал мне прямо в душу, сказал мне некие слова, взяв с меня клятву, что я повторю их вам, как только вы соберетесь подвергнуть свою жизнь неминуемому риску; теперь вы понимаете, сын мой? Я повторю вам его речь, которую мне дозволено вспомнить только сегодня, благодаря дарованным мне неведомым способностям. Вот эти слова.
Тут госпожа Беренгельд встала, гордо вскинула голову и, словно завороженная, произнесла: “Я могу спасти тебя от смерти, но не могу помешать убить тебя; я могу охранять тебя и дать тебе бессмертие, но смогу сделать это только в том случае, если ты останешься в родном краю; если ты покинешь родной очаг, то вдали от дома нас может свести только случай”.
Госпожа Беренгельд замолчала и села. Эта странная речь произвела на Туллиуса неизгладимое впечатление; особенно поразила его госпожа Беренгельд: она говорила уверенно и вдохновенно, как никогда ранее. Ему тотчас же захотелось расспросить ее, но она сделала знак, что слишком взволнована и не может отвечать ему.
Горе госпожи Беренгельд, возможно, побудило бы сына отказаться от своих планов, но странное послание, оставленное, по его мнению, Беренгельдом–Столетним Старцем или существом, носившим это имя, такового действия не возымело. Вскоре после этой сцены Туллиус получил из Парижа патент на звание капитана и весьма лестное рекомендательное письмо к Бонапарту. Эти события и предопределили его отъезд; он решился нанести своему сердцу еще один удар, коим должно было стать его прощание с матерью и Марьяниной.
Пять часов вечера; госпожа Беренгельд, стоя на крыльце дома, смотрит то на землю, где только что стоял ее сын, то на дорогу, по которой она проводила его. Замок, селение, окружающая ее природа — все кажется ей пустым и бессмысленным; теперь она не знает, где ее сын, но душа ее, все ее помыслы устремлены к нему; на щеках несчастной матери видны следы слез.
— Я видела его в последний раз, — произносит она, — и умру, не повидав его!..
И она возвращается в дом, унося с собой свое отчаяние.
За столом, при виде пустующего места сына, она теперь приказывает слугам пойти за ним и, не дождавшись, сама отправляется к нему в комнату, дабы позвать своего мальчика. Она вздрагивает от каждого звонка колокольчика у калитки, каждый прозвучавший в горах выстрел напоминает ей о сыне; ею жадно прочитываются все газеты. Но чаще всего ее можно увидеть в молельне: она молится, чтобы шальное ядро пощадило свет ее очей. Ее снедает одна-единственная мысль, и мысль эта горька; ей не суждено прожить долго, ибо тоска скоро источит ее.
В эту минуту она плачет. Она не плакала, обнимая на прощанье сына, ибо по ее опечаленному лицу струились непритворные слезы Туллиуса. Сухие глаза матери ужаснули юного Беренгельда: он заколебался, но выстрел Жака заставил его вернуться к действительности. Мать проводила его до горной тропы; идя вместе с сыном, она не чувствовала усталости; когда она возвращалась, согбенная под бременем навалившегося на нее горя, ноги ее с трудом передвигались по земле. “Прощайте, матушка!” — звучало у нее в ушах вместе с глухим шумом удалявшихся шагов сына. Бедная мать! Тот, кому чуждо сострадание ее горю, недостоин именоваться человеком! Вечерний закат и утренний рассвет становятся свидетелями ее слез, а душа ее присоединяется к сонму душ безутешных матерей, чьи дети, увенчав себя лавровым венком славы, пали на поле боя.
Еще одно столь же тяжкое прощанье ожидало Туллиуса, и оно явилось для него полной неожиданностью. Робкая Марьянина, этот идеал возлюбленной, плакала в одиночестве, не смея докучать юному другу своими слезами; она понимала, что Туллиус стремится к славе, и рыдала, ибо не могла препятствовать его планам.
Но не увидеть его перед отъездом!.. Нет, нет, это невозможно, она хочет испытать горькую радость последнего прощания; ревнуя к материнской любви, Марьянина искусно — как известно, сама природа помогает влюбленным, — выспросила у Жака, по какой тропе отправится через горы ее дорогой Беренгельд. Тропа проходила возле камня, ставшего очевидцем их поцелуя. Марьянина ускользнула из родительского дома; задолго до того, как Беренгельд покинул замок, она уже сидела на каменном сиденье: прислушиваясь к малейшему шороху, она ждет, когда проедет ее любимый.
Шли первые дни января 1797 года, зима стояла холодная; в слабом свете скользящих по снегу лучей заходящего солнца горы казались облаченными в траур. Марьянина дрожала от холода и сгорала от любви; горная речка замерзла и умолкла, не слышались веселые напевы пастухов. Все вокруг было созвучно душевному настроению Марьянины: словно природа, разостлавшая повсюду снежный ковер, печалилась вместе с нею, как некогда вместе с нею радовалась, щедро разливая повсюду светлые и чистые краски утренней зари.
Пока девушка ждала, утопая ногами в снегу, Беренгельд шел по горной тропе, удивляясь, что Марьянина, которая была с ним так ласкова, не пришла проститься. Отсутствие ее лишь укрепляло его роковое решение навеки отказаться от любви: упиваясь обидой, он не слышал рассуждений Жака о том, далеко ли еще до Вероны, нынешнего театра военных действий, как скоро они смогут туда прибыть и успеют ли принять участие в предстоящей битве.
Беренгельд взобрался на гору, под ногами его скрипел снег; неожиданно раздался тихий вскрик:
— Это он!..
Беренгельд решил, что Марьянина забыла его, и испил до дна чашу горечи; в ту минуту он неожиданно услышал ее голос — звуки его были почти что оскорбительны для его самолюбия.
Взошедшая над горизонтом луна словно по волшебству набросила на окрестные скалы широкий серебристый покров света, тотчас же расцвеченный отблесками ледников и снеговых вершин. Изумруды, сапфиры, диаманты и жемчуга изукрасили владения ночного светила, явившегося стать свидетелем прощания влюбленных.
Своими прекрасными белыми руками Марьянина указала Беренгельду на восхитительную картину природы, ее исполненный любви взор вознесся следом за чарующей сверкающей планетой.
— Туллиус, природа всегда была щедра к нам, она приветствует нашу любовь.
— И ты ждала здесь!.. — воскликнул Беренгельд.
— Да, я ждала тебя здесь, — ответила она, — надеясь, что, бросая последний взор в сторону любимой отчизны, ты вспомнишь о Марьянине, Марьянине, которая всегда будет любить тебя… которая любит тебя немножко ради себя, — произнесла она, улыбаясь лукавой улыбкой ангела, — но еще больше ради тебя! Она радуется, глядя как ты устремляешься навстречу славе, Туллиус, она сделала все, чтобы скрыть от тебя свои слезы.
— Марьянина!.. — воскликнул потрясенный Туллиус; дабы не выдать истинных своих чувств, он сразу посуровел. — В ответ на твою любовь я отвечаю, что хочу забыть тебя, и сделаю для этого все, что в моих силах! Марьянина, приказываю тебе сделать то же самое!..
Услыхав эти жестокие слова, прекрасное дитя в ужасе глядит на своего друга и заливается слезами.
— Беренгельд, — восклицает она, — я люблю тебя!..
— Марьянина, ты веришь тому, что говоришь, сейчас ты честна, но через десять, через двадцать лет ты разлюбишь меня… а я хочу вечной любви! Но человеческая натура подвержена противоречивым капризам общества и неспособна на нее; поэтому не трудись хранить мне верность… я освобождаю тебя от этого. Прощай.
В эту минуту юная дочь гор почувствовала, как прилив диких, необузданных чувств захлестнул все ее существо. Схватив Беренгельда за руку, она закричала, и в крике ее слились воедино безумное отчаяние и острая боль:
— Беренгельд, этим непорочным светилом, что вот-вот скроется за тучи, этими немыми скалами, этим святым для меня местом, самой природой клянусь тебе, что не стану искать никого другого… Клянусь, что буду любить только тебя! Перед алтарем, озаренным светилом ночи, я обручаюсь с тобой навеки. Иди, беги, пусть тебя не будет рядом со мной хоть пять, шесть, десять, двадцать, сто лет!.. Марьянина останется прежней… и ее душа! Но если сейчас я красива, то тогда красота моя увянет, смех мой умолкнет, а сама я зачахну от горя. Прощай!
И девушка, вложив в последний взгляд всю свою страсть, вскидывает глаза на удивленного Беренгельда и, словно легкая газель, скользит прочь; издалека доносятся ее рыдания, и эхо вторит им.
Беренгельд остается стоять, пораженный этим искренним всплеском чувств, протестующих против его жестоких слов: в ответ на черствость из уст юной девы исторглась страстная клятва верности, безмолвными свидетелями которой стали величественные горы.
Заметив, как по щекам молодого воина покатились слезы, Жак вскинул ружье и с кличем: “Вперед, к славе!” — энергично зашагал по тропе, увлекая за собой Беренгельда.
Окончание следует.
Публикация и перевод с французского Елены МОРОЗОВОЙ.