стихотворения. Предисловие и публикация Виктора Леонидова
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 5, 2001
Тот февральский день 1994 года запомнился всем, кто пришел в московский Дом-музей Марины Цветаевой. Телекамеры, вспышки фотоаппаратов, русская и французская речь. И шепот: “Какой художник! Откуда? И почему мы ничего о нем не знаем?”
Казалось бы, столько всего прошло с тех пор, а выставка эта вспоминается и сегодня. Потому что больше произведения Никиты Сергеевича Муравьева (1904–1965) не выставлялись в России.
А ведь он писал большие станковые витражи к “Апокалипсису”, графические иллюстрации к бодлеровским “Цветам зла”, акварели. И еще Муравьев был поэтом. Талант его высоко ценили Гайто Газданов и Вадим Андреев, но кроме нескольких публикаций в эмигрантских изданиях и небольшой подборки в поэтической антологии “Мы жили тогда на планете другой”, несколько лет назад увидевшей свет в Москве, его литературное наследие, как и, к сожалению, художественное, почти никому не известно.
Никита Сергеевич принадлежал к знаменитому дворянскому роду Муравьевых, подарившему отечественной истории девять декабристов. Один из предков поэта-художника, паломник и историк церкви, привез из Египта сфинкса, который и сейчас — один из главных символов Петербурга.
Отец, Сергей Владимирович, отставной корнет Родненского гусар-ского полка, умер, когда сыну было десять лет, через три года Муравьев лишился матери. Он учился в Ялтинском коммерческом училище, затем была школа сигнальщиков Черноморского флота и эвакуация из Крыма в Константинополь осенью 1920 года.
То, что дальше он сумел обеспечить себе мало-мальски приличную жизнь, было исключительно заслугой его трудолюбия и необычайной сосредоточенности на любой работе, за которую приходилось браться. Гимназия в болгарском городе Шумен, стипендия, химический институт уже во Франции, в Тулузе, работа инженером-химиком в парижском пригороде Сен-Дени на заводе анилиновых красителей… В 1937 году Никита Сергеевич женился на Марии Михайловне Родзянко, внучке знаменитого Председателя III и IV Государственной Думы. Подобно многим эмигрантам, Муравьев с восторгом принял Победу и, в 1946-м подав прошение, получил советское гражданство. Он уже был готов к отъезду в СССР, но внезапно у него обнаружили туберкулез и возвращение пришлось отложить. Наверное, это спасло его от более чем серьезных неприятностей.
И все-таки он вернулся, правда потом, уже через два года после официального осуждения культа личности.
Однако Родина встретила Муравьева не слишком ласково. Вместо Ленинграда и Москвы ему пришлось поселиться в Донбассе, в городе Рубежное — месте, где воздух никак не подходил для туберкулезного больного. Это через несколько лет и свело Никиту Сергеевича в могилу.
В 1993 году его сын, известный историк античности Сергей Муравьев, практически вручную сделал небольшую книгу отца “Стихотворения 1940-х — начала 1960-х гг. (Париж–Рубежное)”. По ее текстам и подготовлена эта публикация.
Виктор Леонидов,
зав. архивом-библиотекой Российского Фонда культуры
Ночная прогулка Умолк докучный стук мотора. Высоко лунный свет возник. И принял оборотень-город Свой непритворный жуткий вид. Река. Собор. Немые своды. Пустая площадь. Ночь. Гранит. На черной башне Квазимодо В тяжелый колокол звонит. Минула полночь в медном гуле. Слышнее стала тишина. В углу, где нищие уснули, — Фонарь и серая стена. За ней печаль, тоска, обида... Здесь за мятеж, за кровь, за блуд Непогрешимая Фемида Дает преступникам приют. Пусть — так! Прохожему достало Своих печалей и ночей... Манит толпа и топот бала И блеск неоновых лучей. Туда течет поток машинный. Там богу новый храм открыт. Там шелк, меха, обряд старинный, Рога и золото копыт. В дыму кадил все лица схожи... Пусть — так! И этим не помочь! Отдав поклон, спешит прохожий К другим огням в другую ночь. В кафе, где слились для контраста Богатство, бедность, страсть и сплин, Скучающие педерасты Потягивают гренадин. А в двух шагах, в тени карниза, Где грань положена лучу, Лицо Прекрасного Маркиза Склонилось к белому плечу. В чаду пивной под желтым светом Гудит у стойки пьяный сброд. Над головой тряся газетой, Разит пороки Дон Кихот. А позади, подняв стаканчик, Все речи зная наперед, Невозмутимый Панса Санчо Почесывается и поет. Пусть — так! Далекого квартала Кривые улицы пусты, Где шлюзы черного канала И завокзальные мосты. Платан. Кусты. Скамейки сквера. В густой тени — пятно лица. В зеленой мути смуглый Эрос Волнует юношам сердца. Поэт стоит у мрачной шлюзы, Внимая лунному лучу. И, подлетев, прильнула Муза К его сутулому плечу: “Мой друг, есть многое на свете...” Старуха Смерть прядет кудель. Проходит Гамлет. На рассвете Легла Офелия в постель... ..................................................... Далеко звякнули трамваи, И в смутных шорохах зари Печально ангелы вздыхают И влажно дышат упыри. Мастеру Я был готов молчать вчера, Боясь беды, страшась напасти. Но ты от смертного одра Велишь восстать мне, скорбный Мастер! И вот, во всеоружьи слов, Я с мощью в бой вступаю ныне, Услышав твой печальный зов — Глас вопиющего в пустыне. Мне подвиг твой не по плечу, Но верен строгому завету, Я тусклым голосом шепчу, Что больше негде жить поэту. Что горю в мире нет конца, Что всюду цепи, боль, невзгоды... Как будто мудрые сердца Еще не созданы природой. Что всюду тлен... Что дух гоним... Пусть людям скажут эти строки, Что мир равно невыносим На западе и на востоке. Здесь —стук и тупость кирпича, Там —злая бестолочь базара, Мне и о том смолчать нельзя, Что мастер прожил жизнь недаром. И мир запомнит навсегда, Что смерть была ему в услугу В стране, где кривда и мечта Скользят по замкнутому кругу. Не скоро разомкнется круг, Но на широких стогнах мира Недаром спела верный звук Его “рыдающая лира”. Возвращение Выпал жребий. Упали преграды. Паровоз захлебнулся, трубя. О Эллада, Эллада, Эллада, Наконец я увижу тебя! Из далека для отчего дома Мне сокровищ везти не дано. В узелке за плечом невесомо Повестей золотое руно. Веет ветер, оставшийся локон На седой голове шевеля. Мимо тусклых приспущенных окон Проплывает родная земля. Лес. Поля. Полустанки, бараки. Сапоги и платочки как встарь — По долинам советской Итаки Поползла паровозная гарь. Далека ты пещера циклопа! Душу радует близость конца. Вот под елью сидит Пенелопа На отлогом изгибе Донца. Здесь отчизна. Жестокой разлуке Долгожданный конец недалек. За рекой мускулистые внуки Носят камни и роют песок. По следам отшумевших пожарищ Я к гремящей лебедке спешу. — Брось лопату! Послушай, товарищ, Я о важном тебе расскажу! О мечте. О безумье высоком. О сомненьях, тревоге, борьбе. О губительных происках рока. О таинственной нашей судьбе. Долгим странствиям —мудрость награда... Но беспечные внуки честны — Не скрывают веселые взгляды, Что им речи мои не нужны, Что словам моим души закрыты, Что на том же костры сожжены Злые демоны сонного быта И оракулов вещие сны. Обернулась утеха возврата Немотой в задонецком углу. Одиссей возвратился к пенатам И клюкой разгребает золу. Лебедь Трещит огонь. Металл звенит. Песок и щебень — под ногами. Вечерний воздух ядовит. И черный дым стоит под нами. Кипит страда, покой губя. В бореньях людям счастье мнится. И я приветствую тебя, Строитель шумной небылицы! Прекрасен ты в лихом бою За хлеб, за кров и мир народам, Но я, прости, не пропою Тебе торжественную оду. А в наши пагубные дни, В избытке чада, лязга, света, Ты осуждать повремени В себя ушедшего поэта. Он строит, в думу погружен И полон муки и терзаний (Как ты для будущих времен), Науку верных сочетаний. Пусть глух он в громе, слеп в чаду — Для дней, когда минуют грозы, Он в романтическом саду Тебе выращивает розы. Вот поднял он глаза к звезде. Над озером склонилась ива. И белый лебедь по воде Скользит спокойно и красиво.