поэма
Untitled
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2001
"ТБИЛИСУРИ" Глеб Шульпяков — Помнишь маленького Мамедика? — Помню. — Он умер. Из старого анекдота 1. В розовом котловане западного Тбилиси, на задах проспекта имени Важы Пшавелы я сидел на веранде, жрал жареные каштаны и под нос напевал старую грузинскую песню: “Чемо цицинатела, даприндав нела нела, шенма шорит наатебам, дамцвада да манела...” ............................................................................ “Послушай, как там дальше, я забыл? что стало в этот вечер с мотыльками? чем кончилась их ветреная связь, когда она была?” — “Она спала, когда он улетел к себе на север и больше никогда ее не видел”. — “Я так и знал!.. и вообще, давно хотел заметить: печальные вы тут поете песни...” — “Запомни: в Грузии печальных песен нет...” — “Но разве Пушкин...” — “...кажутся такими, поскольку ничего под этим небом бесследно не проходит”. — “Даже я?” — Каштан упал и медленно катился. — “Конечно”. — “Я не верю”. — “Сам увидишь. И вообще, давно хотел заметить: оставил бы ты Пушкина в покое”. 2. Мы жили с ним в большом кирпичном доме, который он купил совсем недавно: сидели вечерами на веранде, увитой, как положено, плющом и виноградом, в сумраке курили, гоняли чай и что-то обсуждали. Печальный тамада и пересмешник, он говорил мне о грузинских рифмах, я спрашивал его о местных девках, но шел в постель один и долго слушал, как нам на крышу грецкие орехи, срываясь, падали — и с грохотом катились, а он еще болтал по телефону, и я сквозь сон на старенькой кушетке ловил уже знакомые слова: диди мадлобт, шэ чатлахо, рогорах ар — и засыпал. 3. Я просыпался за полдень. В окошке сквозь листья королька мелькали блики, журчал водой сортир (что означало наличие воды) — и пахло хлебом, который выпекали у соседей, а может, хачапурами. И снова садились мы на палубе, остатки цейлонского закусывая сыром и влажными орехами с земли, а ровно в два часа скрипели болты и в гости к нам Ладо Багратиони (последний внук грузинского царя и просто бомж, просравший все на свете) являлся на халяву покурить и пообедать. 4. Прошла уже неделя с той поры, как я приехал в Грузию. Неделя, как я сидел на каменной веранде и жрал каштаны, ожидая чуда. Но вместо чуда царский внук Ладо в ирландских пабах улицы Перовской учил меня дешевому нацизму, а ночью, просадив остатки денег в каком-то казино, мы возвращались и вновь садились в креслах на веранде, увитой, как положено, плющом и виноградом ... Тлели папиросы, транзистор пел про снежные заносы, и дым летел сквозь радиопомехи к зеленым звездам, крупным, как орехи. И растворялся. 5. Итак, прошла неделя с той поры, как я приехал в Грузию. Неделя, как мы на Руставели что ни вечер тащились из Багеби на прогулку. Сверкали на проспекте рестораны, китайские фонарики светились в каштанах итальянским изумрудом, и было что-то римское в тепле осенних площадей, кафе и баров. А мимо нас носатые подростки под ручку шли, и черные грузинки кивали мне на фоне заведений, и старые мужчины в темном твиде седой щетиной терлись друг о друга. Какие-то художники в салонах нам подавали влажные ладони, сбавляя на картину “Мой чочори”, и “Банщика” в семейных панталонах. Короче, на проспекте Руставели нам каждый встречный был и друг, и сват. И говорили в спину мне: “Послушай, брат! Постой!” 6. И вот в последний вечер, накануне Покрова дня, что празднуют в Тбилиси с печальным предвкушением разлуки, мы с ним зашли в кафе на Руставели, где оперный театр с куполами, и заказали сладкий “Тбилисури” за столиком у пыльного окошка. “А что Майдан — мы были на Майдане?” — спросил я после первого бокала, разглядывая старый календарь, где улица, ведущая под гору, завалена старинными коврами. “А разве нет?” — “Не помню”, — “Ну тогда считай, что ты еще в Тбилиси не был” — “И что такое этот твой Майдан?” — “Майдан? Майдан... Узилище, подбрюшье, старинная шкатулка с потрохами. Здесь триста лет с армянами на пару евреи торговали всем на свете, и в синагогах было да мечетях полным-полно купеческого люду, а нынче грязь да желтые заборы... Иди за мной, ты сам сейчас увидишь. Я познакомлю с Эдиком, который всем заправляет в этих палестинах”. — “Он что, бандит?” — “Ара, зачем бандит? Азербайджанец. Держит на Майдане свой магазин старинного тряпья и собирает подати в округе, (как это делал до него другой). Что говорить? Давай, иди за мной! Скорей!” 7. ...мощеный переулок в тополях нас вел среди облупленных комодов грузинского модерна вниз, под горку в районе Сололаки. За Курой вставала, как чертеж с листа, Метехи, а с этой стороны лежала площадь, обсаженная пыльными стволами, которую без карты не заметишь, и в воздухе отчетливо, как в школе, воняло серой. 8. “Смотри-ка, ну!” — Он ткнул налево пальцем, и я увидел низенький домишко с верандой по периметру фасада, где старое цветастое тряпье висело тут и там на желтых стенах. “Ара, пошли, — зайдем к Эльдару в гости”. — “Он, что же, ждет нас?” — “Слушай, здесь, в Тбилиси, со мной тебе любая дверь открыта”. — “И эта тоже?” — “Да, и эта тоже. Гамарджоба, Эльдар, рогорах ар?” И я, вдыхая серный перегар, зашел под крышу. 9. “Шени деда мовтхан, ше чатлахо! бози вико, набичваро! Ше трако! Ше бозо! ше клео! ше мутело! Пидарастис газрдило!” — Прижав к щеке пригоршню с телефоном, он крыл кого-то матом прямо в трубку, и пот блестел на лбу под козырьком его бейсбольной кепки. “Может, мы не вовремя?” — Я дернул за рукав, но Эдик уже выключил мобилу. “Котэ, рогорах ар!” — Они обнялись, и мы втроем уселись под коврами, похожими на карточный рисунок. Он тут же стал рассказывать о чем-то, ругаясь и грозя кому-то пальцем, и спутник мой в ответ печально цокал, а я сидел и слушал, как шумела над головой столетняя помела с горы Давида. 10. “Ты понял, что случилось?” — Наконец он вспомнил обо мне и повернулся. В ответ я, как дурак, пожал плечами. “Подумать только, эти пидарасы чуть Эдика недавно не убили!” Я посмотрел на Эдика, который немедленно во все лицо расплылся в засахаренной, как безе, улыбке и показал мне шрам над левым ухом, сожженный по краям слоями йода. “Аллах — спаситель моего народа!” — И кепку натянул. 11. История, которая случилась, была проста: Эльдар два дня назад единственную дочку выдал замуж, и весь Майдан, как водится на свадьбах, гулял всю ночь. А утром на участок, где строился соседский дом под крышу, пришла бригада и взялась за дело. Продрав глаза, Эльдар в одних трусах пошел их крыть с порога крупным матом — и все бы ничего, да на беду случился тут Муса (пацан на побегушках при конторе), и черт мальчишку дернул на родном — не на грузинском, на азербайджанском — хозяина окликнуть. Те, поняв, что их послал по маме грязный азер, спустились, как мартышки, со стропил и тут же, на пороге, разводным ключом Эльдару въехали в затылок, а после, успокоившись, вернулись к себе на стройку. Но не тут-то было. Представьте, что на Эдиковы крики из всех щелей Майдана, словно крысы, сбегается орава оборванцев в засаленном спортивном трикотаже и этих бестолковых работяг до полусмерти мочит в переулках, а после так же быстро исчезает, и только Эдик с треснувшей башкой лежит один, как Иов, у стены. Он ждет, когда его найдут менты, и громко причитает. 12. “Но разве этих самых работяг...” — “...их нанимали в селах, где дешевле, поэтому, конечно же, никто из них не знал, кого...” “Дорогие гости! Прошу, прошу ко мне в мой дом! Муса, подай нам в лавку чай, лаваш и фрукты”. “И папиросы!” “Да, и папиросы”. Тут юноша возник в дверном проеме и, глаз не поднимая на Эльдара, о чем-то быстро с ним заговорил, кивая подбородком на Метехи и на карман. “Я все сказал, Муса, — отрезал тот. — И не забудь бензин! Прошу вас, господа, в мой магазин “Мамед-Заде!” 13. Он отодвинул полог на стене, и мы спустились вниз, где пахло медью, дубленой кожей и какой-то снедью, и сыростью. ...На глинобитных стенах поблекшие портреты Руставели и старые эстампы Ататюрка висели вперемешку с образами. Лежали на скамьях папахи, латы, монисто и бухарские халаты, чернильницы и царские погоны, афиши Бурлюка и ремингтоны, журналы “ARS”, “Медея”, “Орион”, испуганный и пыльный патефон, но главное — ковры. Ковры! Вдоль стен, как русские блины, неровной стопкой лежали домотканые рулоны старинных мастеров ценой в две тыщи, а может быть и более, доллбров. Здесь было все: накидки, покрывала, килимы для невест и челноков, цветастые чехлы от сундуков, дерюги и настенные ковры турецких мастеров из Анкары и даже гобелен “Товарищ Сталин приветствует рабочих Цинандали на празднике Труда”. 14. Тем временем тот юноша, Муса, принес лимон и чай, лаваш и сахар. На столик мозаичный папиросы легли — и вот уже по кругу пошел косяк, и наши голоса, приглушенные стопками килимов, со сладким дымом наверх поднимались и где-то там, под потолком, мешались, и затухали. 15. ............................................................... ............................................................... ............................................................... 16. “Кавказ — ковер: он сшит из лоскутов, и не было прочней ковра и краше во все века на всем восточном свете!” — втолковывал мне между делом Эдик. “И что же стало нынче с этим чудом?” — “Ковер давно пошел на лоскуты! От старого Кавказа, что осталось, осталось здесь, у Эдика в подвале, где лучшие во всем восточном мире ковры хранят легенды о былом. Муса! Ты где? Достань-ка нам ковер да расстели!”. 17. ...“Вот это цвет! Смотри-ка, что за цвет!” — “Кармин?” — “Кармин! Из самок кошенили! Да что кармин! Вот персиковый лист! Дрок, резеда и грецкие орехи, сок шелковицы, липа, львиный зев, лишайник, целомудренник и мята — все в дело шло у старых мастеров. Муса! Ты где? Готов ли чай?” — “Готов”. 18. Я докурил, поставил чашку с чаем, снял туфли и улегся на колючий узор ковра, где лозы винограда сплетались в головах с листом граната, и по рисунку медленно рукой провел, потом еще, и — Боже мой! — мне показалось, что узор ковровый ожил в руках, что листья винограда зашевелились и зашелестели, а темная каморка на Майдане заполнилась кармином и лазурью и поплыла, как маленький фонарик, качаясь на волнах грузинской речи, туда, где холмы Грузии, сливаясь, и небо в крупных и зеленых звездах — и растворилась. 19. “Теперь ты понимаешь, почему невеста накануне жениху дарила не колечко, а ковер...” “...узор души, любви моей узор...” “Как мотылек в прозрачной паутине, ты потерял покой, но взял взамен...” “Узор души, любви прозрачный плен и пыл...” 20. ...“Вот так всегда у них, азербайджанцев: едят на серебре, а гадят в грязном сортире, из дерьма не вылезая”. — Он хлопнул дверью черного сарая, смердевшего азотом за версту, два раза повернул латунный ключик, и мы вернулись в дом, где наш хозяин помятые купюры за конторкой считал, стирая пот со лба рукой. Потом на посошок пошел второй — отборных шишек из Афганистана — он что-то говорил нам из Корана, потом в дверях, как водится, прощались, менялись адресами, улыбались, и только заполночь на свежий воздух вышли, и дух перевели. А на дворе! Блестела, словно соль на топоре, цепочка звезд, качался строй стволов, в окошке бился рой из мотыльков и лопасти теней месили площадь, как тесто. 21. “...чей слышу голос я над головой? и что за тени бродят меж звездами?” — “то грешники с пустыми бурдюками скитаются по небу после смерти и нет покоя душам их несчастным, пока вина из праведных кувшинов не соберут в пустые бурдюки...” “...о том, как пляшут в небе огоньки, и как тепло становится внутри...” “Смотри и слушай, слушай и смотри”. 22. ...по улице, где мокрая брусчатка блестела, словно рыба на поддоне, мы шли куда-то в гору, и веранды вставали, зажигая перед нами бумажные фонарики под крышей. Мы заходили в темные подъезды, скрипели половицами щербатых и узких, как запястье, переходов, пропахших керосином и петрушкой, где черные горшки и сковородки, и никого на раскаленных кухнях, и лишь подростки в черном трикотаже играют в подкидного при свечах, а больше ни одной живой души во всем Тбилиси! 23. И снова мы куда-то шли под горку, а после поднимались по ступенькам, и старый банщик в синих панталонах бросал нам полотенце и сандалии, и мы, раздевшись, ощупью входили под своды старых бань, в туман и слякоть, где серые мужские силуэты с миндальными плодами гениталий бродили, словно тени, меж колонн, и пахла серой липкая водица. Я на топчан из мрамора взбирался, и в хлопьях пара мокрое лицо с огромными усами надо мной склонялось, и по телу шуровала не знавшая стыда мочалка с мылом, а я лежал и видел сквозь окошко под куполом старинной серной бани, что ночь идет на убыль и что месяц белеет, словно ломтик сулугуни на синем блюдце неба над Тбилиси, как на картинке. 24. Вернулись мы под утро. На веранде блестел кухонный стол, и две улитки, пересекали мокрую клеенку. Отгрохотал железный умывальник, и вещи были сложены в пакеты, когда в последний раз мы с ним уселись на каменной веранде в старых креслах и молча пили чай. В шестом часу, распугивая розовых скворцов, к воротам подкатил “Москвич” помятый, в багажник были брошены пакеты, и мы помчались вниз по серпантину над котлованом спящего Тбилиси, где черная стамеска Церетели мелькнула под ногами — и исчезла за поворотом. 25. А два часа спустя в пустом салоне, когда наш самолет давал прощальный в зеленом небе круг над котлованом, я вдруг в иллюминаторе увидел огромный столб коричневого дыма, который поднимался над Тбилиси. “Скажите, что за дым в такое время?” — спросил я стюардессу в черном платье. “Пожар”. — “Пожар?!” — “Сказали, этой ночью сгорела чья-то лавка на Майдане”. — “Не может быть!” — “Окурок или лампа. У нас такое часто тут бывает, особенно когда живем без света”. Она поставила стакан и посмотрела в иллюминатор. “Что же, что же, что же...” — “Да ничего. Хозяин этой лавки был найден мертвым прямо в туалете. Как он туда попал и что там делал в шестом часу — никто пока не знает, но дверь была снаружи заперта, а стало быть...” — “Там был еще Муса! Пацан на побегушках при конторе! Что стало с ним?” — “Какой еще пацан?” — Она поправила на платье белый галстук и строго на меня смотрела сверху. “Нет. Ничего. Спасибо. Нет. Простите”. — “Вы курите?” — “Нет-нет”. — “Тогда курите”. ............................................................... ............................................................... “Уважаемые пассажиры! Наш самолет набрал необходимую высоту. Теперь вы можете курить и пользоваться туалетом. Ожидаемое прибытие в аэропорт Внуково — девять часов двадцать минут по московскому времени. В Москве дождь, средняя температура ноль минус один градус. За время нашего полета вам предложат горячий завтрак, а также широкий выбор товаров беспошлинной торговли: украшения и сувениры, алкогольные напитки и сигареты. Спасибо за внимание”. 26. А я сидел один в хвосте салона и, глядя на заснеженные склоны, не знал, что делать: радоваться? плакать? жалеть? и если да — о чем? кого? и что за роль во всем этом спектакле (а может быть, во всем этом узоре?) была моей? и вообще — была? Тем временем пропал из-под крыла хребет Кавказа, плоская равнина раскинулась внизу до горизонта, размытого осенними дождями, и было как-то странно на душе — легко? прозрачно? холодно? печально? Как в песенке, которую когда-то, сто лет назад, в какой-то прошлой жизни я напевал над розовым Тбилиси, грузинских слов почти не разбирая: “Чемо цицинатела, даприндав нела нела, шенма шорит наатебам, дамцвада да манела...” Ноябрь 2000 — апрель 2001