фрагмент из книги. перевод с английского Равиля Бухараева
Даниел Уайссборт
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2001
Terra Поэзия:
Даниел Уайссборт: “Письма к Теду Хьюзу”
ОТ РЕДАКЦИИ
Предлагаем вашему вниманию фрагмент книги стихотворений известного английского поэта и переводчика Дэниела Уайссборта. Книга называется “Письма к Тэду Хьюзу” и посвящена памяти великого английского поэта Тэда Хьюза, с которым Дэниел был близко знаком на протяжении многих лет. Стихотворения и автокомментарии из книги Уайссборта перевел другой житель Лондона — поэт и журналист Би-би-си Равиль Бухараев. На русском языке стихи Уайссборта печатаются впервые.
Преподобный Теренс МакКоги из колледжа Святой Троицы в Дублине был коллегой Тэда Хьюза по Пемброук-колледжу в Кембридже в начале пятидесятых. Старинный и, вероятно, самый близкий друг кембриджского периода жизни Хьюза, Теренс сказал надгробное слово во время погребальной службы в церкви Святого Петра. Когда мы покидали церковь, шел дождь. Вороны, рассевшиеся по высоким деревьям между погостом и Корт Грин, вдруг взмыли в воздух. Алан Силлитоу и его жена Руфь Фэйнлайт, как и я, приехали на похороны из Лондона. Когда он отдал честь, я невольно вспомнил 1958 год и похороны моего отца. То, что один из привратников нашего многоквартирного дома, Джок, в тогдашней, напоминающей военно-морскую, швейцарской униформе, отдал честь гробу предельно далекого от военной жизни человека, тогда задело меня за живое. Перед похоронами в Корт Грин был большой прием, а после возвращения из крематория собрался лишь избранный круг родни и друзей.ПОХОРОНЫ Дождь не преставал моросить, — лишь прерывался на время, в паузах небо светлело, а потом снова сеялась морось. А я вспомнил солнце, Корт Грин и лужайку, за нею ту церковь, где мы пополудни сидели, — в то первое запоздалое посещенье, что несколько странно при моем любопытстве к церквам. Воронье заполошно кружилось сегодня над зеленой межой промеж садом твоим и погостом, когда мы выходили из церкви, вставая под дождь в ожидании дрог похоронных. А потом Алан вдруг отдал честь. И я вспомнил, как лет сорок назад Джок — коротышка в военно-морской униформе привратника — честь по-военному отдал штатскому гробу отца, как трогались мы от многоквартирного дома на северо-западе Лондона к зажатому между домов еврейскому кладбищу в Бушни, в графстве Хертфордшир. Тэд, надо было и мне отдать тебе честь, ухватиться за повод для последнего слова или последнего жеста. Но я не смекнул — да и что мне тебе объяснять! Ты всегда умел ждать терпеливо, пока я врублюсь, так было и нынче. Но этот особенный день — он ведь и вправду прошел. Мы взирали, глотали из рюмок, промеж собой толковали, меняясь воспоминаньями, ощущали вину или стыд, как обычно бывает, даже если мы были крайне довольны тем, что, как мы полагали, обреталось в наших сердцах. Я довольно поздно полюбил Гайдна, он казался мне скучным и, уж конечно, вне всякого сравнения с Моцартом, хотя оба они мнились достаточно предсказуемыми. Моцарт до сих пор кажется предсказуемым, а вот Гайдн — нет. По рекомендации Гайдна, так сказать, я обратился к Генделю, связь которого с Великобританией была для меня, как ни странно, негативным фактором. Тэд напоминает мне Генделя, однако среди нас не видно никого похожего на Папу Гайдна, чтобы развить его мастерство.ГАЙДН? Гайдн заметил про Генделя: “Сей был наш общий учитель”. Ты тоже, мне кажется, был. Тебя уже начали подшивать куда надо, хотя эхо кувалды твоей еще громыхает, но и этому место найдут в каталогах. Ты умер — мы встали с нелепым вопросом: что дальше? Как истину дальше запутать? Но где же наш Гайдн? Известно, что Хьюз был страстным спиннингистом. Раннее утро было лучшим временем, чтобы переговорить с ним по телефону.ГИПЕРБОЛА Ты брал меня, когда отправлялся рыбачить: со мной, ты говаривал, обычно везет. Ты оглядывал берег, чтоб выбрать удачное место, а я все приискивал достойную тему для разговора, на себя отвлекая вниманье по поводам чаще пустым для тебя и никчемным. Но если нечаянно вдруг задевал за живое, когда твой рассеянный взор блуждал по кружилам стремнины, раздавался твой голос — как правило, ты уже знал, куда бросишь блесну, — голос — глас океана, связующего берега континентов, с которых мое разделенное эго махало себе самому. В Кембридже мы часто сиживали в пабе “Якорь”, распевая песни — шотландские баллады или песни ирландских повстанцев. Среди любимых песен Тэда была баллада о сэре Патрике Спенсе. Если закрою глаза — я слышу, как он поет, с наслаждением выговаривая хрустящие гэльские согласные, протягивая резонирующие гласные. Мне даже кажется, что я вижу его, все глубже упадающего в кресло, — кажется, что он погружен в транс и при этом слегка смущен, особенно когда запрокидывает голову, чтобы вытянуть громогласные слова древнешотландской этой баллады.Помни Кембридж! Твое исполнение песни о сэре Патрике Спенсе. Я помню песню, конечно. И даже твой голос — почти. Но, так или иначе, твой голос пресекся — позднее я вспомнить пытался, почему и зачем. А насчет наших нападок на Силвию, похоже, ты так и не забыл ничего. Я не знаю даже, простил ли ты нас, твоя память ничего не отпускала на волю. И для тебя оставалось свежо все, что остальные предпочли бы запамятовать. Ты предавал это суду вновь и заново или, быть может, впервые. И то, что ты не мог или не хотел забывать, обнажает человеческую обыденность мифа, сотворенного чужаками. Что касается наших нападок на Силвию, что ж… Силвия Плат была тогда, в 1955—1957 годах, фулбрайтовским аспирантом на факультете английского языка в Кембридже. О ее прибытии громко возвестили несколько студенческих газет и журналов, в частности, газетка “Варсити” (varsity = university), которая напечатала ее фотографию в купальном костюме. Стихотворения Силвии должным образом появлялись то там то сям, что вызывало иронические замечания, а то и разгромное неприятие со стороны нашей маленькой группы. Помнится, мы даже напечатали рецензию в еженедельнике “Бродшит”, который тогда редактировали вместе с Дэвидом Россом. Стихотворения Силвии, которые подверглись нашему разгрому, впоследствии, в 1960 году, появились в ее первом сборнике “Колосс”, посвященном Тэду. Как бы опасно ни было это замечание, но я не думаю, что наше отношение к этим стихам было вовсе уж несправедливым. И хотя тесное общение Тэда и Силвии началось чуть позже, он, по-моему, так и не простил нас до конца. Верность Тэда Хьюза памяти Силвии кажется мне трогательной, хотя некоторые более жестокие его критики рассматривают это иначе. Тэд, на самом деле всегда оберегал и защищал Силвию и после ее гибели продолжал быть защитником ее литературного имени вопреки всем нападкам со стороны разных критиков и теоретиков, которые знали очень мало или не знали вообще ничего об обстоятельствах его жизни и жизни Силвии.
Силвия Плат покончила с собой в 1963 году, и расхожее мнение винит в ее смерти холодность и самопогруженность Тэда Хьюза. Много оно знает, расхожее мнение.
Силвия погибла, как я уже сказал, в 1963 году. Именно в канун нового, 1964 года Тэд рассказал мне об идее нашего журнала “Современная поэзия в переводах”, который издается до сих пор. Первый выпуск этого журнала вышел в таблоидном формате, по три колонки на полосе, на тонкой бумаге ради удешевления рассылки за границу: мы надеялись, что многие американские университеты подпишутся на журнал — так и случилось. “По крайней мере новинка”, — так отреагировало на первый выпуск журнала Литературное приложение к газете “Таймс”. Тогда я воспринял это как поощрение, но теперь я не так уж уверен в этом! Нас с Тэдом главным образом интересовало послевонное поколение поэтов Восточной Европы. Что же означает — выжили? Это — характеристика прямого опыта, полученного от общения с разрухой и насилием войны, а также с тоталитарными режимами, возникшими вслед крушению нацист-ской Германии. В своем эссе о венгерском поэте Яноше Пилинском Хьюз писал: “Безмолвие честности художника “после Аушвица” — это реальное явление. Масса человеческих свидетельств жизни в концлагерях и тому подобного перевели цену “правды” и “действительности”, а также “понимания” в такие сферы, где слова становятся бессмысленны. Европейские поэты, созданные такими обстоятельствами, хорошо известны. Они продолжали писать, если вообще вновь брались за перо, только от матерого отчаянья, минимума надежды и особой иронии отношения к жизни.О НАШЕМ ЖУРНАЛЕ Ты стоял там, — казалось, сама неподвижность, — опять одинокий, в углу на квартире у Кима. В новогоднюю ночь 64 года. Тогда ты поведал мне об идее журнала, изъясняя ее в системных деталях, — полагаю, не просил я об этом, но вышло как будто просил. Идея была так проста, хоть и своеобычна, современная поэзия в переводах, всего-то делов. “По крайне мере новинка”, — писали газеты. Подозрительно то, что журнал все еще существует. Предвосхищая протесты, ты тогда предложил сверхизобилье буквальных, дословных подстрочников. И вот поэзия наших старших братьев из Восточной Европы пережила тоталитарные режимы и войны. Поэзия их пережила переводы. Наш журнал пережил свои беды — и выжил. При всей своей многогранности и всем упорстве Тэд был большим сторонником запоминания наизусть (и не только в качестве умственного упражнения или тренировки мозгов) и часто пытался убедить в необходимости этого и других людей. Предисловие к составленной им антологии “Наизусть: 101 стихотворение на память” (By Heart: 101 Poems to Remember) описывает технику, основанную на изобретенном им приеме повествовательных связок между разными элементами слов или образов в стихах. Эти повествования могли состоять из “живых визуальных образов”, сколь угодно абсурдных или на первый взгляд совершенно бессвязных.НАУКА ЗАПОМИНАТЬ Меня еще не было, а двери закрывались, люди умирали. Теперь сам я шагаю в сторону двери — кончится тем, что ее за собою затворю, преемнику ключ передав. Так вот — выйдя наружу, воззрю ли на небо, вознесу ли молитву? Или нагрянет одно лишь небытие? Тэд, ты выказывал любопытство к подобным дилеммам: пустоты и полости мира полнятся и освобождаются нами, приходим ли, уходим ли прочь, распоряжаясь остатками существований, — ты всегда умел найти выраженье для этих вещей. И вот — я навожу за собою порядок, продолжу ли это занятье — еще под вопросом. Возможно, мне снова удастся кульбит перемещенья между тем, что прошло, и продолженьем минувшего. Возможно, я просто истлею под затухающий звук последних аккордов. Но предреченное мне, всего вероятней, — это лишь начало иного продления жизни, которое, вообще говоря, не что иное, как итог выживанья! Тэд, я вновь поражаюсь тому, как ты был вынослив, как удары держал, сносящие с ног, постоянным твоим воскрешеньям и усильям твоим все это сплести воедино в свободные кабели связи. Выносливость, мужество и отказ покориться, — напряжение сказывалось, безусловно, и молчанья свидетельствовали о повреждении линий. А твое отношение к запоминанью? посредством рассказа ты связывал вещи безо всякой логической сцепки, так что все твои существованья пребывали отдельно, но рядом, и механика жизни работала без перебоев. Игры мнемоники, — ты пробовал им обучить и других, — заменяли собой ограниченность всяческой речи, хотя говорил все больше и больше, неизрекаемое все чаще облекая в слова, как будто беседовал с собственным “я”, или так мне казалось: такому нельзя подражать. Это было как зов, но без ожиданья ответа, хотя так хотелось помочь. Взамен наблюденьями всякий спешил поделиться, показывая, быть может, что твой зов не напрасен. И кто поручится, что это не тот самый отзыв, на который ты сам и надеялся втайне?