стихотворения
САНДЖАР ЯНЫШЕВ
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 4, 2001
Ось САНДЖАР ЯНЫШЕВ Землетрясение в июле Вот это и есть ждать природы щедрот. Мы проснулись. Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши выдергивались из копченой дыры контрабаса и глохли. В горах помутнелые сны свои русла, должно быть, покинули морщиться. Мы же от их вещества загустели быстрей алебастра. И целую вечность потом не могли двинуть бровью. Покуда внизу голосила молочница. Дом ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак, корою — единой породой твердел; под светлеющей кожей хребты ископаемых рыб, рудименты искомых оплаканных некогда кукол, собачек и кошек угадывались, как светящийся призрачный Китеж. Вот это и значит — “незыблемость”. Сделайся снегом, ползущим с вершин, — не почувствуешь меньшей надеги; и будучи сном — самовольно сосуд не покинешь... Не требуй у рождшей земли милостыни покоя. Она торжествует движенье над небом. А я торжествую — тебя. И на будущей пленке ты веткой проснешься, но почва ее не коснется отныне. ПЕСНЯ мужчина глядит под ноги женщина смотрит вдаль как колба, он вертикален она вся — горизонталь это такой камыш она родилась из колена из чашечки для питья его, как из полой уключины он — из ее ногтя мужчина весь темный в ухе он — вечная ночь во рту он тьму попирает и смотрит в тьмущую высоту это такой камыш женщина тоже бывает темной, когда для него она собирает черешню и сеет ячмень для него в черную, черную землю но ей лишь тогда легко когда он, взяв ее волос губами, пьет молоко словно через камыш све-е-ет. РОДИНКА И ПЕРСТЕНЬ I На пальце голову кружит Зеленый камушек нефрит: “Не ври!” You are quite memoried, quite free… Зеленый камушек нефрит горит и смотрит не моргая. Внутри, как в кузне, горячо; он твоим голосом речет: “Я не такая, я — другая!” Я знаю, милая, я сам не верю крошечным глазам — вот подрастет: “Каков, а? Гляньте!” Чтоб потемнел да поостыл (его ресниц касалась Ты!), чтоб налился, как желудь, глянцем... Я буду листья крон листать, я буду зелень мха глотать и ждать — вот-вот заколосится твоя трава; я потерплю. А после разом преступлю, как тать, границу роговицы. II Что начала свой путь изда- лека — так это ли беда при двух ногах, дресной одетых!.. Но ее родинка на чох жуков, календул — тоже мох передвигает ложноцветок. Предпочитая тьме испуг, на север (юг?), на север (юг?), от поясницы и по звонку ручью гнедой крадется шмель, и всяка впадинка — что мель, близка подреберному звуку. — А тенный вырез завсегда вослед ей… — Тоже мне беда! Мы обезвредим это жало: сорвем покров, чтоб — белый свет, чтоб родинка не только вверх бежала. Бежала БОГ СМЕРТИ — Как разрешить початый двадцать, считай, годков тому назад спор о бессмертье и душе? Когда ты сам нетленный клад в земле, куда теперь деваться прикажешь мне — и вообще?.. — Из мрака в мрак, из бездны в бездну кочует тело; даже тот, кем мы являемся в кино или во сне, горит не от лучины пажити небесной; он — тело, лишь оно, оно. “И что, мне губ его усмешку терпеть до греческих календ?!” — В тени и шорохе осин — тому уж скоро триста лет — со снегом землю вперемежку я под ногтями уносил. ИЗ “ПРОЗРАЧНЫХ СТИХОВ” l Как много девушек и женщин — лодыжек, щиколоток... Мне однако же милее женьшень, пророщенный в иной земле. Его солено-терпкий привкус в масленой ступке, как в трубе, озвученный, толчется. Прикус на каждом звуке по себе неровную оставил память; а вера — тайная, как сглаз, — чьих обладательниц слепая ЛЮБОВЬ, пеленутая в газ, сама себе мужей рождает и умерших, в земле камлать, на кладбище не провожает, а дома остается ждать. ОСЬ Жене, Вадюше, Славику Построй Мне дом, — сказало Слово. — Мне холодно, твои сердца не слишком твердая основа для речетворного сырца. Есть сруб, фундамент, рядом груша, топчан дощатый, виноград... Но не очерчена окружность, за коей глухота и смрад. (Душа ж до той поры без дому, пока сама и не при Мне. Она ведь — что? Слоистый омут... Но Мое Царствие мутней.) Приделай крышу Мне, заслонку подвинь в мигающей печи, наладь в окно бычачью пленку и трещинки все завощи. А за оградой — будь что будет. Туда и тропки проложить сквозь мальву не опасно, буде есть дом, все прочее — кажись. Душа ведь — маятник. Сколь сильно б ни повело (иже еси!..), обратно с точностью до “си—ля” ее отдаст — вокруг Оси. l О ужас: нет людей, а Бог, Куда ни погляди — повсюду. В стеклянном черепе Его Нет места ни зверью, ни блюду Из человечьих снов, молитв, Совокуплений и вечерий… Но если что и впрямь болит, То сразу попадает в череп. Твой подожженный нетопырь, Невстреча с Прадедом и Принцем — Все это — нет, не боль, но пыль В Его густых, как ночь, ресницах. Однако — что у корабля Ничтожней и больнее ветра? Останется после тебя Одно-единственное Лето. А я — разулся и исчез, Не под стеклянным лбом — снаружи… И все же: где-то они есть — И люди, и зверье, и… ужас. ТУТОВНИК О кладбище, листвяный палимпсест, тутовая невыболтанность к лету!.. “Не вздумай поднимать с земли и есть то, что взошло на фосфоре скелетном”, — так говорила мама. Я алкал напиться млечным соком шелкопряда. И сок подобно времени стекал по ликам измышленного распада. “Не то сулит беду, что тащим в рот, — я голос Деда под плитой услушал, — а то, что изо рта исходит. Вот тебе мой летний дар — бери и кушай!” Страж у ворот, свершающий намаз, вдруг похитрел сквозь бороду и — чудо! — два саженца проклюнулись из глаз, обрызгав тутом. Белым-белым тутом.
Ось САНДЖАР ЯНЫШЕВ Землетрясение в июле Вот это и есть ждать природы щедрот. Мы проснулись. Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши выдергивались из копченой дыры контрабаса и глохли. В горах помутнелые сны свои русла, должно быть, покинули морщиться. Мы же от их вещества загустели быстрей алебастра. И целую вечность потом не могли двинуть бровью. Покуда внизу голосила молочница. Дом ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак, корою — единой породой твердел; под светлеющей кожей хребты ископаемых рыб, рудименты искомых оплаканных некогда кукол, собачек и кошек угадывались, как светящийся призрачный Китеж. Вот это и значит — “незыблемость”. Сделайся снегом, ползущим с вершин, — не почувствуешь меньшей надеги; и будучи сном — самовольно сосуд не покинешь... Не требуй у рождшей земли милостыни покоя. Она торжествует движенье над небом. А я торжествую — тебя. И на будущей пленке ты веткой проснешься, но почва ее не коснется отныне. ПЕСНЯ мужчина глядит под ноги женщина смотрит вдаль как колба, он вертикален она вся — горизонталь это такой камыш она родилась из колена из чашечки для питья его, как из полой уключины он — из ее ногтя мужчина весь темный в ухе он — вечная ночь во рту он тьму попирает и смотрит в тьмущую высоту это такой камыш женщина тоже бывает темной, когда для него она собирает черешню и сеет ячмень для него в черную, черную землю но ей лишь тогда легко когда он, взяв ее волос губами, пьет молоко словно через камыш све-е-ет. РОДИНКА И ПЕРСТЕНЬ I На пальце голову кружит Зеленый камушек нефрит: “Не ври!” You are quite memoried, quite free… Зеленый камушек нефрит горит и смотрит не моргая. Внутри, как в кузне, горячо; он твоим голосом речет: “Я не такая, я — другая!” Я знаю, милая, я сам не верю крошечным глазам — вот подрастет: “Каков, а? Гляньте!” Чтоб потемнел да поостыл (его ресниц касалась Ты!), чтоб налился, как желудь, глянцем... Я буду листья крон листать, я буду зелень мха глотать и ждать — вот-вот заколосится твоя трава; я потерплю. А после разом преступлю, как тать, границу роговицы. II Что начала свой путь изда- лека — так это ли беда при двух ногах, дресной одетых!.. Но ее родинка на чох жуков, календул — тоже мох передвигает ложноцветок. Предпочитая тьме испуг, на север (юг?), на север (юг?), от поясницы и по звонку ручью гнедой крадется шмель, и всяка впадинка — что мель, близка подреберному звуку. — А тенный вырез завсегда вослед ей… — Тоже мне беда! Мы обезвредим это жало: сорвем покров, чтоб — белый свет, чтоб родинка не только вверх бежала. Бежала БОГ СМЕРТИ — Как разрешить початый двадцать, считай, годков тому назад спор о бессмертье и душе? Когда ты сам нетленный клад в земле, куда теперь деваться прикажешь мне — и вообще?.. — Из мрака в мрак, из бездны в бездну кочует тело; даже тот, кем мы являемся в кино или во сне, горит не от лучины пажити небесной; он — тело, лишь оно, оно. “И что, мне губ его усмешку терпеть до греческих календ?!” — В тени и шорохе осин — тому уж скоро триста лет — со снегом землю вперемежку я под ногтями уносил. ИЗ “ПРОЗРАЧНЫХ СТИХОВ” l Как много девушек и женщин — лодыжек, щиколоток... Мне однако же милее женьшень, пророщенный в иной земле. Его солено-терпкий привкус в масленой ступке, как в трубе, озвученный, толчется. Прикус на каждом звуке по себе неровную оставил память; а вера — тайная, как сглаз, — чьих обладательниц слепая ЛЮБОВЬ, пеленутая в газ, сама себе мужей рождает и умерших, в земле камлать, на кладбище не провожает, а дома остается ждать. ОСЬ Жене, Вадюше, Славику Построй Мне дом, — сказало Слово. — Мне холодно, твои сердца не слишком твердая основа для речетворного сырца. Есть сруб, фундамент, рядом груша, топчан дощатый, виноград... Но не очерчена окружность, за коей глухота и смрад. (Душа ж до той поры без дому, пока сама и не при Мне. Она ведь — что? Слоистый омут... Но Мое Царствие мутней.) Приделай крышу Мне, заслонку подвинь в мигающей печи, наладь в окно бычачью пленку и трещинки все завощи. А за оградой — будь что будет. Туда и тропки проложить сквозь мальву не опасно, буде есть дом, все прочее — кажись. Душа ведь — маятник. Сколь сильно б ни повело (иже еси!..), обратно с точностью до “си—ля” ее отдаст — вокруг Оси. l О ужас: нет людей, а Бог, Куда ни погляди — повсюду. В стеклянном черепе Его Нет места ни зверью, ни блюду Из человечьих снов, молитв, Совокуплений и вечерий… Но если что и впрямь болит, То сразу попадает в череп. Твой подожженный нетопырь, Невстреча с Прадедом и Принцем — Все это — нет, не боль, но пыль В Его густых, как ночь, ресницах. Однако — что у корабля Ничтожней и больнее ветра? Останется после тебя Одно-единственное Лето. А я — разулся и исчез, Не под стеклянным лбом — снаружи… И все же: где-то они есть — И люди, и зверье, и… ужас. ТУТОВНИК О кладбище, листвяный палимпсест, тутовая невыболтанность к лету!.. “Не вздумай поднимать с земли и есть то, что взошло на фосфоре скелетном”, — так говорила мама. Я алкал напиться млечным соком шелкопряда. И сок подобно времени стекал по ликам измышленного распада. “Не то сулит беду, что тащим в рот, — я голос Деда под плитой услушал, — а то, что изо рта исходит. Вот тебе мой летний дар — бери и кушай!” Страж у ворот, свершающий намаз, вдруг похитрел сквозь бороду и — чудо! — два саженца проклюнулись из глаз, обрызгав тутом. Белым-белым тутом.