перевод с английского Владимира Гандельсмана
Мастерская:
Опубликовано в журнале Новая Юность, номер 3, 2001
Мастерская:
В ночном поезде:
О поэзии Марка Стрэнда
Чарльз Симик
Сколько раз за последние 30 лет его причисляли то к неосюрреалистам, то к поэтам, работающим в испытанной традиции модернизма. Что делает Стрэнда “несовременным”, так это его убеждение, что вся поэзия, начиная с греков и римлян, актуальна для любого пишущего сегодня в Бруклине или Канзасе. В своей новой книге эссе он объясняет: “Я думаю, что любая поэзия формальна в том смысле, что существует в определенных рамках, будь то следование традиции или язык. Эти рамки в свою очередь существуют в пределах индивидуальной поэтической концепции: что есть стихи, а что не”. Саморефлектирующая природа поэзии — его главная тема. Кто бы ни читал его в будущем, современной Америки он найдет не много. Его стихи замкнуты, всепоглощающе замкнуты.
Начиная с Уитмена американские поэты изо всех сил старались избежать литературности. В своих усилиях ублажить читателя они взяли на вооружение идею Эмерсона, что поэт — обычный человек. “Мы такие же”, — писал Уитмен в 1855 году в предисловии к “Листьям травы”. Стрэнд бы его не поддержал.
Он невозмутимо элитарен и литературен. Его читатель — это некий идеальный и абсолютно неведомый читатель, тот, кто, возможно, еще и не родился. Любая книга Стрэнда подобна ночному поезду с одним пассажиром, склонившимся с маленьким фонариком над книгой своей жизни. Он что-то бормочет, надеясь, правда, что его подслушивают.
Марк Стрэнд родился в Самарсайде на острове Принца Эдварда в Канаде в 1934 году в семье американцев. Его отец был сотрудником компании “Пепси-Кола” и вместе с семьей много путешествовал. Они жили в Халифаксе, Монреале, Нью-Йорке, Филадельфии, в Перу, Колумбии и Мексике. По окончании Антиохского колледжа Стрэнд изучал живопись в Йеле у Джозефа Алберса. В течение 1960–1961 годов, которые он провел в Италии, получив Фултбрайтовскую стипендию, он был участником писательского семинара в Айове, а затем преподавал там до 1965 года. С тех пор он жил в Бразилии, Ирландии, Италии, Нью-Йорке, Нью-Хэвене, Шарлотсвилле, Кембридже, Балтиморе и Чикаго, продолжая преподавать литературу и писательское мастерство. Из американских поэтов, возможно, только
Элизабет Бишоп сменила больше городов и стран, чем Стрэнд, и потому он редкий случай странствующего поэта (стрэндствующего. — Прим. переводчика). Подобно Марко Поло из “Невидимых городов” Итало Кальвино, который в каждом баснословном городе Азии искал родную Венецию, Стрэнд натыкается на себя, где бы он ни был. Он поэт, который сидит дома в халате и тапочках, всегда оставаясь при этом транзитным пассажиром.Впервые я встретил Стрэнда в Нью-Йорке на поэтических чтениях, организованных Полем Кэрролом в 1967 году, представлявшим антологию “Молодые американские поэты”. Высокий, красивый, очень элегантный, он не был похож на поэта. С другой стороны, большинство поэтов не выглядят как поэты. Более вероятно обнаружить такой тип среди владельцев похоронного бюро или в обслуге цветочного магазина.
Стрэнд и я принадлежим к поколению тех американских поэтов, которые открывали для себя как европейскую, так и южноамериканскую поэзию. 60-е годы — расцвет переводческой работы. Сам Стрэнд переводил с испанского и португальского. Такие поэты, как Пабло Неруда, Сезар Вальехо, Васко Попа, Пауль Целан, Рафаэль Альберти, Райнер Мария Рильке, Фернандо Пессоа, Збигнев Херберт и многие другие, были впитаны и усвоены. Наши литературоведы, у которых в лучшем случае есть поверхностное представление о зарубежной литературе, привычно упускают из вида их значительное влияние на всех нас. Извечный вопрос для поэта любого возраста: как оживить лирическое стихотворение — предоставлял возможность различных, не найденных в то время в американской поэзии решений. Прежде всего нас восхищали экстравагантные сравнения и метафоры у этих поэтов, их “дикорастущее” воображение. “Он косметолог обыденности”, — говорит Стрэнд о Пабло Неруде в статье из новой книги эссе.
Между тем, пока большинство американских поэтов довольствовались нагромождением метафор в стиле Неруды, Стрэнд в своей первой книге “Причины для перемещений” (1968) пошел другим путем. Он брал один-единственный образ и создавал из него повествование, подобно тому как это бывает во сне. Настроение выкапывает образ во сне; затем этот образ рассказывает свою историю. Так Стрэнд и поступал.
В следующем сборнике стихов “Еще темнее” (1970) прояснились американские привязанности Стрэнда: Уоллес Стивенс и Элизабет Бишоп, с их тягой к сюрреализму и темнотам. Стрэнд пишет: “У Стивенса логика прерывистая, спрятанная, таинственная, либо ее просто нет. А уж если что и есть, так это колдовская сила слова или фразы”. Того же хочет и Стрэнд. Из книги в книгу он стремится к одной цели: написать совершенное короткое лирическое стихо-творение.
Когда я говорю “лирические стихи”, я имею в виду стихи, в основе которых — музыка, но предназначены они для чтения или письма, не для пения. Обычно они коротки, редко страница-две, и с тем эмоциональным градусом, который объясняет их неизбежное появление на свет. Лучшие из них отражают неуловимые, зачастую эфемерные движения мысли и чувства и делают их ясными и понятными, зафиксированными в языке, что не дано нашему повседневному опыту. А стихи убеждают нас в их важности и даже правоте. Среди литературных жанров лирика менее всего подвержена изменениям. Ее темы коренятся в устойчивости человеческой сути, и со времен античности она связует субъективно-личное и универсальное.
“Еще темнее” — книга юноши, книга, до странности одержимая смертью. Но, как верно он сам заметил, событие смерти — главная забота лирической поэзии. Ранние смерти матери и отца и сопутствующее им чувство невозвратимости утраты преследуют его. Лирика по Стрэнду — это “элегия, воссоздающая будущее, которое скорбит о прошлом”. “Стихи празднуют печальный момент, когда мы становимся историей”, — замечает он в эссе о стихотворении Чарльза Райта, но этот пафос справедлив и в отношении его самого. Стрэнд — изгнанник в себя. Его стихи напоминают мне иммигрант-ский чемодан, набитый старыми семейными фото, которые время от времени вынимают и разглядывают, пока не находят какие-то новые незначительные детали, не замеченные прежде и разрывающие сердце. Странно, но в этом, возможно, суть дела: ностальгия по прошлому — воистину тайный путь сделать настоящее пронзительней и реальней: как в стихотворении “Предсказание”:
(Подстрочник. — Прим. переводчика.)
Другая особенность Стрэнда в том, как он замедляет время. Стихотворение, не успев начаться, в каком-то изнеможении стихает, как если бы мы смотрели Антониони. Для Стрэнда в бесконечной Вселенной начало так же бессмысленно, как и конец. Оба заслоняют подчеркнуто глубокую тишину сути вещей. Продолженное настоящее, в котором ничего не происходит, насыщенное лишь предзнаменованиями и интуициями, — вот идея его рая. Мистик ли он? Да, но вполне своеобразный. Его интересует не метафизика момента, но эстетика.
Его надежда — передать красоту, которая сопутствует такому величавому опыту.
Его следующая книга, “История нашей жизни” (1973), совершенно другая. Это Стрэнд, читающий в ту пору “Прелюдию” Вордсворта, и это стихи, где автобиографичность еще более очевидна. Некоторые из них довольно длинны и почти все — повествовательны, но каким-то странным, окольным образом. Они возвращаются вновь и вновь к одному и тому же фрагменту воспоминания. Стрэнд подобен криминалисту, который увеличивает фотографию, чтобы опознать некое лицо или уточнить какие-то важные детали. Если бы я только мог опять поместить себя, словно бы думает он, в это утраченное мгновение, я бы начал заново историю своей жизни, как будто она еще не написана. “Необъяснимое”, “Элегия отцу”, “Празд-нование”, “Комната” и стихотворение, одноименное названию книги, — из наиболее трогательных созданий Стрэнда.
В книге “Поздний час” (1976) он возвращается к более коротким вещам, свободным по форме, но их диапазон по-прежнему невелик. “Моя мать на склоне лета вечером” — очень волнующее произведение, равно как и стихотворение о китах, убитых рыбаками. В этом же плодотворном году Стрэнд публикует одну из своих самых оригинальных книг. “Памятник” — восхитительная работа, с трудом поддающаяся классификации и состоящая из фрагментов, заметок о поэзии, музах, религии, из анекдотов, — и все это порой звучит как стихи в прозе.
“Секрет человеческой жизни, — говорит он, — универсальный коренной секрет, от которого все и пляшет, — жажда эту жизнь продлить”. Шансы, насколько Стрэнду известно, невелики. “О, несчастнейший Памятник! Громада ничтожества, возносящаяся во сне…” — пишет он. “О, счастливый Памятник! Громада Ничто сносит тебя
!”В книгах “Жизнь продолжается” (1990) и “Темная гавань” (1993) Стрэнд пытается расширить свой репертуар. Комическое, встречавшееся и в “Памятнике”, и в сборнике “Мистер и миссис Бэби и другие истории” (1985), отныне присутствует во многих стихах. С одной стороны, он продолжает совершенствовать философскую лирику с ее предметами исследования: временем и памятью, с другой — пишет юмористические стихи, фарсовые баллады и сатиры. Должен признаться, что я предпочитаю Стрэнда в его мрачности, если она выполнена не в шутовском или самоуничижительном тоне, труднопереносимом в большом количестве.
“Зачем ты все время пытаешься распознать себя?” — спрашивает Стрэнд. Действительно, зачем? Я думаю, он ответил бы, что другого не дано. Эмили Дикинсон тщательно исследовала свою внутреннюю жизнь в большинстве из написанных 1775 стихотворений и с этим покинула мир. Ты сам и есть высшая невыразимость для них обоих.
Последняя работа Стрэнда “Курица, Тень, Луна и пр.” выглядит то как сборник однострочных стихотворений, то как сборник эпи-грамм. Каждая главка объединена каким-нибудь повторяющимся простым словом. Скажем, “райская” страница включает такие вы-сказывания, как: “Игрушки в раю заводятся сами” и “У беды в раю подрезанные крылья”; на странице, отведенной “руке”, находим: “Холодная рука снега на склоне холма” и “Рука, держащая карточный домик”. Многие из высказываний не вполне доходят, но когда доходят, то радуют своей поэтической изобретательностью и красноречивостью. Стрэнд любит в стихах и разговорную нерегламентированную речь, и совершенную поэтическую форму. Эти две противоположные страсти, одна — к порядку и другая — к свободе воображения, определяют его как поэта. “Тень хаоса — порядок”, — пишет Стрэнд. И продолжает: “Вернись, тень моей юности”. “Укрой меня и скажи
, где я был”.Перевод с английского Владимира Гандельсмана.