ХАРУКИ МУРАКАМИ
ХРОНИКИ ЗАВОДНОЙ ПТИЦЫ
Перевод с японского Ивана и Сергея ЛОГАЧЕВЫХ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Харуки Мураками принадлежит к так называемому пост-послевоенному поколению
японских писателей, появившихся на свет, когда ощущения трагедии второй
мировой войны уже начали терять свою первоначальную остроту. Он родился
в 1949 году и детские и юношеские годы провел в Кобэ, крупном портовом
городе. Первыми “университетами” будущего писателя стали бесчисленные
книжные лавочки, где он впервые приобщился к западной культуре. В роли
ее носителей выступали моряки заходивших в Кобэ американских судов,
которые тюками сдавали прочитанные бестселлеры местным букинистам. Так
началось знакомство Мураками с американской литературой, сыгравшей большую
роль в жизни писателя и оказавшей впоследствии огромное влияние на его
творчество.
Мураками окончил литературный факультет знаменитого в Японии университета
Васэда, где специализировался на изучении классической греческой драмы.
Учебой, по его собственному признанию, он интересовался мало и куда
больше внимания уделял богатейшей коллекции киносценариев, собранной
в театральном музее Васэды. Его первое крупное произведение — “Слушай
песню ветра” — появилось в 1979 году и сразу завоевало литературную
премию “Гундзо”, которую в Японии вручают молодым авторам. Имя Мураками
быстро стало символом успеха. Пик популярности писателя пришелся на
конец 80-х — первую половину 90-х, когда его книги выходили миллионными
тиражами.
Один из мэтров японской литературы, лауреат Нобелевской премии Кэндзабуро
Оэ причисляет Мураками к “интеллектуальным писателям”, называя его продолжателем
литературных традиций, заложенных на рубеже XIX–XX вв. Нацумэ Сосэки.
Мураками смог добиться того, что не удавалось его предшественникам,
— привлечь к своим книгам массового и заинтересованного читателя.
За Мураками прочно закрепилась репутация “самого неяпонского японского
писателя”. Он формировался в “мультикультурной” среде, много жил за
границей — в США и Европе. В его текстах читатель не найдет дзэнских
реминисценций Кавабаты или тоски Мисимы о “великой Японии”. Герои Мураками
живут в Японии наших дней — стране, которой удалось добиться удивительного
культурного симбиоза вековых национальных традиций и масс-культуры со
всеми ее атрибутами, импортируемыми из-за океана. Истории, о которых
писатель рассказывает в своих книгах, запросто могли произойти где-нибудь
в Нью-Джерси или Вермонте.
Неудивительно поэтому, что Мураками — один из самых почитаемых японских
авторов в США, где за его творчеством пристально наблюдают специалисты
книжного рынка. Анонсы его новых книг появляются в каталогах американских
издательств задолго до того, как они выходят в Японии, и переводчики
интенсивно работают, чтобы свести к минимуму время, разделяющее публикацию
оригинала и перевода.
Мураками добился успеха, о котором можно только мечтать. Его книги востребованы,
они переведены на четырнадцать языков. Лауреат многих литературных премий,
в том числе престижной премии “Иомиури”, которая присуждалась таким
всемирно известным авторам, как Мисима, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, писатель
необыкновенно плодотворно работает не только как романист, но и как
мастер рассказа, публицист, переводчик Раймонда Карвера, Скотта Фитцджеральда,
Джона Ирвинга и других американских писателей.
В России в 90-х годах вышел его роман “Охота на овец”.
Несмотря на стойкую приверженность американской литературе, любимый
писатель Мураками — Достоевский. “Братьев Карамазовых” он называет “абсолютным
романом” — романом, где есть все, о чем хочется сказать писателю и что
хочется узнать читателю. Шагом к “эталону Достоевского” Мураками считает
свои “Хроники Заводной Птицы”, над которыми он работал четыре года.
Рассуждая о смысле писательства, Мураками в одном из интервью сказал:
“Рассказывание историй лечит. Если ты способен рассказать хорошую историю,
ты можешь исцелиться. “Хроники Заводной Птицы” — это собрание историй,
рассказанных разными персонажами. Они рассказывают и тем самым исцеляют
друг друга. Роман — это книга исцеления. Я думаю, рассказывание хороших
историй — это проявление любви. Наверное, поэтому я и пишу книги. Я
хочу исцелиться”.
Попробуем и мы исцелиться вместе с автором “Хроник Заводной Птицы”.
Иван ЛОГАЧЕВ
VII.
Счастливая химчистка
На сцену выходит Крита Кано
Я взял блузку и юбку Кумико и отправился на станцию, в химчистку. Обычно
я сдавал вещи в чистку прямо за углом от нашего дома. Нельзя сказать,
чтобы это место мне особенно нравилось; просто оно ближе. В химчистку
у станции иногда заходила жена. Она заносила туда что-нибудь по дороге
на работу, а на обратном пути забирала. Там немного дороже, но Кумико
говорила, что чистят лучше, чем у нас по соседству. Поэтому свои самые
красивые вещи она сдавала на станции, хотя это и было немного неудобно.
Вот и я в тот день сел на велосипед и поехал туда, подумав, что Кумико,
наверное, предпочла бы почистить юбку и блузку в той химчистке.
Я вышел из дома в зеленых хлопчатобумажных брюках, неизменных теннисных
туфлях и желтой майке, выпущенной какой-то фирмой звукозаписи для поклонников
Ван Хейлена. Ее в свое время где-то раздобыла Кумико. Этим утром, как
и в прошлый раз, из “Джи-Ви-Си” хозяина химчистки громко звучала музыка
— запись Энди Уильямса. Когда я вошел, “Гавайскую свадебную песню” как
раз сменял “Канадский закат”. Весело насвистывая в такт мелодии, хозяин
что-то старательно записывал в тетрадь шариковой ручкой. Среди множества
аудиокассет на полке я заметил Серджио Мендеса, Берта Кемпферта и “101
стрингс”. Похоже, хозяин был любителем легкого жанра. Я вдруг подумал:
а мог бы стать владельцем пристанционной химчистки приверженец “тяжелого”
джаза — Алберта Айлера, Дона Черри, Сесила Тейлора? Пожалуй, мог бы.
Но это вряд ли была бы счастливая химчистка.
Когда я выложил на прилавок зеленую в цветочек блузку и юбку цвета шалфея,
хозяин развернул вещи, быстро осмотрел их и написал на квитанции: “блузка
и юбка”. У него был разборчивый и красивый почерк. Мне нравилось, когда
в химчистке писали четко. А если в придачу здесь еще и любят Энди Уильямса
— тем лучше.
— Господин Окада? Правильно? — спросил он. Я подтвердил. Хозяин записал
мою фамилию, отделил копию квитанции и протянул мне. — Будет готово
в следующий вторник. Не забудьте получить. Это вещи вашей супруги?
— У-гу.
— Очень милый цвет.
Небо затянули хмурые облака. По прогнозу обещали дождь. Уже перевалило
за половину десятого, но люди с портфелями и зонтиками в руках все еще
спешили к ведущей на платформу лестнице. Служащие опаздывали на работу.
Утро выдалось душным и влажным, но это никак не отразилось на их внешнем
виде: все, как положено, были в аккуратных костюмах, аккуратных галстуках,
аккуратных черных туфлях. Среди них было много мужчин моего возраста,
но ни на ком больше не красовалась майка с Ван Хейленом. У каждого на
лацкане был значок его фирмы, под мышкой — газета “Нихон кэйдзай симбун”.
На платформе прозвенел звонок, и несколько человек бросились вверх по
ступенькам. Людей этой категории я не видел уже довольно давно. Всю
эту неделю я курсировал исключительно между нашим домом, супермаркетом,
библиотекой и близлежащим муниципальным бассейном, встречался только
с домохозяйками, стариками, детьми и владельцами лавок. Какое-то время
я стоял и рассеянно взирал на обладателей костюмов и галстуков.
Затем мне пришла в голову мысль: а не выпить ли мне кофе в баре на станции,
коли я здесь оказался. Тем более, что в утренние часы его подавали там
дешевле. Но, подумав, я решил не разводить канитель. Не так уже мне
и хотелось кофе. Я оглядел себя в витрине цветочного магазинчика. На
майке красовалось неизвестно откуда взявшееся пятно от томатного соуса.
По дороге домой, крутя педали, я поймал себя на том, что насвистываю
“Канадский закат”.
В одиннадцать часов позвонила Мальта Кано.
— Алло! — сказал я в трубку.
— Вы слушаете? Это дом господина Тору Окада?
— Совершенно верно. Тору Окада у телефона. — Я с первых слов узнал ее
голос.
— Говорит Мальта Кано. На днях вы оказали мне любезность, согласившись
встретиться. Извините, пожалуйста, нет ли у вас каких-нибудь срочных
дел сегодня после обеда?
Нет, ответил я. Свободен, как перелетная птица.
— В таком случае вас посетит сегодня моя младшая сестра Крита Кано.
— Крита Кано? — спросил я сухо.
— Да. Мне кажется, я показывала вам ее фотографию.
— Конечно, я помню. Только вот…
— Крита Кано — так зовут мою сестру. Она мой заместитель. В час дня
вас устроит?
— Вполне.
— Тогда разрешите откланяться, — сказала Мальта Кано и положила трубку.
Крита Кано?
Я пропылесосил пол и прибрал в доме. Разобрал газеты, связал их веревкой
и забросил на шкаф, разложил по футлярам разбросанные аудиокассеты,
перемыл на кухне посуду. Потом принял душ, вымыл голову, переоделся
в чистое. Приготовил свежий кофе, съел сэндвич с ветчиной и вареное
яйцо. Я уселся на диван с журналом по домашнему хозяйству, раздумывая,
что бы приготовить на ужин. Отметив страницу с рецептом салата из морской
капусты и тофу, выписал нужные для его приготовления продукты. Включил
радио и услышал “Билли Джин” Майкла Джексона. Я стал думать о Мальте
и Крите Кано. Что за имена выбрали эти сестрички! Комический дуэт да
и только. Мальта Кано. Крита Кано.
В моей жизни и впрямь происходило нечто странное. Бегство кота. Загадочный
звонок этой эксцентричной женщины. Я познакомился со странной девушкой,
начал ходить к заброшенному дому у дорожки. Нобору Ватая обесчестил
Криту Кано. Мальта Кано напророчила, что отыщется мой галстук. Жена
заявила, что я могу не работать.
Я выключил радио, положил журнал на книжную полку и выпил еще кофе.
Крита Кано позвонила в дверь ровно в час. Ее внешность в точности соответствовала
изображению на виденной мною фотографии: невысокая тихая на вид женщина
не старше 25 лет. В ее облике был замечательно передан стиль начала
60-х годов. Если бы “Американские граффити” снимался в Японии, Криту
Кано можно было отправить на съемочную площадку вообще без грима. У
нее была та же прическа, что на фото: легко взбитые волосы с завитыми
кверху концами. Со лба они были туго стянуты назад и сколоты блестящей
заколкой. Черные брови красиво подведены карандашом, накладные ресницы
таинственно оттеняют глаза, губная помада тоже подобрана по тогдашней
моде. Казалось, дай ей в руки микрофон — и она запоет “Ангелочек Джонни”.
По сравнению с макияжем ее одежда была куда более простой и непримечательной.
Обычно в такой ходят на службу: простая белая блузка, обтягивающая юбка
зеленого цвета. Никаких украшений. Она прижимала к себе белую лакированную
сумку, на ногах были остроносые белые лодочки. На тонких и острых, как
грифель карандаша, каблуках ее крошечные ножки выглядели игрушечными.
Я поразился, как ей удалось на них добраться до нашего дома.
Я пригласил ее войти, усадил на диван, подогрел кофе и предложил ей
чашку. Вид у нее был какой-то голодный, поэтому я поинтересовался, не
хочет ли она что-нибудь съесть. Она сказала, что еще не обедала.
— Но вы не беспокойтесь, — поспешила добавить она. — Я на обед обычно
почти ничего не ем.
— Да что вы? Не стесняйтесь. Мне ничего не составит сделать сэндвич.
У меня большой опыт в таких делах. Это не проблема.
Крита Кано покачала головой:
— Очень любезно с вашей стороны. Но, в самом деле, не утруждайте себя.
Кофе вполне достаточно.
На всякий случай я принес тарелку с шоколадным печеньем. Крита Кано
тут же с удовольствием съела четыре штуки. Я ограничился двумя и выпил
кофе.
Покончив с печеньем и кофе, она, похоже, немного успокоилась.
— Я пришла сегодня по поручению моей старшей сестры, Мальты. Меня зовут
Крита Кано. Конечно, это не настоящее имя. Настоящее — Сэцуко. Я взяла
имя Крита, когда стала помогать сестре. Это, так сказать, рабочий псевдоним.
К острову Крит я вообще-то отношения не имею и никогда там не была.
Это сестра решила назвать меня Критой, чтобы подходило к ее имени. Вам
приходилось бывать на Крите, господин Окада?
Я ответил, что не имел такой возможности и в ближайшее время туда не
собираюсь.
— А я бы хотела когда-нибудь съездить на Крит, — продолжала Крита Кано,
кивая с самым серьезным видом. — Крит — самый близкий к побережью Африки
греческий остров. Он довольно большой, и в древности там была развитая
цивилизация. Мальта бывала там и говорит, что это замечательное место.
Там сильные ветры и очень вкусный мед. Я обожаю мед.
Я тоже кивнул, хотя мне мед не очень нравился.
— Сегодня у меня к вам одна просьба, — сказала младшая Кано. — Мне надо
взять в вашем доме пробы воды.
— Воды? — изумился я. — Какой? Из водопровода?
— Это бы меня вполне устроило. И если тут есть поблизости колодец, хотелось
бы взять воду и оттуда.
— Боюсь, с колодцем ничего не выйдет. Тут у нас есть один. Но он на
чужом участке и воды в нем давно нет.
Крита Кано как-то странно посмотрела на меня.
— Там в самом деле нет воды? Точно?
Я вспомнил глухой звук, с которым брошенный Мэй Касахарой камень ударился
о дно колодца в саду заброшенного дома.
— Колодец действительно высох. Это точно.
— Ну, хорошо. Тогда позвольте, я наберу водопроводной воды.
Я проводил ее на кухню. Она достала из белой сумочки две маленькие бутылочки,
напоминающие пузырьки от лекарств, наполнила одну водопроводной водой
и аккуратно завернула крышку. После этого высказала желание взять воды
из крана в ванной. Я проводил ее в ванную, где Кумико повесила сушиться
свое белье и чулки. Не обращая на это никакого внимания, Крита Кано
открыла кран и набрала воду в другую бутылочку. Закупорив, перевернула
ее вверх донышком, чтобы убедиться, не вытекает ли вода. Крышка каждой
бутылочки имела свой цвет: синяя для воды из ванной, зеленая — из кухни.
Вернувшись в гостиную, она поместила бутылочки и маленький пластмассовый
контейнер-холодильник, застегнула на нем молнию и бережно опустила в
свою белую лакированную сумку. Застежка на ней закрылась с сухим щелчком.
По движениям ее рук можно было понять, что такие манипуляции она проделывала
до этого неоднократно.
— Большое вам спасибо, — сказала Крита Кано.
— Больше ничего не надо? — спросил я.
— Нет. Пока этого достаточно. — Одернув подол юбки, она взяла сумку
и хотела было подняться.
— Подождите. — Я никак не ожидал, что она так вдруг засобирается, и
слегка растерялся. — Не могли бы вы задержаться на минутку? Моя жена
хотела бы знать, что все-таки случилось с нашим котом. Уже скоро две
недели как он исчез. Не знаете ли вы о нем хоть что-нибудь?
Бережно держа сумку под мышкой, Крита Кано посмотрела на меня и несколько
раз быстро кивнула. При этом ее завитые по моде начала 60-х волосы мягко
заколыхались. Когда она моргала, ее большие черные накладные ресницы
медленно опускались и поднимались, подобно веерам на длинной рукоятке
в руках рабов-негров.
— Сказать по правде, сестра говорит, что эта история может оказаться
длиннее, чем казалось на первый взгляд.
— Длиннее, чем на первый взгляд?
Эти слова вызвали у меня в воображении высокий столб, одиноко стоящий
в пустыне, где, насколько хватало глаз, больше ничего не было. Солнце
клонилось к закату, и отбрасываемая столбом тень становилась все длиннее
и длиннее, пока его верхушка не отодвинулась так далеко, что ее уже
нельзя было различить простым глазом.
— Да. А может статься, дело не ограничится только исчезновением кота.
Я слегка оторопел.
— Но мы просим вас помочь найти кота. Только и всего. Замечательно,
если он отыщется. А если умер, мы хотим точно это знать. Почему же история
может оказаться длиннее? Не понимаю.
— Я тоже, — проговорила Крита Кано, подняв руку к волосам, чтобы чуть
сдвинуть назад сверкающую заколку. — И все-таки, прошу вас, поверьте
моей сестре. Конечно, я не хочу сказать, что ей известно все на свете.
Но уж если она говорит: “Это будет долгая история”, — значит, так и
получится.
Я молча кивнул. Говорить больше было нечего.
— У вас есть сейчас время, господин Окада? Может быть, у вас какие-то
дела? — спросила она официальным тоном.
Я ответил, что никаких дел у меня нет.
— Тогда, если позволите, я немного расскажу вам о себе. — Она устроила
на диване свою сумку и сложила руки на обтянутых зеленой юбкой коленях.
На ногтях был красивый розовый маникюр. И ни одного кольца на пальцах.
— Конечно. Говорите, пожалуйста. — Так моя жизнь стала поворачивать
в каком-то загадочном направлении, что, впрочем, можно было предугадать
с того момента, когда в прихожей раздался звонок Криты Кано.
VIII.
Длинная история Криты Кано
На сцену выходит Крита Кано
Размышления о природе боли
— Я родилась 29 мая, — начала свой рассказ Крита Кано, — и вечером того
дня, когда мне исполнилось двадцать лет, решила свести счеты с жизнью.
Я поставил перед ней чашку со свежим кофе. Она подлила в нее сливок,
отказалась от сахара и медленно перемешала содержимое ложечкой. Я, как
обычно, пил черный кофе, без сливок и сахара. Часы на столе сухо отсчитывали
секунду за секундой.
Пристально посмотрев мне в глаза, Крита Кано спросила:
— Можно я буду рассказывать по порядку, с самого начала? Где родилась,
про нашу семью…
— Пожалуйста, не стесняйтесь. Делайте, как вам удобнее.
— В нашей семье трое детей, я — самая младшая. У нас с Мальтой есть
старший брат. У отца — собственная больница в префектуре Канагава. Никаких
проблем у нас в семье не было. Самая обыкновенная семья, каких много.
Родители, очень серьезные люди, с большим уважением относились к труду.
Воспитывали нас в строгости, но отчасти позволяли быть самостоятельными,
если это не мешало взрослым. Материально мы ни в чем не нуждались, но
и роскоши дома не было. Родители считали, что нельзя баловать детей
лишними деньгами. В общем, жили мы скорее скромно. Мальта старше меня
на пять лет. С раннего детства мы видели, что она не совсем такая, как
другие дети. У нее был дар угадывать разные вещи. Например, она знала,
что в такой-то палате больницы только что умер пациент, или могла сказать,
где искать пропавший кошелек. Сначала все относились к способностям
Мальты с интересом и воспринимали их как ценный дар, но скоро это стало
вызывать тревогу. Родители запретили сестре говорить на людях о “вещах,
не имеющих под собой твердого основания”. Отец думал о своей репутации
главного врача и не хотел, чтобы посторонние узнали о сверхъестественных
способностях его дочери. С того времени Мальта закрыла рот на замок.
Она не только перестала рассуждать о “вещах, не имеющих под собой твердого
основания”, но и избегала, как могла, обычных повседневных разговоров.
Только передо мной Мальта открывала свое сердце. Мы с ней очень близки.
Предупредив, чтобы я больше никому не говорила, она потихоньку рассказывала
мне, что скоро по соседству произойдет пожар или что самочувствие нашей
тети, что живет в Сэтагая1, ухудшится. Ее слова всегда сбывались. Для
меня, еще маленькой, это было ужасно интересно. Ничего страшного и неприятного
я в этом не видела. Помню, как я все время по пятам ходила за Мальтой
и слушала ее “прорицания”. Чем старше становилась Мальта, тем сильнее
проявлялись ее особые способности. Но она не понимала, как можно ими
пользоваться или развивать, и очень страдала от этого. Посоветоваться
было не с кем, рассчитывать, что кто-то подскажет ей, что делать, не
приходилось. Еще подростком Мальта испытала, что такое одиночество.
Ей нужно было все решать самой, на все искать собственные ответы. Конечно,
в нашем доме она не была счастлива. Сестре приходилось подавлять свои
способности, скрывать их от чужих глаз, поэтому она никогда не могла
расслабиться, отдохнуть душой. Она чувствовала себя как большое сильное
растение, которое посадили в маленький горшочек. Это было противоестественно,
неправильно. И Мальта знала только одно: ей надо как можно скорее покинуть
этот дом. Она верила, что где-то на земле существует мир, в котором
она сможет жить своей жизнью. Однако ей пришлось набраться терпения
до окончания школы. Учиться дальше Мальта не стала и в поисках новой
жизни решила одна уехать за границу. Но наши родители исповедовали благоразумие
и поэтому не могли так просто отпустить ее. Сестра накопила денег и,
ничего им не сказав, убежала из дому. Сначала она приехала на Гавайи
и прожила два года на острове Кауаи. Мальта где-то читала, что на его
северном побережье есть источники с чудесной водой. С тех пор у нее
возник очень большой интерес к воде. Сестра пришла к выводу, что человеческая
жизнь во многом зависит от состава воды, и поэтому решила временно остаться
на Кауаи. Тогда на острове еще жили коммуной хиппи, и Мальта поселилась
вместе с ними. Местная вода очень повлияла на ее экстрасенсорные способности.
Насыщаясь ею, она смогла достичь “полноценной гармонии” между своим
телом и своими способностями. Мальта писала мне, как это прекрасно,
и, читая ее письма, я тоже была счастлива. Но скоро сестру перестала
удовлетворять эта земля. Остров действительно был прекрасным и мирным,
а жившие там люди, далекие от мирских страстей, искали только душевного
спокойствия. Однако они слишком зависели от наркотиков и секса. А моя
сестра в этом не нуждалась, поэтому, проведя на Кауаи два года, она
уехала оттуда. Мальта перебралась в Канаду, потом путешествовала по
северу Соединенных Штатов, а оттуда переехала в Европу. Везде, куда
бы она ни приезжала, она брала воду на пробу. Ей удалось найти несколько
мест с замечательной водой, но нигде она не была идеаль-ной. И Мальта
продолжала ездить по свету. Когда кончались деньги, она занималась гаданием
— помогала находить пропавшие вещи или людей. За это ей платили, хотя
сестра не любит брать с людей деньги. Не годится обменивать дар неба
на материальные блага. Но тогда Мальта просто зарабатывала, чтобы выжить.
Ее дар ценили повсюду, где бы она ни жила, поэтому, чтобы получить деньги,
много времени ей не требовалось. В Англии она даже помогла полицейскому
расследованию. Пропала маленькая девочка, Мальта указала место, где
был спрятан ее труп, и нашла неподалеку оброненную убийцей перчатку.
Его арестовали, и он сразу же сознался. Об этом деле писали в газетах.
Когда-нибудь я покажу вам вырезки. Так сестра кочевала по Европе, пока
наконец не оказалась на Мальте. К тому времени прошло почти пять лет,
как она уехала из Японии. Этот остров стал конечным пунктом в поисках
воды. Впрочем, об этом вы, верно, слышали от самой Мальты?
Я кивнул.
— Странствуя по свету, Мальта постоянно писала мне. Конечно, иногда
мешали обстоятельства, но, как правило, каждую неделю я получала от
нее большое письмо. Она сообщала, где находится, чем занимается. Мы
очень дружили и, таким образом, имели возможность поверять друг другу
свои чувства, хотя и были разделены огромными расстояниями. Что это
были за письма! Если бы вы их прочитали, вам стало бы понятно, какой
замечательный человек моя сестра. Благодаря этим весточкам я смогла
открыть для себя столько миров, узнать о многих интересных людях. Это
меня так воодушевляло! Письма помогали мне расти, я всегда буду очень
благодарна за них сестре и никогда этого не забуду. Но письма — это
только письма. В самые трудные подростковые годы, когда я больше всего
нуждалась в старшей сестре, она находилась где-то далеко. Ее не было
рядом. В семье я чувствовала себя одинокой. Одной-одинешенькой. Тогда
я очень мучилась от боли — дальше я расскажу об этом по-дробно. Не к
кому было обратиться за советом. В этом смысле я была такой же одинокой,
как Мальта. Если бы тогда она была рядом со мной, моя жизнь, может быть,
сложилась бы немного иначе. Она могла мне что-то посоветовать, помочь.
Но говорить сейчас об этом нет смысла. Так же как и Мальте, мне пришлось
прокладывать в жизни дорогу самой. И когда мне исполнилось двадцать,
я твердо решила покончить с собой.
Крита Кано взяла чашку и допила кофе.
— У вас замечательный кофе, — сказала она.
— Спасибо, — отреагировал я как бы между прочим. — Может быть, хотите
перекусить? Я только что сварил яйца.
Чуть подумав, она сказала, что съела бы одно яйцо. Я принес с кухни
яйца и соль. Налил ей в чашку еще кофе. Мы не спеша очи-стили и съели
яйца, выпили кофе. В это время зазвонил телефон, но отвечать я не стал.
После пятнадцати–шестнадцати звонков аппарат смолк. На Криту Кано звонки
не произвели никакого впечатления. Она их будто не слышала.
Съев яйцо, она достала из сумки маленький носовой платок и вытерла губы.
Одернула юбку.
— Решившись на самоубийство, я собралась написать предсмертную записку.
Просидела за столом целый час, пытаясь объяснить, почему ухожу из жизни.
Хотела написать, что в моей смерти никто не виноват, что ее причины
кроются во мне самой. Я не желала, чтобы потом кто-нибудь по ошибке
винил себя в случившемся. Но написать записку я так и не смогла. Переписывала
ее раз за разом, но каждый новый вариант казался глупее и нелепее предыдущего.
Чем серьезнее мне хотелось написать, тем несуразнее получалось. Наконец
я решила отказаться от этой затеи. Все очень просто. У меня наступило
разочарование от жизни. Я больше не могла выносить всю ту боль, которая
сидела во мне. Я ее терпела двадцать лет. Все это время в жизни не было
ничего, кроме непрекращающейся боли. Я изо всех сил старалась ее выдержать
и абсолютно уверена, что сделала все, что могла. С гордостью заявляю:
я прилагала неимоверные усилия и без боя сдаваться не собиралась. Но
к своему двадцатому дню рождения я пришла к выводу, что жизнь не стоит
того, чтобы тратить на нее столько сил.
Крита Кано замолчала и только разглаживала пальцами уголки лежащего
на коленях носового платка. Когда она опускала глаза, ее длинные накладные
ресницы отбрасывали на лицо мягкие тени.
Я откашлялся. Наверное, надо было что-нибудь сказать, но в голову не
приходило ничего подходящего, и я промолчал. Издалека донесся крик заводной
птицы.
— Именно боль стала причиной моего решения умереть. Боль, — продолжала
она. — Это не метафора. Я имею в виду не душевные страдания, а чисто
физическую боль. Простую, обыкновенную, явную, физическую — и от этого
еще более острую — боль. Головная, зубная боль, мучения, которые причиняют
месячные, боли в пояснице и плечах, жар, ноющие мышцы, ожоги, обморожения,
вывихи, переломы, ушибы и так далее. Я страдала от боли гораздо чаще
других, да и болело у меня во много раз сильнее. Возьмем, к примеру,
зубы. Похоже, в них от рождения был какой-то дефект. Они болели круглый
год. Как бы тщательно я их ни чистила по нескольку раз в день, сколько
бы ни воздерживалась от сладкого, все напра-сно. Зубы болели несмотря
ни на что. Вдобавок на меня почти не действовала анестезия. Поэтому
посещение зубного врача превращалось для меня в кошмар. Боль была неописуемая.
Ужасная. Потом эти муки с менструальными циклами. Они проходили у меня
очень тяжело, и целую неделю нижнюю часть живота буравила невыносимая
боль. При этом меня еще жутко мучили мигрени. Наверное, вам трудно это
представить, но от боли нельзя было сдержать слез. Эта пытка повторялась
каждый месяц и длилась целую неделю. Когда приходилось летать на самолете,
голова от перемены давления, казалось, готова была лопнуть. Врачи говорили,
что это как-то связано с устройством моего вестибулярного аппарата.
Говорят, так бывает, когда у человека повышенная чувствительность на
перепады давления. То же самое я часто ощущала в лифте. Поэтому мне
нельзя пользоваться лифтом в высотных зданиях. Кажется, голова треснет
от боли и оттуда хлынет кровь. А что было с желудком! Минимум раз в
неделю меня скручивали такие острые приступы, что невозможно было подняться
утром с постели. Несколько раз я проходила обследование, но причину
врачи так и не нашли. Может быть, это имело какое-то отношение к психике.
Но независимо от причин боли не прекращались, и в таком состоянии мне
еще надо было ходить в школу. Ведь если бы я пропускала занятия всякий
раз, когда у меня что-то болело, в школе меня бы почти не видели. Стоило
мне обо что-то удариться, как на теле обязательно появлялся синяк. Глядя
на себя в зеркало ванной, я готова была разрыдаться. Все тело покрывали
черные синяки — оно напоминало гнилое яблоко. Появляться на людях в
купальнике было для меня пыткой, поэтому, сколько себя помню, я почти
никогда не плавала. Была и еще одна проблема: из-за того, что правая
и левая нога у меня чуть отличаются по размеру, мне страшно натирала
новая обувь. Из-за всего этого я была совершенно неспортивной. Как-то
в школе приятели насильно вытащили меня на каток. Там я упала и так
сильно ушибла поясницу, что с тех пор, как только наступала зима, у
меня это место начинало страшно болеть. Казалось, будто в тебя изо всей
силы загоняют толстую иглу. Бывало, я не могла удержаться на ногах,
пытаясь подняться со стула. Меня также мучили запоры по три-четыре дня,
и, чтобы сходить в туалет, опять надо было терпеть боль. Страшно ломило
плечи. Мышцы сводило так, что они становились как камень. Боль не позволяла
долго стоять, но даже когда я ложилась, облегчения не наступало. Когда-то
в Китае людей наказывали, сажая на несколько лет в тесные деревянные
ящики. Я давно читала об этом в какой-то книжке. Наверное, этим несчастным
было так же больно, как и мне. Временами от боли я едва дышала. Можно
еще долго рассказывать о боли, которую мне пришлось испытать, но боюсь
вас утомить. Сказанного и без того уже достаточно. Я хотела только,
чтобы вы поняли, что мое тело было средоточием огромного количества
болячек. Я стала думать, что меня кто-то проклял, жизнь оказалась несправедлива
ко мне. Боль еще можно было бы терпеть, если бы и другие жившие в мире
люди несли такой же крест, что и я. Но это было не так. Боль ужасно
несправедлива. Я многих о ней расспрашивала, но никто, оказывается,
не представляет, что такое настоящая боль. Подавляющее большинство людей
живет на свете, почти не зная боли, — во всяком случае, не чувствует
ее каждый день. Когда я это поняла (все стало ясно после перехода в
среднюю школу), мне стало обидно до слез. Почему только я? Почему мне
надо жить, неся такой тяжкий груз? И тут же захотелось умереть. Но в
то же самое время мне пришла в голову и другая мысль: “Не может же это
продолжаться вечно? Однажды утром я проснусь — и боли не будет, она
исчезнет неожиданно, без всяких объяснений — и передо мной откроется
новая, спокойная жизнь, в которой не будет места боли”. Но уверенности,
что это произойдет, у меня не было. Я откровенно рассказала все Мальте:
“Жить с такими муками я больше не хочу. Что мне делать?” Через некоторое
время она ответила. “С тобой действительно что-то не так, — писала сестра.
— Но я не понимаю, в чем дело и что нужно предпринять. Моих возможностей
пока недостаточно, чтобы судить о таких делах. Подожди, пока тебе исполнится
20 лет, — вот единственное, что я могу тебе сказать. Потерпи до этого
времени и потом уже что-то решай. Так, думаю, будет лучше”. Так я решила
пожить до двадцати. Однако время шло, а изменений к лучшему не наблюдалось.
Больше того, боль становилась все сильнее и сильнее. Из всего этого
я поняла лишь одно: боль обостряется пропорционально росту тела. Но
я терпела ее восемь лет, и все это время старалась обращать внимание
только на хорошие стороны жизни. Никому не жаловалась. Всегда старалась
улыбаться, как бы тяжело ни приходилось. Научилась сохранять невозмутимый
вид, даже когда еле держалась на ногах от боли. Слезы и жалобы боль
не снимают, от них становишься еще несчастней. Благодаря моим усилиям
многие люди стали относиться ко мне с любовью и симпатией. Они считали
меня тихой и приятной девушкой. Я вызывала доверие у старших, подружилась
со многими сверстниками. Если бы не боль, мне, наверное, нечего было
жаловаться на жизнь, на свою юность. Но боль преследовала меня все время,
она как будто стала моей тенью. Стоило мне позабыть о ней хотя бы на
минуту, как она наносила новый удар по моему телу. В университете я
познакомилась с одним парнем и на первом курсе, летом, лишилась девственности.
Но и это — что, впрочем, можно было предположить — принесло мне только
боль. “Потерпи немного, привыкнешь, и боль пройдет”, — говорили опытные
в таких делах подруги, однако она не проходила. Каждый раз, когда я
спала с этим парнем, от боли у меня текли слезы из глаз. Наконец я объявила,
что с меня хватит: “Ты мне нравишься, но не могу больше выносить этой
боли”. Удивившись, он назвал мои слова полным бредом. “Тут наверняка
дело в психологии, — заявил он. — Расслабься. Тогда боль пройдет и тебе
будет приятно. Этим же все занимаются, и у тебя тоже получится. Постарайся,
и будет результат. И нечего из себя девочку строить, на боль все сваливать.
Хватит ныть, в конце концов”. Ко-гда я это услышала, моему многолетнему
терпению пришел конец и меня в буквальном смысле слова прорвало: “Что
ты можешь знать о боли?! То, что испытываю я, — не просто боль. У меня
болит все, что только можно. И если я на что-то жалуюсь, значит, мне
правда больно”. Я попробовала объяснить ему свое состояние, перечисляя
все болячки, доставшиеся на мою долю, но он так ничего и не понял. Человек,
который не испытывал настоящей боли, не в состоянии понять, что это
такое. На этом наш роман кончился. Вскоре подошел мой двадцатый день
рождения. Я переносила боль долгих двадцать лет, надеясь, что придет
светлый момент и наступит перелом. Но этого не случилось. Борьба лишила
меня последних сил. Надо было мне умереть раньше. Двигаясь обходными
путями, я лишь затянула свои мучения.
Крита Кано прервала свой рассказ и глубоко вздохнула. На столе перед
ней стояли блюдечко с яичной скорлупой и пустая чашка. На коленях лежал
аккуратно сложенный носовой платок. Она вдруг как будто вспомнила о
времени и поглядела на стоявшие на полке часы.
— Извините меня, — тихо произнесла Крита лишенным эмоций голосом. —
Я что-то заговорилась. Отняла у вас столько времени. Не буду больше
задерживать. Мне, право, очень неудобно.
С этими словами она сжала в руке ремешок белой лакированной сумки и
поднялась с дивана.
— Погодите минуту, — растерялся я. Мне совсем не хотелось, чтобы она
прервала свой рассказ посередине. — Не думайте о моем времени, прошу
вас. Я все равно весь день свободен. Может быть, расскажете до конца?
Ведь ваша история, наверное, на этом не кончилась?
— Вы правы, — проговорила Крита Кано. Она продолжала стоять и смотрела
на меня сверху вниз, крепко сжимая обеими руками ремешок сумки. — То,
что я вам рассказала, — это скорее предисловие.
Попросив ее подождать, я вышел на кухню. Стоя у раковины, сделал два
глубоких вдоха, потом достал с полки два стакана, положил в них лед
и наполнил апельсиновым соком из холодильника. Поставил стаканы на маленький
поднос и вернулся с ним в гостиную. Я намеренно проделывал эти операции
не спеша, но, войдя в комнату, застал Криту Кано стоящей все в той же
позе. Когда я поставил перед ней стакан с соком, она, словно передумав,
снова присела на диван, прижимая к себе сумочку.
— Вы в самом деле хотите, чтобы я рассказала до конца? — спросила она
с недоверием.
— Конечно.
Выпив полстакана сока, Крита продолжила рассказ:
— Думаю, вы уже догадались, что покончить с собой я так и не сумела.
Иначе я не сидела бы здесь с вами и не пила бы сок, — сказала она и
пристально посмотрела мне в глаза. Согласившись с этим, я слегка улыбнулся.
— Если бы я умерла, как планировала, это решило бы все проблемы. Смерть
повлекла бы потерю сознания, и, соответственно, боль ушла бы навсегда.
Вот что мне было нужно. Но, к несчастью, я выбрала не тот способ, чтобы
умереть. В девять вечера 29 марта я вошла к брату в комнату и попросила
у него машину. Машина была совсем новая, только недавно купленная —
“Тойота” МR2, и он, конечно, состроил недовольную гримасу, но я не обратила
на это внимания. Отказать мне брат не мог, ведь, когда он ее покупал,
я дала ему взаймы недостающую сумму. Я получила ключи и минут тридцать
просто каталась на этой блестящей красавице. На спидометре у нее было
всего 1800 километров. Она была легкой и в мгновение набирала скорость,
стоило только чуть надавить на газ. Машина идеально подходила для того,
что я задумала. На Тамагаве1, недалеко от дамбы, я подыскала массивную
на вид каменную стену, которой был отгорожен большой жилой дом. В нее
очень удачно упиралась неширокая улочка. Я отъехала подальше, чтобы
было место для разгона, и решительно вдавила в пол педаль газа. Машина
врезалась в стену лоб в лоб на скорости километров сто пятьдесят, и
я потеряла сознание. Стена, к несчастью, оказалась совсем не такой прочной,
как казалось. Строители схалтурили и не закрепили ее как следует. Она
просто рассыпалась, а передняя часть машины смялась в лепешку. И все.
Стена самортизировала удар. Вдобавок ко всему в смятении я позабыла
отстегнуть ремень безопасности. Так я избежала смерти и в придачу даже
почти не пострадала. И что странно — я практически не ощущала боли.
Невероятно, но факт! Меня отвезли в больницу, починили единственное
сломанное ребро. Ко мне приезжала полиция, задавали разные во-просы,
но я отвечала, что ничего не помню. Наверное, перепутала педали и вместо
тормоза нажала на газ. Полиция поверила. Ведь мне только что исполнилось
двадцать, права я получила всего полгода назад, да и на самоубийцу на
первый взгляд была не похожа. И потом: кто будет пробовать покончить
с собой, пристегнувшись ремнем безопасности? Но, выписавшись из больницы,
мне пришлось столкнуться с кое-какими проблемами практического свойства.
Прежде всего надо было расплачиваться за кредит на МR2, которая превратилась
в груду металлолома. К несчастью, при оформлении страховки в свое время
вышла какая-то ошибка, и страховая компания платить за разбитую машину
отказалась. Надо было взять машину напрокат, с нормальной страховкой,
но кто знал, что так получится. Тогда я меньше всего думала об этом.
Как-то не приходило в голову, что брат не застраховал эту дурацкую машину
как следует или что самоубийство не получится. Ведь произошло невероятное:
я врезалась в стену на скорости 150 километров и осталась жива. Через
некоторое время пришел счет от управляющего дома за восстановление стены.
С меня причиталось 1 364 2941 иены. Платить надо было наличными и немедленно.
Пришлось занимать деньги у отца. Он знал им счет и согласился дать требуемую
сумму в долг, но сказал, что я, как виновница случившегося, должна буду
вернуть все до последней иены. В то время отец как раз занимался расширением
больницы, и у него было довольно туго с деньгами. Я опять стала думать
о самоубийстве и придумала надежный способ: прыгнуть с пятнадцатого
этажа главного университетского корпуса. Уж тут-то смерть точно гарантирована.
Я сделала несколько прикидок, выбрала окно, из которого собиралась выброситься.
Еще немного — и я осуществила бы свой план. Но что-то вдруг меня остановило.
Появилось какое-то странное, непривычное чувство. В самый последний
момент это “что-то” буквально подхватило меня сзади и уберегло от прыжка.
Но пока я поняла, что такое это “что-то”, прошло порядком времени. Боль
исчезла. С того момента, как я пришла в себя в больнице после случившегося,
боль почти перестала напоминать о себе. За всеми событиями я не сразу
заметила, что она оставила мое тело в покое. Не стало проблем с кишечником,
ничего не мучило в критические дни, не болели ни голова, ни желудок.
Даже сломанное ребро почти не причиняло беспокойства. Почему это произошло?
Об этом я не имею ни малейшего представления. Но факт остается фактом:
боль ушла. Тогда я решила пожить еще немного. У меня появился какой-то
интерес, захотелось хоть немного попробовать, что такое жизнь без боли.
“Умереть всегда успею”, — подумала я. Но продление жизни означало, что
придется платить по долгам. А их было больше чем три миллиона иен. И
чтобы расплатиться, я стала проституткой.
— Проституткой? — переспросил я изумленно.
— Да, — совершенно спокойно ответила Крита Кано, как будто в том, что
она сказала, не было ничего особенного. — Мне как можно скорее нужны
были деньги, чтобы уплатить долги, а других способов заработать я не
знала. Я пошла на это без всяких колебаний. Дело в том, что я твердо
решила умереть, а раньше или позже — какая разница! Тогда мною двигало
только любопытство: интересно было какое-то время пожить, не испытывая
боли. А торговля телом по сравнению со смертью — в общем-то, пустяк.
— Да, конечно, — откликнулся я.
Лед в ее стакане растаял, и перед тем, как отпить немного, она перемешала
сок соломинкой.
— Можно задать вам один вопрос? — поинтересовался я.
— Конечно, спрашивайте.
— Вы советовались с сестрой о вашем решении?
— Она в это время постигала мудрость на Мальте и не хотела, чтобы ее
отвлекали, поэтому не дала мне своего адреса. Мои письма мешали бы ей
сосредоточиться. Три года, что она там жила, я почти ей не писала.
— Понятно, — сказал я. — Не хотите еще кофе?
— С удовольствием.
Я направился на кухню, чтобы подогреть кофе. Посмотрел, как крутится
вентилятор, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. Когда кофе был
готов, я разлил его по чистым чашкам и вместе с тарелкой шоколадного
печенья отнес в гостиную.
— Когда вы пытались покончить с собой? — спросил я.
— Мне тогда было двадцать. Шесть лет назад, в мае 1978 года.
В мае 1978 года мы поженились с Кумико. Как раз в это время Крита Кано
задумала самоубийство, а ее сестра занималась на Мальте духовным самосовершенствованием.
— Я отправилась в увеселительный квартал, окликнула первого показавшегося
мне подходящим мужчину. Мы договорились о цене и пошли в ближайший отель,
— продолжала Крита. — Секс больше не причинял мне физической боли. Впрочем,
и удовольствия от него я тоже не получала. Для меня это были просто
телодвижения, и не более. Поэтому я не чувствовала никакой вины от того,
что занималась сексом за деньги. Меня окружала завеса нечувствительности,
настолько плотная, что никакие эмоции не могли пробиться сквозь нее.
Это занятие приносило очень хорошие деньги. В первый месяц я получила
почти миллион иен. С такими темпами можно было рассчитаться с долгами
за три-четыре месяца. После занятий в университете я отправлялась по
своим делам и не позже десяти вечера уже была дома. Родителям говорила,
что подрабатываю официанткой в ресторане, поэтому мои отлучки подозрений
не вызывали. Я решила возвращать отцу по 100 000 иен в месяц, а остальные
деньги клала в банк. Отдай я сразу много, это наверняка показалось бы
родителям странным. И вот однажды вечером, когда я по обыкновению заговаривала
у вокзала с мужчинами, меня вдруг схватили сзади за руки двое. “Полиция!”
— подумала было я, но быстро поняла, что столкнулась с местными якудза.
Они затащили меня в закоулок, пригрозили штуковиной, похожей на нож,
и отвели в какое-то помещение неподалеку. Втолкнули в заднюю комнату,
раздели догола, связали и долго насиловали, снимая эту сцену на видео.
Все это время я не открывала глаз и старалась ни о чем не думать. Это
оказалось нетрудно, потому что я ничего не ощущала — ни боли, ни удовольствия.
Потом они показали мне пленку и сказали, что я должна буду работать
на них, если не хочу, чтобы ее увидели другие люди. Достав из моего
кошелька студенческий билет, якудза пригрозили, если я вздумаю отказаться,
отослать копию кассеты моим родителям и вытянуть из них все деньги.
Выбора не было, и я заявила, что согласна на все и буду делать, что
мне скажут. Тогда мне в самом деле было абсолютно все равно, что бы
ни случилось. Они сказали, что при работе на их “фирме” мой заработок
скорее всего уменьшится, так как они будут забирать семьдесят процентов
того, что мне достанется от клиентов. Но зато мне не придется больше
тратить время на их поиски, да и с полицией проблем не будет. Клиенты
будут высший сорт. Ну, а если я вздумаю заниматься самодеятельностью,
в один прекрасный день меня найдут задушенной в каком-нибудь отеле.
После этой встречи отпала нужда поджидать клиентов на улице. По вечерам
я являлась в “контору” к своим новым знакомым и получала указания, в
какой отель надо ехать. Свое обещание они выполняли и посылали мне хороших
клиентов. Не знаю, по какой причине, но ко мне было особое отношение.
Внешне я производила впечатление неопытного, невинного существа, с хорошим
воспитанием, чего не хватало другим девушкам. Такой тип, мне кажется,
нравится многим мужчинам. Обычно девушка обслуживает в день минимум
трех клиентов, мне же позволяли ограничиться одним или двумя. Другие
девушки всегда носили в сумочках пейджеры, и если из “конторы” поступал
сигнал, им приходилось спешить в какую-нибудь захудалую гостиницу, чтобы
переспать с совершенно незнакомым типом. На меня, как правило, заявки
поступали заранее, и встречи с клиентами почти всегда проходили в первоклассных
отелях, а то и на квартирах. Партнерами обычно были мужчины средних
лет, молодые попадались реже. Раз в неделю в “конторе” я получала деньги.
Не такие, как раньше, но с учетом чаевых от клиентов все равно вполне
приличные. Встречались, конечно, и люди, прямо говоря, со странными
фантазиями, но меня это не смущало. Чем оригинальнее фантазия, тем большим
получалось мое вознаграждение. У меня появились постоянные клиенты,
которые чаевых не жалели. Для своих заработков я открыла несколько счетов
в разных банках. Но деньги меня тогда уже не интересовали. Так, колонки
цифр… Весь смысл моего существования сводился к одному: проверить, неужели
же мои чувства совсем атрофировались. Просыпаясь утром, я какое-то время
оставалась в постели, прислушиваясь к своему телу. Ничего похожего на
боль! Открывала глаза, медленно собирала свои мысли и проверяла ощущения
на каждом участке тела — с головы до кончиков пальцев на ногах. Нигде
ничего не болело. Я не могла понять: то ли боли действительно не было,
то ли я ее просто не чувствовала. Так или иначе, ушла не только боль,
но и вообще всякие чувства. Потом я вставала с кровати и шла в ванную
чистить зубы. Снимала пижаму и принимала горячий душ. Тело наполняла
необыкновенная легкость. Оно было таким легким и воздушным, что казалось
мне чужим. Казалось, мой дух вселился в не принадлежащее мне тело. Глядя
на себя в зеркало, я чувствовала огромное расстояние, отделяющее меня
от моего тела. Жизнь без боли… Я мечтала о ней столько лет, но, когда
мечта сбылась, я никак не могла отыскать в ней свое место. Между этой
жизнью и мною пролегала четкая грань, и это приводило меня в смятение.
Я ничем не была связана с этим миром. Миром, который прежде ненавидела
и продолжала ненавидеть за нечестность и несправедливость. Но там по
крайней мере было понятно, кто я есть. Теперь же мир перестал быть миром,
а я перестала быть сама собой. Я стала часто плакать. Приходила днем
в парк Синдзюку или Иоиоги, садилась на траву и заливалась слезами.
Плакала час или два. Рыдала в голос. Проходившие мимо пристально смотрели
на меня, но я их не замечала. Как было бы хорошо, если бы я умерла тогда,
вечером 29 мая! Но после того, что случилось, я уже не могла умереть.
Вместе с чувствами ушли и силы, которые все-таки нужны, чтобы лишить
себя жизни. Не было ни боли, ни радости. Не осталось ничего, кроме чувства
опустошенности. Я перестала быть собой.
Крита Кано сделала глубокий вдох и на какое-то время задержала дыхание.
Затем взяла чашку из-под кофе, заглянула в нее, чуть покачала головой
и поставила ее обратно на блюдце.
— Тогда-то я и встретила Нобору Ватая.
— Кого? Нобору Ватая? Он что же, был вашим клиентом? — Я был поражен.
Она молча кивнула.
— Но ведь… — начал было я, но остановился, чтобы подыскать нужные слова.
— Вы понимаете… Ваша сестра сказала мне, что Нобору Ватая вас изнасиловал.
Это имеет отношение к тому, что вы рассказали?
Крита Кано взяла лежавший у нее на коленях платок, приложила его к губам.
Затем посмотрела мне прямо в глаза. В ее взгляде было что-то нарушающее
мое душевное равновесие.
— Извините меня, пожалуйста. Нельзя ли попросить еще чашечку кофе?
— Разумеется. — Я взял ее чашку со стола, поставил на поднос и вышел
с ним на кухню. Дожидаясь, пока согреется кофе, я засунул обе руки в
карманы брюк и прислонился к сушилке. Когда я вошел в гостиную с чашкой
в руках, Криты Кано на диване не было. Вместе с ней исчезли и сумка,
и платок. Я заглянул в прихожую. Ее туфель там тоже не оказалось.
Продолжение следует.
Полностью продолжение романа читайте в журнале.