ХАРУКИ МУРАКАМИ
ХРОНИКИ ЗАВОДНОЙ ПТИЦЫ
Перевод с японского Ивана и Сергея ЛОГАЧЕВЫХ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Харуки Мураками принадлежит к так называемому пост-послевоенному поколению
японских писателей, появившихся на свет, когда ощущения трагедии второй
мировой войны уже начали терять свою первоначальную остроту. Он родился
в 1949 году и детские и юношеские годы провел в Кобэ, крупном портовом
городе. Первыми “университетами” будущего писателя стали бесчисленные
книжные лавочки, где он впервые приобщился к западной культуре. В роли
ее носителей выступали моряки заходивших в Кобэ американских судов,
которые тюками сдавали прочитанные бестселлеры местным букинистам. Так
началось знакомство Мураками с американской литературой, сыгравшей большую
роль в жизни писателя и оказавшей впоследствии огромное влияние на его
творчество.
Мураками окончил литературный факультет знаменитого в Японии университета
Васэда, где специализировался на изучении классической греческой драмы.
Учебой, по его собственному признанию, он интересовался мало и куда
больше внимания уделял богатейшей коллекции киносценариев, собранной
в театральном музее Васэды. Его первое крупное произведение — “Слушай
песню ветра” — появилось в 1979 году и сразу завоевало литературную
премию “Гундзо”, которую в Японии вручают молодым авторам. Имя Мураками
быстро стало символом успеха. Пик популярности писателя пришелся на
конец 80-х — первую половину 90-х, когда его книги выходили миллионными
тиражами.
Один из мэтров японской литературы, лауреат Нобелевской премии Кэндзабуро
Оэ причисляет Мураками к “интеллектуальным писателям”, называя его продолжателем
литературных традиций, заложенных на рубеже XIX–XX вв. Нацумэ Сосэки.
Мураками смог добиться того, что не удавалось его предшественникам,
— привлечь к своим книгам массового и заинтересованного читателя.
За Мураками прочно закрепилась репутация “самого неяпонского японского
писателя”. Он формировался в “мультикультурной” среде, много жил за
границей — в США и Европе. В его текстах читатель не найдет дзэнских
реминисценций Кавабаты или тоски Мисимы о “великой Японии”. Герои Мураками
живут в Японии наших дней — стране, которой удалось добиться удивительного
культурного симбиоза вековых национальных традиций и масс-культуры со
всеми ее атрибутами, импортируемыми из-за океана. Истории, о которых
писатель рассказывает в своих книгах, запросто могли произойти где-нибудь
в Нью-Джерси или Вермонте.
Неудивительно поэтому, что Мураками — один из самых почитаемых японских
авторов в США, где за его творчеством пристально наблюдают специалисты
книжного рынка. Анонсы его новых книг появляются в каталогах американских
издательств задолго до того, как они выходят в Японии, и переводчики
интенсивно работают, чтобы свести к минимуму время, разделяющее публикацию
оригинала и перевода.
Мураками добился успеха, о котором можно только мечтать. Его книги востребованы,
они переведены на четырнадцать языков. Лауреат многих литературных премий,
в том числе престижной премии “Иомиури”, которая присуждалась таким
всемирно известным авторам, как Мисима, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ, писатель
необыкновенно плодотворно работает не только как романист, но и как
мастер рассказа, публицист, переводчик Раймонда Карвера, Скотта Фитцджеральда,
Джона Ирвинга и других американских писателей.
В России в 90-х годах вышел его роман “Охота на овец”.
Несмотря на стойкую приверженность американской литературе, любимый
писатель Мураками — Достоевский. “Братьев Карамазовых” он называет “абсолютным
романом” — романом, где есть все, о чем хочется сказать писателю и что
хочется узнать читателю. Шагом к “эталону Достоевского” Мураками считает
свои “Хроники Заводной Птицы”, над которыми он работал четыре года.
Рассуждая о смысле писательства, Мураками в одном из интервью сказал:
“Рассказывание историй лечит. Если ты способен рассказать хорошую историю,
ты можешь исцелиться. “Хроники Заводной Птицы” — это собрание историй,
рассказанных разными персонажами. Они рассказывают и тем самым исцеляют
друг друга. Роман — это книга исцеления. Я думаю, рассказывание хороших
историй — это проявление любви. Наверное, поэтому я и пишу книги. Я
хочу исцелиться”.
Попробуем и мы исцелиться вместе с автором “Хроник Заводной Птицы”.
Иван ЛОГАЧЕВ
КНИГА ПЕРВАЯ:
«СОРОКА-ВОРОВКА»
июнь-июль 1984 г.
I.
Заводная птица во вторник
Шесть пальцев и четыре груди
Когда зазвонил телефон, я был на кухне и варил в кастрюле
спагетти, насвистывая увертюру из “Сороки-воровки” Россини, которую
передавали по FM. Самая подходящая музыка для приготовления спагетти.
Я думал проигнорировать звонок — спагетти были почти готовы, и Клаудио
Аббадо подводил Лондонский симфонический оркестр к музыкальной кульминации.
Впрочем, мне все-таки пришлось сдаться. Это мог быть кто-нибудь из знакомых
по поводу новой работы. Я убавил огонь на плите, прошел в гостиную и
поднял трубку.
— Дай мне десять минут, — вдруг проговорила женщина на другом конце
провода.
У меня довольно хорошая память на голоса, но этот был мне незнаком.
— Извините? Кого вам нужно? — спросил я вежливо.
— Тебя, конечно. Дай мне десять минут. Это все, что нам нужно, чтобы
понять друг друга. — Ее голос был низким и мягким и в то же время каким-то
тусклым.
— Понять друг друга?
— Я имею в виду чувства.
Я заглянул на кухню. Спагетти кипели вовсю — из кастрюли поднимался
белый пар. Аббадо продолжал дирижировать “Сорокой-воровкой”.
— Извините, но я сейчас как раз готовлю спагетти. Не могли бы вы перезвонить
позже?
— Спагетти?! — изумленным тоном проговорила женщина. — Ты в пол-одиннадцатого
утра варишь спагетти?
— Ну, это тебя не касается. — Я слегка обозлился и перешел на “ты”.
— Мое дело, что мне есть и когда.
— Верно, пожалуй. Хорошо, я перезвоню, — сказала она. Ее голос стал
глухим и невыразительным. Удивительно, как легкая смена настроения влияет
на оттенки человеческого голоса.
— Подожди минуту, — сказал я, не дав ей положить трубку. — Если ты хочешь
что-нибудь продать, это бесполезное дело. Я безработный и купить ничего
не могу.
— Не беспокойся. Я знаю.
— Знаешь? Что ты знаешь?
— Что ты не работаешь. Мне это известно. Беги скорее, доваривай свои
драгоценные спагетти.
— Послушай! Ты вообще… — Связь оборвалась, остановив меня на полуслове.
Оборвалась как-то слишком резко.
В оцепенении я глазел на зажатую в руке телефонную трубку, пока не вспомнил
про спагетти. Вернувшись на кухню, выключил газ и вывалил содержимое
кастрюли в дуршлаг. Из-за этого звонка спагетти получились мягче, чем
положено, но это было не смертельно. Я стал есть — и думать.
“Понять друг друга? — повторял я, поглощая спагетти. — Понять чувства
друг друга за десять минут?” О чем это она? Может быть, просто кто-то
решил пошутить. Или какой-нибудь новый трюк торговых агентов. В любом
случае ко мне это не имело никакого отношения.
Я вновь устроился в гостиной на диване с взятым из библиотеки романом,
время от времени поглядывая на телефон. Что мы должны были понять друг
о друге за десять минут? Что два человека способны узнать друг о друге
за десять минут? Подумать только: эта женщина, похоже, чертовски уверена
в этих десяти минутах — это первое, что слетело у нее с языка. Как будто
девять минут — это слишком мало, а одиннадцать — чересчур много. Какая
точность! Совсем как при варке спагетти.
Читать больше не хотелось, и я решил погладить рубашки. Я всегда этим
занимаюсь, когда пребываю в расстроенных чувствах. Старая привычка.
Эту операцию я строго разбиваю на двенадцать этапов — начинаю с внутренней
стороны воротничка и заканчиваю манжетой на левом рукаве. Порядок всегда
один и тот же, и я отсчитываю для себя каждый этап. Иначе толку не будет.
Я выгладил три рубашки, проверил, не осталось ли складок, и развесил
их. Как только я выключил утюг и убрал его в шкаф вме-сте с гладильной
доской, в голове у меня заметно прояснилось.
Я двинулся на кухню, чтобы налить стакан воды, и тут опять за-звонил
телефон. Чуть поколебавшись, я решил все-таки поднять трубку. Если это
та же женщина, я скажу, что глажу, и закончу разговор.
Это оказалась Кумико. Часы показывали полдвенадцатого.
— Как дела? — спросила она.
— Прекрасно, — ответил я.
— Чем занимаешься?
— Только что гладить закончил.
— Что-нибудь не так? — В ее голосе слышались еле заметные напряженные
нотки. Она знала, в каком состоянии я обычно принимаюсь гладить.
— Да нет. Просто выгладил несколько рубашек. — Я уселся на стул и переложил
трубку из левой руки в правую. — Ты чего звонишь?
— Ты стихи умеешь писать?
— Стихи? — удивленно переспросил я. “Стихи? Какие еще стихи?”
— Моя знакомая из одного журнала… Это журнал для девушек. Им нужен человек,
чтобы отбирать и править стихи, которые присылают в редакцию читательницы.
Еще он должен каждый месяц писать короткое стихотворение на титульную
страницу. За такую легкую работу платят неплохо. И занят, конечно, будешь
не целый день. Они могут подбрасывать еще что-нибудь на редактирование,
если…
— Легкая работа? — перебил ее я. — Эй, погоди. Мне же нужно что-нибудь,
связанное с правом. Откуда ты взяла, что я умею править стихи?
— Я думала, ты что-то писал, когда учился в школе.
— Конечно, писал. В стенгазету — какой класс стал чемпионом по футболу
или как учитель физики свалился с лестницы и попал в больницу. В общем,
всякую чепуху. Но не стихи. Я не умею писать стихи.
— Но я ведь говорю не о настоящих стихах, а о какой-нибудь ерунде для
школьниц. Никто не требует, что они вошли в историю литературы. Ты их
сможешь выдавать с закрытыми глазами. Понятно тебе?
— Послушай! Я просто не умею писать стихи — ни с открытыми глазами,
ни с закрытыми. Никогда этим не занимался и не собираюсь, — заявил я
категорическим тоном.
— Ладно, — сказала жена с сожалением в голосе. — Но ведь по юридической
части работу найти трудно.
— Знаю. Поэтому я и раскинул щупальца во все стороны. Скоро должен быть
какой-нибудь ответ. Если не получится, опять буду думать.
— Ну, как знаешь. Кстати, какой сегодня день?
Я чуть подумал и сказал:
— Вторник.
— Тогда, может, сходишь в банк — заплатишь за газ и телефон?
— Схожу. Мне все равно выходить. Как раз собирался купить что-нибудь
к ужину.
— Что хочешь готовить?
— Еще не знаю. Что-нибудь придумаю в магазине.
— Ты подумай хорошенько, — сказала она серьезно. — Нечего уж так торопиться
с работой.
Этих слов я никак не ожидал.
— Это почему же? — “Что это сегодня? Все женщины мира взялись удивлять
меня по телефону?” — Страховка по безработице рано или поздно кончится.
Не могу же я всю жизнь шататься без дела.
— Это так. Но мне же повысили зарплату плюс разные подработки, наши
сбережения… Мы вполне проживем, если не будем много тратить. Тебе надоело
сидеть дома и заниматься хозяйством? Тебе так это не нравится?
— Не знаю, — честно ответил я. Я на самом деле не знал.
— Тогда сядь и как следует подумай, — сказала жена. — Кстати, кот вернулся?
Кот. Я совсем забыл о коте.
— Нет. Нет еще.
— Может, поищешь? Его уже неделю нет дома.
Я уклончиво промычал и взял трубку снова в левую руку.
— Он почти наверняка лазает где-нибудь у пустого дома на другом конце
дорожки. Там, где во дворе скульптура птицы. Я его там несколько раз
видела.
— Дорожка? Когда это ты туда ходила? Ты никогда ничего не говорила…
— Ой-ой! Мне надо бежать. Много работы. Не забудь про кота.
В трубке раздались короткие гудки. Я снова посмотрел на нее и положил
на рычаг.
Интересно, зачем Кумико понесло на дорожку. Чтобы попасть туда из нашего
дома, надо было перелезть через сложенную из блоков стену. Но делать
это не было никакого смысла.
Я направился на кухню за водой, а оттуда — на веранду, посмотреть, есть
ли еда в кошкиной миске. Кучка сардин оставалась нетронутой с прошлого
вечера. Кот не приходил. Я стоял на веранде, глядя на наш маленький
сад, заливаемый солнечным светом раннего лета. Садик не из тех, что
как посмотришь, так душа успокаи- вается. Солнце задерживалось там на
очень короткое время, поэтому почва всегда была черной и влажной. Из
растений водились в углу лишь два-три кустика блеклых гортензий. А я
не очень люблю эти цветы. По соседству росли несколько деревьев, откуда
раздавался механический крик какой-то птицы, напоминавший звук заводимой
пружины. Мы звали ее Заводной Птицей. Это прозвище придумала Кумико.
Неизвестно, как она называлась на самом деле или как выглядела. Но Заводная
Птица каждый день прилетала сюда и заводила пружину нашего тихого маленького
мирка.
Надо было отправляться на поиски кота. Я всегда любил этих животных.
И нашего кота тоже. Но коты живут своей, кошачьей жизнью. Животные весьма
неглупы. Если кот пропал, значит — куда-то решил наведаться. Устанет,
есть захочет и вернется домой. И все же надо пойти поискать его, чтобы
осчастливить Кумико. Все равно заняться больше нечем.
В начале апреля я ушел из юридической фирмы, где проработал довольно
долго. Особых причин для этого не было. Нельзя сказать, что работа мне
не нравилась. Так, ничего особенного, но платили хорошо, и коллектив
был нормальный.
По правде сказать, в фирме я исполнял роль профессионального “поди-подай”.
Получалось, по-моему, здорово. Надо сказать, у меня настоящий талант
для выполнения таких практических обязанно-стей. Я схватываю все на
лету, действую энергично, никогда не жалуюсь. Кроме того, я — реалист.
Вот почему, когда я объявил, что хочу уйти, старший компаньон фирмы
(это была адвокатская контора типа “Отец и Сын”, и он был в ней главным)
даже предложил мне небольшую прибавку в зарплате.
Но все-таки я уволился. И не потому, что у меня были какие-то особые
надежды или планы. Меньше всего мне хотелось, к примеру, снова запереться
дома и готовиться к экзамену в коллегию адвокатов. Но оставаться там
и продолжать заниматься тем, чем занимался, я тоже не хотел. Если увольняться,
то сейчас, решил я. Останься я на месте, и это было бы уже на всю жизнь.
В конце концов, мне было уже тридцать.
За ужином я сказал Кумико, что собираюсь уйти с работы.
— Ясно, — только и сказала она и на какое-то время замолчала, хотя совсем
ничего не было ясно.
Я тоже помалкивал, пока Кумико не добавила:
— Если ты решил уволиться, значит, так и надо. Это твоя жизнь, и ты
можешь поступать так, как тебе хочется. — Сказав это, она стала выбирать
палочками кости из рыбы и складывать их на край тарелки.
Жена прилично зарабатывала в журнале о здоровом питании, где работала
редактором. Кроме того, друзья из других журналов время от времени подбрасывали
ей заказы по художественному оформлению, что давало солидный дополнительный
доход. (В колледже она занималась дизайном и мечтала стать свободным
художником-иллюстратором.) Вдобавок, уйди я из фирмы, у меня тоже какое-то
время были бы деньги из страховки по безработице. То есть даже если
бы я сидел дома и занимался домашними делами, нам все равно хватило
бы на еду, химчистку и другие удовольствия и наша жизнь мало бы изменилась.
Так я бросил работу.
Я загружал в холодильник купленные продукты, когда раздался телефонный
звонок. На этот раз аппарат трезвонил нетерпеливо-раздражительным тоном.
Я как раз распечатывал пластиковую упаковку тофу1. Положив ее на стол,
вошел в гостиную и снял трубку.
— Ну как? Доел спагетти? — сказала женщина.
— Доел. Но сейчас мне надо идти искать кота.
— Десять минут это подождет, я уверена. Это не спагетти варить.
По какой-то непонятной причине я не мог прервать разговор. Что-то в
голосе этой женщины притягивало мое внимание.
— Ну, хорошо. Но только десять минут.
— Теперь мы сможем понять друг друга, — произнесла она тихо. Я почувствовал,
как она удобнее устроилась на стуле и положила ногу на ногу.
— Интересно, — сказал я, — почему именно десять минут?
— Десять минут… Может оказаться, что это дольше, чем ты думаешь.
— Ты уверена, что знаешь меня?
— Конечно. Мы много раз встречались.
— Когда? Где?
— Неважно, где и когда, — сказала она. — Если в это углубляться, десяти
минут не хватит. Важно время, в котором мы сейчас. Настоящее. Ты не
согласен?
— Может, и так. Но я хотел бы убедиться, что ты меня знаешь.
— Какие тебе нужны доказательства?
— Например, сколько мне лет?
— Тридцать, — немедленно ответила она. — Тридцать лет и два месяца.
Достаточно?
Это меня сразило. Эта женщина действительно меня знала, но я совершенно
не помнил ее голоса.
— Теперь твоя очередь, — сказала она обольстительным голосом. — Попробуй
вообразить меня. По голосу. Представь, какая я. Сколько мне лет. Где
я сейчас. Как одета. Ну, давай же.
— Понятия не имею.
— Давай же. Напрягись.
Я взглянул на часы. Прошла только минута и пять секунд.
— Абсолютно не представляю, — снова сказал я.
— Давай я тебе помогу. Я — в постели. Только что из душа, и на мне ничего
нет.
Замечательно! Секс по телефону.
— Или ты предпочитаешь, чтобы я надела что-нибудь? Что-нибудь кружевное.
Или чулки. На тебя это подействует?
— Послушай! Мне дела до этого нет. Делай, что хочешь. Можешь надеть
что-нибудь. А хочешь — валяй голышом. Извини, но такие телефонные игры
меня не интересуют. У меня масса дел и…
— Десять минут. Ты же не умрешь, если потратишь на меня десять минут?
Ответь только на мой вопрос. Ты хочешь, чтобы я была голая, или мне
надеть что-нибудь? У меня много разных вещичек. Черное кружевное белье…
— Давай нагишом.
— Что ж, хорошо. Ты хочешь, чтобы я оставалась голой?
— Голой так голой. Согласен. — Прошло четыре минуты.
— Волосы у меня на лобке еще мокрые, — продолжала она. — Я еще не обсохла
как следует. О-о! Как у меня там влажно! Тепло и очень влажно. Волосы
такие мягкие. Черные и изумительно мягкие. Хочешь погладить?
— Послушай, ты, конечно, извини, но…
— И ниже. Еще ниже. Там тоже так тепло. Совсем как подогретый крем.
Очень тепло. М-м-м. В какой сейчас я позе, как ты думаешь? Правое колено
приподнято, левая нога отведена в сторону. Как стрелки часов, когда
они показывают 10.05.
По ее голосу я понимал, что она не притворятся. Она действительно раскинула
ноги на 10.05; ее лоно было мягким и сочилось влагой.
— Потрогай губки. М-е-едленно. А теперь раскрой их. Вот так. М-е-едленно,
м-е-едленно. Пусть твои пальцы ласкают их. Вот так! Очень м-е-едленно.
А теперь коснись другой рукой моей левой груди. Поиграй с ней. Поласкай.
Веди руку выше. Сожми легонько сосок. Еще раз. Еще. И еще. Я сейчас
кончу.
Ни слова не говоря, я положил трубку. Вытянувшись на диване, уставился
на настольные часы и глубоко вздохнул. Разговор продолжался минут пять-шесть.
Через десять минут телефон зазвонил снова, но на этот раз я не притронулся
к трубке. Прозвонив пятнадцать раз, аппарат смолк, и в комнате наступила
глубокая, холодная тишина.
Без чего-то два я перелез через стену в нашем дворе и оказался на дорожке.
Мы так ее называли, хотя это не была “дорожка” в прямом смысле. Наверное,
нет слова, которым можно обозначить, что это было. К “дорогам” оно точно
не имело отношения. У дороги есть начало и конец, она вас приведет куда
положено, если вы по ней пойдете. Но у нашей дорожки не было ни начала,
ни конца, ни входа, ни выхода. С обеих сторон она заканчивалась тупиком.
Ее даже тупиком нельзя было назвать: у тупика хотя бы имеется вход.
Люди в округе для удобства называли это просто дорожкой. Длиною метров
в триста, она пролегала между задними дворами “обнимающих” ее домов.
Ширина была около метра, и в нескольких местах приходилось перебираться
через преграды в виде торчащих на пути изгородей и брошенных хозяевами
вещей.
Говорили — об этом я слышал от моего дяди, который почти задаром снял
для нас здесь дом, — что когда-то дорожка имела два конца и была кратчайшим
путем между двумя улицами. Но в годы бурного развития экономики на свободных
участках выросли новые постройки, которые сжимали этот проход, пока
он не превратился в неширокую дорожку. Людям не нравилось, что посторонние
ходили прямо у них под окнами или на заднем дворе, поэтому скоро один
конец дорожки был заблокирован или, скорее, отгорожен скромным заборчиком.
А через некоторое время некий местный житель решил расширить свой сад
и наглухо запечатал этот конец стеной из блоков. Как будто в ответ,
на противоположном конце вырос барьер из колючей проволоки, через который
не могли пробраться даже собаки. Соседи не жаловались — никто уже почти
не пользовался этим проходом, и они были довольны, что появилась дополнительная
защита от злоумышленников. В конце концов проход, напоминавший заброшенный,
неиспользуемый канал, стал играть роль буферной зоны между двумя рядами
домов. В разросшихся зарослях сорняков пауки повсюду развесили свою
клейкую паутину.
И что это вдруг жена зачастила туда? Сам я от силы раза два наведывался
на эту дорожку, да и Кумико всегда боялась пауков. Но какого черта!
Если она сказала, что надо пройтись по дорожке и поискать кота, значит,
надо поискать. В любом случае гораздо лучше пройтись по улице, чем сидеть
дома и ждать, когда зазвонит телефон.
Необычайно яркий солнечный свет раннего лета испещрил дорожку темными
пятнами теней, которые отбрасывали распростертые у меня над головой
ветви деревьев. Ветви замерли в полном безветрии, и, казалось, теням
суждено навеки впечататься в дорожку. Ни один звук не проникал в это
место. Мне чудилось, что я слышу, как дышат травинки под лучами солнца.
В небе дрейфовала кучка мелких облаков. Их четкие и аккуратные контуры
напоминали облака со средневековых гравюр. Окружающее воспринималось
с такой пугающей ясностью, что мое собственное тело казалось зыбким,
безграничным, текучим… и очень горячим.
На мне была футболка, тонкие хлопчатобумажные брюки и теннисные туфли,
но я чувствовал, как под летним солнцем подмышки и грудь стали покрываться
тонким слоем пота. Как раз в то утро я достал футболку и брюки из коробки,
набитой летними вещами, поэтому в нос бил резкий запах нафталина.
Дома, мимо которых я проходил, четко делились на две категории: более
старые и построенные не так давно. Новые, как правило, были меньше по
размеру, и участки здесь были скромнее. Концы закрепленных там длинных
палок, на которых сушилось белье, торчали поперек дорожки, и временами
мне приходилось прокладывать себе дорогу через завесы из полотенец,
рубашек и простыней. Откуда-то отчетливо доносились звуки работающего
телевизора, спускаемой в туалете воды, запах готовящегося карри.
Старые дома, напротив, почти не подавали признаков жизни. Вдоль заборов,
отделявших их от дорожки, стояли живые изгороди из хорошо ухоженных
кустарников, сквозь которые виднелись причесанные сады.
В углу одного сада стояла бурая и высохшая новогодняя елка. Другой участок
был превращен в свалку всех мыслимых игрушек; похоже, их оставили несколько
поколений детей. Там валялись трехколесные велосипеды и накидные кольца,
пластмассовые мечи и резиновые мячики, куклы-черепашки и маленькие бейсбольные
биты. В третьем саду висело баскетбольное кольцо, в еще одном на газоне
стояли замечательные дачные стулья и керамический столик. Стулья, первоначально
белого цвета, были покрыты таким слоем грязи, будто ими не пользовались
уже несколько месяцев, а может быть, и лет. Стол был усыпан прибитыми
дождем лиловыми лепестками магнолии.
Сквозь заключенную в алюминиевый каркас стеклянную дверь одного из домов
хорошо была видна обстановка жилой комнаты. Кожаный диван и кресла,
большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими
рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела как декорация
к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей
настежь — собаки в ней не было. Металлическая сетка, прикрывающая дверцу,
вздулась, как шар, как будто обитатель конуры на протяжении нескольких
месяцев прислонялся к ней изнутри всем телом.
Пустовавший дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком
с собачьей конурой. Сразу было видно, что там никто не живет, причем
уже довольно давно. Это было сравнительно новое двухэтажное здание,
однако его закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а на металлической
окантовке окон второго этажа выступила ржавчина. В небольшом, хорошо
спланированном саду действительно стояла каменная статуя раскинувшей
крылья птицы. Она возвышалась на величественном постаменте, в окружении
буйно разросшихся сорняков. Длинные ветки золотарника1 почти касались
ног птицы. Птица — я понятия не имел, к какому виду пернатых она относилась,
— расправила крылья, как будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного
местечка. Кроме этой статуи, никаких других украшений в саду не было.
У стены дома стояли один на другом несколько видавших виды пластмассовых
стульев. Рядом неестественно яркими красными цветами распустился куст
азалии. Все остальное место в этой картине занимали сорняки.
Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и некоторое время
рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их что-то не
было видно. Колорита сцене добавляло монотонное воркование одинокого
голубя, сидевшего на телеантенне, на крыше. Тень от каменной птицы,
разломившись пополам, лежала на окружающей статую зелени.
Я достал из кармана лимонную карамельку и, развернув обертку, бросил
ее в рот. Уволившись, я бросил курить, и вот теперь вместо сигарет не
расставался с пачкой лимонных карамелек. Жена предупреждала, что, пристрастившись
к ним, я испорчу себе зубы, но обойтись без карамелек я не мог. Все
время, пока я стоял и смотрел на сад, голубь на антенне ворковал без
остановки и походил на клерка, штампующего номера на стопке счетов.
Не знаю, сколько я простоял там, но помню, что выплюнул карамельку на
землю, почувствовав, как она, наполовину растворившись во рту, наполнила
его липкой сладостью. Затем опять перевел взгляд на тень, которую отбрасывала
каменная птица, — и тут только сообразил, что кто-то меня зовет.
Я обернулся и в саду напротив увидел девушку. Маленького роста, с волосами,
завязанными в конский хвост. На ней были темные солнечные очки в янтарного
цвета оправе и светло-голубая майка без рукавов. Хотя сезон дождей еще
не кончился, на тонких руках девушки лежал приятный мягкий загар. Одну
руку она засунула в карман шорт, а другой опиралась на бамбуковую калитку,
которая была ей по пояс и не могла служить надежной опорой. Нас отделяло
друг от друга не больше метра.
— Жарко, — сказала девушка.
— Да, жарковато, — откликнулся я.
Краткий обмен мнениями состоялся, а она все стояла и смотрела на меня.
Затем достала из кармана шорт пачку “Хоупа”, вынула сигарету и зажала
ее губами. Верхняя губа ее маленького рта была чуть приподнята. Девушка
привычным движением зажгла спичку и закурила. Наклонила голову, и за
откинувшимися волосами показалось гладкое, великолепной формы ухо, будто
только что вылепленное. По его тонким краям серебрился нежный пушок.
Она бросила спичку на землю и, вытянув губы, выдохнула дым. Затем повернулась
так, словно вспомнила о моем присутствии. За темными зеркальными стеклами
очков глаз ее не было видно.
— Вы где-то здесь живете? — спросила она.
— Угу. — Я собирался поворачивать домой, но, пробираясь сюда, совершил
столько маневров, что перестал ориентироваться. Придется выбираться
наугад. — Ищу нашего кота, — сказал я, как будто извиняясь, и вытер
о брюки влажную от пота ладонь. — Уже неделю как пропал. Его где-то
здесь видели.
— Какой он из себя?
— Здоровый такой. С коричневыми полосками. Кончик хвоста немного загнут.
— Как зовут?
— Нобору. Нобору Ватая.
— Ого! Вот это имечко!
— Вообще-то так зовут моего свояка. Кот чем-то на него похож. Вот мы
и назвали его так, просто для смеха.
— Чем же кот на него похож?
— Да не знаю. Так, в общем. Походка похожа. И глаза такие же шкодливые.
Девушка в первый раз приветливо улыбнулась, и от этого стала еще больше
похожа на ребенка, чем мне показалось сначала. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать,
не больше. Верхняя губа как-то необычно приподнялась в легкой усмешке.
Показалось, будто я слышу голос: “Потрогай меня” — голос женщины по
телефону. Тыльной стороной ладони я вытер пот со лба.
— Кот с коричневыми полосками и изогнутым кончиком хвоста, — повторила
девушка, как бы стараясь запомнить. — Ага! У него есть какой-нибудь
ошейник?
— Черный ошейник от блох.
Она подумала секунд десять–пятнадцать, ее рука все еще опиралась на
калитку. Потом бросила окурок и наступила на него сандалией.
— Кажется, я видела похожего кота. Не знаю, как насчет изогнутого хвоста,
но это был здоровый тигрового окраса котище и, по-моему, с ошейником.
— Когда ты его видела?
— Когда? Хм-м. Дня три-четыре назад. Наш сад — настоящий проходной двор
для соседских котов и кошек. Они все шастают здесь, пробираясь от Такитани
к Мияваки.
И она показала рукой на пустой дом, где каменная птица по-прежнему простирала
крылья, высокий куст золотарника притягивал к себе летнее солнце, а
голубь не переставал ворковать, сидя на телеантенне.
— У меня идея, — сказала девушка. — Почему бы вам не подо-ждать у нас
в саду? Все кошки рано или поздно пролезают здесь по пути к Мияваки.
А то кто-нибудь надумает вызвать полицию, увидев, как вы тут бродите.
Такое уже случалось.
Я не знал, что ответить на это предложение.
— Да вы не беспокойтесь. Я тут одна. Мы посидим на солнце и подождем,
пока не покажется ваш кот. Я вам помогу. У меня зрение — единица.
Я взглянул на часы. 14.36. Всех дел на сегодня до темноты у меня было
— выстирать белье да приготовить ужин.
Я вошел в калитку и двинулся следом за девушкой через лужайку. Она слегка
приволакивала правую ногу. Пройдя несколько шагов, остановилась и повернулась
ко мне.
— Я свалилась с мотоцикла. С заднего сиденья, — сказала она как бы между
прочим. — Не так давно.
На краю лужайки стоял большой дуб. Под ним — два брезентовых шезлонга,
на одном из них было разложено голубое пляжное полотенце. На другом
лежали нераспечатанная пачка “Хоупа”, пепельница с зажигалкой, какой-то
журнал и большая магнитола, которая тихонько наигрывала хард-рок. Девушка
выключила музыку и освободила для меня место, переложив все на траву.
С шезлонга по другую сторону дорожки был виден пустой дом — каменная
птица, золотарник, забор из металлической сетки. Девушка, возможно,
сидела и наблюдала за мной все время, что я там находился.
Участок оказался весьма немаленьким. Здесь была просторная пологая лужайка
с растущими здесь и там деревьями. Слева от шезлонгов находился большой,
обнесенный низким бетонным бордюром пруд, его пересохшее дно было открыто
солнечным лучам. Судя по зеленоватому налету, пруд уже долго стоял без
воды. Мы сидели спиной к построенному в европейском стиле дому, который
виднелся за деревьями. Он был довольно миниатюрным и в архитектурном
отношении не представлял ничего особенного. Внушительно выглядел только
хорошо ухоженный сад.
— Большой участок, — сказал я, оглядываясь по сторонам. — Должно быть,
следить за ним — мучение.
— Наверное.
— Когда-то мне приходилось подрабатывать в фирме по стрижке газонов.
— Что? — Было ясно, что до газонов ей не было дела.
— Ты все время здесь одна? — спросил я.
— Да. Днем всегда одна. Только еще утром и вечером заходит женщина,
которая делает уборку. Все остальное время я одна. Выпьете чего-нибудь
холодного? У нас есть пиво.
— Да нет, спасибо.
— Правда? Не стесняйтесь.
Я покачал головой.
— А в школу что не ходишь?
— А вы что на работу не ходите?
— Я не работаю.
— Вы что, безработный?
— Что-то в этом роде. Уволился несколько недель назад.
— А кем вы работали?
— В адвокатской конторе, порученцем. Ездил по разным учреждениям за
документами, наводил порядок в бумагах, проверял судебные прецеденты,
занимался судопроизводством… и все в таком роде.
— И вы уволились?
— Ага.
— А жена ваша работает?
— Работает.
Голубь напротив закончил ворковать и, похоже, куда-то удалился. Я вдруг
ощутил, что вокруг меня повисла мертвая тишина.
— Вот там как раз и есть кошачий проход, — сказала девушка, указывая
в сторону дальнего края лужайки. — Видите мусоросжигатель во дворе у
Такитани? Там они вылезают, пересекают газон и, нырнув под калитку,
перебегают в сад на той стороне. Все время один и тот же маршрут.
Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила
их на место и выпустила изо рта облачко табачного дыма. За это время
я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два — рана была
глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно,
предназначались, чтобы скрыть ее. Лицо девушки особой красотой не отличалось,
но что-то в нем привлекало, может быть, живые глаза или необычной формы
губы.
— Вы слышали про Мияваки? — спросила она.
— Ни единого словечка.
— Они жили в этом доме. Очень достойное семейство. У них две дочери,
обе ходили в известную частную школу. Мияваки-сан владел несколькими
семейными ресторанами.
— А что же они уехали?
Девушка так поджала губы, словно хотела сказать: “Не знаю”.
— Может, он запутался в долгах. Это было похоже на бегство — за одну
ночь исчезли. Наверное, уже год прошел. Теперь все зарастает сорняками,
кошки еще развелись. Моя мать все время жалуется.
— Неужели так много кошек?
Не выпуская изо рта сигарету, девушка посмотрела на небо.
— Всех видов. Некоторые линяют, попадаются одноглазые… вместо глаза
какой-то комок мяса. Бр-р-р!
Я кивнул.
— У меня есть родственница, у нее на каждой руке по шесть пальцев. Она
чуть-чуть старше меня. У нее рядом с мизинцем есть еще один палец, маленький,
как у младенца. Она так научилась его подгибать, что большинство людей
ничего не замечают. А вообще она очень хорошенькая.
Я снова кивнул.
— Это что-то наследственное, да? Как это называется… передается с генами.
Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
Девушка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу.
Никто на ней не появлялся.
— Вы в самом деле не хотите пить? — спросила она. — Пойду принесу колы.
— Мне ничего не надо, — ответил я.
Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную
ногу. Я поднял с травы ее журнал и пролистал его. К большому удивлению,
это оказался журнал для мужчин, один из этих ежемесячников. Женщина
на развороте красовалась в тонких трусиках, через которые просвечивали
все ее прелести. Она восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко
расставив ноги. Я положил журнал на место, скрестил руки на груди и
снова сосредоточился на кошачьей тропе.
Прошло немало времени, пока девушка не вернулась со стаканом колы в
руках. Послеполуденная жара донимала. Сидя долгое время под лучами солнца,
я чувствовал, как затуманивались мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
— Скажите, — сказала она, возвращаясь к прежней теме, — если бы вам
нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
— Продал бы ее в цирк, — ответил я.
— Вы что, серьезно?
— Конечно, нет, — сказал я. — Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
— Даже если бы это могло передаться вашим детям?
Я немного подумал.
— Нет, для меня это, правда, неважно. Что в лишнем пальце плохого?
— А если бы у нее было четыре груди?
Я снова задумался.
— Не знаю.
Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил
сменить тему.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать, — ответила она. — Только что исполнилось. Перешла в повышенную
школу1.
— Давно в школу не ходишь?
— Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе
все такие надоедливые. Если узнают, что я поранилась, упав с мотоцикла,
начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я “отсутствую по болезни”.
Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
— Понятно.
— Ну, так как? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью
пальцами, но четыре груди вам не подходит…
— Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
— Что вы не знаете?
— Не знаю… мне трудно представить такое.
— А с шестью пальцами можете представить?
— Конечно. Думаю, да.
— Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
— Я задаю слишком много вопросов?
— А что, тебе такое говорят?
— Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю?
За все время не показалось ни одной кошки. Сидя со сложенными на груди
руками, я на полминуты закрыл глаза. По всему телу стекал пот. Солнечные
лучи, наполненные необыкновенной тяжестью, обливали тело. Кусочки льда
в стакане девушки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик
на шее коровы.
— Можете поспать, если хотите, — прошептала она. — Как только кот появится,
я вас разбужу.
Не открывая глаз, я молча кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел
куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о позвонившей мне женщине.
Неужели мы были знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого
не напоминали. Но меня она точно знала. Мне казалось, что я вижу перед
собой сцену, написанную Де Кирико: длинная тень от женской фигуры, тянущаяся
ко мне через пустую улицу, в то время как сама женщина задвинута далеко
за пределы моего сознания. А колокольчик все позванивал и позванивал
у моего уха.
— Вы спите? — спросила девушка; ее голос звучал еле-еле, так, что я
не был уверен, действительно ли слышу его.
— Нет, не сплю, — ответил я.
— Можно мне поближе? Мне… легче говорить тихо.
— Не возражаю, — сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока он не ударился о мой с сухим деревянным
стуком.
Странно, но голос девушки звучал по-разному — в зависимости от того,
были мои глаза открыты или закрыты.
— Можно мне говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать.
Можете даже спать.
— Ладно.
— Здорово, когда люди умирают.
Девушка говорила теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали
в меня вместе с теплым влажным дыханием.
— Почему? — спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
— Никаких вопросов, — сказала она. — И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос.
Она убрала палец с моих губ и дотронулась до моего запястья.
— Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь.
Там… не мертвая плоть. Что-то похожее на саму смерть. Что-то темное
и мягкое, как мячик для софтбола, из омертвевших нервов. Хочется достать
его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время
думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная
паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое,
дряблое, но чем глубже, тем тверже оно становится. Я вскрою кожу и вытащу
эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь
— чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, — пока не доберусь до крошечной
сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький подшипник, и очень
твердая. Вам так не кажется?
Она откашлялась.
— В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что
у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать,
мысли убегают далеко-далеко — так далеко, что не уследишь.
Девушка убрала палец с моего запястья и допила колу. По звону льда в
стакане я понял, что он опустел.
— О коте не беспокойтесь, я скажу, если Нобору Ватая покажется. Не открывайте
глаза. Сейчас он, конечно, бродит где-то тут. Он может появиться в любую
минуту. Нобору Ватая приближается. Я знаю: он идет — пробирается в траве,
пролезает под калиткой, останавливается по пути понюхать цветочки. Он
все ближе и ближе, шаг за шагом. Представьте его себе.
Я попробовал вообразить кота, но у меня получалось лишь очень расплывчатое
темное изображение, как на силуэтной фотографии. Проникающий сквозь
веки солнечный свет расшатывал и рассеивал тьму внутри меня, и нарисовать
в уме четкий образ кота было невозможно. Вместо этого выходил неудачный
портрет, искаженная неестественная картина, в которой некоторые черты
имели сходство с оригиналом, но самого главного не хватало. Я даже не
мог припомнить, как он ходит.
Девушка вновь коснулась моего запястья, рисуя на нем кончиком пальца
непонятную диаграмму. Как будто реагируя на это, какая-то другая темнота
— отличная от той, что я ощущал до этого момента, — стала пробираться
в мое сознание. Вероятно, я засыпал. Я не хотел этого, но все происходило
вопреки моей воле. Тело казалось мертвым, чужим трупом, утопающим в
брезентовом покрытии шезлонга.
В этой темноте я увидел только четыре лапы Нобору Ватая, четыре бесшумные
коричневые, на мягких, словно резиновых, подушечках, лапы, беззвучно
прокладывавшие где-то дорогу.
Но где?
“Всего десять минут”, — говорила та женщина по телефону. Нет, она была
неправа. Иногда десять минут — это не десять минут. Они могут растягиваться
и сжиматься. Это я знал точно.
Когда я проснулся, вокруг никого не было. Девушка испарилась, ее шезлонг
по-прежнему стоял впритык к моему. Полотенце, сигареты и журнал оставались
на месте, но стакан и магнитола исчезли.
Солнце понемногу клонилось к западу, тень, отбрасываемая одной из ветвей
дуба, забралась мне на колени. Часы показывали четверть пятого. Я выпрямился
и огляделся по сторонам. Просторная лужайка, высохший пруд, забор, каменная
птица, кусты золотарника, телевизионная антенна. И никаких следов кота.
Или девушки.
Не вставая с шезлонга, я взглянул на кошачью тропу и стал ждать, когда
девушка вернется. Прошло десять минут, но ни кот, ни она так и не появились.
Ничто вокруг не шевелилось. Было чувство, будто я страшно состарился,
пока спал.
Поднявшись, я посмотрел в сторону дома, который тоже не подавал признаков
жизни. Ослепительный блеск заходящего солнца отражался в стеклах оконных
выступов. Мне надоело ждать, я пересек лужайку и, выйдя на дорожку,
направился домой. Кота я не нашел, но старался изо всех сил.
Вернувшись домой, я постирал белье и приготовил все для простого ужина.
В половине шестого задребезжал телефон, выдал двенадцать звонков, но
я не подошел. Даже после того как звонки прекратились, этот звук висел
в сгущавшемся мраке подобно стоящей в воздухе пыли. Твердые зубчики
шестеренок постукивали в прозрачном корпусе настольных часов, зависших
в пространстве.
А что, если написать стихотворение про Заводную Птицу? — осенило меня,
но первые строки никак не приходили в голову. Да и понравятся ли такие
стихи школьницам? Вот в чем вопрос.
Кумико вернулась домой в полвосьмого. В последний месяц
она приходила все позже и позже. Нередко она возвращалась после восьми,
а бывало и после десяти. Теперь, когда я был дома и взял на себя приготовление
еды, ей не надо было больше торопиться. Она рассказывала, что у них
в редакции не хватало людей и вдобавок недавно заболела одна из сотрудниц.
— Извини, — сказала Кумико, — столько работы, а от девочки, которую
взяли на полставки, никакого толку.
Я направился на кухню и принялся готовить: жареную в масле рыбу, салат
и суп мисо1. Жена сидела за кухонным столом и расслаблялась.
— Где ты был в полшестого? — спросила она. — Я звонила сказать, что
немного задержусь.
— Масло кончилось. Ходил в магазин, — солгал я.
— А в банке был?
— Конечно.
— А кот?
— Не нашел. Отправился по дорожке к заброшенному дому, как ты сказала,
но его там нет. Он наверняка забрел куда-то подальше.
Кумико не ответила.
Когда я вышел вечером из ванной, Кумико без света одиноко сидела в гостиной.
В серой блузе, устроившись в темноте на корточках, она имела вид коробки
с багажом, поставленной не в то место.
Вытирая волосы полотенцем, я сел на диван напротив Кумико.
— Кот умер, я уверена, — проговорила она еле слышным голосом.
— Да ну, глупости, — ответил я. — А я думаю, он где-то здорово развлекается.
Есть захочет и вернется. Помнишь, один раз уже так было? Когда мы жили
в Коэндзи1…
— Сейчас — другое дело, — промолвила она. — Сейчас все не так. Я знаю.
Кот умер. И гниет где-нибудь в траве. Ты искал в траве у пустого дома?
— Нет. Дом, может быть, и пустой, но он ведь кому-то принадлежит. Я
не могу просто так там лазить.
— Где же ты тогда искал? Могу поспорить, ты даже не пытался. Поэтому
и не нашел.
Я вздохнул и снова стал вытирать волосы полотенцем. Я начал было говорить,
но остановился, поняв, что Кумико плачет. Ее можно было понять: Кумико
любила кота. Он появился у нас вскоре после свадьбы.
Я бросил полотенце в стоявшую в ванной плетеную корзину и направился
в кухню за холодным пивом. Дурацкий выдался день. Дурацкий день дурацкого
месяца дурацкого года.
Где же ты, Нобору Ватая? Неужели Заводная Птица забыла завести твою
пружину?
Слова возникли в голове снова, как строчки стихов:
Где же ты,
Нобору Ватая?
Неужели Заводная Птица
Забыла завести твою пружину?
Когда от пива осталась половина, зазвонил телефон.
— Ты возьмешь? — крикнул я в темноту гостиной.
— Нет, — откликнулась Кумико. — Бери ты.
— Не хочется.
Телефон трезвонил, взбалтывая пыль, которая плавала в темноте. Никто
из нас не говорил ни слова. Я пил свое пиво, а Кумико не переставала
беззвучно плакать. Я насчитал двадцать звонков и сдался. Считать дальше
не было никакого смысла.
______________________
1 Постоянно присутствует в рационе японцев.
Готовится на основе густой массы из перебродивших соевых бобов.