КНИГА СУДЕБ
ДЕНИЕЛ ВЕЙССБОРТ:
«Я УЧИЛСЯ В ОДНОЙ ШКОЛЕ С МИЛТОНОМ»
Дениел Вейссборт (по другой транскрипции — Уайссборт) — английский
поэт и переводчик, бессменный редактор журнала “Modern Poetry in Translation”
(что-то вроде нашей “Иностранки”, только полностью посвященный поэзии).
Много лет Дениел переводит стихи русских поэтов, он автор нескольких
сборников стихотворений собственного сочинения, ближайший друг Теда
Хьюза, переводчик Бродского.
Об английской и русской поэзии, об английском образовании, о великих
поэтах ХХ века мы и поговорили с ним за рюмкой белого вина в доме на
Duddley Road, Лондон.
Беседа состоялась в первых числах сентября 2000 года.
Глеб ШУЛЬПЯКОВ
— Расскажите, пожалуйста, о себе с самого начала: где, когда, почему?
— Ну, начнем с того, что я родился. Произошло это в Лондоне в 1935 году,
хотя мои родители и не были англичанами. Их предки были выходцами из
Польши, а сами родители жили в Бельгии. Потом они переехали сюда — здесь
жил мой дядя, брат отца, — тут-то я и появился на свет. Остальные родственники
— по материнской, например, линии — остались в Бельгии. Кто-то даже
жил в Польше.
— И как складывалось ваше детство в Лондоне?
— Я получил великолепное английское образование. Классиче-ское английское
образование, я хочу сказать. Мой отец о ту пору был человеком достаточно
обеспеченным, поскольку участвовал в семейном бизнесе (не будучи, видимо,
успешным бизнесменом сам по себе). Но хорошее образование для сына все-таки
мог себе позволить.
— А что такое “хорошее англий-ское образование”? По крайней мере
в ту пору?
— По-настоящему хорошее образование в ту пору ребенок мог получить только
в частной школе. Считалось, что в частных школах самые хорошие учителя.
Так оно и было на самом деле. В частных школах работали только лучшие.
Плюс отношения между учителем и учеником: классы были очень маленькими
в частных школах — в отличие от обычных, государственных, — так что
учитель мог уделять внимание каждому персонально.
Но у частных школ был свой недостаток. В отличие от государственных
школ (Англии, Франции и даже советской России), они давали очень узкое
образование. Уже с тринадцати лет ученик частной школы начинал специализироваться
на каком-то предмете, так что в конечном итоге многие общие дисциплины
оставались за пределами его знания. В трина-дцать лет ты должен был
выбирать свою специализацию — я выбрал историю и язык — и забыть обо
всем остальном. Результатом самого дорогого и престижного обучения Англии
было то, что я остался абсолютным неучем в научных областях.
— А потом?
— Потом я перешел в public school — это был второй этап обучения. Школа,
несмотря на название, тоже была частной. Эта была школа Св. Павла —
старинное заведение, основанное еще в XVII веке. В этой школе, например,
учился Мильтон. Так что я учился в одной школе с Мильтоном. Буквально.
Ну, а потом я поступил в Кембридж. Тут-то я и обнаружил, что ничего
не смыслю в точных науках. Не имею, грубо говоря, понятия ни о пестиках,
ни о тычинках.
— Ну, а история?
— Мое знание истории опять же было очень узким. Я специализировался
на английской истории — на эпохе Ренессанса: и все. Вот вам и самое
дорогое “английское образование”.
— В какой школе вас переименовали? Вы описывали этот эпизод в одном
из своих стихотворений.
— Да, этот анекдот случился со мной еще в начальной школе. На дворе
были сороковые, шла война. Наш директор школы когда-то состоял на службе
в Индии. Он был таким настоящим английским солдатом. Вполне милый человек,
он решил, что мне надо сменить имя.
— Это случилось по антисемит-ским соображениям?
— Тут не было какого-то особого антисемитизма. То есть этот жест не
выходил за рамки общего английского антисемитизма. Просто мы воевали
с Германией, а мое имя показалось ему слишком немецким. Оно звучало
на немецкий лад, хотя и было абсолютно еврейским. Поэтому из патриотических
соображений он изменил мое имя с Вейссборта на Витборта. Так что три
года — с девяти до двенадцати — я носил два имени. Дома я был Вейссборт,
на улице и в школе меня знали как Витборта. Уже тогда я почувствовал,
что такое раздвоение личности. Я вообще был таким иностранцем в кубе.
Судите сами: единственный англичанин в семье, которая в свою очередь
была иностранцами в Англии. В довершение всего мы были евреями — иностранцами
в мире. Так что, видите, какой у меня опыт отчуждения. Причем он приобретался
тогда, когда все вокруг говорили о национальном самосознании. Знаете,
в ту пору — в сороковые, пятидесятые — очень много дискутировали о том,
что такое “настоящий англичанин”, что такое “быть англичанином”. И как
ни странно, в ту пору все знали, что это значит: “быть англичанином”.
— И что же это значило — “быть англичанином”?
— По идее, я не должен был этого знать — я ведь был иностранцем. Но
я предполагаю, что до известной степени “быть англичанином” означало
“превосходить всех”. Я был ребенком и мало что понимал, но вместе с
тем был уверен, например, что в войне с немцами мы обязательно победим.
Не можем не победить, поскольку мы же были непобедимыми! Наша империя
занимала полкарты мира! И несмотря на свое еврейство, я тоже был уверен
в нашем превосходстве. Хотя в нынешней ситуации у меня гораздо больше
возможностей быть “настоящим англичанином”.
— Почему?
— Поскольку английское общество становится все более и более мультиэтническим,
многонациональным.
— Что-то вроде Америки?
— Да, но этот процесс начался не так давно, и он носит вполне осознанный
характер. Англия сознательно становится родиной эмигрантов. Такова ее
политика. Англия сознательно идет на этот шаг, в то время как Америка
изначально формировалась как мультиэтническое сообщество. Англия же
испокон века была очень закрытой страной, и только в последнее время
эти ворота распахнулись по-настоящему широко.
— Хорошо. Вы закончили среднюю школу и поступили в Кембридж. Почему
именно таким был ваш выбор?
— Не помню уже точно, но знаю, что одно время я подумывал и об Оксфорде.
Несмотря на то что Кембридж и Оксфорд равны, считалось, что Оксфорд
все-таки более изо-щренное заведение. Это такая типичная английская
черта, кстати, — все классифицировать, устанавливать градации. Тогда
Англия была очень кастовой страной — почти как Индия. Границы касты
никогда почти не нарушались, — это было просто невозможно, поскольку
для того чтобы принадлежать, например, к аристократам, требовалась трехсотлетняя
история рода. Я же принадлежал к среднему классу.
— Чем был Кембридж тогда?
— Знаете, это была забавная смесь… Ну, во-первых, 90 процентов студентов
были мужского пола. Было и два женских колледжа в Кембридже, но они
были строго изолированы. Так что мы жили, как монахи, — тогда, в пятидесятых.
Как в средние века. Но зато это был настоящий старый Кембридж — сейчас
он совсем не тот. Сейчас там появились женщины. Сами понимаете, что
это меняет.
— Что вы изучали?
— Я изучал экономику, поскольку мой отец хотел, чтобы я унаследовал
его дело. Но я быстро понял, что эта наука не имеет никакого отношения
к реальному бизнесу, и снова занялся историей. В свободное время — а
его было как-то слишком достаточно — мы встречались, общались и выпивали.
Тогда я и познакомился в Тедом Хьюзом.
— Вы автор нескольких сборников стихотворений. С чего начиналась
ваша поэтическая карьера?
— На самом деле я начал писать очень рано. В школе, помню, я писал и
стихи, и даже прозу. Ничего из написанного не сохранилось. А в Кембридже
тогда все писали стихи. Читали и писали. Забавно, что мы не обсуждали
поэзию. Мы не читали друг другу стихи. Считалось, что это не нужно —
обсуждать стихи. Мы болтали обо всем, кроме поэзии. Или очень редко.
Нас больше занимала политика. Не то чтобы мы были социалистами, просто
мы заняли позицию противостояния истеблишменту. Мы не поддерживали определенных
партий, но если бы нас спросили, мы бы сказали, что поддерживаем лейбористов.
Мы думали, мы хотели соотносить себя с рабочим классом — в пику привилегированным
классам.
— Что-то вроде “хождения в народ”?
— Да-да-да.
— А вы хотя бы однажды видели этот народ? Знали, что это такое?
— В том-то и дело, что практически нет. Но мы старались одеваться так,
как наш воображаемый народ: куртки, сапоги, картузы. Никаких смокингов.
И мы всячески досаждали аристократам. Могли сорвать вечеринку — проникнуть
и стащить все коктейли, например. В общем, сплошное мальчишество. А
потом упивались этими коктейлями и пели на улицах Кембриджа революционные
песни. Ирланд-ские, например. Можно представить, как на нас смотрели.
В общем, мы были нетипичные кембриджцы, вот что я хочу сказать.
— Кто и как формировал ваш поэтический вкус?
— Мое студенчество пришлось на “эпоху” Дилана Томаса. Мы его обожали,
и многие пытались подражать ему. Что еще? А потом в Кембридж с циклом
лекций приехал Роберт Грейвз — и мы заболели Грейвзом: ходили на лекции,
читали. Грейвз в ту пору пытался сбросить с пьедестала весь истеб-лишмент
английской поэзии. Всех великих богов поэзии.
— А кто были боги?
— Теннисон, например, или Киплинг. Да даже Элиот. Грейвз жил на Майорке
и там, изучая местные мифы, придумал свою революционную идею насчет
Белой Богини. Он написал одноименную книгу — что-то вроде мифологического
исследования. Вот эта книга, эта теория, и произвела на нас самое сильное
впечатление.
— В чем заключалась теория?
— Помните, как у Кольриджа в “Сказании о Старом Мореходе”? Они видят
в море корабль-призрак, который плывет при полном штиле, и на носу корабля
они видят женский силуэт, “жизнь-в-смерти”, — так говорит Кольридж,
ассоциируя ее с Луной и с богиней Дианой. Она же была и мифической Марой.
И мы все тогда готовы были подписаться под словами Грейвза: что муза
— это женщина, жен-ское божество и что это божество требует обожания
и преклонения. Служения.
— Но ведь это жутко старо!
— Да, но здесь нужно учитывать тот факт, что на дворе еще не совсем
умер модернизм, которым мы были сыты по горло. Это была такая реакция
на модернизм. Мы противопоставляли модернизму фольклор: все эти ирландские
песни, да, это была реакция на модернизм. Мы даже стали издавать свой
журнал — “Журнал Святого Варфоломея”, чтобы выражать свои идеи в нем.
Печатать свои стихи. Противостоять.
— Откуда такое название?
— Святой Варфоломей считался покровителем странников. И потом, у нас
в Кембридже была его церковь. Наконец, наш однокашник, Лукас Майерс,
у которого мы собирались, жил в доме настоятеля этого храма. Так что
далеко ходить не пришлось.
— И как долго просуществовал этот журнал?
— Мы выпустили только один номер и устроили по этому поводу дикую, разнузданную
вечеринку. На эту вечеринку…
Полностью читайте в журнале