ЛИТЕРАТУРНАЯ ИГРА
ЛЕОНИД БЕЖИН
ПИСЬМА МЕЩАНИНА ДУРАСОВА,
или наставления для господ,
желающих писать,
пробующих себя в этом или уже пишущих
Уважаемые читатели!
Мы продолжаем игру, которую мы начали в предыдущем номере. Напоминаем
вам, что наш журнал проводит ее вместе с Институтом журналистики и литературного
творчества (ИЖЛТ), а теперь к нам прибавились “Умницы и умники” (электронная
версия — www.umniki.ru). Судя по вашим многочисленным письмам, вы оказались
азартными и удачливыми игроками. К тому же вы не забываете о главном
условии — подписываться именем вымышленного персонажа, члена созданного
мещанином Дурасовым Общества любителей изящной словесности Трубчевска.
Сегодня мы публикуем второе письмо мещанина Дурасова с разбором ваших
ответов и новыми заданиями. Принять участие в игре может каждый, но
при этом желательно, чтобы вы ознакомились с первым письмом, опубликованным
в пятом номере. Не обязательно выполнять все зада- ния — выбирайте из
них те, которые вам по вкусу. Напоминаем, что победителей ждут премии
— в пять, четыре и три тысячи рублей, а также поощрительные призы. Присылайте
ваши ответы по адресу: 103045, Москва, Костянский пер., 13, ИЖЛТ.
Ну, а теперь за дело.
Ректор ИЖЛТ, писатель
Леонид БЕЖИН.
Наставление второе,
в котором автор раскрывает свой главный секрет
и рассказывает о том, кто царствует во дворце
Приветствую вас, друзья мои!
Получил, получил я ваши странички и едва лишь взял их в руки, как сразу
почувствовал, для кого писание — труд, для кого забава и для кого мука:
от иных крепким табачком попахивает, от иных французскими духами, от
иных сердечными каплями. А впрочем, все запахи настолько смешались,
что и не различишь, кто из вас больше трудился, кто забавлялся, а кто
мучился, по самим же страничкам этого не отгадаешь. Никогда не отгадаешь,
господа! Иная так гладко написана, что кажется, будто вы с ней справились
шутя, а она вам в муках давалась. Иная же наоборот: думаешь, в страданиях
и муках вынашивалась, кровью сердца писалась, а для вас это так, шуточка,
плод веселого озорства… Словом, в творчестве никогда не распознаешь,
где французские духи, где сердечные капли, и заранее неведомо, кому
выпадет счастливая участь стать избранником музы — склонившемуся над
рукописью труженику или праздному гуляке. Дух творчества дышит, где
хочет…
Вы спросите, что навело меня на подобные мысли и согласуются ли они
с моими словами о не написанной за день страничке. Согласуются, господа,
согласуются. Привыкайте к тому, что в творчестве всегда одно другому
противоречит и все друг с другом прекрасно согласуется. Упомянул же
я об этом потому, что от одной вашей странички… гм… коньячком попахивает,
но я вам за это пенять не буду, я ведь и сам иной раз из буфета до-стану
графинчик перцовки, рюмочку налью, нюхну, поморщусь, крякну и опрокину…
Хороша холодненькая!
Страничками вашими я доволен — ублажили, потешили, раззадорили так,
что и самому захотелось порезвиться, но… у каждого своя роль. Да и,
признаться, немного боязно: а ну как осрамлюсь, не сумею! Поэтому уж
лучше я, с вашего позволения, останусь критиком — критиком как-то спокойнее.
Что ж, пожалуй, и начнем разбор ваших страничек.
Какие воспоминания вызвали у вас запахи? Самые отрадные, надо заметить.
Вот господин Одиссейский постарался, описывая первые крупные капли дождя,
которые “скатываются в шарики пыли, потом вся дорога становится мокрой,
все больше, больше воды, она вздымается, пенится, растекается ручьями
по дороге, образуя в ней русла, бережки, струи. Почему-то стало светлее,
небо над лесом в лучах солнца, но дождь еще сильный. Бежать некуда.
Стоишь съежившись на краю дороги. Мокнешь, становится темнее, но и дождь
стихает. Вот и кончился, ручьи текут медленнее, и я, ступая по бережкам
их, иду дальше”. Идите, идите, господин Одиссейский, торопитесь, спешите,
ведь дома вас ждет письменный стол с мраморным чернильным прибором,
стопка бумаги, связка баранок и стакан крепкого чая, заваренного заботливой
матушкой, первой слушательницей ваших творений.
Вступил со мной в переписку и господин Адамантов, поставщик антоновки
и яблочного сидра царскому двору, особа государственного значения: когда
его плетеные корзины, бутыли и бочки вносят под арку Зимнего дворца,
каждого охватывает гордость за державу, ведь антоновка у господина Адамантова
с пушечное ядро, сидр же такой крепости, что свалит с ног любого врага
и супостата. Господину Адамантову не раз предлагали квартиру в Москве
— государь очень привязался к нему после того, как он вылечил от хандры
его любимую левретку, — но тот с почтением и неизменным достоинством
отказывался от столь высокой чести. Разве мог он, патриот и летописец
родного Трубчевска, променять его на державный, величественный, но чуждый
ему по духу Петербург! Нет, господа, не мог, не мог, не мог! И если
вы меня упрекнете в чрезмерном пафосе, пусть оправданием для меня послужит
то, что я невольно заимствую манеру господина Адамантова, трубчевского
летописца.
“От октября солнца не жди, от октября печным дымком тянет. Так вот говорят
в наших местах. Да, осень в Трубчевске давно уж развела свои краски
и встала к мольберту; лес и город как-то подтянулись, стали строже,
резче, а с полей и до сих пор тянет клевером. Ух, как тянет-то! А день
сегодня роскошный, ветреный, с обесцвеченным до невозможности небом,
грибной день, опятный. Но подпортили мне его, подпортили совершенно.
Хозяйка, Дарья Францевна моя, затеяла с утра стирку; щелок в баке развела,
валек дубовый достала. Посмотрел я на эти приготовления, плюнул и, прихватив
на всякий случай зонтик, отправился в нашу знаменитую березовую рощу,
где и гулял долго. И поверите ли, Модест Силантьич, поддался я таки
этой осенней томительности, ни с того ни с сего остановился и заплакал,
о Трубчевске нашем восскорбел. Вот неделя еще, другая — и притихнет
он совершенно, выпустеет. Это ведь где-нибудь в Булони демисезон, наверное,
в радость: фонтаны там, каштаны жареные, у нас же слякотно, промозгло,
тошно. А там еще и декабрь так ветрами своими наподдаст, что от печи
и на два шага отходить заречешься. И все это надолго, надолго, надолго.
Скучно здесь!” И хорошо, что скучно, господин Адамантов, — было б весело,
вы бы такого не написали (об этом я еще скажу). А о Булони вы напрасно
мечтаете — погода там скверная…
Верно, Африкан Тарасыч? Вы ведь у нас путешественник! Вы недавно в Африку
снарядились за бегемотовым навозом: “…до-брался я до чудесной страны
Зимбабве, собрал там разбросанный повсюду бегемотовый навоз, высушил
его, спрессовал и в обратный путь”. Вот в чем секрет трубчевского изобилия
— в бегемотовом навозе, за доставку которого Африкан Тарасыч получил
прозвище — Зимбабвийский.
И в заключение — страничка трубчевской попадьи матушки Галины: “Болезнь
стала явной, и оказалось, что уже очень много отнято. Оставлены только
ноющая неподвижность и рыхлый беленый потолок. Через четыре дня болезнь
начала отдавать отнятое, неподвижность перестала быть ноющей, потолок
улетел и его заменили более близкие предметы. И вдруг болезнь превратилась
в выздоровление, которое пожелало чашку бульона и пирожок с мясом. От
чашки поднимался медленный пар, надломленный пирожок уронил на тарелку
мясную крошку. Но запахов не было. Болезнь не вернула их. Еда была несъедобна
без запахов. А запахи невозможно было вспомнить”. Ну, что ж поделать,
матушка, не было запахов, и не надо! Главное, чтобы была проза, а она
у вас есть!
Полностью читайте в журнале