МОСАКВА–ФЕОДОСИЯ —
ДВАДЦАТЬ ВАГОНОВ
ВЛАДА ШВЕЦ
l
А нас на лодочке уносит
Река московского метро…
А вот котенок морщит носик
И лапкой трогает перо
И страусиные зеленые
Старушка перья продает
А рядом женщина влюбленная
Романсы страстные поет,
Ее стремится голос оперный
подземный гул перегудеть
И ей в кошелку дядя чопорный
кидает новенькую медь.
А мы хотим уплыть от пения
в трубу с нестрашной темнотой
И безмятежно, как растения,
уютно слиться со средой,
С ее скульптурными портретами
типичных жителей страны,
Что нависают над газетами
и утомленно видят сны,
Почти счастливые от водочки,
слегка больные от труда…
А мы с тобой плывем на лодочке
из ниоткуда в никуда.
СТАНЦИЯ ПРОХЛАДНАЯ
Вокзальный буфет, продавщица-блондинка,
За столиком странник с женой осетинкой,
До самой основы протерта клеенка,
В пуху паутинном стенная филенка,
Из треснувшей чашки напиток течет,
Уходит в подсобку наевшийся кот,
Художник, обросший недельной щетиной,
Старинный, холодный жует бутерброд.
Гуляет по станции мартовский ветер —
Тепло на Кавказе, душевно в буфете,
Вокзалы Москвы далеко-далеко,
Склонюсь на ладонь и усну глубоко.
И время уснет, отдыхая от бега,
От зимнего мрака, лежалого снега,
И наш прижелезнодорожный покой
Пушистое солнце накроет рукой.
Уснут кулебяки с буфетчицей Ниной,
Растянется кот у окна за витриной,
На кафельной стенке уснет таракан
В луче, переломленном сквозь мутный стакан,
И сизый патрульный за чашкою кофе,
И дама его, запрокинувши профиль,
И радиоголос замрет на словах:
“Прибытие поезда Нальчик–Москва х-х-х…”
Мы тихо взлетим над платформою жизни,
Как аэростаты, блаженно повиснем,
Колеблясь от фёна и глядя на горы,
Пока волшебством не насытятся взоры,
Пока нам не явится ангельский круг
Друзей, потерявшихся где-то… Но вдруг
Как будто от взрыва, взовьются вороны,
Наполнятся шумом вокзал и перроны —
Бегом! Доставай из кармана билет —
Прощай, остановка, спасения нет!
ЛЕТО
Опять увянуть в дачных разговорах,
Мечтать о репетициях балетных,
Глядеть на даму в огненных узорах
И украшеньях платиново-бледных,
На девочку с ногтями голубыми,
На розовые с феничками руки,
На пса, язык которого как вымя,
На мальчика, ревущего со скуки,
На пахнущих тряпицами старушек
И в декольте горячую мадонну,
На продавца резиновых игрушек,
Бредущего уныло по вагону…
И, больше ничего не ожидая,
Закрыть глаза и слиться с электричкой,
Забыв о том, откуда и куда я
Покорно продвигаюсь по привычке.
РОМАНС-УТЕШЕНИЕ
Москва–Феодосия — двадцать вагонов,
Покрытых слезами российского лета,
Сверкающих в радуге стекол оконных
И в чьих-то глазах изумрудного цвета.
Попутчицам пухлым немного за двадцать —
Мешают чаек алюминиевой ложкой, —
Им дай только повод до колик смеяться,
Толкая друг друга упругою ножкой.
В просторах купе никуда не укрыться
От ласки невольной, от близости детской,
И можно случайно смертельно влюбиться,
И можно утешиться водкой соседской,
И с легкой душою отдаться качанью
Голов, рюкзаков, длинноногих студентов,
Святых проводниц, предлагающих чаю,
Немых и печальных торговых агентов…
Москва–Феодосия — поезд надежды…
Страна трудовая проносится мимо…
Мы выйдем в Архиповке, скинем одежды
И скроемся в бухтах Восточного Крыма,
И вскоре покроемся коркой румяной,
Проникнемся горько-соленою влагой,
И трав пересушенных запахом пряным,
И тайным свечением скал Карадага,
Погладим ладошками друга-вулкана
По склону, поросшему гривою львиной,
Подсмотрим ныряние смелых бакланов
И спустимся к берегу в бухте Гравийной,
Наивных бычков погоняем незлобно,
Потом, наглядевшись подводных сюжетов,
Всплывем и повиснем, медузам подобно,
В кристалле прогретого жидкого света, —
И в нем растворяться начнем понемногу,
И станем скоплением солнечных бликов…
Но рыбка доверчиво цапнет за ногу —
И чайки взлетят, потревожены криком.
Мы будем на миг смущены укушеньем,
Но детская паника в прошлое канет,
Как только приляжем, ища утешенья,
На черные жгучие зрелые камни —
А в них — сердоликов печные оконца,
Хрустальные звезды, зеленые глазки —
Забрать их с собою — завянут без солнца
И зимних штормов освежающей ласки.
Мы лучше напишем с десяток пейзажей,
Индиго и кобальт подвергнув разбою,
Морскою водой разбавляя гуаши
И кисти макая в набеги прибоя.
И с миром в душе и усталостью в теле
Пойдем, прикрывая сгоревшие плечи,
Поев дымламы в чайхане Коктебеля,
Валяться в тени на дерюжках овечьих…
Лежишь, а соблазн розовеющей плоти
Гуляет вокруг, изгибаясь лениво,
И бродят по берегу громкие тети:
“Самса, пахлава, охлажденное пиво,
Копченый судак, пироги с курагою…”
А возле кафе на приморском бульваре
Оранжевый плов предается покою,
Лоснясь в казанка вулканическом жаре,
И хрупкий старик в белоснежном хитоне
Половнички лавы кладет на тарелки,
А рядышком дремлет подвязанный пони,
И время почти что не трогает стрелки…
Но все-таки гаснут холмы золотые,
И вечер ложится на теплые крыши,
Ласкаются к пристани яхты пустые,
И чаек сменяют летучие мыши,
Арбат коктебельский огни зажигает,
Текучей толпой заполняется густо,
И пони плетется, прохожих лягая,
И всюду в кустах продается искусство:
Кораллы на нитках, сухие букеты,
Фигурки котов из раскрашенной глины,
Из лунного камня кресты и браслеты,
На шелковых шалях цветы и марины,
Светильники в виде чертей пустотелых,
Лаванда от моли, любви и бессонницы,
Ломти тортов, от жары переспелых,
И колокольчиков целые звонницы…
Женщины с верой в Таро или Руны —
Чахнут у свечки пропитой гадалки…
А там, в темноте, из поверхности лунной
Отважно выходят нагие русалки —
И груди у каждой “как два олененка”,
Что между лилий намокших пасутся,
Кожа их — влажная звездная пленка —
Эти уж точно домой не вернутся —
В желтую бледность подвальных редакций,
В холод сырых подмосковных перронов,
Гром социально-общественных акций
И тишину своих кресельных тронов.
И нам бы остаться в одном из поселков,
Которые пахнут с утра пирожками
И в трепетном зеркале черного шелка
Мерцают всю ночь золотыми мальками,
Но двадцать вагонов уходят обратно,
Призывно крича, словно птицы России, —
Осталось вином утешаться мускатно
И августа ждать, как прихода Мессии.
|