КНИЖКА
МЕТЕМПСИХОЗ,
ИЛИ СТРАНСТВИЯ ДУШИ
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА.
Поэма “Метемпсихоз, или Странствия души”, может быть, самое загадочное произведение Джона Донна. С нее начинается первое посмертное издание 1633 года — Poems by J.D. Пятнадцатью годами раньше Бен Джонсон в разговоре с Драммондом так отзывался об этой тогда еще неопубликованной вещи: “Замысел донновского “Метемпсихоза” в том, что он проследил странствия души того яблока, что сорвала Ева, — переселив ее сперва в суку, потом в волчицу, а потом в женщину; его целью было провести сию душу через тела всех еретиков, начиная с Каина, и в конце концов оставить ее в теле Кальвина. Впрочем, дальше первой страницы он не пошел, да и то, сделавшись доктором богословия, ныне в том раскаивается и желает уничтожить все свои стихи”. Из этого описания явствует, что Джонсон что-то запамятовал или перепутал — может быть, он и знал поэму лишь понаслышке или по малому отрывку. У самого Донна метаморфозы Души таковы: 1) яблоко Евы, 2) мандрагора, 3) воробей, 4) рыба, 5) другая рыба, 6) кит, 7) мышь, 8) волк, 9) помесь волка и собаки, 10) обезьяна и 11) дочь Адама Фемех. Неточно и замечание Джонсона насчет того, что автор не пошел дальше первой страницы. Но главная неточность Бена Джонсона — в определении предполагаемой цели странствий: у Донна это явно не Кальвин. В строфе VII автор так описывает это последнее (на тот момент) местопребывание Души:
Узнайте же: великая душа,
Что ныне, нашим воздухом дыша,
Живет — и движет дланью и устами,
Что движут всеми нами, как Луна —
Волной, — та, что в иные времена
Играла царствами и племенами,
Для коей Магомет и Лютер сами
Являлись плоти временной тюрьмой, —
Земную форму обрела впервой
В Раю, и был смирен ее приют земной.
Длань и уста, движущие Донном и его читателями, “как Луна — волной”, не могут принадлежать никому иному, как английской королеве Елизавете — Диане, Цинтии, непорочной Луне — повелительнице морских приливов: все эти определения были общими местами культа Елизаветы, без конца повторяемыми в речах и мадригалах. Приведем хотя бы пару строк из стихотворения Уолтера Рэли:
Благословенны нимфы светлых рощ
И рыцари, что служат светлой Даме:
Да не прейдет божественная мощь,
Да вечно движет зыбкими морями! —
или его же поэму “Океан к Цинтии”, в которой Цинтия (Луна) означает Елизавету, движущую Океаном, то есть самим Рэли. Так что никакого сомнения, странствия чьей души описываются в поэме, быть не может. Но возникают другие вопросы: почему Донн выбрал такой сюжет и такой предмет и, главное, как он осмелился? То есть выбрать королеву Елизавету для аллегорической поэмы было как раз естественно — напомним хотя бы грандиозную “Королеву фей” Спенсера, — но не для такой же глумливой цели! На титульном листе поэмы стоит несомненно восходящий к авторской копии подзаголовок Poкma Satyricon, а ведь сатириче-ская поэзия была вообще запрещена как жанр в 1599 году, причем те сатиры, что находились в продаже, подверглись изъятию и сожжению во дворе лондонского епископа. Тайная полиция и Звездная Палата свирепствовали, за злободневный политический намек в комедии легко можно было загреметь в тюрьму, за оскорбление королевского величества полагалось отсечение носа и ушей (такой участи чуть не подверглись Джонсон, Марстон и Деккер в 1605 году); а тут — не просто сатирическая, а прямо богохульная поэма, передразнивающая события Священной Истории, поддерживающая пифагорейскую ересь о скитаниях души и — самое ужас- ное! — прямо намекающая на то, что это душа царствующей монархини!
И посмотрите, в каких тонах описываются приключения этой души, какого она набралась опыта на своем пути. Это, во-первых, опыт распутства, четко прослеживаемый в пунктирной линии: воробей — волк — обезьяна. Перед нами почти краткий компендиум распутства: воробей — легкомысленное беспутство и инцест, волк — коварное и кровожадное прелюбодейство, обезьяна — смешная и безобразная похоть. Если вспомнить, что Елизавете, которую фавориты и льстецы славили как Венеру, было тогда уже далеко за шестьдесят, обезьяна покажется неслучайным персонажем; если притом учесть, что для нее, как и для ее батюшки Генриха VIII, не было проблемой отправить своего фаворита в Тауэр или на казнь, то и образ волка окажется уместным. Отметим, что по сюжету поэмы Душа от волка прямиком переходит к его отродью — сыну волка и собаки; не намек ли это на то, что в Елизавету перешла душа ее родителя?
Вторая линия, которая прослеживается в странствиях Души, — это опыт интриг и коварства: кит — мышь. Причем огромный и сильный кит становится жертвой неожиданного кровавого заговора со стороны рыбы-молота и меч-рыбы, а ничтожная мышь уничтожает мощного слона, проникнув, как лазутчик, в его мозг и направив удар в самое уязвимое место. Таким образом, Душа набирается опыта интриг как бы с двух сторон (разведки и контрразведки) — та самая душа, которая ныне, как утверждает Донн, правит английским королевством. Откуда такая дерзость и, главное, что могло ее спровоцировать?
Мы знаем, что Джон Донн происходил из католической семьи, а Елизавета беспощадно преследовала католиков; в частности, во время учебы Донна в Линкольнз-Инн был арестован и вскоре умер в тюрьме его родной брат Генри. Но Джон Донн и в молодости не был борцом за веру, а уж к 1601 году, в свои двадцать восемь лет, приняв протестантство и твердо став на путь придворной, государственной карьеры, он бы не решился на рискованную атаку верховной власти без конкретного и крупного повода. В чем же дело? Мне кажется, ответ лежит на поверхности. На титульном листе поэмы, несомненно восходящей к авторскому списку, стоит дата окончания поэмы: 16 августа 1601 года. 25 февраля того же года Лондон потрясла казнь Эссекса, фаворита Елизаветы и первого вельможи в Англии. Между этими событиями — пять месяцев. Именно в это время Донн сочинил пятьсот строк своей замысловатой сатиры. Есть ли основания предполагать, что эти события связаны, что Донн был потрясен гибелью Эссекса и его мнение о королеве резко ухудшилось?
Такие основания есть. Во-первых, с Эссексом был дружен Томас Эджертон, Лорд Хранитель Королевской Печати, в доме которого жил Донн в качестве личного секретаря и почти члена семьи. Собственно говоря, Донн и попал к Эджертону через службу у Эссекса. Под его началом в качестве джентльмена-добровольца Донн плавал к Кадису в 1596 году (славная победа над испанцами, стяжавшая славу Эссексу!) и в 1597 году — к Азорским островам, причем в последнем случае непосредственно “состоял при его светлости”. В этом плавании он подружился с сыном и пасынком Эджертона, Томасом и Фрэнсисом, тоже горячими приверженцами Эссекса. Благодаря им и состоялось знакомство Донна с его будущим патроном. С 1 октября 1599-го по 5 июля 1600 года опальный Эссекс находился под домашним арестом в доме своего друга лорда Эджертона, следовательно, ежедневно общался с Донном, сидел с ним за одним столом, обменивался шутками и любезностями. В феврале 1601 года, когда до королевы дошли сведения, что Эссекс задумал мятеж, именно Лорда Хранителя Королевской Печати она отправила во главе делегации в дом графа. Но королевских посланцев встретили враждебно, их свиту, в том числе Джона Донна, оставили за воротами. Лорду Эджертону не удалось пробудить благоразумие в Эссексе, и роковое выступление, окончившееся ужасным и позорным фиаско, состоялось. Лондонцы не поддержали мятежа, Эссекс был арестован и приговорен к смерти. О его последних днях перед казнью ходят легенды. Говорят, что Елизавета сначала подписала приказ, а потом уничтожила его. Что она ждала от Эссекса просьбы о помиловании, присылки им кого-то заветного кольца. В час казни осужденный вел себя стоически, предсмертную речь на эшафоте произнес такую, что, говорят, даже его заклятый враг Уолтер Рэли плакал (в следующее царствование он и сам блеснет речью на эшафоте).
Нельзя не согласиться с Госсом, что все эти события, в которых Донн принимал непосредственное участие, — мятеж, арест и казнь блестящего Эссекса, под началом которого он служил в двух морских экспедициях и с которым девять месяцев прожил под общей крышей, — должны были составить целую эпоху в жизни Донна. Эмоции выплеснулись у него, как всегда, в форме интеллектуального бунта. Он задумывает сатирическую поэму, начиненную бесконечной чередой возвышений и крахов земных тварей; сквозь это все проходит душа, которая отнюдь не очищается и не умудряется в страданиях, а лишь накапливает, говоря по-современному, негативный опыт (блуди и поедай другого!); путь этой души ведет, как внятно обозначено уже в первых строфах, от яблока Евы к “длани и устам”, правящим Английским королевством. В ту эпоху, когда на книгах непременно помещали велеречивое посвящение какому-нибудь принцу или вельможе, Донн на заглавном листе поэмы ставит неслыханной дерзости слова: “INFINITATI SACRUM” — “Посвящается Вечности”!
Предположение, что “Метемпсихоз” Донна психологически связан к гибелью Эссекса, оказывается в ряду других гипотез, находящих следы этого трагического события в литературе Елизаветинской эпохи. В мизантропических обертонах поэмы, в ее мрачной веселости можно найти перекличку с монологами Гамлета. Кстати, некоторые ученые считают, что “Гамлет” написан в том же 1601 году (в нем есть очевидные намеки на происходившую весной 1601 года “войну театров”) и что в образе Гамлета отразился Эссекс, а в образе распутной королевы Гертруды — Елизавета. Существует предположение, что и обычно приписываемое Шекспиру стихотворение “Феникс и Голубь” из “Честерского сборника” (1601) элегически трактует трагический финал истории королевы и несчастного графа Эссекса. “Феникс” было одним из обычных аллегорических именований Елизаветы; по сюжету стихотворения Феникс и Голубь сгорают в пламени, из которого возрождается новый Феникс. В отношении к королевским особам гибель и возрождение Феникса означали смену монархов: “Король умер, да здравствует король!” Елизавета фактически была еще жива, но это была уже тень великой Елизаветы: последние два года жизни после казни своего Голубя королева провела в тоске и унынии.
Задумывал ли Донн свою поэму как фрагмент или же как полнометражную эпопею? Скорее всего первое. При таком темпе, в каком начинается поэма (на время от вкушения райского яблока до дочери Адама уходят полтысячи стихов) понадобились бы, наверное, десятки, если не сотни тысяч строк, чтобы довести историю Души до современности. Обещание Донна создать “Книгу книг”, стоящую лишь ступенькой пониже Библии, носит явно иронический характер, как и многое другое в авторском предисловии, например, аттестация своего собственного ума как “простого, незамысловатого и бесхитростного”. Скорее всего в цель Донна входило пародийное изображение, так сказать, “Великого Замаха”; притом он отлично знал, что прозрачный намек действует лучше разжевывания, угроза — сильнее выполнения (см. концовку стихотворения “Призрак”). Да и не было у Донна времени на эпопеи: его жизнь резко повернулась в 1601 году. В начале декабря он тайно женился на племяннице своего патрона, Анне Мор (вся осень, вероятно, ушла на треволнения и устройство этого тайного бракосочетания). По ходатайству разгневанного отца Донн был уволен со службы, заключен в тюрьму, и хотя он вскоре вышел на свободу и даже примирился с тестем, но все-таки остался у разбитого корыта: заново начать светскую карьеру ему уже не удалось. Донн посерьезнел, приобрел склонность к меланхолии. “Метемпсихоз” оказался последним всплеском его необузданной и безоглядной молодости.
Григорий КРУЖКОВ
ДЖОН ДОНН
Metempsyhosis
Poema Satiricon
INFINITATI SACRUM
16 AUGUST 1601
ПРЕДИСЛОВИЕ
Иные над порталами и дверями своих домов помещают гербы,
я же свой портрет, ежели только краски могут передать ум столь простой, незамысловатый и бесхитростный, каков есть мой.
Обычно перед новым автором я прихожу в сомнение, медлю и не умею тотчас сказать, хорош ли он. Я строго сужу и многое осуждаю;
таковой обычай обходится мне дорого в том, что мои собственные писания еще хуже чужих. Не могу, однако, ни столь противуречить своей натуре, чтобы вовсе не делать того, что мне нравится, ни быть столь несправедливым к другим, чтобы делать это sine tolione.
Пока я даю им случай отплатить мне тем же, они, верно, простят мне мои укусы. Никому не возбраняю порицать меня, исключая лишь тех, что, как Трентский собор, осуждают не книги, а авторов, предавая проклятию все, что такой-то написал или напишет. Никто не пишет столь плохо, чтобы однажды не сочинить нечто образцовое — для подражания или избежания. Приступая к сей книге, не собираюсь ни к кому входить в долг; не знаю, сохраню ли сам свое достояние; может быть, растрачу, а может быть, и приумножу в обороте, ибо, если я одалживаю у древности,
кроме того, что я намерен уплатить потомству тем же добром
и тою же мерой, притом же, как вы увидите, не премину упомянуть
и поблагодарить не токмо того, кто выкопал для меня сокровище,
но и того, кто осветил мне к нему дорогу. Прошу вас лишь припомнить (ибо я не желал бы иметь читателей, которых я могу поучать),
что, согласно пифагорову учению, душа может переходить не только
от человека к человеку или же скоту, но равномерно и к растениям;
ради того не удивляйтесь, находя одну душу в императоре, в почтовой лошади и в бесчувственном грибе, так как не ущерб душевный,
а одно только нерасположение органов творит сие. И хотя душа, обретаясь в дыне, не может ходить, зато может помнить, а запомнив, поведать мне, за каким роскошным столом ее подавали.
А обретаясь в пауке, не может говорить, но, запомнив, может мне поведать, кто употребил ее паучий яд ради сана своего или чина.
Как бы ни мешала телесность другим ее способностям,
памяти она не препятствует; потому я и могу ныне, с ее слов, доподлинно поведать вам о всех ее странствиях — от самого дня сотворения, когда она была яблоком, соблазнившим прародительницу нашу Еву, до нынешних времен, когда она стала той,
чью жизнь вы найдете в конце сей книги.
I
Пою души бессмертной путь земной
В обличьях многих, данных ей судьбой,
От райского плода до человека.
Пою миров младенческий рассвет,
И зрелый день, и вечер дряхлых лет —
С того халдеев золотого века,
Что персов серебром и медью грека
Сменился, и железом римских пик.
Мой труд, как столп, воздвигнется велик,
Да перевесит он все, кроме Книги книг.
II
Не возгордись могуществом своим
Пред нею, о небесный пилигрим,
Зрачок небес, блуждающий над миром;
Ты утром пьешь Востока аромат,
Обедаешь средь облачных прохлад
Над Сеной, Темзой иль Гвадалквивиром
И в Эльдорадо день кончаешь пиром:
Не больше стран ты видел с выcоты,
Чем та, что до тебя пришла из темноты
За день — и будет жить, когда погаснешь ты.
III
Скажи, священный Янус, что собрал
На корабле своем (он был не мал)
Всех птиц, зверей и ползающих тварей,
Вмещал ли твой странноприимный бот,
В котором спасся человечий род,
Садок вождей, вельмож и государей,
Плавучий храм твой, хлев, колледж, виварий —
Так много тел, шумящих вразнобой,
Как эта искра горняя собой
Живила — и вела дорогою земной?
IV
Судьба, наместник Божий на земле,
Никто не видел на твоем челе
Морщин улыбки праздной или гнева;
Зане ты знаешь сроки и пути —
Молю, открой страницу и прочти,
Какой мне плод сулит Познанья Древо,
Чтоб, не сбиваясь вправо или влево,
Я шел по миру, зная наперед,
Куда меня рука небес ведет
И что меня в конце паломничества ждет.
V
Шесть пятилетий жизни промотав,
Я обещаю свой сменить устав,
И если будет Книга благосклонна
И мне удастся избежать сетей
Плотских и государственных страстей,
Цепей недуга и когтей закона,
Ума растраты и души урона
Не допущу, — чтобы когда впотьмах
Могила примет свой законный прах,
Достался ей в мужья муж, а не вертопрах.
VI
Но если дни мои судьба продлит,
Пусть океан бушует и бурлит,
Пусть бездна неизвестностью чревата —
Один, среди безмерности морей,
Я проплыву с поэмою моей
Весь круг земной, с Востока до Заката,
И якорь, поднятый в струях Евфрата,
Я брошу в Темзы хладную волну
И паруса усталые сверну,
Когда из райских стран до дома дотяну.
VII
Узнайте же: великая душа,
Что ныне, нашим воздухом дыша,
Живет — и движет дланью и устами,
Что движут всеми нами, как Луна —
Волной, — та, что в иные времена
Играла царствами и племенами,
Для коей Магомет и Лютер сами
Являлись плоти временной тюрьмой, —
Земную форму обрела впервой
В Раю, и был смирен ее приют земной.
Перевод с английского Григория КРУЖКОВА.
Полностью читайте в журнале
|