TERRA ПОЭЗИЯ
ГРАНОВСКОГО, 4
ГЛЕБ ШУЛЬПЯКОВ
Не родился, не вырос на улице имени Герцена,
не ходил в детский сад по маршруту, которого нет.
Я попал сюда в годы, когда начиналась коммерция
и Манеж перекрасили в ярко-оранжевый цвет.
1.
“И чем же все закончилось?” — “Наш дом
купили то ли шведы, то ли финны,
и наше коммунальное гнездо
за сорок восемь мартовских часов
разворошили”.
“А ты?”
“А я тогда свалился с жутким гриппом,
который по Москве гулял в ту пору
(грешили бабки на комету,
которая в тот год прошла так низко,
что желтым шлейфом город наш задела).
Короче, у меня был жар под сорок,
поэтому детали переезда
я не запомнил”.
“А твой сосед?” — “Который?” — “Монте-Кристо!
Что стало с ним?” — “Бедняга воротился
спустя примерно месяц из больницы,
но вместо своей сказочной пещеры
увидел дом, где выставлены окна
и пусто в голых комнатах”. —
“Как жаль…”
“Да, жаль… он, говорят, еще полгода
ходил вокруг да около развалин
и все смотрел, смотрел, смотрел…
Спал, говорят, он здесь же, во дворе,
одежда ветхая на нем рвалась и тлела,
и так он свой несчастный век
влачил, ни зверь, ни человек…”
“Как жаль…
…ну, а потом?” — “Потом прошло сто лет”. —
“Не может быть!” — “…и целая страна,
как лодка в шторм, легла на дно пролива”. —
“А что же дом?” — “А в нем теперь отель,
и если кто-то помнит о минувшем,
то разве древоточцы в старых стенах,
когда не заменили эти стены”.
…………………………………………………….
Мне скоро тридцать, ей почти семнадцать,
и мы идем по Герцена навстречу
своей судьбе, и в рюмочной садимся.
Еще далёко мне до олигарха,
но я коньяк заказываю лучший,
и Стасик нам приносит штоф, лимоны,
конфеты “Мишка”, кофе — весь набор, —
и мы сидим в кружочке желтой лампы,
а за окном поблескивают лужи,
и желтый круг становится все уже.
2.
“Ты жил. Одна заря с другой
шли с интервалом в трое суток.
Когда не дождь, то снег зимой
спешил засыпать промежуток.
И по колено в октябре
ты объяснялся новым слогом,
и правил уличный размер,
и переписывал в эклогу…”
Так я писал на новенькой “Любаве”.
(Была, была такая пишущая машинка.
В те времена она считалась хорошей,
и купить ее было трудно,
поэтому я очень гордился, что она у меня есть,
даже несмотря на то, что стихи, напечатанные на ней,
были говно-стихи.)
Большая комната с лепниной по углам
в старинной многоярусной квартире
досталась мне случайно.
Мой приятель
работал дворником, но будучи женат,
жил у жены (известной потаскухи
с глазами школьницы), а дворницкую, что
ему по всем законам полагалась,
сдавал мне за копейки.
И вот в огромном доме, где когда-то
жил Сеченов, Зелинский и Семашко,
а Павлов, говорят, на чердаке,
терзал своих собак — так вот, в огромном
старинном доме, в комнате над аркой,
где желтая лепнина по углам
крадется —
я жил.
Легенды говорили,
что в этой самой комнате над аркой,
перебиваясь с хлеба на стихи,
жила Цветаева, когда ее родных
забрали на Лубянку. Говорили,
что здесь она впервые примостила
петлю под потолком — да вот соседи
ее успели вынуть из петли.
В тот раз они Цветаеву спасли.
Я жил примерно с месяц в этом доме
тайком от всех: от баб, друзей, родни.
Забросил институт, диплом, работу,
спал до обеда, выходил под вечер
в “Гриль-бар” перекусить и выпить пива,
и возвращался, словно опасаясь
оставить комнату пустой.
Я погружался.
И вот, набрав довольно глубины,
когда все звуки полностью исчезли,
я медленно поплыл:
читал ночами напролет, писал стихи
на новенькой “Любаве”, мог часами
смотреть в окно на снег и на деревья,
и даже это самое окно,
купив набор из красок, расписал
под старенький витраж.
(За образец
был взят витраж с обложки журнала
“Наше наследие”, 1989 год.
Копия, конечно же, не сохранилась,
а вот оригинал витража
и по сей день можно увидеть в Питере
на втором этаже здания страхового общества “Россия”,
что стоит на Морской — а тогда еще Гоголя —
улице.)
Но вот что было странно.
С тех самых пор, как я сюда вселился,
в старинной многоярусной квартире
живой души ни разу я не видел.
Порой я слышал звуки голосов,
и женский плач, и тихий смех за стенкой,
и трели телефонных аппаратов
мерещились мне в этой тишине
(хотя наш дом стоял без телефона).
Порой обутые в сандалии шаги
в коленчатом и темном коридоре
чуть слышно пряжкой звякали, потом,
как правило, вздыхал бачок в сортире,
щеколда громыхала, и шаги
стихали за огромным старым шкафом,
стоявшем в коридоре пироскафом.
И все.
А после — тишина,
которая висела, как пустой
рукав пальто.
Но как же в этой самой тишине
спалось за пазухой зимы! какие сны
мне снились под спадающей лепниной!
какие женщины лежали в этих снах,
и облака, какие облака,
подкрашенные наспех синей краской,
как на старинных фотографиях, вплывали
сквозь мой витраж ко мне в мое жилище!
Но вот однажды заполночь, когда
я что-то там читал под желтой лампой,
в мою обитую клеенкой дверь негромко,
но внятно постучали:
ток-ток-ток.
Полностью читайте в журнале.
|