ЗАГОВОР
“Рукописи не горят” — известный постулат классика отечественной изящной словесности, безнадежно опошленный суетными газетчиками… Но будем честны: увы, горят, горят, горят! Они то вспыхивали огненными розами в костре Джордано Бруно, то тяжело разгорались
в камине умирающего Гоголя; ими топили буржуйки бравые чекисты;
они тлели и бесследно исчезали среди окурков импортных сигарет
в пепельницах чиновников Главлита.
Тем удивительнее судьба хроники, лежащей перед вами. Переплетенные
в книжку пожелтевшие страницы машинописи со старой орфографией.
На титульном листе, от руки, крупным, размашистым почерком написано: “Воспоминания полковника А.А.Созоновича, 1940 г.”.
Кто теперь угадает, какими судьбами рукопись оказалась на книжном развале в далекой от России столице Испанского королевства?
Между тем автор воспоминаний — лицо вполне исторически реальное. Архивные документы поведали довольно типичную биографию
русского человека, жившего во времена величайших катаклизмов отечественной истории.
Полковник Александр Александрович Глебко-Созонович родился
5 апреля 1872 года. Закончив Виленское военное училище в 1895 году, прошел путь от поручика до полковника русской армии. В первую мировую командовал 292-м запасным пехотным полком, в гражданскую —
с 3 января 1919 года — воевал в рядах Добровольческой армии.
Тяжело раненный, был эвакуирован из Новороссийска в Сербию,
где следы его пребывания можно проследить до середины двадцатых годов. Найденная тетрадь позволяет предположить, что полковник был жив еще в начале второй мировой войны и переехал из Сербии в одну из стран Западной Европы.
Незатейливый стиль человека, далекого от литературы,
отсутствие описаний героических подвигов и собственных заслуг перед Родиной, предельно простая канва повествования — все это,
даже при первом ознакомлении с рукописью, заставляет признать
ее несомненный интерес как исторического документа эпохи русской революции и гражданской войны.
Не ставя под сомнение подлинность воспоминаний полковника Созоновича, необходимо отметить, что в эмигрантской прессе неоднократно публиковались воспоминания различных лиц о попытках освобождения Николая II и членов его семьи из заключения вооруженными группами из Москвы и Петрограда.
Далеко не все публикации соответствовали действительным
событиям — нередко в них излагались маловероятные факты, порожденные фантазией автора.
По этой причине, готовя воспоминания А.А.Созоновича к печати, редакция сочла целесообразным сопроводить их комментариями, благодаря которым читатель сам сможет оценить степень
правдивости и достоверности настоящих мемуаров.
Александр КРЫЛОВ
Воспоминания
А.А.СОЗОНОВИЧ
Вновь я оказался в Москве снежным декабрьским днем 1917 года. С предыдущего визита в Первопрестольную миновало три года, вместивших в себя окопы, тяжелую контузию и два осколочных ранения, долгие скитания по больничным койкам. В Первопрестольной я надеялся встретиться с несколькими боевыми товарищами и навестить родственников, а затем надо было пробираться в Крым, где находились в то время моя жена и две маленькие дочери, от которых я давно не имел известий. Сын Николай — юнкер Сергиевского артиллерийского училища, — по моим соображениям, также должен был находиться на юге России.
Планы мои, как видно теперь, были довольно обычными для людей моего положения. Оставалось лишь заняться их осуществлением…
Еще в дороге я решил остановиться на квартире своего старинного товарища инженера Петра Панкратьевича Васильева
1
, незадолго до того вернувшегося в Москву из Мурмана, где он участвовал в строительстве железной дороги и порта.
Дорога от вокзала не заняла у меня много времени, и часам к семи вечера я уже подошел к знакомому дому в одном из сокольнических переулков. В небольшой теплой квартире за дружеским столом, под уютным зеленым абажуром мы провели за разговорами большую часть темной зимней ночи.
К сожалению, ни Петр, ни его жена Зинаида Николаевна ничего не знали о моих близких, но много рассказывали о наших общих знакомых: кого-то уже не было в живых, кто-то перебрался на юг и дрался против большевиков; были и такие, кто принял новую власть и даже активно сотрудничал с ней.
Поделились они и новостями о московской жизни. По их словам, ужасные проявления голода, подобные тем, что уже царили в Петрограде, в Москве в полной мере еще не ощущались, хотя хлеб по карточкам был скверного качества, а иной раз вместо него выдавали морковь или капусту. Многие, однако, ухитрялись доставать пшеничный хлеб или муку у мешочников, приезжавших в город. Приличный сюртук можно было сменять на пуд муки; хорошо шло на обмен столовое серебро и теплые вещи.
Привычным блюдом на столах москвичей стала конина. Этот “деликатес” дал повод острякам утверждать, что театральная реплика лакея: “Ваше сиятельство, лошадь подана!” — отныне поменяла смысл на: “Кушать подано”.
В то же время еще были открыты некоторые старые рестораны: “Прага” Тестова, где подавались “старорежимные” блюда за двадцать пять—сорок рублей. При этом произошла смешная, но довольно показательная переоценка ценностей: самыми дорогими блюдами стали бифштекс и отбивные котлеты с жареной картошкой, а гастрономические изыски вроде “котлет марешаль из рябчиков с трюфелями” ценились пролетариями значительно ниже.
Деньги ходили самые разные, включая керенки, царские мелкие купюры (крупных ассигнаций в обращении не было, и они стоили значительно дороже номинальной цены), оставшиеся золотые монеты прятали в укромные места на черный день или меняли при необходимости на продукты питания.
Жизнь продолжалась, и каждый старался устроиться как мог. Петр Панкратьевич, благодаря его энергии и практицизму, сумел избежать многих неприятностей, удачно решив даже болезненный вопрос с “уплотнением” — насильственным вселением в квартиру чужих жильцов. В результате сложнейшей интриги и немалых взяток Петру Панкратьевичу удалось вместо посторонних людей разместить у себя знакомую супружескую пару и свою служанку. С дровами дела обстояли еще лучше, так как Петр Панкратьевич имел возможность доставать их по службе.
Заснул я уже под утро, переполненный новыми впечатлениями, с надеждой в ближайшие дни отправиться на юг.
Следующие два дня я посвятил визитам к друзьям и родственникам. В одну из поездок по городу в трамвае мне встретился сослуживец — капитан Голод. Он громко выразил удовольствие видеть меня живым и невредимым, так как считал меня убитым или расстрелянным. По сути, я не видел большой разницы между этими двумя версиями собственной биографии, но подобные разговоры на публике грозили стать пророческими. Поэтому я пожаловался на плохое самочувствие и договорился свидеться с Голодом, как только почувствую себя более здоровым. На прощание он заговорщицким тоном сообщил, что имеет для меня конфиденциальное сообщение превеликой важности.
Я знал капитана Голода как человека, обладавшего несомненной личной отвагой и храбростью, но, что называется, без царя в голове и склонного к позе. Его легкомысленность, граничащая подчас с бесшабашностью, доставляла ему немало неприятно-стей по службе и в общении с товарищами. Помню, один из наших офицеров с нескрываемой иронией говорил Голоду: “Вы такой большой и так громко и убежденно говорите, что, может быть, вы правы…”
Поэтому загадочные слова капитана я всерьез не воспринял, но тем не менее решил встретиться с ним, рассчитывая найти через него компаньона для поездки в Крым.
Закончив наиболее срочные дела, я связался с Голодом и договорился встретиться на следующий день у Арбатских ворот.
Я полагал переговорить в каком-нибудь ресторане или трактире, но Голод сказал, что нас ждет очень важная встреча.
Конечно, любой мало-мальски наблюдательный человек сумеет отличить на улице двух офицеров, переодетых в штатское, от простых обывателей. Но тогда мы были еще слабыми конспираторами. Пока мы шли по Арбату, Голод назвал фамилии двух хорошо мне известных офицеров и сообщил их адреса. Это были достойные, честные люди, на которых можно было вполне положиться. Капитан, более не касаясь цели нашей прогулки, вел себя по обыкновению легкомысленно: вспоминал разные боевые эпизоды, постоянно отвлекался при встрече на симпатичных дам — то есть чувствовал себя так, будто на дворе стоял пятна-дцатый год и он приехал в Москву с фронта в отпуск. Неудивительно, что вскоре мы привлекли внимание проходившего патруля, повернувшего было за нами.
Голод, заметив преследователей, предложил свернуть в подворотню и убежать через проходной двор. Понимая, что ничего более гибельного для нас в данной ситуации быть не может, и дав самому себе слово впредь с капитаном не связываться, я напомнил ему старый военный анекдот: вид бегущего полковника в мирное время вызывает недоумение, а в военное — сеет панику. Действительно, заметив, что мы продолжаем спокойно идти по улице, патруль прошел дальше, не остановив нас для проверки документов.
Наконец мы благополучно добрались до богатого дома в каком-то переулке. Поднявшись по парадной лестнице на второй этаж, мы оказались перед дверью с гравированной медной табличкой, из которой следовало, что здесь обитает “Присяжный поверенный В.С.Полянский”
2
.
Признаться, я был несколько обескуражен, так как никогда не имел близких знакомств в адвокатских кругах.
Дверь открыл хозяин и попросил обождать в кабинете. Голод, вероятно, бывавший здесь не один раз, закурил, а я с любопытством рассматривал полки с книгами церковного содержания, неожиданные в кабинете юриста, дожидаясь появления хозяина, которого толком не успел рассмотреть в темной передней.
Из-за закрытой двери слышались голоса, но разобрать, о чем шла речь, было невозможно. Примерно через четверть часа дверь отворилась, и я увидал высокого красивого священника, за ним шел Полянский. Голод представил меня вошедшим. Священник оказался епископом Камчатским Нестором. Благословив нас, он вышел, а мы сели в глубокие кожаные кресла. Я предоставил инициативу ведения разговора хозяину. Он задал несколько вопросов о моей биографии и неожиданно замолчал. Выдержав вполне театральную паузу, он вдруг поднялся и произнес: “Надо спасать Царя, медлить нельзя: он в опасности!”
Только теперь я понял, о какой важной задаче говорил Голод. Признаюсь, известие ошеломило меня. Как и большинство русских кадровых офицеров, я был и остаюсь убежденным монархистом, полагая, что для России иной государственный строй в силу сложившихся исторических, географических, религиозных и иных причин просто неприемлем. Я тяжело пережил отречение Государя и считаю, что если бы в те трагические дни он обратился бы к армии, отказался от советов предавших его генералов — бунт был бы подавлен в зародыше и история России была бы сегодня совсем иной.
Много мыслей промелькнуло у меня в этот момент в голове. Кто такой Полянский, зачем Голод привел меня к нему, какова роль капитана в столь чрезвычайно ответственном и опасном предприятии, как объяснить присутствие здесь Нестора. Полянский и капитан вопросительно смотрели на меня. Долг перевесил сомнения — я отвечал, что готов сделать все, что от меня потребуется.
Полянский, волнуясь, стал говорить, перескакивая с одного предмета на другой, об опасности, угрожающей Государю, о необходимости восстановления монархии, о трудности в подборе надежных людей. При этом он назвал фамилии тех же офицеров, о которых говорил мне Голод.
На последнее я заметил, что за названных им лиц, по своей прежней с ними службе, готов ручаться, как за себя. В ответ Полянский неожиданно прибегнул к гимназической цитате, заявив, что времена меняются, меняются и нравы. Я чрезвычайно удивился такому повороту разговора, так как все имена называл он сам, без малейшей подсказки с моей стороны. Но тут вмешался Голод, убежденно и искренне заявив о полном доверии к этим заслуженным офицерам.
Сложные чувства обуревали меня на обратном пути в Сокольники: конечно, рушились мои личные планы, но не это обстоятельство смущало меня, а та легкомысленность, которая сквозила в словах Полянского. Он предложил совершенно незнакомому человеку, мало подготовленному к такого рода партизанским действиям, возглавить заговор, в случае провала которого могли пострадать император и его близкие. Смущала меня и неосторожность капитана Голода, способная погубить все дело. (Забегая несколько вперед, скажу, что это опасение устранилось самым банальным образом: спустя два или три дня после нашей встречи капитан заболел тифом, и вновь нам довелось увидеться спустя много лет в Берлине. Он был так же оживлен и весел, как и тогда — в январе восемнадцатого).
В тот вечер я принял решение встретиться с офицерами и посоветоваться с ними, как мы будем поступать дальше.
Хочу в нескольких словах сказать об этих людях, разделивших со мной опасности и лишения последующих двух месяцев. Подполковник Иван Дмитриевич Лавров был знаком мне еще с довоенной поры. Человек богатырского роста и силы, с открытым русским лицом, исполненным добра и внутреннего достоинства, он был одним из лучших представителей русского кадрового офицерства, прекрасно знавшим службу и свято любящим Россию и Государя. Характерная деталь: из всех моих знакомых он более других потерял в материальном отношении от большевистского переворота, так как принадлежавшая его отцу большая фабрика и два доходных дома в центре Москвы были немедленно реквизированы комиссарами. Однако ни тогда, ни много позднее я не услышал ни одной жалобы Лаврова именно на это обстоятельство — единственно его постоянно угнетала мысль о гибели государства и русской армии.
Подпоручик Михаил Кубарев, которого все звали просто Миша, был в моем полку адъютантом. Милый, совсем молодой человек, он незадолго до войны окончил в Туле реальное училище и сразу поступил в школу прапорщиков. Исполнительный, трудолюбивый и храбрый юноша пользовался исключительным уважением среди офицеров. Кроме того, он прекрасно играл на гитаре и пел романсы; в нем чувствовалась артистически одаренная натура, что ничуть не мешало ему в критические минуты принимать быстрые решения, не раз спасавшие всех нас от неминуемой гибели.
3
После переворота Кубарев испросил отпуск и отправился домой к родителям в Тулу, но, встретив в Москве Голода, сразу с юношеским энтузиазмом увлекся идеей заговора.
Узнав от капитана Голода, что я также нахожусь в Москве, эти офицеры настояли, чтобы военное командование, в случае моего согласия на участие в операции, было возложено на меня.
Переговорив со своими офицерами о предстоящей задаче, я вновь отправился к Полянскому, желая более обстоятельно обсудить детали операции и выяснить наши возможности.
Полянский казался буквально сотканным из нервов
4
. Дальнейшие частые свидания позволили мне ближе познакомиться с адвокатом. Нервный, большой фантазер, он тем не менее почти фанатично верил в успех нашей операции, ссылаясь при этом на предсказания некоего старца Зосимы. Однако на меня откровения неизвестного Зосимы не произвели никакого впечатления. Более того, видя подобный дилетантский подход к серьезной диверсионной операции, каковой, безусловно, являлась предполагаемое освобождение Государя, я было упал духом и стал сомневаться в успехе. Вселил надежду, как ни странно, епископ Нестор, часто присутствующий при наших беседах и своими редкими, всегда дельными замечаниями показавший себя человеком большого ума. Заметив мое смущение, он, воспользовавшись тем, что Полянский вышел из кабинета, очень спокойно сказал: “Не обращайте внимание на волнение и суетность Владимира Сергеевича. Смею вас заверить, что в освобождении Государя задействованы очень серьезные люди, с которыми вы обязательно познакомитесь”.
Наконец Полянский объявил, чтобы мы были готовы: прибыл курьер из Тобольска для доклада о положении на месте. Встреча назначалась в лазарете на Яузском бульваре; кроме нас и курьера на совещание придет один из главных организаторов заговора граф Яков Васильевич Ростовцев
5
.
Курьером оказался поручик лейб-гвардии Московского полка Николай С. Доклад поручика сводился к следующему: он и его брат были отправлены в Тобольск Пуришкевичем еще за два-три месяца до большевистского переворота. В настоящее время в городе сохраняется поголовно монархическое настроение; есть местные организации, готовые помочь заговору; подготовлен транспорт, лошади, оружие. Наиболее удобным временем освободить царя наш курьер считал воскресенье, когда император и семья посещают городскую церковь в сопровождении небольшого караула. По замыслу поручика, мы должны были спрятаться в алтаре и оттуда наброситься на караул.
От плана поручика за версту отдавало романами Дюма. Я не мог понять, зачем операцию надо проделывать средь бела дня, а не ночью, когда большая часть охраны беспробудно спит. Как можно незамеченным пробраться в алтарь и как днем вывести царскую семью из города, занятого противником? Я уже хотел высказать свои сомнения, но в это время очень дельно начал говорить Ростовцев. Заранее предположить план действий нельзя, его надо принять на месте. Общее руководство первой частью операции возлагается на полковника Созоновича. Его группа в составе подполковника Лаврова и подпоручика Кубарева отправляется с поручиком С. в Тобольск. Первая задача группы: наблюдение, налаживание связей с местными монархическими организациями, выяснение их численности и боеспособности, при возможности установление отношений с Государем или приближенными к нему лицами и передача им крупной суммы. После выработки плана действий — связь с Центром, который высылает дополнительные силы и средства. Связь с Центром осуществляется посредством курьеров: первый должен выехать из Москвы спустя неделю после нас.
В первую очередь освободить предполагалось Государя и Наследника. При благоприятном стечении обстоятельств вывезти необходимо всю августейшую семью и придворных. Но — это обстоятельство особенно подчеркнул Ростовцев — наша основная задача: освобождение Государя. При этом мы должны особенно стараться свести действия силой до возможного минимума и больше основываться на подкупе.
Предполагается вывезти семью в Тюмень. Для окончательного выполнения операции в Тобольск прибудут 100 гардемаринов с полковником Н. Отъезд из Москвы моей группы был назначен через день, а накануне мы должны явиться в тот же лазарет за деньгами и солдатским обмундированием.
Когда мы вышли из дверей лечебницы, Лавров, критически оглядев нас, сказал: “Господа, для того чтобы не отличаться от простых солдат, я хотел бы предложить вам перестать пользоваться одеколоном и не бриться, иначе наши планы никогда не увенчаются успехом”. Кубарев, большой франт, при этих словах покраснел, я же охотно согласился с предложением Лаврова.
Итак, через три дня мы собрались в знакомой больничной палате, где уже были Ростовцев, Полянский, епископ Нестор и тобольский курьер поручик С. Каждому выдали полный комплект солдатского обмундирования, начиная от белья из бязи и кончая серой папахой, по две тысячи рублей и документы — отпускные билеты в Тобольск, выписанные на солдат 1-й кавалерийской дивизии. Кроме того, граф отдал мне пакет с крупной суммой для передачи Его Величеству. Мы тут же переоделись, и епископ благословил нас иконой Божией Матери. Условившись встретиться в 10 часов вечера на Ярославском вокзале перед отходом поезда на Екатеринбург, мы разъехались по домам.
Публикация и комментарии Александра КРЫЛОВА.
1
Васильев Петр Панкратьевич — инженер-путеец, участвовал в строительстве Мурманской железной дороги. Умер в Москве в 1939 году, похоронен на Введенском кладбище.
2
Полянский Владимир Сергеевич — присяжный поверенный, член москов-ской Военной Организации, ставившей целью освобождение Николая II и восстановление монархии.
Вероятно, А.А.Созонович посещал В. С. Полянского на его квартире, находившейся в Большом Николо-Песковском переулке, дом 3.
3
Лавров Иван Дмитриевич, подполковник; служил во 2-й гренадерской артиллерийской бригаде. После 1920 года в эмиграции.
Кубарев Михаил Петрович, подпоручик; служил начальником военно-санитарного транспорта 75-го Севастопольского пехотного полка, затем полковой адъютант 292-го запасного полка. После поездки в Тобольск вернулся в Тулу, затем жил в Москве, работал экономистом в Министерстве геологии. Благодаря необыкновенному стечению обстоятельств, избежал сталинских репрессий. Умер в 1974 году, похоронен на Ваганьковском кладбище.
4
Князь С.Е.Трубецкой вспоминал: “В.С.Полянский… произвел на меня крайне легкомысленное впечатление. Я не подозревал его в провокации, но очень боялся, чтобы он не погубил Государя, а также и участников заговора легкомысленной подготовкой…” (“Минувшее”, М., 1991).
5
Ростовцев Яков Васильевич, граф, действительный статский советник, гофмаршал, заведующий канцелярией императрицы Александры Федоровны, личный секретарь и управляющий делами детей Николая II; член Верховного совета по призрению лиц, призванных на войну, Комитета помощи русским военнопленным. Один из руководителей монархического заговора с целью освобождения царской семьи.
Полностью читайте в журнале “Новая Юность”