ВОДОМЕРКА
АНДРЕЙ КОСТИН
.
Успеть — из наших летних дней —
нарвать для завтрака клубники.
“Дели на кучки, чтоб честней”.
С утра, на даче, голод — дикий.
С утра до вечера сумей
нас обогреть — еще на пике —
мое тщесловие… Мы с ней —
ночных костров июльских блики.
.
Инжир еще не вызрел, а хурма
хоть изредка, но как-то безысходно, глухо
стучит о землю, пропадает задарма —
и на нее, зеленую, проруха.
Замрут соседские участки и дома
на тихий час. Среди травы для слуха
лишь пчелы провансальские весьма
вредны и гонят сон от Винни Пуха.
.
Не став предметом гордости, спортбаза
для старожил деревни — та же дичь,
что и, на Пасху, городские в шортах:
чуть выйдет солнце и подсохнет, сразу,
не прожевав как следует кулич,
скорей махать ракетками на кортах.
На Пасху мячики летят — нет спасу…
Облуплены, что струпья можно стричь,
в аллейке статуи — гребцов когорта.
И странным образом, косинкой глаза,
следит поодаль наш судья Ильич
за “аутом” по линии, где стерто.
.
На этот раз, наверно, не сопрели
и огурцы… Был с градом ураган.
Давай посмотрим, уцелели все ли
их завязи, раскроем целлофан.
Вокруг — полегшие, как на расстреле,
нарциссы, флоксы. Ранен лишь тюльпан.
Как назывался сорт его? Не “Дели”,
“Огни Москвы”? Не помню… “Жан Вальжан”?
.
Со школой тяжба, значит, завершилась,
и школа выбросила белый флаг.
На столько соток ваш, в итоге, вырос
участок, скольких стоил передряг
учителей и председателя: делилось
по справедливости, наверное, из благ.
И, для прикрытия, деревне — силос,
детишкам — перекрашенный барак.
.
Так водомерку манит гладь реки.
Она скользит наперерез, но
быстрей течение. Внизу — мальки
и илистое дно. Окрестно
цепляясь взглядом будто и гребки
утроив, понимает — бесполезно.
Мой камышовый берег, уголки
укромные… Не надо, бездна.
Постой, течение!.. Твоей руки
не выпуская, я, отвесно,
смотрю, как отражаются мостки,
как ты, на темной глади, бестелесна.
Тебя уносит… Поезда гудки.
“Идем гуськом, иначе — тесно”.
Плывут из одуванчиков венки,
и голос твой: “Как здесь чудесно”.
.
В семействах, где я, так сказать, имел честь,
никто никогда не ел патиссоны.
Но все их солили. И, в принципе, есть
нельзя это было: с виду ядрены,
они не просились на вилочку сесть.
Казалось, они для людей — отстраненны.
Кунсткамера подпола — тонкая месть.
Где ваши миры, НЛО эмбрионы.
.
Гостям стелили на диване.
И деликатный скрип пружин,
возню и шепоты в их стане
я слушал, кажется, один.
А ты спала — устала, а не
из-за других — каких? — причин…
Тревоги в доблестном Тристане.
Во тьме со смехом — арлекин.
.
Маме
Привычной, осязаемой — из фетра,
коснись меня, как прежде, тишиной.
На шее брошенной полоской сантиметра,
ее клеенчатой линялой желтизной.
Замерь меня счастливым взглядом:
у кителя коротковаты рукава?
Не семени, не суетись, сядь рядом.
Я слышу все твои слова.
Я слышу все. Да, скоро лето.
Смешно обоим: оставайся насовсем.
В ладонях байка, шерсти и вельвета
сукно казенное, не ты, я — нем.
Скрои меня. Штришками, мелом —
откуда взять оторванный лоскут? —
впиши мой контур, будто целым,
в любой другой, заштопанный уют.
Проткни наперстком эту оболочку,
где я воображаем, мним,
теряя медленно съезжающую строчку
и под ногой не чувствуя нажим.
Продли, как можешь, наши сутки,
вдруг замолкая, будто не со мной.
Те однотонные немые промежутки
какой, с изнанки, оторочены тесьмой?
Те складки давние, ненужный припуск,
в молчаньи тщательно разгладь:
что надевала ты на выпуск?
Кому еще об этом вспоминать.
Придумай заново то платье-ретро.
Твой силуэт приталенный, сквозной…
Привычной, осязаемой, из фетра,
коснись меня, как прежде, тишиной.
|