ПЬЕР МАК ОРЛАН
НАБЕРЕЖНАЯ
ТУМАНОВ
Роман
перевод с французского Анны Сабашникивой
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Быть может, название “Набережная туманов” нашему читателю
уже знакомо. Вернее, не читателю, а зрителю, интересующемуся историей французского кино. Быть может, у кого-то в памяти всплывет мужественное лицо Жана Габена и одухотворенный и загадочный облик Мишель Морган. Эти два замечательных актера сыграли в фильме “Набережная туманов”, поставленном в 1938 году одним из крупнейших режиссеров довоенной и военной Франции Марселем Карне. Сейчас это уже классика. Начало “поэтического реализма” во французском кино. Долгое время фильм считался “зеркалом своей эпохи”, символом предвоенной Франции.
Но этот текст не сценарий знаменитого фильма. Это — роман, самостоятельное литературное произведение, написанное десятилетием раньше автором тонким, своеобразным и удивительно французским, чье имя у нас, к сожалению, пока абсолютно неизвестно. Между тем во Франции Мак Орлана знают и любят, его произведения постоянно переиздаются, выходят сборники и собрания сочинений, за рубежом писателя переводят на разные языки, исследователи посвящают ему статьи и монографии, режиссеры снимают картины по его романам — кроме “Набережной туманов” заслуживает внимания фильм Жюльена Дювивье “Бандера” (1935), тоже с Габеном, — известные певцы исполняют песни на его стихи (Катрин Соваж, Жюльет Греко). Скоро сборник художественной прозы Мак Орлана выйдет на русском языке в академической серии “Литературные памятники” (издательство “Ладомир”).
Родился Пьер Дюмарше (таково настоящее имя писателя, Мак Орлан — его литературный псевдоним) в 1882 году в Перонне, небольшом городке на севере Франции. Умер — почти век спустя, в 1970-м, тоже в маленьком городке, Сен-Сире, где прожил большую часть своей долгой жизни — с 1925 года. Восемнадцатилетним юношей он приехал в Париж без гроша в кармане и десять лет пробавлялся, как мог, случайными заработками в постоянной борьбе за кров и пищу. В эти годы он много путешествовал, жил в Руане и Тулоне, Марселе и Неаполе, Гамбурге и Майнце.
Опыт этого десятилетия найдет отражение в лучших его произведениях, будет постоянным источником вдохновения, его писатель пронесет через всю свою небогатую событиями жизнь.
Литературный дебют Мак Орлана состоялся в 1911 году.
Потом началась война, и Пьер Дюмарше ушел на фронт. А вернувшись
в 1918-м, узнал первый настоящий успех — его принес роман “Песнь экипажа”, яркий, занимательный, с приключенческой фабулой. С этого момента Мак Орлан работает много и плодотворно, пишет романы, рассказы, стихи, песни, очерки, эссе, мемуары.
В 1920 году вышла в свет его книга “Краткий справочник прирожденного искателя приключений”, где намечены практически все основные мотивы творчества Мак Орлана последующего десятилетия. Лирическая интонация “Справочника” в полной мере зазвучит в поэтических сборниках “Воспаление чувств” (1922) и “Симона с Монмартра” (1925), а отдельные его фрагменты разовьются в несколько самостоятельных романов, среди которых “Госпиталь Марии Магдалины” (1924), “Ночная Маргарита” (1925) и — “Набережная туманов” (1927).
Пожалуй, всех героев Мак Орлана можно назвать прирожденными искателями приключений. Один французский исследователь разделил их на активных — тех, кто живет в постоянном поиске, постоянном движении и мечтает о тихой гавани и безопасности, и пассивных, пребывающих в полном покое и страдающих от невозможности действовать. И те и другие показаны в столкновении с Судьбой, вынуждающей одних действовать, а других бездействовать вопреки их собственной воле, может, даже вопреки их предназначению. Все они — изгои, все — трагически одиноки, всех роднит неприкаянность, неудовлетворенность выпавшим на их долю уделом, внутреннее беспокойство и постоянно маячащая впереди надежда встретить однажды то самое приключение, которое коренным образом преобразит их жизнь. Надежда — увы! — несбыточная, ибо идеал их всегда недосягаем, иллюзорен.
“Набережная туманов” по праву считается одним из лучших романов
Мак Орлана. В романе нет сквозной интриги: пять человек волею судеб встречаются в одном кафе на Монмартре, проводят ночь за разговорами о жизни и расходятся, чтобы никогда больше не увидеть друг друга.
Но и без единого сюжетного стержня роман представляет собой произведение удивительно цельное — благодаря, с одной стороны, блестяще воспроизведенной тревожной атмосфере предчувствия неотвратимой ката-строфы, а с другой — постоянно звучащей пронзительной лирической ноте. Ведь роман во многом автобиографичен — в нем нашло отражение то предвоенное десятилетие, что провел в нищете и скитаниях “активный искатель приключений” Пьер Дюмарше.
Создатели фильма во многом отступили от первоисточника.
Разница настолько велика, что возникает вопрос, зачем такому блестящему сценаристу, как Жак Превер, понадобился роман Мак Орлана. Ответом могут послужить слова Марселя Карне: “Фильм — зеркало своей эпохи. Каким же было время в 1938 году? Разве не носили мы в самих себе зачатков смерти и уничтожения? Разве не отдавали себе тогда отчета, что мы осуждены, что рано или поздно приговор свершится — без обжалования, без возможности удрать через запасной выход? Будучи выражением эпохи, фильм не мог обойти черты, для нее характерные: потерянность и беспокойство”.
Превер и Карне уловили в романе главное — его внутренний нерв:
ведь потерянность и беспокойство свойственны людям в разные моменты истории, и Мак Орлан выразил это состояние души своеобразно и тонко.
Анна САБАШНИКОВА
I
Жан Раб, двадцатипятилетний молодой человек без определенных занятий, грязными руками снял с головы фетровую шляпу и стряхнул налипший снег. Снег этот был прекрасен и по-северному чист. Жан Раб смотрел на него с аппетитом, как на что-то съедобное. С тех пор как Жан Раб окончил лицей, вся сила его интеллекта, казалось, уходила на то, чтобы довести до совершенства желание что-нибудь съесть. Он достиг поразительного мастерства в искусстве воображать пищу. В сущности, его подогреваемая голодом фантазия лишь разжигала чувство удовле-творения от съеденного бифштекса. Последний раз он ел мясо с кровью ровно семь недель назад. Когда мог, он питался жареной картошкой и сардельками в кипящем жире. Это он ел то у одного, то у другого, то днем, то ночью, чаще среди дня — где подвернется нечаянное гостеприимство. Пользуясь отсутствием одного из приятелей, ночевал в его мансарде на улице Констанс на Монмартре. Когда мог, Жан Раб снимал комнату на день или два, покупал свечу и захватывающий приключенческий роман. Съев бутерброд с паштетом, он с неописуемым наслаждением забирался под одеяло и допоздна читал “Графиню де Монсоро”. Когда свеча сгорала на три четверти, он гасил ее и лежал на спине, глядя в одну точку.
Ощущение комфорта, пусть даже жалкого комфорта дешевого гостиничного номера, наполняло все его существо. Раб как губка впитывал в себя это состояние, доходил до полного изнеможения, его прямо-таки распирало от сознания, что есть кровать, крыша, закрытая дверь. Ни с чем не сравнимое оцепенение в основном рождалось благодаря закрытой двери, на время отгородившей его от того мира, того существования, что носило его, как ветер носит сухой лист, — то туда, то сюда, смешно подкидывая и вновь прибивая к земле.
По его словам, он каждый день пил горькую чашу до дна. Иногда это было так отвратительно, что он не мог сдержать улыбки; а когда он улыбался, выражение его глаз напоминало взгляд дурного священника. Он любил женщин и мужчин, потому что чувствовал, что они еще гнуснее его. Как-то вечером, за-дремав в одном из баров близ Рынка над чашкой дешевого кофе, Раб вдруг сквозь пелену нищенского забытья заметил возле себя девочку лет пяти-шести — она безмятежно уснула, доверчиво положив голову ему на плечо.
Внезапно Раб почувствовал бесконечное сострадание к ребенку. Все его существо озарилось ярким светом. От головки, покоившейся у него на плече, в его сознании неотвратимо загоралось множество огоньков, связанных с еще мало знакомыми струнами его будущей души, той, что обретет он, выбравшись из животной нищеты. Он бережно отстранил девочку и вышел на улицу, где дождь звенел по асфальту маленькими колокольчиками, прыгавшими, как бесенята. Дождь прилежно усмирил энергию, сообщенную ему прикосновением детской головки и мягкого ротика. Но вернуться в бар было уже невозможно, ибо не имелось у Раба и двух су, чтобы заплатить за место и чашку кофе.
Он брел сквозь струи дождя и в конце концов забрел в полицейский участок. Там он показал свой диплом бакалавра, и дежурный дал ему направление в ближайшую гостиницу, двери которой открылись перед ним, как двери захудалой тюрьмы.
Сколько было в его жизни гостиниц, столько оттенков имел и скрежет ключа, открывающего камеру. Исподволь, но неотвратимо он привыкал к мысли, что рано или поздно попадет в тюрьму и все будет так же, как в гостиницах, где он мгновенно засыпал и спал с трех часов ночи до полудня. Как раз к трем он обычно находил монету в двадцать су, позволявшую вкусить этот адский покой.
Иногда он засыпал в припадке оптимизма, чреватого нелепыми осложнениями, а все потому, что у него в кармане оставалось четыре су на кофе со сливками и круассан. Тогда Жан Раб строил планы на будущее.
Было время, он искал работу. Его одежда и поведение не вселяли никакой надежды в тех, кто мог бы стать его хозяевами. Все они прекрасно чувствовали, что Раб не их человек, и не брали его в игру.
Иногда все же подвертывалась работа. Он был корректором в одном провинциальном городке, вновь ощутил вкус к интеллектуальной жизни и относительной роскоши, всегда сопровождавшей общение юношей с молодыми шлюхами. Он купил велосипед и продал его, чтобы иметь деньги и придать себе блеску в глазах Симоны, белокурой кассирши благопристойного кафе — из тех заведений, что любят посещать проститутки средней руки. Потом еще что-то купил и тоже продал. Не заплатил за гостиницу, оставил неоплаченными счета из ресторанов, где пользовался кредитом. Однажды утром он вернулся в Париж в новом пальто, которое тут же сбыл старьевщику с улицы Дюрантен. Когда же, все опускаясь и опускаясь, он облачился в костюм нищеты, пришлось снова пуститься в путь среди улиц, среди мужчин и женщин, чьи имена он обещал себе забыть, как только позволит будущее.
.
Месяца три назад Жан Раб вернулся из Палермо, где прожил год в условиях, так сказать, случайного комфорта. Уже в тот самый день, когда судьбе вздумалось отправить его вслед за одной пожилой дамой в неказистую гостиницу, откуда видны были все три розовых купола церкви делла Катена, Раб отлично понял, что продолжения история эта иметь не будет и что он вернется в Париж, обогащенный итальянскими воспоминаниями, особо его не вдохновлявшими, но по-прежнему без денег. Он вернулся, как уезжал, то есть в новой одежде, которую тут же продал. Хватило этого на три недели.
Он просто-напросто продолжал время от времени изменять своей нищете, льнувшей к нему, как верная подруга.
В Палермо, в Неаполе, в Риме, во Флоренции он знал, что она плетется за ним, ноющая и невоспитанная. Слышал ее хныканье и невнятный жаргонный лепет. Чувствовал, как она тянет его за полу пиджака. Иногда передергивался. У него было смутное ощущение, что не настал еще час уйти от материнских забот нищеты. Но как бы низко он ни опустился, жила в нем некая си- ла — сила Жана Раба. Порой от нее исходило сияние и, когда он сам того хотел или алкоголь высвечивал его изнутри, наружу пробивался слабый луч света, манящий и вместе с тем тревожный, как ночные огоньки незнакомого города, которые видны из вагона поезда. Лучшие из приятелей недолюбливали его, ибо он был беден и плохо одет. Общение с Рабом не делало им чести. В его отсутствие, когда все знали, что он вот-вот придет, о нем говорили резко и безжалостно. Однако стоило ему появиться, руки тянулись ему навстречу и слышались приятно удивленные голоса: “А вот и Жан Раб, ну, как дела, Жан Раб?”
Жан Раб садился и отвечал с таким видом, будто ему и впрямь приятно: “Хорошо, спасибо”. А про себя думал: “Чтоб вы все сдохли, скоты”.
Лучшими в жизни Жана Раба были минуты, прожитые на гребне волны, поднятой более удачливым другом. Он знавал счастливцев, имевших завидное социальное положение или подспорье от родителей. Эти филантропы из кафе любили Жана Раба за то, что с ним занятно было провести ночь за бутылкой. А когда ночь кончалась, друг возвращался к себе домой в тепло и уют, а Раб с больной от слишком быстрого протрезвления головой, нетвердой походкой возобновлял свой путь вдоль по улицам в поисках дружественного жилища, комнаты или мастер-ской, где можно будет растянуться на диване, несмотря на враждебные взгляды хозяйки дома. За исключением уличных девиц, все женщины ненавидели Раба, а он лишь пожимал плечами, зная, что иначе и быть не может. Но его не волновало, как относятся к нему жены друзей. На это он просто не обращал внимания: главное было поспать, каково бы ни было мнение дам по сему увлекательному вопросу.
.
В ту ночь было что-то около одиннадцати; поужинав у приятеля и безуспешно попытавшись одолжить у него несколько су, чтобы снять на ночь комнату в переходе Элизе-де-Боз-Ар, Раб инстинктивно решил вернуться на Монмартрский холм, где “Проворный кролик” готовился зажечь в ночи маленький красный огонек.
Шел снег, и Раб встряхнул потяжелевшую шляпу. Он пересек весь Париж — ведь он шел с Монпарнаса — быстро, пригнувшись и втянув голову в плечи, засунув кулаки в карманы летнего, слишком узкого для него пальто.
На ходу он думал почти вслух. Мозг его замечательно трудился над воплощением идеи, вдруг показавшейся ему ослепительной: найти луидор, снять комнату на неделю, купить бумагу и тушь и рисовать картинки, как можно более непристойные, чтобы лучше продавались. Эти картинки он мог бы — как знать? — продавать по сто су за штуку. Но сколько бы он ни просчитывал все варианты, получить от такого начинания сто франков он не надеялся. Ему никак не удавалось оценить свои коммерческие способности выше пятидесяти франков.
Дойдя до площади Пигаль на ватных от постоянного скольжения по тротуарам ногах, Раб полностью осознал идиотизм своих построений. Ему не найти желанного луидора. Это ясно.
Он порылся в кармане, достал небольшой кисет с сырым табаком и набил трубку, тщательно оберегая ее от круживших над головой хлопьев.
Он прикурил в табачной лавке на углу улицы Абесс. Перед ним из бара Фольве вырывался сноп света и веселья. Механиче-ское пианино под перезвон разнообразных колокольчиков безудержно наигрывало “Сиди-Брахим”. Раб подошел к окну, выходящему на улицу Абесс, и заглянул внутрь. Ни одного приятного лица он не увидел. В углу старый художник, его злейший враг, набивал трубку, устроившись перед чашкой кофе. Его короткие ноги не доставали до пола, хоть он и сидел на самом краю скамейки. Художник смотрел на механический орган и был похож на одинокого идиота.
Жан Раб поморщился при виде этого побочного продукта искусства. Он вспомнил — и кровь прилила к лицу, — как унизительно ославил его на весь квартал этот субъект. Стоило Жану Рабу войти к кому-нибудь в дом, как все потихоньку притворяли дверцы шкафов.
Жан Раб наблюдал, как старик расслабляется под колпаком электрического света, посасывая мундштук своей глиняной трубки. Видел, как тот заказал кружку темного пива. Это зрелище показалось ему особенно омерзительным, и он пошел вверх по улице Равиньян, опустив глаза в снег. Его зубы отбивали ритм военного марша, звеневшего у него в голове, как в громкоговорителе. На углу улиц Норвен и де Соль из снежной пелены его окликнул голос.
Это был Малыш Луи, местный сутенер, которого Жан Раб знал еще голопузым мальчишкой.
— Здрасте, дядя Раб.
— А-а, здравствуй, — ответил Раб.
Он тут же подумал, не занять ли ему несколько су у этого фатоватого молодого человека. Но глупо замешкался, остальное довершило воспитание, а сбегая вниз по неровной мостовой улицы де Соль, явственно осознал, что упустил случай. И теперь ночь эта кончится плохо, в холоде и нищете, более гнусной, чем воровство.
“Проворный кролик” укрылся за оградой из легких деревянных прутиков, затворил ставни и двери, но все же наружу струился чудный свет оттенка чистого золота, растекавшийся по белому снегу.
Раб робко постучался в тяжелый деревянный ставень, и дверь резко, рывком распахнулась. И тут же его обволокло облако тепла, уюта и оптимизма. Он поздоровался со всеми и с хозяином Фредериком, который носил на голове красный платок, завязанный на затылке на манер рыбаков Юга. Еще этот головной убор напоминал колпаки плугастельских стариков. Он был в сапогах и шагал, молчаливый, проворный, большой и неустрашимый, сгорбившись и опустив голову, готовый к атаке и к обороне.
Фредерик жил с волками и знал их нравы. Он был немолод, но умел поставить на место тех, кто всегда готов прибегнуть к силе и Божьему правосудию.
Он мало говорил и всегда настороженно прислушивался к звукам с улицы. Поразительный инстинкт предостерегал его заранее. Он улавливал волны, возвещавшие драку, задолго до того, как фонари будут задуты резким и трагическим дыханием битвы, жестокой, продуманной и удивительно точной.
— Как дела? — спросил Фредерик.
— Да ничего, — ответил Жан Раб.
— Ну, тогда поднимайся к огню, никого нет.
Жан Раб поднялся в большой зал и пододвинул шатающуюся табуретку к побеленному камину, где в очаге величиной с плошку теплился огонек.
Эта комната не была враждебной. Она отлично сливалась с нищетой, которую носил в себе Раб.
Выбивая трубку об каблук стоптанного башмака, он дышал жаром и совал ноги в самое пламя.
Подыскивая, под каким бы предлогом дать угостить себя чашкой горячего кофе, он с интересом следил за белыми мышками, бегавшими по камину. Они вылезали из одной дырки, чтобы нырнуть в другую.
Над его головой трижды, как человек, чихнул малыш Шу- ка — ворон в ивовой клетке.
Перевод с французского Анны САБАШНИКОВОЙ.
Полностью роман читайте в журнале “Новая Юность”