Сергей БОЛМАТ
САМИ ПО СЕБЕ
Сергею Болмату 40 лет, он родился в Ленинграде.
Закончил Высшее художественно-промышленное училище им. В.И.Мухиной
(ныне Санкт-Петербургская Академия дизайна). По профессии — дизайнер, но интересы его в гуманитарной области весьма разнообразны:
он работал художественным редактором в журнале мод; художником на киностудии “Ленфильм” (на картинах И.Авербаха, И.Хейфица, А.Сокурова, А.Овчарова, В.Бортко); как “свободный” художник участвовал в 14 выставках — и в России, и за рубежом; писал рассказы; публиковал критические статьи; снимал короткометражные фильмы и создавал телепрограммы по собственным сценариям; занимался документальным кино.
С 1998 года живет в Кельне (Германия), член Союза художников ФРГ.
“Сами по себе” — его первый роман.
Журнальный вариант.
В полном виде роман выйдет летом 2000 года.
ї
Издательство “Ad Marginem”.
ГЛАВА 1
— Что делать-то? — спросила Ксения Петровна.
Ответа не предполагалось.
Паузу она тем не менее выдержала, перед тем как папиросу достать. Пачка уже к концу подходила, табак посыпался из коробки на твидовую клетку. Портсигар? Из коробки папиросы доставать как-то элегантнее, считала Ксения Петровна. Щелкнуть позолоченным портсигаром? Глупо.
Коробка, слегка помятая, и “Ронсон” — другое дело. Она еще высыпала табака из папиросы, чтобы затягиваться было полегче, и закурила. Табак вкусно затрещал, загораясь. Она спрятала зажигалку в сумочку. Теперь: щелк! В тишине. Чтобы слышно стало, что вопрос так и остался без ответа.
Солнце еще не ушло, а в машине уже стемнело. Разноцветные приборы сладко зажглись в компактных, изолированных сумерках. Сам вопрос, признаться, прозвучал вдвойне риторически в салоне, пропахшем дорогим дезодорантом, отделанном по заказу карельской березой, оправленной в пенополиуретан, и хромированной телячьей кожей. В свое время Ксения Петровна буквально вытребовала у мужа, закладывавшего в автомобильных журналах страницы с лоснящимися интеллигентной полнотой “Саабами” и “Роверами”, наглый и плоский американский автомобиль, многозначительный бензоед цвета “коррида”, просторный и прохладный внутри, как провинциальный вокзал, и похожий снаружи на каплю масла, скатившуюся на пыльную петербургскую мостовую с упрямого подбородка прустовской красавицы. Со стороны Ксении Петровны это был чистейший каприз, но она любила капризы.
Она с удовольствием покосилась в сторону молчания. Было бы эстетически неправильно, если бы Валентин Викторович вдруг ответил; его ответ прозвучал бы как помеха, как неожиданная актерская отсебятина в размеренной классической драме. Он не сидел бы тогда за рулем этого амбициозного агрегата, он по-прежнему работал бы в своем потрепанном бесконечными реставрациями институте иностранных языков, на кафедре сравнительного эсперанто, и угнетал бы себя с ночи до утра переводами поэтов, фамилии которых известны только библиографам и типографским наборщикам. И лицо у него наверняка было бы — стало бы со временем — совсем другое: туповатое, упрямое, возможно, решительное, но, уж наверное, не такое, как сейчас — мальчишеское, виновато-самоуверенное, аккуратное лицо рекламного интеллигентного старика.
Он поправил очки — как бы прочерк в диалоге.
В очках Валентин Викторович был похож на Джеймса Джойса, нарисованного опытным журнальным иллюстратором. Эти очки она ему три дня в Лондоне выбирала.
Превосходно сидят. Просто превосходно.
Он облизал губы. Верхнюю губу можно было бы слегка подрезать, подумала Ксения Петровна, сделать ее еще чуть-чуть более женственной.
Ксения Петровна была перфекционистка. Вопреки всем декадентским рассуждениям о том, что совершенство непременно предполагает изъян, она старомодно верила в идеальную красоту. Красота спасет мир, считала Ксения Петровна.
Она открыла пудреницу и нырнула в крохотное зеркальце.
По крайней мере косметика спасет космос. Уже спасает. Хорошая импортная косметика — укромный, приватный космос одинокого пожилого человека, космос, который посторонние взгляды пронизывают временами на манер гамма-излучения.
Она захлопнула пудреницу и посмотрела в окно.
Машина стояла около кафе со стеклянной стенкой. От кафе до тротуара простирался газон с клумбой посередине, полной неистово красных гераней. На траве перед клумбой одиноко поблескивала жестянка из-под пива. Возле стеклянной стенки кафе росли невысокие, аккуратно подстриженные кусты. Ко входу, над которым уже замерцало, загораясь, неоновое слово “Токио”, вела узкая дорожка, вымощенная унылыми бетонными плитками.
За стеклом сидели посетители. Две симметричные старушки, одновременно окунающие стальные ложечки во взбитые сливки. Мужчина с газетой. Вылитый Валентин Викторович тридцать лет тому назад: интеллигентское черное пальто, богемная чашка кофе, раздел культуры, фильм Феллини, коммунистическая керамика Пикассо. Мужчина держал развернутую газету целиком, не складывая. Он почувствовал взгляд Ксении Петровны и обернулся. Увидел свое отражение в стекле, посмотрел на себя с удовольствием и шумно перевернул страницу.
Официантка наклонилась над соседним столиком, поставила в центр большую тарелку с пирожными, расставила три чашки кофе, вопросительно продемонстрировала трем мужчинам стакан апельсинового сока. Кому?
Харин посмотрел на нее мельком, кивнул. Официантка профессионально улыбнулась, поставила перед ним стакан и пошла обратно.
Она хорошо знала этот взгляд.
К такому взгляду полагалось совершенно безразличное лицо.
Лицо у Харина было какое надо.
К такому лицу полагались еще как минимум два телохранителя.
Они сидели за столиком по обе стороны от Харина и нерешительно трогали раскаленные кофейные чашки. Один из них уже разрывал крупными, тупыми пальцами пакетик искусственного сахара.
Харин пододвинул к себе тарелку и внимательно осмотрел пирожные. Три наполеона и две корзиночки со взбитым кремом. Он подумал и аккуратно взял с тарелки захрустевший пышный наполеон.
Косточки пальцев были у него со шрамами. Когда-то здесь под кожей находился обыкновенный свечной парафин, и кулаки были размером с хороший будильник каждый. Ударом кулака Харин мог пробить входную дверь какого-нибудь незадачливого должника.
Три года назад времена изменились. По крайней мере Харину три года назад определенно показалось, что времена изменились. Возможно, он сам тогда, три года назад, первый раз изменился, но он об этом как-то особенно не задумывался. Три года назад он был уверен, что времена изменились и что нужно что-то делать, эволюционировать.
Для начала он решил удалить парафин. В косметической клинике Харин познакомился со стриптизеркой, которой делали в общей сложности тридцать две пластические операции. Когда она рассказала ему об этом, он первый раз в жизни почувствовал себя старым.
За три года он многое успел.
Телохранители лениво огляделись по сторонам. Харин подержал пирожное, примерился и откусил порядочный кусок с угла. Облачко сахарной пудры поднялось над пирожным, крошки посыпались на черные шелковые итальянские брюки, две толстые полоски крема выдавились по бокам. Харин едва успел подхватить одну из них языком. На лбу у него заблестели капельки пота.
— История, однако, гениально права.
Валентин Викторович смотрел на Харина влюбленным взглядом естествоиспытателя.
— Не понимаю, — живо откликнулась Ксения Петровна.
Она обернулась. Ей хотелось послушать.
— Современный положительный герой — это урод, Калибан, увеличенный вагнеровский нибелунг, отпросившийся с работы.
— Правда?
Когда предоставлялась такая возможность, Валентин Викторович всегда предпочитал проводить время в обществе творческой интеллигенции. С недавних пор у него завелись приличные деньги, и в гости к ним сразу же зачастил всевозможный сброд: неопределившиеся художники, ищущие кинорежиссеры, вожди несуществующих партий, поэты, пророки, маньяки, просто шизофреники, за которыми иногда приезжали печальные родственники. Валентин Викторович называл их лейкоцитами культуры. В последнее время Ксения Петровна всех этих потрепанных и высокомерных моложавых людей просто видеть уже не могла. Когда они преувеличенно вальяжно
раскидывали свои продолговатые пролетарские конечности по коллекционным креслам и козеткам, она уходила в спальню, запиралась и раскладывала большой королевский пасьянс.
Валентин Викторович понабрался от них, конечно, всякого, но это была вообще его отличительная особенность: легко усваивать и свободно обходиться. Когда-то совсем давно, когда они еще только познакомились — на концерте Шенберга, куда Ксения Петровна пришла по службе, а Валентин Викторович — по незнанию, он довольствовался скромной, состряпанной недалекими кремлевскими кулинарами диетой из Бергмана, абстракционизма и Солженицына. Потом наступили переходные времена Малера, латентного концептуализма и Висконти. Потом началась всеобщая деконструкция. Ксения Петровна, впрочем, поощряла — не столько его нетребовательное меценатство, сколько редкую способность Валентина Викторовича рассуждать обо всем со снисходительной улыбкой знатока и с виноватым взглядом профессионала.
— Именно. Посмотри.
И Валентин Викторович экономным движением подбородка показал на жующего Харина.
— Смотрю.
— Что скажешь?
Ксения Петровна поморщилась в ответ.
— Обыкновенный бандит.
— А мы с тобой кто, исторически говоря?
Она честно подумала.
— Исторически говоря, мы с тобой — два пожилых человека. Два анахронизма. Пережитки идиотского тоталитарного режима. Жертвы богатого культурного наследия.
— Исторически говоря, мы с тобой Гильденстерн и Розенкранц, вот кто мы такие. Два персонажа, действию не принадлежащие.
Они помолчали вместе.
— России мы не нужны, — заявил Валентин Викторович печальным государственным тоном, — и жизни нам отпущено ровно столько, сколько надо, чтобы заполнить невнятными разговорами время, необходимое для накопления первоначального капитала.
— Это чистейший оппортунизм, — запротестовала Ксения Петровна. — Ленин, например, за такие разговоры подверг бы тебя жесточайшей обструкции.
— При чем тут Ленин? — в свою очередь поморщился Валентин Викторович. — Сегодняшней России с ее производственно-параноидальными проблемами такие люди, как мы, не нужны, более того, совершенно безразличны. Исторически это безусловно правильно. Чтобы развиваться, позитивно функционировать, России нужны настоящие средневековые рыцари, беспринципные феодалы — хитрые, грязные и злобные.
— А чистые феодалы ей не подойдут?
— Нет.
Они помолчали.
— Пройдет время, — сказал Валентин Викторович с такой интонацией, будто читал вслух финал большого и очень хорошего романа, — лет пятьдесят, не больше. Дети этих динозавров отучатся в своих непременных Сорбоннах и Кембриджах и вернутся домой ранним летним утром. В белых чистых рубашках, в хороших галстуках, в настоящих ллойдовских ботинках.
Внезапно она начала вспоминать. Они встретились во время первого отделения в филармоническом буфете. Народу на концерт собралось немного, человек двадцать, и буфетчица, отчаявшись, уже заворачивала подносы с нетронутыми бутербродами в промасленную столовскую бумагу. Ксения Петровна переводила в тот раз музыковеду из ФРГ. Один из первых ее подопечных. В перерыве между частями, глядя на заскучавшую Ксению, немец снисходительно пошутил: “Вы переводили мне, теперь я вам могу переводить”, — имея в виду, конечно, музыку. Тем не менее она его оставила в зале, среди патетических атональностей, а сама сбежала якобы в туалет. На самом деле она села на белый блестящий подоконник возле открытой форточки, слушала, как шелестит мокрая липовая листва, нюхала влажный, пахнущий пригородной пылью воздух и смотрела на элегантного одинокого мужчину за столиком, пьющего коньяк и читающего раскрытую в полный лист газету — “Литературную”
,
судя по толщине. По улице ехал горбатый троллейбус с маленьким окошком в спине. Через пять минут она подошла, села за столик, и они познакомились. Спустя полчаса они вместе напились коньяка, и Ксения Петровна умудрилась потерять своего куртуазного двояковогнутого музыковеда среди полутора десятков любителей музыкального авангарда. С перепугу она пошла с Валентином Викторовичем в одно прогрессивное кафе, куда ее пускали в любое время дня и ночи, и в результате они в половине четвертого стояли, обнявшись и
подрагивая с похмелья, перед разведенным мостом и смотрели, как большие и слегка мистические корабли важно проплывали перед ними по свежепозолоченной, всхлипывающей возле утренних парапетов Неве.
Через два года они поженились. “Переводчица и Филолог” — комедия положений, которая гарантировала в те двусмысленно-романтические времена куда более скорую и верную матримониальную развязку, чем сегодня, скажем, встреча начинающей фотомодели и директора товарищества с ограниченной ответственностью на презентации женской клиники имени Варвары Великомученицы. Отсутствие позитивного цинизма сказывалось. Это знакомство стоило Валентину Викторовичу некоторых принципов, а Ксении Петровне, по первому времени, — некоторых карьерных достижений.
— …Не вернутся, — улыбнулась она.
Ей захотелось выпить. Она достала из сумочки небольшую опрятную фляжку, свинтила пробку и сделала несколько приличных глотков польской черешневой водки прямо из горлышка.
Чудесно.
Несмотря ни на что.
Папироса закончилась. “Посмотрим”, — донесся до нее как будто издалека снисходительный ответ Валентина Викторовича, и следом, с некоторым запозданием, обозначилась в ее сознании холодноватая абсурдность этого ответа.
Она завинтила пробку и спрятала фляжку.
— Нет, правда, что делать-то?
— Ты серьезно?
— Весьма. — Она даже удивилась слегка.
— Очень просто.
Валентин Викторович вытащил из кармана плаща невероятно потрепанную записную книжку (сколько она ему этих книжек напокупала — и все равно, он любую истрепать ухитрялся за какие-нибудь два-три дня), вытащил из книжки магазинный чек, перевернул его, держа почтительно, как археолог навуходоносорову табличку, включил телефон и начал сосредоточенно набирать номер, записанный на обороте чека, сверяясь с каждой цифрой так, словно он звонил по меньшей мере в Патагонию.
— Кому ты звонишь?
Хотя она знала, разумеется.
— Специалисту.
Ксения Петровна разочарованно отвернулась.
Практицизм портил Валентина Викторовича. Во всем остальном это был безусловно идеальный муж. Беспомощный, неизменно молодой, тревожно-обаятельный, всегда немного и артистически растерянный и, кроме того, превосходный бухгалтер. Для повседневности он был слишком декоративен. Ксения Петровна любила слушать Валентина Викторовича, любила наблюдать за ним в офисе, в кабинете, когда он любовно вкладывал свежую ксерокопию в новенький скрипучий скоросшиватель или аккуратнейшим почерком выписывал никчемную накладную на шелестящей канцелярской бумаге. Обычные дела были Валентину Викторовичу противопоказаны. Нанять человека поклеить новые обои или отрегулировать развал колес — все это были для него геркулесовы подвиги. Он пытался, правда, тайком от Ксении Петровны, утверждать себя на поприще домашнего хозяйства — заказывал, например, рамки для семейных фотографий. В мастерской он знакомился с обаятельной
приемщицей. Рамочный мастер оказывался православным практикантом. Через неделю Валентин Викторович уже пел в церковном хоре и отказывался есть тефтели по пятницам. С точки зрения Ксении Петровны, в этой судорожной деловитости было нечто необъяснимо кощунственное, противоестественное, даже преступное, как если бы не обыкновенная практическая деятельность была его тайной страстью, а какая-нибудь малопривлекательная патологическая наклонность — клептомания, например, или скотоложство.
Тем не менее именно Валентин Викторович звонил в настоящий момент по делу. Мало того, по делу жизненной важности.
По правде сказать, вопрос, которым задавалась Ксения Петровна, был на самом деле далеко не риторический. Мало того, она отчасти действительно ждала на него ответа.
Хуже того, она рассчитывала, что ответ найдется сам собой.
Городской буддизм всегда был Ксении Петровне противен. Сидеть на берегу и ждать, когда мимо тебя по реке проплывут трупы твоих врагов? Первым видишь, как правило, собственный труп, обезображенный до неузнаваемости. Но сейчас ей вдруг сделалось все равно. Пусть будет, как будет.
Она включила музыку погромче. Чувства ее сгустились, слиплись в теплый клубок, реальность укатилась куда-то в сторону, как столик на колесиках. Пусть звонит. Может, Евгений прав и Харина нужно просто убрать, как убирают разведчиков в кино, тем более что договориться с Хариным, похоже, невозможно. В кино, правда, всегда, с самого начала, знаешь, кто кого уберет. Жизнь временами излишне интерактивна.
Евгений был дальним родственником Валентина Викторовича — муж сестры жены племянника, — человек опытный, эксплуатировавший без особого разбора самые разнообразные флюиды и элементы: водку, спирт, нефть, говядину, кофе, керамическую плитку, сантехнику, сусло. Его ассортимент выглядел как записки сумасшедшего кладовщика. Его послужной список напоминал отчет патологоанатома. Должность заместителя директора совместного предприятия стоила ему мизинца, кредит — отбитой почки, несвоевременная поставка — разрезанной ноздри, а производственный конфликт — сквозного огнестрельного ранения в области левой ключицы. Он отлично знал, кто такой Харин. “Либо убить его, — сказал он негромко, — либо уехать”. “Почему бы и нет?” — спросил за разговором Валентин Викторович, имея в виду — уехать.
Благодарю покорно, ответила тогда Ксения Петровна. Она с удовольствием, впрочем, подметила про себя его мальчишеское волнение. Путешествия. Приключения. Перемена мест. Пионерский первопроходческий романтизм. Можно подумать, ты будешь там работать на бензоколонке,
как Майский, желчно предположила она, самим своим высказыванием, как заклинанием, исключая подобную возможность.
— У нас достаточно денег.
— У нас недостаточно денег.
Ксения Петровна поняла, что ее настораживало в последнее время: абстракция речи. Само слово “убрать” казалось в данном случае нереальным, искусственным, неприменимым к жизни. Убрать можно квартиру, убрать можно в крайнем случае ящик с дороги. Убить, сказал Евгений. Это было правильнее, но тоже достаточно условно: убить время, убить незадачливого козыря в преферансе, убить назойливую муху, в конце концов. Искоренить, подумала Ксения Петровна, выполоть, ликвидировать, уничтожить.
Подумав пять минут, начинаешь, однако, сомневаться. Легко сказать — ликвидировать, легко сказать — уничтожить. Таких, как Харин, регулярно кто-то пытается ликвидировать или уничтожить, для Харина это рутина: если на этой неделе никто не хочет меня уничтожить, плохи мои дела. Для Харина существование — своего рода профессия, в этом смысле он — профессиональный экзистенциалист.
Посмотрим, подумала она, как это у нас получится. Близорукий Давид, поражающий Голиафа радиотелефоном. Пусть звонит. Тем более, что полчаса тому назад она вполне успешно изводила Валентина Викторовича на этом же самом месте по этому же самому поводу бесконечными упреками в безответственности и бездеятельности.
Валентин Викторович набрал номер, прислушался, нервными щелчками кнопки приглушил проникновенного Паваротти, подождал некоторое время и выключил телефон.
— Ну что?
— Никто не подходит.
Тогда, полгода назад, они все-таки уехали. На два месяца на курорт, по настоянию Валентина Викторовича. Это именно он сказал, что нужно посидеть некоторое время на благоустроенном берегу и подождать, когда неутомимое тропическое течение торжественно пронесет мимо тебя величественного и посиневшего Харина. Морщась от неудовольствия, мучаясь дурными предчувствиями, Ксения Петровна неожиданно для самой себя согласилась. Загар до сих пор еще не сошел, но это не помогло.
Они действительно не очень хорошо представляли себе поначалу, кто он такой.
Бич Божий.
Чума Господня.
Залог экономического процветания. Аллегория первоначального накопления.
Они и правда не знали, что с ним делать.
У них были, разумеется, до последнего времени опекуны, которые регулярно присылали скромного молодого человека за наличностью. На следующий день после того, как Харин нанес им ознакомительный визит, Ксения Петровна пожаловалась своим небескорыстным защитникам. Опекуны были крепкие молодые люди, но после того, как Харин с ними побеседовал, скромный молодой человек перестал приезжать. Они дважды попытались заказать Харина киллерам, и оба раза киллеры отказались.
Валентин Викторович повторил звонок. Безрезультатно.
Впервые они столкнулись с рэкетом еще задолго до Харина, в 1989 году, в эпоху поздней перестройки. Ксения Петровна держала тогда на паях со своим покойным братом, известным коллекционером, небольшой антикварный магазин. Она год как вышла на пенсию, не любила, в отличие от брата, антиквариат и разбиралась в нем посредственно, не могла
отличить, например, ампирную чайную ложечку от ложноклассической, однако окунулась в самостоятельное делопроизводство с головой, — надо было с чего-то начинать совершенно новую жизнь, dolce vita nuova.
Бандиты приехали к ним через полгода после официального открытия магазина в потрепанном синем “Москвиче”. Их было четверо, и они были отвратительно молоды. Сначала они полчаса докуривали в машине свою второсортную анашу, потом полчаса выбирались из машины на улицу. Потом они еще сорок минут платили штраф постовому за неправильную стоянку. Все они были в одинаковых кожаных куртках со множеством карманов и пряжек, бритые наголо, с помятыми бледными лицами заядлых тюремных онанистов, похожие на пригородную шпану. Один из них, доставая автомобильную, общую на всех четверых, доверенность, выронил из кармана полиэтиленовый пакет с бесстыдно зеленой травой. Расторопный мент вызвал машину, и через пять минут возмущенно вздымавшего руки гангстера увезли в отделение. Оставшиеся потоптались еще несколько минут на солнце,
поозирались на постового и направились обратно к машине. На беду, выяснилось, что их злополучный коллега увез с собой в неизвестность ключи от автомобиля. Один из них злобно пнул дверцу, другой хлопнул ладонью по стеклу, третий плюнул на капот, однако дверца не открылась, стекло не опустилось и мотор не завелся. Гнусно ругаясь, злодеи направились в сторону метро. Денег на такси у них не было, они искренне рассчитывали с ходу, на месте получить наличность с антикварного магазина, какую-нибудь взаимоприемлемую необременительную сумму, что-нибудь вроде “пяти косых”, “полутора тонн” или “двух штук”. Ксения Петровна никогда бы не догадалась, что это были бандиты, если бы постовой, которому она платила, чтобы тот не штрафовал клиентов, оставлявших машины перед магазином, и гнал оттуда всех остальных, не сказал, что к ней приезжали “гуси зеленые”. Ксения Петровна поила постового колониальным чаем и угощала иностранными печеньями из гуманитарной помощи. Она с удовольствием вспоминала сейчас эти идиллические времена с их последовательной, диккенсовской, юридически достоверной перспективой.
Валентин Викторович еще раз повторил звонок. Он держал трубку около уха с серьезным видом ветеринара, обследующего задышливую пожилую лошадь. Он ждал, слегка приоткрыв рот, и укоризненно посматривал на прохожих, как бы молчаливо упрекая их в предполагаемой непростительной черствости.
Второй раз бандиты приехали через год. Это были совсем другие люди. Они выгнали из магазина постового с чашкой чаю в одной руке и с недоеденным бисквитом — в другой и закрыли дверь на ключ. Они очень быстро и очень грубо поставили условия и назначили сроки их выполнения. Они не вели переговоров, они требовали денег, немедленно и много. Они говорили на непонятном блатном жаргоне вперемешку с чудовищной матерной бранью и совершенно не заботились о том, чтобы смысл сказанного дошел до собеседника. Эти бандиты получили два раза свою дань, потом приехали другие, совершенно уже условные в своей дистиллированной криминальности, в своих зеркальных очках с позолоченными оправами и люминесцентных пиджаках, и заявили, что они будут охранять Ксению Петровну, брата, магазин и всю остальную вселенную от посягательств “всяких фраеров”. На следующий день состоялась встреча первых со вторыми. Первые соглашались “соскочить”
,
но требовали за это отдать им “овцу паршивую”, то есть Ксению Петровну. Встреча закончилась ничем. Еще целых два месяца и те и другие злобно терзали несчастный антикварный магазин, потом брат Ксении Петровны неожиданно скончался в своей екатерининской кровати, среди портретов равнодушных розовощеких генералов и неправдоподобно пестрых лакированных нищенок в позолоченных рамах. Ксения Петровна быстро закрыла магазин, и они вместе с Валентином Викторовичем, который к тому времени успешно закончил полугодичные бухгалтерские курсы, уехали путешествовать за границу.
Через год они вернулись. Бандиты исчезли. Она открыла свое собственное частное предприятие — службу знакомств. Это было золотое дно. Казалось, сам Купидон устроил себе приватные стрельбища в пределах скромного евростандартного офиса. Ксения Петровна даже обзавелась собственной развлекательной программой на местном телевидении с кокетливым названием “Околица”, в которой естественные и простые молодые люди влюблялись в хорошеньких застенчивых девушек под натуральные аплодисменты условной публики
Благодаря этой программе на нее наехали в третий раз.
Один знакомый оптовик предупреждал Ксению Петровну: самое страшное — это не тогда, когда приходят, много ругаются, угрожают и размахивают пистолетами. Самое страшное — это когда звонят по телефону. И ты уже знаешь, кто звонит, сразу, после первого сигнала. Ты снимаешь трубку, говорил оптовик голосом разборчивого мазохиста, и чувствуешь, как пот бежит по ребрам. Не потому, что денег жалко, потому что эти люди —
другие и деньгами не всегда от них отделаешься. У них другая химия в голове, у них другая математика. То, что они говорят, звучит так же безапелляционно, как сообщение, угодившее в радиотелескоп, нацеленный на далекую космическую туманность. Ты слышишь тихий библейский голос, мечтательно говорил оптовик, глядя в потолок и тиская бесформенную ангорскую кошку. Гнев Господень не в буре и не в громе. Гнев Господень в дуновении тихого ветра.
Ранним утром, на третий день после премьеры телепередачи, в квартире Ксении Петровны действительно раздался зловещий телефонный звонок. Все было именно так, как рассказывал знакомый. Она долго не решалась поднять трубку, потом все же взяла и прислушалась. Неизвестный мужчина, не представившись и не поздоровавшись, совершенно безадресно, очень тихо и очень внятно сказал, чт
у
нужно сделать. И немедленно, не ожидая никакого ответа, отключился. Телефонный эфир, в котором одиноко плавал его утомленный, скучающий голос, показался Ксении Петровне таким пустым, таким безмолвным, что поневоле предполагал скрывающихся в этой молчаливой пустоте сообщников, намазывающих на утренние хлебцы колючими ножичками паштет из печени непослушного коммерсанта.
Сначала Ксения Петровна решила, что это блеф. К тому времени они уже работали вместе с Валентином Викторовичем, и она формально спросила у него совета. Он вполне резонно предложил обзавестись автоматическим огнестрельным оружием и дать достойный отпор вымогателям. Он даже походил некоторое время в тир и пострелял там из пистолета, неизменно попадая по соседским мишеням. Она решила подождать.
Через три дня ее секретаря, университетского выпускника, умницу и эрудита, будущего Набокова, который, как никто, умел галантно сопроводить ее на какую-нибудь региональную конференцию или на симпозиум по кредитным проблемам, увезли в лес и отпилили ему там голову бензопилой. После этого она сделала все, что от нее требовалось, аккуратно и быстро.
Еще через три дня к ней в контору в сопровождении совершенно преступного вида телохранителя, татуировки у которого были даже на губах (на верхней губе, например, “спроси”, на нижней губе “отвечу”, из-за чего он казался временами персо-нажем наскоро нарисованного комикса), заявился немолодой седоватый мужчина, по виду — бывший заместитель секретаря провинциального обкома КПСС. Все тем же скромным библейским голосом он представился: Элизиум Иванович Пономаренко. Сказал, что хочет найти себе подходящую жену. Не еврейку. Не нацменку. Русскую, не ниже ста семидесяти сантиметров, блондинку с высшим историческим образованием и с черными глазами. Можно украинку, но только без акцента и чтобы руки были не толстые. Ксения Петровна сразу же, не выходя из-за стола, позвонила в порт и распорядилась, чтобы из контейнера, приготовленного к отправке в Киль, уже прошедшего таможню и запломбированного, выгрузили Светку Ерофееву по кличке Туман, которая более или менее соответствовала описанию печального демона, и доставили немедленно к ней в кабинет. Светка Ерофеева была в свое время Мисс Череповец и покорила флегматичного рэкетира мгновенно и профессионально. Они поженились. Он стал заходить на чашку чаю, не забывая при этом ежемесячно, в конце визита, после эмменталлера со стаканчиком мозельского и разговоров о твердой руке и международном еврейском заговоре, забирать заранее приготовленный конверт с поборами. К Новому году это противоестественное знакомство надоело Ксении Петровне, и она продала головорезу свою брачную контору.
Они с Валентином Викторовичем решили отойти от дел. Они присмотрели себе хорошенький домик неподалеку от финской границы — деревенскую постройку с огромным запущенным садом, баней и соснами, литературно вздымавшимися из-за прогнившего забора, за которым сразу после колючей проволоки малинника тянулся угрюмый фронт северного леса.
Через год они не выдержали, вернулись в город и открыли бюро по трудоустройству. Кадры решают все — это Ксения Петровна помнила с детства.
Еще через год бюро приносило доход в три раза больший, чем служба знакомств, которая к тому времени уже успешно прекратила свое существование. Фирма поставляла надежных квалифицированных специалистов банкам и совместным предприятиям, иностранным компаниям и благополучным госучреждениям. Ксения Петровна чувствовала себя незаменимой.
И тут появился Харин.
Он не был лохом. Он не был джентльменом удачи. Он не был монстром.
Он был, мать твою, стратег. Бисмарк, твою мать, ни больше ни меньше.
За три года Харин из рядового, из заурядного бойца ничтожного бандитского подразделения со штабом в коммунальной квартире стал генералом армии. Он прошел две криминальные войны, два раза был ранен и после второго ранения лежал три с половиной месяца в больнице на Кипре. На пятый день в реанимации ему было видение: покойный Ваня Конь в обнимку с еще более покойным Дейлом Карнеги. “Это Дейл, — сказал Ваня, — познакомься”
.
Харин понятия не имел, кто такой Карнеги. Он протянул руку. “Володя”, — сказал он. “Володя, не валяй дурака, — сказал Карнеги. — Займись делом”.
Это видение Харин вспомнил на второй месяц пребывания в больнице, когда его навестила знакомая и принесла вместе с грушами, мандаринами и виноградом книжку Дейла Карнеги. “Это супер, — сказала знакомая. — Это меняет человека начисто. Посмотри на меня, — сказала она, выпятив загорелый живот. — Если бы не Карнеги, я бы до сих пор пивом торговала. Тебе он просто необходим”, — сказала она, глядя на Харина, упакованного в гипсовый корсет.
С непривычки чтение давалось Харину с трудом. Он прочитывал не более сорока строчек за день. После чтения у него болела и кружилась голова, его часто тошнило, однако из больницы он вышел другим человеком.
Он стал читать и с ходу прочитал три книги Джека Лондона, два тома Кастанеды и “Майн Кампф”. После этого он вложил кое-какие деньги в недвижимость и кое-какие в банковское дело. Он понимал, что поздно начал, и по-прежнему чувствовал себя отсталым питекантропом в толпе опрятных и деловитых неандертальцев, неповоротливой толстой рыбой среди торопливо вылезающих на сушу худощавых пресмыкающихся. Он стал читать дальше и дочитался до пособия по современной рыночной экономике.
Оказалось, что ему нужны были сферы влияния. Оказалось также, что насилие является наименее выгодной экономической стратегией. В учебнике это было написано прямо на первой странице — во введении, причем начиналась соответствующая фраза унизительными словами: “Как всякому известно…”
После непродолжительного размышления Харин пришел к выводу, что ему нужна авторитетная кадровая фирма с хорошей репутацией. Он поискал и нашел такую фирму, причем недалеко от собственного офиса. Он был готов купить ее у Ксении Петровны. Недорого.
Тысячи за три.
Насилие Харин пообещал применить только в самом крайнем случае.
Валентин Викторович выключил телефон и вернул Паваротти положенные децибелы.
— Никто не подходит.
— Естественно.
— Ничего естественного. Человек может быть в ванной. Или в булочную может выйти за хлебом. Вот это естественно.
Вернувшись с островов, они снова посоветовались с Евгением, и Евгений продиктовал на память телефон: на всякий случай. Мало ли понадобится. “Очень приличный специалист, — сказал Евгений, — совершенно независимый молодой человек, без предубеждений, бывший чемпион Союза по биатлону среди юношей”. Валентин Викторович записал телефон сначала на чеке из продуктового магазина, потом переписал его на последнюю страницу театрального календаря и только потом занес его в записную книжку под конспиративную литеру “К”.
— У тебя всегда так.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего. Смотри.
Она нажала длинную футуристическую кнопку: полированное вогнутое стекло монотонно поплыло вниз. В кондиционированный салон, как ком ваты, ввалился сумеречный летний воздух с застрявшими в нем детскими криками, лязгом трамвая на повороте и отдаленным воем медицинской сирены. Ксения Петровна поморщилась от неожиданно плотного, прижавшегося к лицу тепла и выглянула из окна.
Неподалеку, возле переполненной урны топтался подросток в синтетической куртке с огромной золотой надписью “The King” на спине. В правой руке подросток держал грязную холщовую сумку, полную пустых бутылок. Левой рукой он методично ворошил в урне верхний культурный слой
.
— Эй, мальчик! — позвала Ксения Петровна.
Подросток нерешительно обернулся.
— Да, да, ты. Подойди-ка сюда.
Подросток нерешительно подошел.
Ксения Петровна вытащила из портмоне пожилую двадцатидолларовую купюру и показала подростку.
— Хочешь сто долларов заработать?
— Ну, — нерешительно ответил подросток.
— Видишь, в кафе за столиком представительный мужчина сидит с двумя друзьями. Вон там, в центре, в костюме. Видишь? Пирожное ест.
Подросток обернулся.
— Ну.
Ксения Петровна спрятала купюру обратно в портмоне и вытащила из сумочки пистолет в бесцветном полиэтиленовом пакете. Она освободила пистолет от упаковки и показала подростку.
— Я дам тебе пистолет. Настоящий, импортный. Ты войдешь в кафе, подойдешь к этому человеку и выстрелишь ему прямо в голову. Раза два или три. Убьешь его, понимаешь?
— Ну.
— И убежишь потом. А мы через час подъедем вон туда, к трамвайной остановке, и деньги тебе отдадим. Согласен?
— А че… — неопределенно ответил подросток.
— В смысле? — спросила Ксения Петровна, с напористой легкостью переходя на язык своего собеседника.
— Нормально, — равнодушно ответил подросток.
Ксения Петровна протянула подростку пистолет.
— Откуда у тебя это? — спросил Валентин Викторович, произнося слово “это” как рискованный, многозначительный эвфемизм, отдельно.
Ксения Петровна не ответила.
Подросток поставил сумку на тротуар и стал с неподдельным интересом разглядывать оружие. Ксения Петровна снова обернулась к нему:
— Ну давай, иди, не трать времени.
Подросток улыбнулся и поднял сумку.
— И пистолет не потеряй! — крикнула Ксения Петровна ему вдогонку. — Он денег стоит!
Она снова нажала на кнопку. Стекло поехало вверх. Она потрогала щеку. Грим держался.
Она обернулась к Валентину Викторовичу.
— Ну? Чего ты ждешь? Поехали.
— Куда?
— Как куда? В театр.
Ксения Петровна достала папиросную коробку.
— Может, успеем еще. Ко второму отделению.
Валентин Викторович включил мотор. Ксения Петровна достала из коробки предпоследнюю папиросу. Она порылась в карманах жакета, поискала в сумочке, жалобно посмотрела на Валентина Викторовича.
— Где моя зажигалка?
Она стала выкладывать перед собой свои принадлежности: блокнот, помаду, пудреницу, полиэтиленовый пакет из-под пистолета, корвалол, валидол, анальгин, очки для близи, очки для дали, очки для представительности, радиотелефон, перчатки, ватные затычки для ушей, глазные капли. Краем глаза она заметила, что время остановилось — по крайней мере в радиусе полутора метров. Она подняла голову.
Валентин Викторович застыл в классической позе киношного сыщика. Словно демонстрируя неопровержимую улику, он держал двумя пальцами за уголок полиэтиленовый пакет из-под пистолета. На дне пакета лежала какая-то длинная черная железка.
— Что это? — недовольно спросила Ксения Петровна, приглядываясь. — И почему ты на меня так смотришь? Что ты молчишь?
Она оглянулась в противоположную сторону и увидела, как подросток входит в кафе. Он потоптался некоторое время у входа, потом подошел к столику, за которым сидел Харин с телохранителями, и остановился прямо перед ним.
Два мгновения назад Харин благоговейно взял с тарелки предпоследнее пирожное — корзиночку. Мгновение назад он далеко высунул язык, чтобы слизнуть с витой кремовой верхушки рубиновую капельку джема. Теперь он тоже почувствовал, что время остановилось. Он убрал язык, поднял глаза и посмотрел на улыбающегося мальчика.
— Тебе чего, мальчик?
Подросток поднял пистолет и направил его Харину прямо в нос.
В машине Ксения Петровна с досадой разглядывала забытую в пакете обойму.
— Может, там все-таки что-нибудь еще осталось? — спрашивала она Валентина Викторовича без особой, впрочем, надежды. — Где-нибудь в дуле?
Подросток спустил курок.
Пистолет равнодушно щелкнул.
Харин медленно покосился в сторону стеклянной стены. Позади студенистых отражений с любопытством сгрудились неразборчивые фрагменты пространства.
Улыбаясь, подросток еще раз нажал на спусковой крючок.
Харин взглянул на телохранителей.
Телохранители очнулись. Они одновременно вскочили из-за стола, доставая пистолеты из-под мышек и опрокидывая стулья. Они открыли огонь, рискуя прострелить себе рубашки.
Первая пуля попала в пол, вторая — в потолок. Третья, четвертая, пятая, шестая, седьмая, восьмая, девятая и десятая почти одновременно прибыли по назначению.
Подросток исчез, оставив по себе приблизительную копию, мятую, скомканную, отброшенную под соседний стол, на глазах теряющую сходство с оригиналом.
В кафе наступила тишина. Посетители замерли. Казалось, только столбики пара над кофейными чашками осмеливаются, в силу своей очевидной бесплотности, время от времени осторожно шевелиться.
Через некоторое время послышался негромкий шорох. Мужчина с газетой стоял в дверях. Он вышел из кафе уже почти наполовину и хотел выйти совсем.
Телохранители строго переглянулись. Они посмотрели на недовольного Харина.
— Этот вроде с ним был… — сказал один из них задумчиво.
— Вроде да… — сказал другой неуверенно.
Телохранители помолчали, посмотрели друг на друга, потом на всякий случай снова подняли пистолеты и открыли огонь. Мужчина с газетой пролетел сквозь медленно рассыпавшуюся, как титры в телепередаче, стеклянную дверь и упал на лужайку. Телохранители спрятали пистолеты и огляделись по сторонам.
Посетители кафе по мере сил и способностей пытались уподобиться неодушевленным существам. Казалось, что все они, пораженные простотой превращения живой материи в неживую, пробуют, каждый по-своему, повторить этот несложный, но любопытный рекламный трюк.
Харин снова наклонился, прикрыл глаза, высунул язык и аккуратно слизнул рубиновую капельку джема с кремового кончика.
В тысяче метров от него тяжелая американская мечта остановилась на перекрестке.
Ксения Петровна закончила последнюю папиросу.
— Не ошибается тот, кто ничего не делает, — констатировала она.
Окурок категорично хрустнул в пепельнице.
Валентин Викторович промолчал.
— Что ты молчишь? Куда мы едем по крайней мере?
— Как куда? В театр, на Штайнера.
Ксения Петровна утомленно прикрыла глаза.
— Очень остроумно.
— Можем еще успеть ко второму отделению, — взглянув на часы, сказал Валентин Викторович.
Ксения Петровна сунула таблетку под язык.
— Очень остроумно, — повторила она. — Ты вообще о чем-нибудь в жизни думаешь, кроме развлечений?
Молчание.
— Почему я все время должна за всем следить?
— А что я должен делать, по-твоему?
— Во-первых, не кричи на меня, пожалуйста.
— Нет, ты скажи.
Ксения Петровна презрительно помолчала.
Загорелся зеленый.
- Звони своему специалисту.
Полностью читайте в журнале