АНАМНЕЗ
ОСОБЕННОСТИ
НАЦИОНАЛЬНОГО
ТЕРРОРИЗМА
АЛЕКСАНДР КРЫЛОВ
Призрак терроризма бродит по планете… Порой кажется, что сегодня весь мир сошел с ума. Но, познакомившись с историче-скими анналами, приходится признать, что зло терроризма — порождение отнюдь не ХХ столетия. Даже этимология самого слова ведет начало от латинского terror — страх, ужас. Веками скрываясь под разными псевдонимами, будь то анархизм или экстремизм, становясь белым или красным, революционным или религиозным, — террор существует с тех времен, когда впервые банальное уголовное убийство было облагозвучено романтиче-ским титулом “политическое”.
Россия, в соответствии со своими вселенскими масштабами и загадочной, по мнению иностранцев, душой, внесла в теорию и практику всемирного терроризма великую лепту. По этой, весьма существенной причине неоправданно легкомысленно рас-суждать о проблемах терроризма на “импортном материале”, игнорируя богатейший отечественный опыт так называемой “революционной борьбы”.
Отдадим должное французским революционерам XVIII столетия: кроме звонкого лозунга “Свобода, Равенство, Братство”, они осчастливили человечество изобретением политического термина “террор”.
“Террор есть не что иное, как быстрая, строгая и непреклонная справедливость: тем самым он является проявлением добродетели”, — убеждал сограждан Робеспьер. Рассуждая подобным образом, он пришел к довольно любопытному даже по нынешним временам заключению, что террор является “выводом из общего принципа демократии, применяемым при крайней нужде Отечества”.
Но со времен Великой французской революции утекло немало воды, свое толкование запутанного термина предложили такие классики теории и практики, как Энгельс, Ульянов-Ленин, Дзержинский, Гитлер, Фидель Кастро и многие другие. Например, Г.Плеханов утверждал: “Что такое террор? Это система действий, имеющих целью устрашить политического врага, распространить ужас в его рядах”. Ныне в отечественном уголовном праве (УК РФ, ст. 205) дается более прозаическое определение терроризма: “…совершение взрыва, поджога или иных действий, создающих опасность гибели людей, причинения значительного имущественного ущерба либо наступления иных общественно опасных последствий, если эти действия совершены в целях нарушения общественной безопасности, устрашения населения либо для оказания воздействия на принятие решений органами власти, а также угроза совершения указанных действий в тех же целях”.
Эпоха русского политического террора начинается с солнечного весеннего утра 4 апреля 1866 года, когда у ворот петербургского Летнего сада суетливый молодой человек пытался застрелить из пистолета Александра II.
До этого Россия знала дворцовые перевороты, были убиты императоры Иоанн VI, Петр III и Павел I, но впервые целью покушения становился не захват власти, не попытка изменить династический порядок, а некая абстрактная и плохо сформулированная политическая идея.
Пуля пролетела мимо царя. Покушавшийся сначала был зверски избит законопослушными свидетелями происшествия, а затем арестован и доставлен в Третье отделение. Его звали Дмитрий Каракозов. Высокий, худой человек, 26 лет. Малоприметное лицо — тонкие губы, жиденькие, короткие усики, нездоровые мешки под бегающими глазами.
Свой поступок Каракозов сбивчиво объяснил психическим расстройством: “Я был человек болезненный, нервный и вместе с тем нерелигиозный, — конечно, весьма естественно, что у меня родилась мысль о самоубийстве; в то же время я был в университете, а, как известно, все студенты читают прокламации. Очень естественно, что при таких обстоятельствах у меня родилась наклонность к преступлению”.
Каракозова с юности отличали повышенная мнительность, склонность к ипохондрии, болезненность. Он старался избегать шумных компаний, разговор с немногими знакомыми неизменно сводился к его недугам и мыслям о самоубийстве. Мысль о собственной смерти доводила Каракозова до исступления, он продумывал ее тысячи раз, не оставляла она его и накануне покушения: “День и ночь, предшествовавшие совершению преступления, я провел в Знаменской гостинице и оттуда отлучался только для того, чтобы выпить водки. Водка была в этом случае средством отвлечь свои мысли от мыслей о смерти, которые постоянно бродили в моей голове. Ложился ли я спать, я думал, что уж не проснусь. Голова горела как в огне. Нет слов, чтобы описать это болезненное, мучительное состояние, в котором
я находился”.
Подобное состояние заставляло Каракозова часто обращаться к врачам. За несколько месяцев до покушения, 11 ноября 1865 года, он поступил в клинику Московского университета с жалобами на боли в желудке и позвоночнике, частые запоры, быструю утомляемость и дурное расположение духа. После обследования врачи выставили диагноз: желудочно-кишечный катар, соединенный с общим истощением в умеренной степени. При этом отмечалось, что умственные способности пациента оказались нормальными.
Готовясь к цареубийству, Каракозов положил в карман флакон с ядом, но воспользоваться им он не успел.
Адвокат Каракозова А.П. Остряков на суде заявил: “Я далек от того, чтобы считать его совершенно сумасшедшим, человеком без формальной логической последовательности в мыслях, но я желаю заявить ту мысль, что в момент совершения преступления он был в ненормальном состоянии…”
Каракозов охотно подтверждал слова защитника: “Факт преступления я сознаю, но сознаю также, что болезненное мое состояние было первой причиной, побудившей меня совершить преступление”.
Однако судей мало интересовали душевные терзания подсудимого, и 3 сентября 1866 года Дмитрий Каракозов закончил свою жизнь на виселице.
Не менее знаковой фигурой для русского революционного движения стал тридцатитрехлетний недоучившийся студент юридического факультета Александр Соловьев, произведший 2 апреля 1879 года пять выстрелов из револьвера в Александра II. Покушение вновь не удалось, но, в отличие от Каракозова, Соловьев успел принять какой-то яд, оказавшийся, впрочем, неэффективным.
В тот же день террориста освидетельствовали медики: “…причем оказалось: свидетельствуемый около 30 лет, блондин, худощав, бледен, лицо слегка загорелое, волосы русые, усы немного рыжеватые, борода бритая; глаза серо-голубые, зрачки слегка расширены, общее выражение лица сосредоточенное, равнодушно относится ко всему окружающему; легкая испарина по всему телу, температура не возвышена, не понижена; пульс 130–133, полный, мягкий; в течение получаса свидетельствующего рвало слизистой жидкостью, окрашенной немного кровью. Через полчаса исследуемый сам встал с дивана, на котором сидел, и лег на другой,ни на что не жалуясь, кроме тошноты, на которую позывы довольно часты. Относительно умственных способностей преступника: они выражаются нормальными, но заметно угнетение вследствие содеянного преступления”.
В городе Торопец, где будущий террорист учительствовал в местном уездном училище, за ним знали немало странностей. “Вообще я считаю его за юродивого, — призналась свидетельница Е.Е. Михаэлис. — Шалости его иногда доходили до того, что он зимой выходил из дому босиком и в одной сорочке”.
В показаниях подсудимого имеются фрагменты, достойные учеб-ника психиатрии: “ Как тени проходят в моем воображении мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие. Затем картины страданий братьев по убеждениям, томящихся в центральной тюрьме, — все это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению…”
Мысли о братьях, томящихся в тюрьмах, не помешали Соловьеву провести ночь накануне покушения на квартире у дешевой проститутки, о чем он и поведал суду.
Тем не менее комиссия врачей-психиатров признала Соловьева вменяемым, хотя и обнаружила у него признаки сильнейшего психического потрясения. Министр юстиции В. Набоков в обвинительной речи нарисовал психологический портрет обвиняемого: “…мало развитый умственно, не выработавший в себе никакого определенного кругозора, без твердых убеждений, без знания жизни, Соловьев находился в то время в периоде того умственного брожения, которое представляет чрезвычайно благодарную почву для восприятия революционных идей, требующих прежде всего веры на слово, без проверки, без критики, без сомнений…”.
Любую банду цементируют общность преступления, когда ее членов скрепляет “клятва на крови” — своего рода ритуальное убийство, направленное на сплочение криминальной группы. Именно такое преступление было совершено в самом начале истории русского терроризма.
В конце 1869 года в пруду парка Петровской академии в Москве был найден труп молодого человека с огнестрельной раной на голове и следами жестоких побоев. Личность убитого удалось установить. Им оказался студент Академии Иванов. Сыщики довольно скоро вышли на его приятеля, Петра Успенского, находившегося под негласным надзором полиции за участие в студенческом движении. При обыске в квартире Успенского были обнаружены бумаги загадочного “Русского отделения всемирного революционного союза”, печать с надписью “Комитет народной расправы” , прокламации с призывами истреблять чиновников, помещиков и жандармов.
Успенский признался в своем участии в тайном революционном обществе “Народная расправа”, которым руководил вольнослушатель Петербургского университета Сергей Нечаев, непритязательно именовавший себя “генералом от революции”. Высокого революционного чина отличали изощренная жестокость, властолюбие, склонность к мелодраматическим эффектам и несомненная сила воли. В “Народной расправе” царила строжайшая дисциплина, основанная на безусловном подчинении вожаку. Идеологической основой общества служил “Катехизис революционера” — плод долгих размышлений Нечаева, из которого явствовало, что: “…революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым, исключительным интересом, единою мыслью, единой страстью — революцией…
Он в глубинах своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами, приличием, общественными условиями и нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный, и если бы он продолжал жить в нем, то для того только, чтобы его вернее разрушить…
Революционер презирает всякое доктринерство и отказался от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает только одну науку, науку разрушения…
Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — разрушение…”. И так далее и тому подобное…
Среди отчаянных карбонариев из “Народной расправы” лишь Иванов отказался принять нечаевскую догматику. Почувствовав, что его лидерству в подпольном обществе угрожает опасность, Нечаев решает ликвидировать отступника. “Мы обязаны уничтожить всякого, кто вредит общему делу”, — объявил он приговор четырем соратникам, которых решил повязать пролитой кровью. Конечно, для ликвидации ничего не подозревавшего Иванова такой “групповухи” не требовалось, но она хорошо укладывалась в логику ритуального убийства, требующую уча-стия максимально большего количества соучастников.
Несмотря на всю инфернальность мыслей и поступков, внешность Нечаева поразила современников неказистостью. “Обвиняемому 25 лет, росту он небольшого, — описал внешность Нечаева судебный репортер на процессе, состоявшемся спустя три года, в 1873 году. — Фигурка его перед двумя рослыми и здоровыми жандармами кажется совсем тщедушной. Наружность его не представляет ничего замечательного; такие лица попадаются довольно часто среди франтоватых мещан: довольно густые, но не длинные каштановые волосы зачесаны назад, узенькие, глубоко провалившиеся глаза с бегающими зрачками, тоненькие усики с просветом под носом и подкрученными концами, жиденькая бородка, расходившаяся по щекам еще более жиденькими бачками (и усики и бородка светлее волос на голове). Профиль довольно правильный, но en faсe широкий лоб и скула-стость делают облик
лица квадратным и довольно вульгарным”.
Довольно необычно было и поведение “генерала от революции” во время суда. “Общее впечатление от Нечаева было очень жалкое и болезненное, — сообщали “Московские ведомости”. — На скамье подсудимых он сидел как озлобленный шут, лишенный малейших признаков ума и такта. Впечатление получалось тем более странное, что в показаниях свидетелей читалось о “железном характере”, “несокрушимой энергии”, ”воле, не знающей пределов” и проч.”. Надо отдать должное психологической наблюдательности газетного репортера.
Тем временем революционный психоз набирал силу. После десяти покушений на Александра II одиннадцатое закончилось его убийством на Екатерининском канале хмурым утром 1 марта 1881 года. Жертвами террора становились сотни жандармов, чиновников, генералов во всех концах России. Гибли и посторонние: от взрыва в Зимнем дворце, организованного Халтуриным, погибло 11 солдат Финляндского полка, еще 56 гвардейцев было изуродовано; во время рокового покушения на Александра были убиты два десятка прохожих, среди которых 14-летний крестьянский мальчик Коля Максимов.
Убийство Александра II, царя, освободившего крестьян от крепостного права, великого реформатора на российском престоле, стало первым звеном тяжелой, длинной цепи, навек приковавшей русский народ к безумным революциям, братоубийственным гражданским войнам, преступлениям коммунистиче-ской власти.
Террористами не рождаются. Немало внешних причин, свойств характера должно сложиться в прихотливую мозаику, чтобы образовался специфический феномен русского револю- ционера-боевика.
Участник покушения на Александра II, народоволец Александр Квятковский сделал любопытное признание: “Полная невозможность какой бы то ни было общественной деятельности на пользу народа, полная невозможность пользоваться сколько-нибудь свободой своих убеждений, свободой жить и дышать — все это заставило русских революционеров, русскую молодежь, по своим наклонностям самую гуманную, самую человечную, пойти на такие дела, которые противны по самому существу своему природе человека”. В известном смысле в этой высокопарной фразе профессионального убийцы лежит понимание многих проблем русской революции. Он вполне осознает всю противоестественность своих поступков, их абсурдность, но необходимость абстрактной общественной деятельности во имя не менее абстрактной социальной справедливости толкает его на преступление.
Максим Горький в брошюре “О русском крестьянине” утверждал: “Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа”. По мнению великого пролетар-ского писателя, “недавний раб стал самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего”. С этим выводом Горького трудно не согласиться…
Полностью читайте в журнале
.