Рустам Рахматуллин
ВОДОПОЕЦ
Перекресток речных дорог Москвы — так сказать водный ноль города — с веками оформился в нескольких архитектурных образах. Но сначала надо знать, что этот координатный ноль образуется при устье Яузы, но выше по течению Москвы-реки дублируется при устье Сходни. И Яуза, и Сходня приводят волоками в Клязьму, образуя дорогу в северо-восточную, владимирскую Русь. Сама Москва-река течет в татары, в степь юго-востока. Она же против хода своих вод ведет на запад, где путь двоится: притоком Рузой через Ламский волок попадали на северо-запад, в верхнюю Волгу, область Новгорода, — а собственно Москва-река истоком ищет близости с Днепром и, значит, со смоленским краем, Киевом и Литвой, всем русским юго-западом и западом. Волоки между двух верховий имели до шестидесяти верст длины — и все-таки существовали.
Иван Егорович Забелин в несравненном разыскании своем о водном основании Москвы искал, по сути, все же сухопутный, только не грунтовый — ледяной ноль: зимние реки были первыми дорогами в лесах Великороссии. Идя иначе, вражеские рати, например, могли не встретиться — к великой радости хронистов. Забелин, следовательно, писал о древнекиевской эпохе. И он же объяснил, как получилось, что оба ледяных ноля не получили преимущества перед грунтовым боровицким: шедшие Москвой-рекой с верховий новгородцы, киевляне и смоляне для поворота в область Клязьмы пользовались Сходней раньше Яузы; а шедшие Москвой-рекой с низовий степняки — рязанцы и булгары — для той же цели выбирали Яузу, не доходя до Сходни.
А боровицкое скрещение грунтовых дорог, возникнув, заработало на все четыре стороны. Ближнему из водных нолей — яузскому — оставалось обустроиться пристанью.
Место нашлось на левом берегу Москвы-реки, повыше устья Яузы, и сочеталось с боровицким торгом подольной набережной дорогой, известной впоследствии как Великая улица. Мокринский переулок Китай-города был ее долгой памятью, покуда не исчез под зданием гостиницы “Россия”. Осталась дорожка в Тайнинском (Нижнем кремлевском) саду. В
X
V — XVI веках подольная дорога умела проложить свой путь и сквозь кремлевскую, и сквозь китайгородскую ограду — соответственно Константино-Еленинскими и Космодемьянскими (снесенными) воротами. Присутствие последних в ближнем к Яузе углу китайгородских стен локализует пристань — или вторую пристань, или группу таковых — ниже по реке, где-то в квартале будущего Воспитательного дома…
…Иван Бецкой задумал при Екатерине этот дом как остров, на котором бы сироты и подкидыши росли вне впечатлений и влияний мира, за стеной “окружного строения”, словно в ограде моря. Оградой становилась и Москва-река, на двадцать лет лишенная берегового хода и проезда перед домом: здесь был разбит передний сад. То была не барочная робинзонада
,
но классицистский руссоизм “естественного человека”.
Дом вырос в самом деле на во-де — точнее, посреди Васильевского луга, от века подтопляемого и не всегда поэтому застроенного, — словом, в одном из тех немногих мест Москвы, где XVIII веку был оставлен строительный простор. Сюда распространялся от боровицкой местности подол Кремлевского холма, члененный натрое стенами Кремля, Китай- и Белого городов. (Разборка Белых стен взяла начало здесь же, и как раз в связи со стройкой Воспитательного дома.) По временам подол и становился тем водопольем — то есть половодьем, полнотой воды, — которое запечатлелось с веселым искажением в имени китайгородской церкви в Мокринском переулке: Никола Водопоец.
Именно Водопойца, где корабельщики молились покровителю плывущих Николаю Чудотворцу, полагают церковью древнейшей и ближайшей к Кремлю пристани. Другое имя той же церкви — Никола Мокрый — не только частый для приречных городов топоним, воспоминание о подтопляемых подолах, но и иконографический канон. Который знает два извода: у чудотворца просто мокрые власы — либо же он изображен, как, например, в Софии Киевской, с ребенком, вынесенным из потопа в храм. Оба канона были уместны в портовой церкви: еще при жизни архиепископ Мир Ликийских мог по молитве моряков явиться у руля претерпевающего бурю корабля.
Но в киевском каноне мотив спасения на водах сопрягается с мотивом детского призрения. Образ молитвенный невольно превращается в классицистическую аллегорию, эмблему Воспитательного дома, место которого перестает казаться взятым произвольно, — и это лишь во-первых; а во-вторых, сам дом оказывается ино-сказанием, классицистической же аллегорией древнейшей пристани Москвы, ее метафорическим перерешением. Превратность, как волна, несет к порогу дома-острова младенцев на спасение.
Древнейший — и более наглядный — пример сближения в город-ской топографии никольской темы с темой детского призрения дал Рим, где языческий “храм милосердия”, к которому приносили безвест- ных детей и подле которого основан был дом воспитания безродных, преобразовался еще в IV веке в Николаевскую церковь — в память о милосердии этого святителя.
А подле московского Воспитательного дома эта метафора опасно опрокинута Василием Перовым в его “Утопленнице”. Если первый вариант картины локализован выше по реке и переполнен пантомимирующими фигурами зевак, то лаконичная мизансцена окончательного варианта адресуется на набережную у Воспитательного дома. В ней становится наглядна деконструкция киевского канона Николы Мокрого и Николина чудотворения вообще: городовой, склонившийся над девушкой, слишком не чудотворец, а девушка мертва. Городовой сидит на лодке — знаке Николая, но не в лодке, как сидел бы Николай житийных клейм. При этом храм Николы Мокрого стоит почти над головой городового в силуэте Китай-города. И наконец, рисованный Перовым труп принадлежал его знакомой проститутке, — а именно от проституции уберегает неких нищих девушек архиепископ Николай, когда бросает к ним в окно мешочки с золотом. Воспитательный дом остается за рамой картины, и кажется, что персонажи занимают место дома — аллегорией его уничтожения или неисполнения его задачи.
Меж тем, задача Воспитательного дома исполнялась; исполнялась и островная метафора Бецкого. Дом оставался островом и в огненном потопе 1812 года — как располагавший собственными средствами тушения и мужественным управителем Тутолминым. Послепожарный, или, как сказал бы Вяземский, по-слепотопный, план Москвы раскрасил все постройки Воспитательного дома в желтый цвет спасения — посреди моря пепельной заливки
.
Присутствие Николы было издавна удвоено, укрупнено архитектурно, распространено на сторону Замоскворечья и выставлено к самой точке водного ноля высоким храмом Николы Заяицкого против Воспитательного дома и точно против устья Яузы. Со сносом Николы Мокрого существование Заяицкого храма, даже обезглавленного, подле древнего скрещения речных путей спасительно по смыслу. У Перова этот храм так же не взят в картину слева, как и Воспитательный дом справа; меж тем на менее искусных панорамах яузского устья оба доминируют на берегах Москвы-реки и словно составляют пропилеи для прохода кораблей к Кремлю.
Тогда в чем смысл пародии Перова на гений места (а ведь Никола Чудотворец гений места водного ноля: здесь тот счастливый случай, когда понятие языческое о локальном боге совпадает с ортодоксией и исправляется внутри ее)? Или “Утопленница” есть знак, что гений отлетел и функция тысячелетней пристани сходит на нет? Но на других изображениях Нового времени именно здесь река по-прежнему полна больших и малых кораблей и
лодок, именно здешний берег оставляет впечатление портового зеваческого променада и хозяйственно-товарной сутолоки…
Чтобы найти ответ, нужно поговорить как будто о другом.
Полностью читайте в журнале.