РАРИТЕТ
Он несколько раз был буквально на волосок от смерти. То во время гражданской войны, когда его, артиллериста Белой армии, буквально чудо спасло от расстрела
в плену. То спустя тридцать с лишним лет, когда, будучи уже более чем известным участником Сопротивления, ждал казни
в гестаповской тюрьме в местечке Монлюк возле Лиона. Впоследствии Владимир Львович Корвин-Пиотровский (1891-1966), предваряя одну из антологий поэзии русского зарубежья, писал,
что его “расстреливали чрезвычайно неумело”. Впрочем, это было уже в США,
в Лос-Анджелесе, незадолго до смерти.
Он происходил из очень древнего и именитого рода, только в отличие
от многих других над этим лишь подшучивал. Понятно, что ждало дворянина и офицера на Родине после гражданской войны, —
поэтому-то поэт и оказался в Берлине.
Там он прожил почти двадцать лет. Работал таксистом, руководил отделом поэзии в русском журнале “Сполохи”; вместе с Набоковым,
тогда писавшим под псевдонимом В.Сирин, посещал кружок при журнале “Веретено”. Набоков, кстати, очень лестно отозвался о поэме
Корвина-Пиотровского “Беатриче”. Накануне Второй мировой войны поэт переехал во Францию.
Он писал очень просто, без всякой вычурности, но критики отмечали
его особое умение передавать неуловимые, тончайшие движения души.
В стихах он как бы находился и в этом, и в другом, потустороннем мире. Может быть, поэтому смерть, о которой он так много писал, обходила его.
После Второй мировой войны Корвин-Пиотровский зарабатывал на жизнь раскрашиванием шелковых платков; живя во Франции,
он общался с русской диаспорой, особенно дружил с А.Гингером
и А.Присмановой (с их творчеством читатели “Новой Юности”
уже знакомы), а в начале 50-х перебрался в США,
где печатался в основных русских изданиях, выходивших за океаном.
Поэтическое наследие его огромно. Лучшие произведения были собраны
в двухтомнике “Поздний гость” (Вашингтон, 1968, 1969),
подготовленном и изданном в Вашингтоне Татьяной Фесенко, замечательной женщиной, которая всю жизнь занималась изданием русских поэтов в Америке. Тексты стихов публикуются по этим книгам.
Виктор Леонидов,
зав.архивом-библиотекой Российского Фонда культуры
ВСЮ НОЧЬ
ШУМЯТ ДЕРЕВЬЯ
В ТЮИЛЬРИ
ВЛАДИМИР КОРВИН-ПИОТРОВСКИЙ
.
Заря уже над кровлями взошла.
Пора. Пестрит узорами страница.
И синева усталости ложится
На влажный блеск оконного стекла.
Но жаль уснуть. Смущенная душа
Так непривычно вдруг помолодела,
Так просто рифма легкая задела
Медлительный клинок карандаша.
Я не творю. С улыбкой, в полусне,
Набрасываю на бумагу строки,
И свежий ветер трогает мне щеки
Сквозь занавес, раздутый на окне.
Как я люблю непрочный этот час
Полусознания, полудремоты.
Как пуст мой дом. Как дружелюбно кто-то
Касается моих усталых глаз.
О, это ты, последняя отрада —
В квадратном небе зреет синева,
Чуть-чуть шуршит незримая листва,
И никого, и никого не надо.
.
Дырявый зонт перекосился ниже,
Плащ отсырел, намокли башмаки.
Бурлит фонтан. Весенний дождь в Париже —
И девушке не избежать руки
Еще чужой, еще немного страшной,
Она грустит и отступает прочь,
И с лесенкой фонарщик бесшабашный
Их обогнал, и наступила ночь.
Сгущая мрак над улочкой старинной,
Бесцветные, как рыбьи пузыри,
Висят цепочкой тонкой и недлинной
Ненужные влюбленным фонари.
Всю ночь шумят деревья в Тюильри,
Всю ночь вздыхают где-то на Неглинной.
ДЕСЯТЫЙ КРУГ
И я сошел безмолвно и угрюмо
В десятый круг. Там не было огней,
Был воздух чист. Лишь где-то меж камней
Мертво блуждали шорохи и шумы.
Вотще смотрел я напряженным взором
По сторонам — ни крючьев, ни смолы
Я не нашел в прохладном царстве мглы.
Здесь ад казался просто коридором.
Под сводами готическими строго
Клубился мрак. Искусная резьба
Венчала медь граненого столба,
Давившего в железный брус порога.
Но, отойдя подальше в глубину,
Заметил я во впадинах гранита
Квадратные окованные плиты.
То были двери — я нажал одну.
Учтивый бес помог мне неохотно,
Робел ли он? Не знаю. Тяжело
Плита осела. Бледное стекло
Высокий вход затягивало плотно.
Как в зеркале предстали предо мной
Две плоскости: паркет оледенелый
И потолок, однообразно белый, —
Два зеркала с потухшей глубиной.
В потоке жидком неживого света
Там чья-то тень, похожая на сон,
Брела понуро. — Тише, это он, —
Шепнул мне бес, и я узнал Поэта.
Затерянный в жестокой тишине,
Он бредил вслух божественным размером,
Но на челе его, как пепел сером,
Жар музыки чумой казался мне.
Порой как будто рядом проплывала
Другая тень. Тогда его рука
Вздымалась бурно, нежная строка
Звенела четким голосом металла.
Но нет, но нет. Невидимые стены
На горизонте замыкали круг,
Здесь умирал без эха каждый звук,
И были все созвучия — мгновенны.
Его стихи струились в пустоту,
Легко скользя по чердаку паркета,
Когда же грань насквозь была пропета,
Она молчаньем жалила пяту.
Так он бродил, без цели и отрады,
Не услаждая слуха ничьего,
И распадалось творчество его
На ребусы немые и шарады.
И понял я. И тайно содрогнулся,
Прижался к бесу в страхе и тоске —
Он запечатал скважину в замке,
Поморщился и криво улыбнулся.
.
Не от свинца, не от огня
Судьба мне смерть судила —
Шрапнель веселая меня
Во всех боях щадила.
И сталь граненая штыка
Не раз щадила тоже —
Меня легчайшая рука
Убьет в застенке ложи.
В жилете снежной белизны
И в черном фраке модном,
С небрежной прядью седины
На черепе холодном
Скрипач, улыбку затая,
Помедлит над струною,
И я узнаю — смерть моя
Пришла уже за мною.
И будет музыка дика,
Не шевельнутся в зале,
И только молния смычка
Падет во тьму рояля.
Перчатку узкую сорву
(А сердце захлебнется),
И с треском шелковым по шву
Перчатка разорвется.
Я молча навзничь упаду,
По правилам сраженья,
Суровый доктор на ходу
Отдаст распоряженья.
И, усмиряя пыл зевак,
Чиновник с грудью впалой
Заметит сдержанно, что так
Не прочь и он, пожалуй.
|