ТРИ
МИНИАТЮРЫ
ИГОРЬ КАМШИЦКИЙ
Когда терпение кончилось, я молча ушел. Просто оделся и ушел. Мне нечего было объяснять и незачем. Я вдруг понял, что я нездешний и что свободы мне не достичь никакими разговорами и объяснениями. Мне стало казаться, что люди, окружающие меня, постоянно врут: врут, смеясь и горюя, удивляясь и негодуя, приказывая и подчиняясь, приветствуя и прощаясь, объясняясь в верно-сти и любви и ненавидя — врут бесконечно, нудно и скучно! Тогда я замолчал, перестал спорить, доказывать, убеждать — внутренне взбесился последний раз, погас, тихо прикрыл дверь, и ушел.
Прошел почти год. Внешне я сильно помрачнел. Лицо обветрилось и взбороздилось. Я стал легким и подвижным. Я стал человеком-дворнягой. Меня знали носильщики и уборщицы всех вокзалов, я помогал банщикам убирать и за это бесплатно мылся. Я приходил к закрытию ресторанов, и мне давали чего-нибудь, иногда очень вкусное и жирное. Днем я бродил, думал и курил, курил без конца, в основном, окурки. Страх давно пропал, и внутри меня поселились покой и счастье. Я пропускал время сквозь себя, как дым сигареты — не спеша и с наслаждением. Мне незачем было говорить, и молчание приятно растворялось в моих размышлениях, а размышления превращались в рассказы и картины и сами звучали и светились внутри меня причудливым образом, вызывая восхищение во мне и становясь непонятными.
Когда наступил сильный мороз, я устал, выпил водки, упал, замерз и умер. Потом я увидел, как кто-то, стаскивая с меня мою куртку, прочитал выпавшую из кармана бумажку, прочитал и отупел, еще раз прочитал: “…когда-то капли дождя облетали огонь моей сигареты…”, испуганно оглянулся, бросил куртку и быстро побежал.
Я рассмеялся и побрел дальше…
.
В этот раз я летел с деньгами. Рейс Москва — Нью-Йорк. Что-то было на моем лице такое, что стимулировало стюардесс с особым пониманием предлагать мне спиртное, во всяком случае, в прошлые разы такого не наблюдалось. А может, я благоухал больше обычного или, может быть, даже улыбнулся пару раз. Все складывалось хорошо и даже более чем хорошо — были деньги, были идеи, были приглашения и заказы, и была такая хорошая выпивка, что не требовалось морщиться и закусывать. И вот в тот момент, когда я, выпив очередную рюмку, перешел от розового миросозерцания к приглушенному голубому, самолет, как я понял из доносящегося откуда-то отчаянного, дружного вопля, упал в океан. Взгляд в иллюминатор подтвердил мое предположение — самолет сменил стихию, и вместо гула моторов образовалась характерная для подводного мира тишина. Я очень расстроился, допил остаток бутылки и замер. Вокруг творилось что-то загадочное — передо мной стоял хор оранжевых, шарообразно раздутых людей, и они вразнобой истерично пели какую-то ахинею. Восхищенный увиденным и испугавшись, что, протрезвев, все забуду, я полез за карандашом, но вдруг все взорвалось, и оранжевые шары стали стремительно подниматься, а я куда-то провалился…
Вода была теплая и вся пузырилась. Мое тело стало приспосабливаться к необычным условиям — оно хотело дышать, но не могло. В щеках заработал рефлекс полоскания — видимо, так они рассчитывали быстро отделить воздух от воды и попробовать им подышать. Однако ничего не получалось, я посинел и продолжал задыхаться. Совсем отчаявшись, я взбрыкнул ногами и вдруг увидел сквозь голубую бурлящую пену, что ноги мои задраны и лежат по краям ванны, еще я увидел доброе, улыбающееся лицо моей жены, и до меня издалека донеслись ее слова: “Ну что, протрезвел наконец? Чуть не задохнулся в шампуне, дурачок”. Потом подошла моя маленькая дочка, задумчиво посмотрела на меня, изумленного, и сказала: “Из пены получился человек”…
.
Разложив, как обычно, все необходимое, он начал писать:
Довожу до вашего сведения, что гражданин Кириаш В.Л., проживающий по адресу Курбатовский пер. д. 2а, кв. 6, 24 января сего года в период стояния в очереди за хлебом в булочной № 39 по адресу Б.Грузинская, д.25, рассказал рядом стоящему гражданину еврейской национальности (фамилия пока не известна) анекдот про очередь, издевательски высмеивающий советский строй. Кроме того, раньше Кириаш говорил о притеснении евреев при приеме в институт, имея в виду своего сына Григория, не поступившего в институт. Кириаш также против экономии электричества в местах общего пользования и назло никогда не гасит свет, уходя из кухни.
Патриот.
Патриот по фамилии Затухов высунул язык, обслюнявил конверт и прогладил его пальцем. Адрес никогда не менялся и был заготовлен на пачке конвертов заранее. Через три дня комната гражданина Кириаша освободилась, но семье Затухова она не досталась. Эта была уже пятая попытка. Органы, разумеется, знали своего корреспондента, но благодарить почему-то не спешили. Комнату дали Этому, но дали как-то странно, потому что в квартире Этот очутился утром, на кухне, в полосатой пижаме с полотенцем на плече. Он вышел из своей комнаты так, как будто жил в ней всегда. Сказал всем “здрасте”, подмигнул растерянному Затухову и стал обстоятельно чистить на редкость красивые зубы.
Соседи окаменели, и у всех одновременно пригорело что-то из еды.
В образовавшемся дыму Этот куда-то делся. Через полчаса Этот вышел из своей комнаты в виде врача — в халате, белой шапочке и с металлической коробкой со шприцами. Он вызвал всех соседей на кухню, тыча какой-то документ, уполномочивающий его делать всем прививку. В документ поверил только Затухов, сразу узнав в нем знакомые формулировки и резолюции. Прививка, согласно документу, делалась посредством укола в зад. Этот начал с Затухова — всадил ему шприц чуть выше его хилой задницы, да так больно, что у Затухова от боли парализовало горло, и он не смог даже заорать. Однако, когда ему полегчало, он никому не сказал о необычайной болезненности укола, с удовольствием предвкушая ощущения остальных. Между тем, Этот вдруг передумал продолжать прививки и еще раз как-то странно подмигнул Затухову.
Этот объяснил свой странный поступок просто — он сказал, что прививка действует только на тех, кто в нее верит, и публично поблагодарил Затухова за доверие к медицине. Остальных соседей он легкомысленно пожурил за проявленную недалекость и удалился к себе…
Ночью Затухову стало плохо — у него невыносимо заболел зуб. Это был зуб мудрости, который, как известно, растет на протяжении всей жизни, но у Затухова он только начал пробиваться, хотя ему было уже 52 года. Удивительнее всего, что зуб стал пробиваться не во рту, как полагается, а на месте давешнего укола. Боль была настолько жуткой, что не помогала ни выпитая бутылка водки, ни компрессы, ни мази — ничего. Затухов выл, стонал, метался, ползал по полу, таращил глаза, матерно ругался и проклинал Этого. Все усугублялось тем, что жена Затухова, осмотрев место, где прорезался зуб и потрогав его пальцем, вместо сочувствия и помощи стала издеваться над ним, обзывая растущий зуб хвостом, и при этом нагло хохоча. Утром постучался Этот в белой врачебной шапочке и в своей мерзкой пижаме, неспешно осмотрел больного и, выразив сочувствие, вручил заранее заготовленный бюллетень. Прошедший день ничего не изменил, за исключением того, что зуб заметно подрос и странноватым бугорком торчал сзади. К середине следующей ночи Затухов взмолился, в буквальном смысле слова взмолился. Поскольку настоящих молитв он, как человек партийный, не знал, то просто молил Всевышнего о пощаде. К утру больной потерял осмысленное выражение лица и тихо плакал. Зуб уже прорезал сзади штаны, изогнулся наподобие бивня и, судя по обилию трещин и царапин на мебели, а также по выражению лица жены Затухова стал серьез-ной помехой в быту. С губ Затухова срывался покаянный шепот, в котором, к своему изумлению, жена Затухова среди прочих жалостных слов угадывала фамилии прежних соседей.
Вечером неожиданно явился Этот в прежнем медицинском халате, но без шапочки — с обнаженной бритой головой. Он посмотрел на почти неживое, становящееся умиротворенным лицо Затухова и вдруг скинул халат. В руках у Этого очутился длинный нож, а сзади зашуршали крылья. Жена Затухова опрокинулась. Этот легко поднял Затухова и со словами “…и приказал Господь Бог отрубить ему хвост, чтобы стал он человеком” — ловко выполнил приказание и исчез…
|