РАРИТЕТ
Даже те, кто близко знал Бориса Борисовича Божнева (1898-1969) в русском литературном Париже 20-х годов, временами чуть не готовы были присоединиться к общепринятым сомнениям критиков: а существовал ли он вообще. Потом, уже в 60-х, когда этот талант стал общепризнанным, в многочисленных статьях и публикациях замелькала дата его смерти — 1948 год. Это при том, что сам Божнев, переживший все ужасы оккупации и гитлеровские облавы, спокойно тогда жил в Марселе, почти полностью оторвавшись от родной среды.
Он и раньше, еще до войны, надолго исчезал из поля зрения друзей и соратников по литературному цеху, появляясь после многолетнего отсутствия с новыми книгами стихов, вручную сделанными им на старой архивной или нотной бумаге.
В 1976 году в Тель-Авиве умерла спутница его жизни Элла Михайловна Каминер-Божнева, успев перед смертью познакомить с архивом мужа одного из самых известных специалистов по русской эмиграции, профессора Стэнфордского университета, бывшего рижанина Лазаря Флейшмана. Благодаря ему мы сейчас и можем как-то восстановить пунктир судьбы человека, о котором все чаще без стеснения пишут — “великий”.
Он родился в Ревеле, но с двух лет жил в Санкт-Петербурге. Его отца, преподавателя литературы, звали Василий Божнев. Он ушел из жизни, когда будущему поэту еще не было и четырех лет. Мать вскоре вышла замуж за старого друга покойного мужа, двоюродного брата известного эсера, Бориса Гершуна. Так Божнев и стал Борисом Борисовичем.
Он рано стал интересоваться музыкой и поэзией, среди его знакомых, к примеру, был молодой, подающий надежду композитор Сергей Прокофьев.
Революция и война разметали семью Божневых, как сотни тысяч других семей. В ужасе от всего происходящего, его родители отправляют Божнева в Париж.
Чтобы как-то прожить, Борис устроился продавцом в нотный магазин, там он подружился с Сутиным. И все время яростно пытался сколотить какие-то литературные группы с экзотическими названиями — такими, как, например, “Через”.
Первые стихи Божнева вызвали, скорее, волну возмущения. Он буквально провоцировал читателей натуралистическими подробностями. В числе других поэтических экспериментаторов даже попал под горячее перо Ивана Бунина. Но сквозь весь эпатаж критика не могла не признать выдающийся поэтический дар. “Стихами из подполья” назвал первую книгу Божнева — “Борьба за несуществование” (Париж, 1925) — Георгий Адамович, главный “судья” русской эмигрантской поэзии.
В дальнейшем Божнев стал писать совершенно по-другому. В следующих книгах уже преобладала прозрачная классическая ясность, и те же критики теперь обвиняли его в холодности и излишней красивости.
Поэт все больше отрывался от русской среды. Книги свои делал сам, минуя издательства и вовсе не добиваясь рецензий в газетах. После войны больше занимался живописью. Когда в 1969 году пришло известие о его смерти, то знавшие его ранее были просто поражены. Ни у кого не было сомнений, что он умер, по крайней мере, за двадцать лет до этого.
В 1987 году усилиями уже упоминавшегося Лазаря Флейшмана в Беркли увидели свет два тома собрания сочинений поэта. Предлагаемая вашему вниманию поэма публикуется по этому изданию.
Виктор ЛЕОНИДОВ,
зав.архивом-библиотекой Российского Фонда культуры.
ОРАТОРИЯ
ДЛЯ ДОЖДЯ,
МУЖСКОГО
ГОЛОСА
И ТУМАНА
БОРИС БОЖНЕВ
ОЛЬГЕ ЕЛИСЕЕВНЕ ЧЕРНОВОЙ
Как Байрон дождь - плащи, плащи, плащи,
И на плечах - величье блеска...
В редеющей толпе себя ищи -
Нет никого на перекрестке.
И только лужи измеряют шаг,
И вдаль уходит одичало
Арпеджией разорванною в мрак
Огня дождливое начало.
От фонарей, незримых в двух шагах,
Нисходят световые башни,
И все еще не кончился впотьмах
Сегодня утром день вчерашний.
Сырая мягкость в воздухе глухом,
Шарфы стянувшая узлами,
Сливается с растаявшим столбом
И с зыбко-мягкими углами.
Штрихами мрака озаряет свет
И сам как бы во тьме таится,
И все, что есть и все чего уж нет,
В своем слиянии двоится...
Под шелком перепончатым спешит,
Под'яв скелетик черноспицый,
Прохожая... и слабый мокрый щит
В ее руке пред ней влачится.
И новомодный стал ее наряд
Слегка нарядом допотопным,
И юбкой темною туман под'ят
Над каблучком ее трехстопным.
И скрылась, даже шага не пройдя.
И снова лишь шаги мужские
Не отстают в тумане от дождя -
Не сердца женского стихии...
Не сердца женского - мужских усталых
плеч...
На них, на них величье блеска,
Чтоб темными сурдинками возлечь
На глохлый шум глухого плеска.
. . .
Из пустоты... густеющей... у ног...
Исходит... зыблется... колеблет...
И стелет... пеленающий... венок...
Свои медлительные стебли...
Иссеро-призрачная... белизна...
Колеблемое... удлиняет...
И еле зыблемая... голизна...
Те колебанья пеленает....
. . .
Как Байрон дождь - плащи, плащи, плащи,
И в непомерном промежутке
Меж небом и землей себя ищи,
Чтоб не было тебе так жутко,
Чтобы ты мог, был в силах ты забыть
Оттенки, отзвуки той встречи...
Беспамятным в тумане можно ль быть -
В тумане вспоминают плечи...
Есть память плеч... И нужен ей туман...
Без плеч в тумане все забвенно...
Чем сладостней, чем глубже был обман,
Тем их возвышенней согбенность...
. . .
Туманностью... колеблемая... твердь...
Восходит... зримо... еле-еле...
Сыреющая... пеленает... смерть...
Пеленками... без колыбели...
. . .
Стремительной душе наперекор,
Идет медлительное тело...
Как! ты еще бессмертна - до сих пор...
А я уж умереть хотело...
И твердь... едва восходит... до колен...
Баюкаемых еле еле...
Окутываемых... в сокрытый тлен...
Пеленками... без колыбели...
. . .
Большие люди мелкого дождя...
Одни мечты, одни заглавья...
И до конца ничто не доведя,
Борта опущены к бесславью...
Дождливый час их научил иметь
Души ужасные манеры...
Сутулиться... Не сметь... И сметь... И сметь...
И быть классическим примером...
Все дальше пред стаканом локти класть
На одинокий столик липкий,
Чтоб долго ошибавшаяся страсть
Еще была подсказкой скрипке...