Сегодня, почти так же, как в советские годы, русское искусство снова искушается политикой. Можно даже сказать больше: искусство в какой-то мере становится инструментом политики. Это особенно очевидно в Москве, где реализуется все больше амбициозных художественно-градостроительных проектов.
Размах нынешних работ можно было бы сравнить со знаменитыми “Большими проектами” по реконструкции Парижа, чему в 70—90-е годы немало времени лично отдавали несколько французских президентов, от Жоржа Помпиду до Франсуа Миттерана. Идеологическая и политическая подоплека таких проектов очевидна. Инвестиции в сегодняшней Москве также весьма значительны, и, разумеется, в художественной среде идет настоящая борьба за выгодные заказы муниципального правительства. Все мечтают о том, чтобы над ними пролился “золотой дождь”. Но для этого необходимо стать частью нового истеблишмента, то есть обрести статус офи-циального художника, архитектора, дизайнера. Официальное искусство, первейшей задачей которого является представление власти в более выгодном свете и которое, как можно было надеяться, исчезло вместе с падением тоталитаризма в нашей стране, вновь возрождается в сегодняшней российской, точнее — столичной культуре. Впрочем, не только столичной — все зависит от амбиций местных властей. С приближением новых выборов президента эта тенденция только усиливается.
Между тем, сегодня одной из наиболее актуальных тем является поиск различными слоями россий-ского общества своей идентично-сти — как исторической, так и идеологической, располагающейся в неопределенных границах “русской идеи”. Очевидно, что каждый со- циальный слой имеет свое представление об этой национальной идее, но столь же очевидно, что решающее слово в подобных дискус-сиях в нынешней ситуации принадлежит правящей элите. А чтобы проводить свое мнение, она нуждается в разного рода творческих личностях, включая и художников.
Среди прочих исторических идеологем, одной из идей, близких правящей элите, оказывается идея сильной и одновременно просвещенной власти, такой, какой обладали в нашей истории, например, Петр Первый и Екатерина Великая. Поэтому-то в последние годы с таким усердием возводят памятники Петру в Москве и Петербурге и в обеих столицах устраивают художественно-исторические выставки и в его честь, и в честь Екатерины Второй (вспомним о больших экспозициях в Эрмитаже и Третьяковке 1997-98 годов). Трехсотлетие учреждения Петром Ордена Св.Андрея Первозванного также оказалось кстати, и этому событию недавно посвятили специальную пышную выставку в кремлевских музеях.
Общеизвестны не только история возведения, идейная программа, но и все перипетии полемики вокруг памятника Петру посреди Москвы-реки, чьему воцарению там наша столица обязана неустанному монументалисту З.Церетели. Непропорциональный монстр радикально изменил облик центра Москвы, внес существенные коррективы в традиционные панорамы и виды города. Правда, теперь, по прошествии года с лишним, многие находят даже, что Петр стал новой удачной градостроительной доминантой в непосредственной близости от Кремля и нового храма Христа Спасителя — еще одного результата новейших поисков властями своей исторической идентичности (с помощью архитекторов и художников).
Репрезентируемый храмом Христа Спасителя “русский стиль” также поднимается сегодня на щит. Выставки в Москве “Стиль жизни — стиль искусства” (в ГТГ) и “Русский стиль” (в ГИМе) при минимальной публикационной роли (выявления и показа ранее малоизвестных произведений в разных видах искусства) явно направлены на то, чтобы навести зрителя на мысли о национальных “корнях”.
Сразу скажем: сам факт воссоздания взорванного в сталинские годы величественного собора не может не вызвать одобрения. И обращение к “корням” можно было бы только приветствовать как путь к возвращению нашего общества на круги своя, разрушенные 81 год назад. Но вот выбор художественных явлений прошлого, которые стремятся реставрировать не только в архитектурно-градостроительном смысле, но и в сознании наших современников, основан скорее не на общественном согласии, а на сознательном выборе правящей элиты. Хотя, как с самого начала было объявлено, храм Христа Спасителя воссоздается, хотя бы частично, на пожертвования в специальный фонд, с самого же начала стало очевидно, что эта “стройка века” — средоточие идеологических и инвестиционных амбиций федеральных и город-ских властей, представители которых надеются войти в историю и народную память вместе с многострадальным памятником.
Нынешняя градостроительная активность в Москве, особенно та ее сторона, которая совпадает с сложившимся в последние годы так называемым “московским стилем” (одной из характерных особенно-стей которого являются пресловутые башенки с шатровыми шпилями), легко соотносится с поисками “национально-русского” стиля, которые, в конце концов, привели к воссозданию храма Христа Спасителя в рекордно короткие сроки. Хотя, конечно, фантазии современных архитекторов на “национальные” темы не несут в себе столь определенных идеологических задач, как ударная стройка на Волхонке. К явлениям такого рода стоит отнести, например, завершение первой очереди реставрации Исторического музея, воссоздание рядом с ним Воскресенских ворот и увенчание обоих сооружений золотыми двуглавыми орлами. Эти орлы особенно выразительно контрастируют с сохраняющимися красными “рубиновыми” звездами на кремлев-ских башнях. В этом причудливом сочетании, как в зеркале, отражается двойственность представлений не только о прошлом нашей страны, но, что еще более печально, о ее будущем. Одна часть общества считает белым ровно то, что считает черным другая, и наоборот. Что может примирить такое общество?
Возможно, одним из ответов на этот вопрос является ансамбль нынешней Манежной площади с его трехуровневым торговым центром, с примыкающими фонтаном и каскадом, украшенными анималистикой работы уже упомянутого З.Церетели. Тут и кони (квадрига, правда, без Аполлона), и герои русских сказок и басен (Медведь-рыболов, Лисица и Журавль, Аленушка и Иван-царевич), и т.д. Персонажи столь же знакомые, сколь и не вызывающие никаких разноречивых оценок (разве что сомнение некоторых в уместности этого бронзового “диснейленда” в непосредственном соседстве с Кремлем).
Убранство этажей торгового комплекса сделано в тех “стилях”, которые вызывают неизменно ностальгические национально-эстетические ассоциации в народе: классицизм, модерн и вольная фантазия в духе московского “узорочья”. Тут, вроде бы, соблюдены основы “культурологической политкорректно-сти”. Классицизм ассоциируется с расцветом культуры второй половины XVIII века, при просвещенном правлении Екатерины Великой, модерн — с апогеем меценатской деятельности русского купечества накануне революции, ну, а “узорочье” — вообще со всем русским, как древним, так и вообще национальным, сводимым, кроме прочего, к знаковому сочетанию белого и красного цветов. Однако, контекст для этих реминисценций (дорогие магазины и бутики) и формы, в которых они выдержаны, не оставляют сомнений в том, что перед нами — коммерческая имитация не только самих этих стилей, но даже материалов, из которых изготовлены капители колонн, рельефы и орнаменты — словом, элементы, собственно и обозначающие характерные черты того или иного стиля. Кстати, такая имитация подлинных материалов сплошь и рядом имеет место и на строительстве храма Христа Спасителя. Внешняя декоративная цель, играющая на идеологическую программу, в обоих этих случаях доминирует над задачей реконструкции утраченного облика памятников архитектуры прошлого. Впрочем, массовому зрителю эта последняя вовсе не близка, зато весьма импонирует поддержанная авторитетом властей очевидная ставка на “возвращение к истокам” (правда, понимаемым достаточно узко и, можно сказать, утилитарно).
Новой активностью отмечена сегодня жизнь старых художественных институций, таких, например, как Академия художеств или Союз художников. Когда-то соперничавшие и даже враждовавшие друг с другом организации теперь почти слились в дружном порыве сохранить старое и воспитать новое идеологическое искусство, в котором соединялись бы традиционализм, консерватизм и мифологизм. А Академия пытается вернуть себе не только былое могущество совет-ских лет (на это направлено, например, создание, специального комитета, снова, как это было когда-то в советские годы, пытающегося монополизировать всю деятельность по проведению конкурсов и прочим сферам деятельности, связанным с градостроительством и постановкой памятников). Она стремится объединить в своих рядах тех художников и теоретиков, кого раньше невозможно было представить себе не только в стенах Академии, но и в какой бы то ни было связи с нею. Процесс этот, с одной стороны, положителен, так как свидетельствует о существенной эволюции академических критериев “подлинного искусства” — в сторону большей гибкости и терпимости. Но помимо постепенной адаптации Академии к современной художественной жизни, включение в ее состав не только носителей санкционированнных в 70—80-е годы отступлений от догматики “соцреализма”, но и некоторых бывших “нон-конформистов” и эмигрантов, говорит, с другой стороны, о заметном кризисе бывшего андеграунда, который во многом связан с процессами, о которых мы говорим.
Художественный “нон-конформизм” в советские годы имел не столь широкую, но определенную и преданную аудиторию. Сейчас — не то. Те из художников, кто уехал в 70—80-е годы в эмиграцию, и те, кто остался на родине, не идя на компромиссы с властями, сейчас находятся в одинаково непростом положении. И хотя сегодня трудно представить художественную жизнь Москвы и Петербурга без постоянно организуемых выставок бывших “андеграундников” и новых репатриантов, хотя их здесь и признают, и публикуют, основной задачей для этих мастеров является нахождение своего места в сложной художественной ситуации. Последняя с каждым годом и даже месяцем все настойчивее будет востребовать искусства не только стилистиче-ски, но и идеологически определенного. Потребители искусства в России сегодняшней, пожалуй, даже более консервативны, чем это было года три-четыре и даже два назад. Помимо привычных лесочков, цветочков и тому подобной вневременной “красоты”, они все определеннее тянутся к искусству, которое черпает сюжеты среди “славных страниц отечественной истории” и несет весомый заряд идеологии. Причем не любой, а непременно позитивной, вызывающей “законное чувство гордости”. В этих устремлениях большинство зрителей выставок сегодня совпадает с представителями правящей элиты, причем не только в столице, но и в российских регионах, где развивается особый “региональный патриотизм”, культивируемый местными элитами.
В этих условиях бывшим “нон-конформистам”, выпавшим из привычной системы координат лет на 15-20, непросто снова завоевать, пусть небольшую, но вполне определенную “экологическую нишу” в причудливом здании современной российской художественной жизни. Для этого сегодня нужна гибкость личной творческой позиции, напори-стость, мастерство закулисного маневра и способность работать над масштабными проектами с выходом в городскую среду. Мало кто из бывших мастеров андеграунда обладает этими качествами. Привыкнув обсуждать не только художественные, но и любые жизненные проблемы либо традиционно на кухне с друзьями-единомышленниками, либо с коллегами в западных университетах и галереях, они чураются распространенного сегодня меценатства со стороны власть придержащих и рискуют остаться вне все более очевидно формирующегося мощного потока искусства, служащего этому слою общества.
Возможно, мы несколько сгущаем краски, но боимся, что поиски собственной идентичности в сегодняшнем российском искусстве происходят в рамках довольно печальной альтернативы: либо становиться в ряды художественного истеблишмента, либо коротать свой век маргиналом-чудаком в неповторимой среде коммунальной кухни, воспетой классиком конца ХХ века Ильей Кабаковым. Что, впрочем, делает эту вторую позицию если не выгодной, то, по крайней мере, беспроигрышной, как может быть беспроигрышен сознательно выбранный арти-стический жест.
Андрей