ВЫХОД В ГОРОД
ПЛАВАТЕЛЬНЫЙ БАССЕЙН
Константин ПЛЕШАКОВ
Москва кончилась, как кончаются деньги.
Впрочем, справедливее будет сказать, что Красная Москва выдохлась, как одноименный одеколон. Только вчера она еще светилась всем своим рубиновым станом на туалетном столике Среднерусской возвышенности, бросая тусклые отблески пожарища на свинцовое зеркало Балтики, мраморный питерский ларец и зеленую пудреницу Киева. Только вчера еще хрустальный перезвон ее башен катился орешками через всю Сибирь, пугая пушкин-ских белок и разбиваясь в конечном счете о черные глыбы Командорских островов. Только вчера еще… — но только вчера.
Нет больше Красной Москвы, и уж тащат к туалетному столику новую коробку, до некоторых пор запечатанную, так что и названия не прочтешь; но, по всей вероятности, — Armani или Givenchy.
Заинтересованным в старой москов-ской посуде археологам приходится торопиться, потому что совсем недавний культурный слой вскоре будет перемешан, перевран, спутан вылазками первого попавшегося иронического крота, и неведомый реконструктор станет утверждать, что в сайгонах убивалась братва и что по Москве никогда не ползали трилобиты.
Трилобиты или не трилобиты, но только, как мы уже сказали, Красная Москва была хрустальным флаконом; он же магическая емкость, жидкостный контур, геометрический резервуар, бассейн… Бассейн.
Вспотевшие стекла душевой; горячие токи, идущие от струй воды; скользкий, илистый, пол; мыло летит по нему, как глиссер, а человек бежит за мылом, как краб; кто-то поет за кафельной стеной “Во поле береза стояла”; шлепки мочалок; поднимающийся к потолку пар; неугасимые лампочки, как скагерракские маяки в тумане; симфония душей; тянет холодом из дверей.
Душевую можно было рассматривать как шлюз меж твердью и жидкостью; как нехитрый санпропускник; как процедурную нового дарвинизма — от ног к плавникам; как тамбур между одеждой и любовью. Последнее было многообещающим.
Вот один натянулся под душем, как эспандер (живот ушел в тень); вон другой заиграл всем телом, как радостный лосось (завидел муху?); вон третий стал как хмельной (даже головой трясет и глаза мокрые и шальные); вон четвертый букой отвернулся к стене; а кто-то уже спешит вон, зачем-то прикрывшись полотенцем…
О, этот цикл эрекции, который важнее, чем возвышение Москвы и падение Рима!..
Воздух в душевой попахивал чем-то медицинским. Это наводило на мысли о кастрации. Очень хотелось ее отсрочить.
Горячий воздух тек от тела к телу, и взгляды становились вязкими. Во всяком случае, в свободном перетекании воздуха было что-то порочное.
Вообще душевая наводила на неожиданные мысли. Занятно было предположить, что жидкость, которой ты только что омыл конечности, рано или поздно выльется на головы калифорнийцам. В самом деле, из труб, собирающих воду под ногами, водичка выливалась в Москва-реку; та несла ее в Оку, Ока — в Волгу. Волга впадала в Каспийское море, а из Каспийского моря водичка поднималась в облака, и ее разносило по всему свету, потому что природа жила круговоротом. Так что вполне могло статься, что через несколько месяцев жительница Лос-Анджелеса, застигнутая ливнем на бульваре Закатов, вдруг заинтересованно поведет носом, соблазненная частичкой тебя. Смытая молекула могла оказаться долговечной, как актер МХАТа.
Приятно было сознавать и другое — а именно, что вода, льющаяся из душа, была в свое время выпарена солнцем из Мирового океана и затем принесена циклоном в Москву — тебе на голову. Таким образом, бассейн, несмотря на абонементы и сторожей, был все-таки подключен к системе мирового водоснабжения. Такие мысли настраивали на оптимистический лад и улучшали настроение. Особенно если ты был из провинции.
Двадцать пять лет назад не было на Среднерусской возвышенности ощущений сильнее, чем чувства приехавшего в столицу провинциала. Убойная сила Москвы в те годы превосходила 7-й флот США в соотношении три к одному.
Москва хрипела голосами носильщиков, орала глотками торговок, свистела на все лады автомобильными клаксонами и милицейскими флейтами, пела электрическими проводами, крякала тормозами, стучала рельсами метро. Она обладала удивительным свойством мелькать, даже если все стояло на месте. Может быть, это егозили по чердакам москов-ские бесы-головастики. Или это проносились по пространству кадры, отбракованные временем, — например, свадьба императрицы Елизаветы.
Так или иначе, уследить за этим мельканием было невозможно. В глазах начинало рябить, артериальное давление повышалось, поташнивало, как при морской болезни. Москва укачивала, как море.
Московское море было велико и хмуро. Оно плескалось в заданных градо-строительством пределах, мощными валами перекатываясь через улицу Горького, Садовое кольцо и площадь трех вокзалов, но бессильно расступаясь перед готическими высотками с их обглоданными рыбьими шпилями и тяжелыми причалами проспекта Маркса. К последним чалились черные блестящие катера “Чаек”, чтобы принять на борт важный легкий груз и, подрезая мелкие гражданские шлюпки, бесшумно понестись к красно-зеленому венцу Кремля…
Кремль возносился в самой середине моря коралловым островом. Мощными водорослями колыхался у его подножья Александровский сад. У перпендикулярной саду стены лежала тяжелая ракушка Мавзолея.
Окружавшие Кремль государственные причалы прочно сидели в московском днище. Стены их были неприятно ровны: примерно так представляешь себе пресловутую “стенку”, к которой тебя могут когда-нибудь вывести на расстрел. К тому же многие причалы стояли на плитах глубокого кровавого тона. Причалы были однообразны, как молы в порту, и, очевидно, создавали некий магический контур власти, который-то и сбивал нас с нашего нехитрого пути.
Мы носились кругами, мелкие провинциалы, испуганно тараща глаза на казематные стены, и казалось, что громадней этих зданий ничего в мире быть не может.
Вообще-то я плохо понимаю, как можно было потеряться на этих расстрельных театральных и манежных. Середина моря была отлично маркирована, и, видимо, даже американские летчики, которые должны были в случае чего бомбить Москву, знали, например, что за памятником Свердлову в крепостной стене открывается узкий, но популярный лаз на улицу 25-го Октября.
Другое дело — подводные лабиринты, начинавшиеся ближе к бульварам. Там московское море успокаивалось и только легонько колыхалось над проходными дворами, аркадами подворотен, слепыми брандмауэрами и сырыми веретенами тополей. Если между брандмауэрами обнаруживался мальстрем, это означало, что где-то поблизости находится пивной зал.
Словно в местном климате с его проливными дождями и тоннами снега содержалось мало влаги, московские люди много пили. Это было первое, что усваивал приехавший в столицу провинциал. Причем казалось, что жители Москвы пьют не для того, чтобы развлечься или успокоиться, а просто для того, чтобы побыстрее накачаться некой жидкостью до макушки. Возможно, москвичи инстинктивно боялись оказаться легче воды, которая бы в таком случае выбросила их на поверхность, где москвичей могли легко склевать хищные океанические птицы.
Влага была вокруг, влага была внутри. Особенно много влаги содержалось в пивных.
На сводах пивных подвалов собирались крупные холодные капли. Окна запотевали, как в душевой. Пот тек по лицам и капал на залитый пивом пол. Пиво было бледно-рыжего цвета, как взбаламученная вода в порту. Закусками служили хлюпающие креветки, лежалая агатовая скумбрия, пергаментного вида вобла и черствая красная рыба. Можно было подумать, что Москва стоит не посреди хвойных лесов, а на побережье Тихого океана, с ревом выбрасывающего на липкий поднос свои дары.
Неудивительно, что самый популярный бар в Москве негласно назывался “Сайгон”. Другие носили уклончиво-литоральные прозвища вроде “Ямы” и “Канарейки”. Район дешевых пивных в середине улицы Чернышевского был известен как “Бермудский треугольник”. Там часто вспыхивали короткие жестокие драки.
Москва была водянистой, как ее пиво. По этой причине провинциалам было трудно запечатлеть в памяти картинки городского пейзажа: Москву размывало, как тень на подводном песке.
Правительство называло Москву Портом Пяти Морей. Перечислять их никто не утруждался. Впрочем, вопрос этот время от времени всплывал на собеседованиях перед приемом в партию. В числе морей легко было запутаться: к московским причалам чалились в том числе и кариб-ские корабли. Однажды в Москву даже приехал Че Гевара.
Хотя наличие московского моря было очевидно, на географических картах его почему-то не обнаруживалось. Как сказали бы сейчас, московское море носило виртуальный характер. Можно выразиться и по-другому: оно напоминало бассейн.
Московская вода имела отчетливый привкус хлорки. Городское пространство делилось на дорожки. Доступ к ним был строго ограничен. За купальщиками внимательно следили тренеры. Даже московская эротика была эротикой душевой комнаты.
Обнажались наспех и только при за-крытых дверях. Взгляды не поощрялись. Раздевание напоминало солдатский заплыв: по часам, на время, в строю, технично и с минимумом касаний. Фантазии советовалось держать при себе. Во всем этом чувствовался явный намек на самоудовлетворение.
Тем не менее (или даже в силу этого), москвичи любили воду; правда, многие плавали не лучше утюга. Это поражало провинциалов. Каждый из нас умел плавать, хотя бы по-собачьи.
Вообще, тот или иной искусственный резервуар мы все уже видали в детстве. Иногда это был всамделишный бассейн, в котором толкались со сверстниками, поскальзываясь и падая на теплом полу, иногда — замшелая парковая чаша с красными рыбками, вяло пожевывавшими края кувшинок (зажравшиеся, завезенные издалека капризные твари!), иногда — простой домашний аквариум. Кстати, Аквариумом называлось в Москве здание Главного разведывательного управления Генерального штаба, в котором теперь работали некоторые из нас, призванные туда за често- и трудолюбие.
Провинциалы, однажды посетившие Москву, заболевали ею. Как школьник, впервые попавший в бассейн по разовому билету, захочет купить абонемент, чтобы пялиться на людей, качать мышцы и быть не как все, точно так же и провинциалы стремились переехать в Москву навсегда. Московская вода оказывалась приворотным зельем: раз попробовав ее, нельзя было жить где-либо еще.
Правдами и неправдами провинциалы получали заветный абонемент. Как задохлики, стремящиеся стать атлетами, они дико работали над собой. Быстрее всего развивались икроножные мышцы — чтоб убегать и лягаться. Многие разрабатывали неправдоподобно широкие плечи. Иногда культуризм заканчивался плачевно: задохлики срывали себе сердце. Таких в бассейн больше не пускали.
Постепенно провинциалы стали прибывать в московские бассейны в угрожающих количествах. Сначала Красная Москва смотрела на них с отеческим одобрением кадровика. Провинциалы были дисциплинированы. Им и в голову не могло прийти, например, сделаться хиппи и спать на скамейках у памятника Гоголю на одноименном бульваре. Чтобы спать на скамейках, надо было иметь московскую прописку. Чтобы хамить милиции, надо было происходить из интеллигентной семьи. Чтобы набить милиционеру морду, надо было быть писательским сыном.
В силу всего этого кадровики нас любили. Считалось, что раз получив место под душем, мы уже рыпаться не будем и что нам даже не надо будет намыливать голову, потому что мы с удовольствием сделаем это сами. В этом-то и крылась ошибка.
Провинциалы действительно трепетно продляли абонемент в московский бассейн. Они дорожили им, как рекомендательным письмом от Станиславского. Провинциалы стремились в душевую, как подростки, заголяющиеся там перед взрослыми мужчинами в надежде встретить молчаливое одобрение и пройти безмолвный обряд инициации. Провинциалы заголялись не за страх, а за совесть и всячески усердствовали в заплывах, а также во время помывки. Они проявляли суетливую заботу о великолепном резервуаре и всем его содержимом. Однако они так суетились, что однажды нечаянно высадили окна и сорвали с петель дверь. После этой случайной катастрофы искусственный климат бассейна дал течь. Красная Москва стала выдыхаться. Оправдалась старая истина: заставь дурака богу молиться.
Теперь на этот скандальный эпизод можно любоваться со стороны, с трибун ностальгии. Даже кажется странным, что никто не предугадал страшных последствий свалки в душевой и не закричал жутким голосом “Караул!”, когда высадили первое стекло. И впрямь, даже когда роковая давка уже началась, посетители еще вполне лояльно рвались на традиционный заплыв. Конечно, их можно понять. В то время казалось, что столичные бассейны вечны, как Марианский желоб; недаром слава о них шла на всю страну.
Самый большой бассейн назывался по порту приписки: ”Москва”. Он был известен также как блядское место, где якобы случались разные вещи. Доподлинно другое: у бассейна назначалось много свиданий. Со скамеек, расставленных по склонам его амфитеатра, открывался вид на водную арену, которая становилась голубой, как самоцвет, когда по вечерам включали прожектора. Летом над амфитеатром парили ласточки, цвел белый шиповник, и если предварительно выпить достаточное количество пива, начинало казаться, что это Рим.
Когда Красная Москва окончательно выдохлась, бассейн закрыли и принялись строить на его месте храм.
Москва высыхает, как обреченный резервуар. Потрескалась плитка, вода задохнулась и почернела и имеет теперь неприятный запах. Многие винят в этом оказавшиеся в воде смуглые провинциальные фрукты; но возможны и другие точки зрения. Так или иначе, московское море кончилось, как кончаются все, решительно все флаконы на свете.
Многие благодарные посетители продолжают помнить московский бассейн. Считается, что полученная в нем закалка позволяет теперь плавать в открытом море. Во всяком случае, американские иммиграционные власти хмурят брови при виде московского паспорта: они опасаются тренированных пловцов, некоторые из которых могут порвать пасть даже чикагским акулам.
Тысячи спортсменов и впрямь уже плавают по совсем другим волнам. Вместо белых кафельных бортиков они видят теперь кокосовые пальмы и небоскребы Майами, а то и вовсе чужие эскадры, бороздящие нейтральные воды. Ни эскадр, ни небоскребов, ни бурь спортсмены не боятся, но до сих пор просыпаются в холодном поту, когда им снится, что они все еще ходят в бассейн “Москва” и что они потеряли абонемент. От этого действительно можно даже закричать. Тот, кто хоть раз терял абонемент в бассейн, Бенгальского залива может уже не бояться.
Что же до тех, кто остался здесь, то они быстрыми темпами осваивают альпинизм. Флакон, заменивший Красную Москву, все еще скрыт от глаз загадочной упаковкой, но в любом разе уже понятно, что в ней находится нечто сугубо вертикальное. Следовательно, надо точить когти и копить тросы. Большинству это, кажется, по силам.
Те же, кто, охваченные московской ностальгией, непрестанно мыслят о былом резервуаре, в результате вовсе разучатся плавать. Никакой мистики в этом нет. Это закон упражнения и неупражнения органов.
Некоторая влажность еще какое-то время будет присутствовать в столице. Главным образом это скажется на потреблении напитков: по инерции в Москве еще долгие годы будут много пить. Правда, пивные реки пересохли, как Сырдарья; в “Яме” устроили магазин, торгующий колготками, “Канарейку” закатали в асфальт, “Сайгон”, правда, открылся снова — но теперь уже как мексиканский ресторан.
Впрочем, говорят, появилось поколение, вовсе презирающее алкоголь. Однако злые языки утверждают, что молодые трезвенники балуются экстази и кокаином. Вряд ли это справедливо по отношению к большинству молодых. Они намерены штурмовать высоты, и кокаин здесь совсем не в помощь. К тому же многие тинейджеры отлично помнят, что по пятницам дедушка еле доплывал домой, как окунь, несколько пережравший пивка. Возможно, эти воспоминания убедят молодежь полагаться только на собственные силы.
В любом случае, конечно, надо еще посмотреть, насколько жизнеспособны окажутся новые поколения, не прошедшие через руки московских тренеров и ни разу в жизни не терявшие абонемент в бассейн. Может быть, отсутствие соответствующего опыта и пойдет им на пользу.
Немного осталось от Москвы и как от Порта Пяти Морей. Дорога в Крым теперь идет отчего-то через Киев, а на Куршскую косу — через Литву. На Каспийском море, в которое, как известно, впадает Волга, вовсе утвердились голландские нефтяные концерны. Это какая-то новая, антимосковская география. Трудно сказать, чем кончится дело. Многое зависит от того, каким будет таинственный флакон, уже доставленный в центр Среднерусской возвышенности, но до сих пор не распакованный. В любом случае, что бы ни говорили, яда в нем, конечно же, не окажется. Но, может быть, не окажется и эликсира. Скорее всего, в нем обнаружится среднеевропейская туалетная вода — в меру приятная, ненавязчивая, требующая безусловной чистоты кожи и экономного потребления. В таком случае никаких отблесков ни на Балтику, ни на Каспий, ни на Крым московский флакон бросать больше не будет. Потеряет он и свою драгоценную уникальность: говорят, какие-то европейские духи уже завезли в Санкт-Петербург и не сегодня-завтра доставят и в Саратов. На Дальнем Востоке и в Сибири — опять же, по слухам — появляются экзотические восточные ароматы. Что ж, наконец-то Москва станет нормальным городом, а не каким-то всеобщим фетишем. Да и приезжих станет поменьше.
Провинциалы теперь, минуя Москву, целят прямо на Манхеттен, Гиндзу и Оксфорд-стрит. В связи с этим пожелаем вышеперечисленным местам уцелеть: самоделкины из русской глубинки зададут шороху и лордам, и биржевикам, и самураям. Может быть, это запоздалая московская месть всему миру, бомба замедленного действия; не знаем. Возможно, вообще началось вселенское переселение московских людей за моря. В таком случае всем придется подвинуться. Вполне вероятно, что лет через сто на берегах Гудзона будет задавать тон новый грандиозный флакон с надписью: ”New-York. Made in Moscow”. Возможно, возможно. В таком случае рано или поздно где-нибудь в Сентрал-парке откроется музей, рассказывающий о бассейне “Москва”, в котором новые колумбы, рузвельты и аль капоне учились плавать. Не исключено, что в нем будет даже макет душевой с Н2О — в целях экономии циркулирующей по кругу. Это будет поучительное зрелище: всегда полезно обнаружить, что вода, в которой ты омыл ноги, рано или поздно выльется тебе на голову.