КНИГА СУДЕБ
СПЕКТАКЛЬ
В
ТОБОЛЬСКЕ
АЛЕКСАНДР КРЫЛОВ
Глубокой ночью 2 марта 1917 года всеми преданный император Николай II подписал акт об отречении от престола. Внешне спокойный, как всегда, выдержанный и безукоризненно вежливый, он сумел под маской невозмутимости, так часто вводящей в заблуждение окружающих, скрыть отчаяние, переполнявшее его душу. Только в дневнике, впервые за многие годы, Николай не скрыл чувств. Ночью, после отречения, он записал: “Кругом измена и трусость, и обман!”
Он мог уехать в Действующую армию, верной присяге, поднять крестьянство против городских мятежников. Николай расценил свой долг иначе: отказом от власти, престола, он пытался спасти Россию от раскола, ее народ от ужасов русского бунта.
“Я буду благодарить Бога, если Россия без меня будет счастлива”. Не его вина, что этим словам не суждено было сбыться…
Вскоре после отречения, постановлением Временного правительства, Николай II был арестован и отконвоирован в Царское Село. В России не стало императора, но появился новый политический заключенный — Николай Романов.
Поезд прибыл на Царскосельский вокзал без опоздания. Государь вышел на перрон и, не глядя по сторонам, быстро прошел к автомобилю. Его сопровождал только гофмаршал князь Василий Долгоруков. Остальные спутники, приехавшие с бывшим императором, украдкой выскальзывали из вагонов, стараясь как можно быстрее исчезнуть с перрона.
Ворота дворца, когда к ним подъехал царский автомобиль, оказались запертыми. Дежурный прапорщик после долгих переговоров лениво приказал солдатам: “Открыть ворота бывшему царю”. Николай вышел из машины и пошел пешком, мимо демонстративно курившего караульного офицера.
Александра Федоровна, услышав шум мотора, поспешила к дверям, но Николай уже вошел в детскую. Они бросились друг к другу. И в первый раз за долгие годы, прошедшие со дня смерти отца, Николай зарыдал.
Режим заключения в Царском Селе, разработанный лично Керен-ским, полностью изолировал арестованных от внешнего мира. Кроме дворца, тесный мирок отныне был ограничен внутренним двором, куда на прогулку их выводили под конвоем. Свидания с заключенными допускались лишь по личному разрешению ставшего всесильным Керенского. Переписка Николая и Александры тщательно перлюстрировалась.
Не менее тяжело, чем само заключение, Николай переживал измену близких людей. Покинули своего императора начальник императорского Конвоя граф Граббе, любимые флигель-адъютанты Саблин и Мордвинов. Доктор Острогорский, столичный педиатр, много лет лечивший великих княжон, отказался приехать к заболевшей Марии, заявив, что “находит дорогу слишком грязной”.
Тем более дорога была верность тех, кто разделил судьбу Николая и его семьи. Право, эти люди заслуживают того, чтобы их помянуть поименно: граф Павел Бенкендорф с женой Марией Сергеевной, князь Василий Долгоруков, Анна Вырубова, Лили фон Ден, фрейлины Софья Буксгевден и графиня Анастасия Гендрикова, доктора Евгений Боткин и Владимир Деревенко, учителя Пьер Жильяр и Екатерина Шнейдер. Многие из них в будущем заплатят жизнью за преданность и благородство души.
Несмотря на тяготы заключения, в первое время Николай, казалось, отдыхал от невероятного нервного напряжения последних лет. Казалось, самое страшное уже случилось и хуже уже не будет.
Дни слагались в недели, но никто не мог знать, как долго продлится за-ключение. Представители власти туманно намекали на возможный отъезд семьи за границу, но ответственность за принятие такого решения никто из членов Временного правительства брать на себя не желал.
Летом 1917 года ситуация в стране обострилась.
Стремясь хоть как-то разрядить обстановку, Временное правительство решило вывезти царскую семью из Петрограда. Еще в конце апреля доктор Боткин, встретившись с Керенским, просил разрешить выезд царской семьи в Ливадию, учитывая чрезвычайно болезненное состояние детей, перенесших тяжелую корь и обострение гемофилии у Алексея. Керенский, приняв вид римского прокуратора, отвечал, что в настоящее время это совершенно невозможно. У него существовал свой вариант места ссылки императорской семьи — Сибирь, Тобольск.
Существует несколько версий, объясняющих, почему именно Тобольск стал местом ссылки Николая II. Как правило, одним из доводов приводят его географическую отдаленность, отсутствие активной политической жизни в этом провинциальном городе, патриархальность населения. Как неумный курьез можно расценивать слова Керенского о необычайной комфортабельности особняка, в котором разместили царскую семью. Именно этот довод, по словам министра-председателя Временного правительства, оказался решающим при выборе места ссылки.
Однако более весомой кажется версия, согласно которой выбор был обусловлен желанием сыграть на эмоциях столичных обывателей: низвергнутый император ссылался в Сибирь — традиционное место заключения поколений русских революционеров.
В августе 1917 года императорская семья, их сопровождающие, прислуга, конвой на двух поездах под японским флагом пересекли Россию. Остановки делались только на маленьких станциях и полустанках. После пяти дней следования ссыльных посадили в Тюмени на пароход “Русь” и по рекам Туре и Тоболу доставили в Тобольск.
2332 дома, из которых только 50 были каменные. 25 церквей, в том числе одна католическая и одна лютеранская, были готовы крестить, бракосочетать и отпевать всех обывателей, в числе 22752 лиц мужского и женского пола. В городе насчитывалось около двадцати различных учебных заведений, десять больниц и амбулаторий; городской музей, ежегодно выпускавший сборник своих трудов. Главным занятием трудовой части населения Тобольска служило рыбное дело, которому оно предавалось с великой охотой и пристрастием. Пойманная и купленная у местного населения рыба солилась, сушилась, коптилась, а затем отправлялась в центральные губернии. Улов в иные годы доходил до 700000 пудов. Впрочем, все эти цифры были верны лишь до мировой войны, внесшей существенные коррективы в статистику.
Первую неделю император был вынужден жить на пароходе — губернаторский дом не успели приготовить к его прибытию: ставший “народным достоянием”, он был безжалостно разграблен и загажен. Местные власти были вынуждены навести хотя бы минимальный порядок в особняке. Естественно, прежде всего при этом решались не столько вопросы, касающиеся комфорта проживания, сколько соблюдение режима охраны бывшего монарха. Стоит ли говорить, что строение обнесли высоким забором?
Для сопровождавших ссыльного царя перестраивался находившийся поблизости дом купца Корнилова.
26 августа семья переехала в губернаторский дом. Императрица с Алексеем ехали в коляске, а Николай с великими княжнами шли пешком.
Улица, на которой находилась резиденция последнего тобольского губернатора Н.А.Ордовского-Танаевского, по характерному для всех революций дурному вкусу, с недавнего времени именовалась “Улицей Свободы”. Причем, оба слова непременно писались только с заглавных букв… Это не было оригинальным изобретением тобольских робеспьеров, а являлось повсеместным топонимическим нововведением того времени — Площадь Революции, Проспект Маркса, Малый Коммунистический переулок…
.
Двухэтажный дом, где предстояло жить царской семье, был каменного строения, с коридорной системой. В первой комнате нижнего этажа размещался дежурный офицер. В соседней жила комнатная девушка императрицы — Анна Демидова, затем комната Жильяра и столовая. С противоположной стороны коридора жили камердинер Чемодуров, камерюнгфера Тутельберг, няня детей Теглева и ее помощница Эрсберг. На первом этаже также находилась буфетная.
Лестница, ведущая на второй этаж, выходила в угловую комнату — кабинет Николая. Рядом с ним был зал, из которого можно было выйти в коридор, деливший остаток помещения на две половины. Первая комната направо служила гостиной. Рядом с ней разместилась цар-ская спальня, последней была комната княжон. С левой стороны коридора помещались комната цесаревича, уборная и ванная.
Корниловский дом, в котором предстояло жить свите, был спроектирован местным архитектором. Он также имел два этажа, казался довольно просторным и провинциально-купечески мило нелепым: с непременной мраморной лестницей и гипсовыми украшениями на деревянных крашеных потолках, изображавших лепнину.
В верхнем этаже помещались генерал Татищев, Екатерина Шнейдер, графиня Гендрикова, мистер Гиббс, князь Долгоруков, доктор Деревенко с сыном и три горничные.
Внизу находились офицерская столовая и буфет, штабная, комнаты, где жили представители Временного правительства: комиссар Панкратов, его помощник Никольский, прапорщик Зима.
Две комнаты на первом этаже занимал Евгений Сергеевич Боткин и его дети: Татьяна и Глеб, приехавшие к отцу в Тобольск в сентябре семнадцатого года (а о старшем Юрии с тех пор, как он уехал в Крым, не было известий). В большой комнате, выходящей окнами на губернаторский особняк, поселилась Татьяна, а Евгений Сергеевич с сыном заняли меньшую, проходную. Дверь в нее никогда не запиралась, и все население первого этажа через нее проходило в единственную ванную.
Случайно собранную казенную обстановку Татьяниной комнаты скрашивали желтые штофные диванчик и стул, стоящий перед письменным столом, переоборудованном из деревянного умывальника. Фотографии, несколько акварелек в рамках, книги — все скромно, если не сказать бедно.
Глеб спал на узкой кровати, а диваном для доктора служил громадный сундук, на который каждый вечер водружалась пуховая перина.
Человек привыкает ко всему, и необычная, размеренная жизнь в провинции неожиданно пришлась доктору по душе. Утро и вечер он, как правило, проводил с царской семьей в губернаторском особняке, а день занимал приемом и посещением больных.
Слава о столичном враче, лечившем царя и царицу, быстро распространилась не только среди жителей Тобольска, но и в довольно далеких окрест- ностях. Боткин категорически отказывался от платы за лечение и консультации. Единственное условие, которое он ставил — по возможности присылать за ним сани. Горожане каждый день видели бывшего лейб-медика, то в широких архиерейских санях, то на великолепных купеческих рысаках, но чаще — потонувшим в сене, на обыкновенных розвальнях.
Существовал еще один деликатный момент. В городе практиковали довольно сильные местные врачи и, естественно, приезд нового доктора не слишком их обрадовал. Да и манера Боткина отказываться от гонораров создавала опасный, с точки зрения тобольских лекарей, прецедент. Но познакомившись поближе с Евгением Сергеевичем они изменили первоначальное мнение. Тактичный, мягкий Боткин сумел убедить и на деле доказать, что не собирается становиться конкурентом коллегам.
Сам Боткин в Екатеринбурге тепло вспоминал о своей тобольской практике: “Первые же счастливые случаи, в которых Бог помог мне оказаться полезным, вызвали такое доверие ко мне, что желающих получить мой совет росло с каждым днем вплоть до внезапного и не-ожиданного моего отъезда. Обращались все больше хронические больные, уже лечившиеся и перелечившиеся, иногда, конечно, и совсем безнадежные. Это давало мне возможность вести им запись, и время мое было расписано за неделю и за две вперед по часам, так как больше шести — семи, в экстренных случаях восьми больных в день я не в состоянии был навестить: все ведь это были случаи, в которых нужно было очень подробно разобраться и над которыми приходилось очень и очень подумать. К кому только меня не звали, кроме больных по моей специальности?! К сумасшедшим, просили лечить от запоя, возили в тюрьму пользовать клептомана, и с истинной радостью вспоминаю, что этот бедный парень, взятый по моему совету своими родителями (они крестьяне) на поруки, вел себя все остальное время моего пребывания прилично. Я никому не отказывал, если только просившие не хотели принять в соображение, что та или иная болезнь совершенно выходит за пределы моих знаний…
Принимать в том доме, где я помещался, было неудобно, да и негде, но все же от 3 до 4 1/2-5 я всегда бывал дома для наших солдат, которых исследовал в своей спальне, комнате проходной, но т.к. через нее проходили свои же, то это их не стесняло. В эти же часы ко мне приходили городские больные, либо для повторения рецепта, либо для записи. Приходилось делать исключение приезжавшим ко мне из деревни за десятки и даже сотни верст (в Сибири с расстояниями не считаются) и спешившими обратно домой. Их я вынужден бывал исследовать в маленькой комнатке перед ванной, бывшей несколько в стороне, причем диваном мне служил большой сундук.
Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что я приму их с тем же вниманием и лаской, как всякого другого больного, и не только как равного себе, но и в качестве больного, имеющего все права на все мои заботы и услуги… Они постоянно пытались платить, я, следуя нашему старому кодексу, разумеется, никогда с них ничего не брал…”
Так лечил больных крестьян, свою стражу бывший лейб-медик, а ныне ссыльный врач Евгений Боткин… Но кроме общественной лечебной практики оставались его основные пациенты, ради которых он и оказался в сибирском городе Тобольске.
.
Император сильно поседел, морщины окружили глаза. Он еще мог часами пилить дрова, но боли в сердце все чаще делали ночи бессонными. Прошли иллюзии, что своим отречением он спас Россию от беды. Позорный мир с Германией окончательно определил расклад сил. Бывший император переживал спустя год после отречения уже не личную трагедию, а гибель великой державы, в которой он почти четверть века был самодержавным монархом. Из Тобольска он писал сестре Ксении: “Тяжело чрезвычайно жить без известий — телеграммы получаются здесь и продаются на улице не каждый день, а из них узнаешь только о новых ужасах и безобразиях, творящихся в нашей несчастной России. Тошно становится от мысли о том, как должны презирать нас наши союзники. Для меня ночь — лучшая часть суток, по крайней мере забываешься на время”.
.
С пятницы 16 февраля заключенным были значительно снижены нормы довольствия — из столицы пришла телеграмма, в которой говорилось: “У народа нет средств содержать царскую семью”.
Питание стало скудным, но в воскресенье, 18 февраля, в губернаторском доме царило оживление. Его обитатели готовились к премьере любитель-ского спектакля по известному водевилю Чехова “Медведь”. В последние недели ударили сильные морозы, по ночам температура падала в доме до 7 градусов, но к воскресенью неожиданно потеплело, на карнизах зависли сосульки и в воздухе ощущался запах еще далекой весны.
Утром была церковная служба, из местного храма пришел настоятель отец Алексей. Молились истово, вкладывая в слова молитвы всю душу. Боткин стоял в углу зала, где проходила служба, и смотрел на семью бывшего царя. Невольные слезы заставили его снять очки. За год несчастий они все стали другими людьми, изменились внешне. И дело было даже не в том, что отец и мать резко постарели от пережитого, а дети подросли. В глазах этих людей появился какой-то нездешний, печальный свет, сразу сделавший детей много старше своего возраста. За всегдашней бесстрастной выдержкой Николая легко угадывалась глубокая, беспредельная тоска, забыться он не мог ни на мгновение. Погрузневшая, седая императрица еще сохраняла царственную величественность, пытаясь воздвигнуть барьер в отношениях с комиссарами; но чаще она целыми днями полулежала на диване, занимаясь рукоделием, чтением или просто, с отрешенным лицом, смотрела невидящим взглядом в окно.
Душу она открывала только в письмах к своей единственной по-друге — Анне Вырубовой: “Тяжело неимоверно, грустно, обидно, стыдно, но не теряйте веру в Божию милость. Он не оставит Родину погибнуть…” “…Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь одним днем. Но Бог и природа никогда не изменяются… Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ее ужасы и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, созерцание которой разрывает мое сердце, — но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!”
Журнальный вариант главы из книги А.Крылова “Последний лейб-медик”.
|