ГОРАЦИЙ ДНЕЙ ДА ГАМЛЕТ РЕЧИ
АНДРЕЙ ТАВРОВ
.
Гость пропащих больничных палат, воробей голубой,
горсть песка, лишний берег, прибоя разбитая часть,
флюгер с профилем птицы, две рыбы под мелкой луной,
пляж с заштопанной веной, перо, неигральная масть.
Ванька-встанька пустых подворотен, напрасный певец,
над челом неотмеченным пламя, висящее зря, —
вот подставь зажигалку, и мы совпадем, наконец,
краем света, как швом, затянув разрывные края.
Я веду в поводу амальгаму зеркал и проток —
завитого, как шерсти моток, вороного коня,
и я падаю внутрь, и я делаю неба глоток —
с этой розой зеленой во рту и схоронишь меня.
КУКОЛЬНЫЙ ДОМ
(Ибсен)
Она сидит в глубоком кресле, он стоит,
дождь за окном идет, идет, и пешеход спешит.
Она сидит в глубоком кресле, на столе
склонилась роза, роза в серебре.
Дождь за окном, дождь за окном и пешеход в окне
идет по улице, идет, витрина в стороне.
Спешит по тротуару, тротуару пешеход,
и зонт раскрыт, и он идет вперед.
Ее лицо белее кружев на груди, груди,
он смотрит на нее — пора, пора идти.
Дождь за окном, дождь за окном, дождь за окном, и пешеход
спешит вперед, дождь за окном и пешеход.
Он смотрит на нее, ее глаза светлы,
они светлы, светлы, они светлы.
Она сидит в глубоком кресле, он стоит,
она в зеленом вся, в зеленом вся, в зеленом роза спит.
Дождь за окном стучит, стучит, сирень в окне,
он смотрит на нее, она глядит вовне.
Она в зеленой юбке, зеленой юбке, зеленой юбке,
она бледна, бледна, она бледна.
А за окном проходит пешеход,
и золотая морда льва с его спины ревет.
ЭЛЕГИЯ НА ОДНОЙ СТРУНЕ
В синей глади, застиранной ангелом-прачкой, легка
череда и гряда: облака, облака, облака.
Облака надо мною чисты, в молоке, налегке…
Где-то город-горбун отразился в ничтожной реке,
где-то улица с пыльным трамваем, в котором никто
никуда не уедет, не вскрикнет, чужое пальто
не запахнет духами весной — только светлая мгла,
да танцует в колодце окна граммофона игла.
И танцует под тополем пыльный вагон заводной —
кто-то плачет в окне, кто-то снова кончает с собой.
Отвернись, не гляди, не поймешь ничего, никогда,
над дворами за пыльной рекой все гудят провода.
Пятитрубный опять никуда не плывет пароход,
через мост пролетает в “Рено” полноправный народ.
Отвернись; не гляди, ты уже отболел, отдышал,
отхрипел свое танго, поэтому пыльный трамвай —
ангел свинченных перьев, несет тебе клапан трубы,
как младенец пустышку: вот цаца, возьми, поиграй.
Богомол ростом в дом застывает в лиловой тени,
и с Луны вверх ногами, как будто летучая мышь,
повисает архангел вестей Гавриил, он похож
на ту черную сумку, что утром сует почтальон
под грохочущий ящик, он, сказано, полон вестей.
……………………………………………………………..
А над городом тьма, кто-то сходит с ума, и синеют дома.
Зорба-грек скоро год, как в психушке, слыхала, кума?
И танцует трамвай на пустынных бульварах, один,
И Евгений Секунд доживает в ночи до седин.
Не понять, что “распять”, что “простить”, что “забыть”, что “любить”,
не понять ни за что, отчего же так хочется жить —
может просто не хочется смерти — ночного пальто.
Вы простите меня, вы простите меня, усе вы, кто…
Наплывает грядущее вновь из-за Чистых Прудов,
как большой теплоход из кают и невыцветших снов,
но до рельс не дойдя, рассыпается в буквы в кустах.
Я на черной пластинке кружу — не за совесть, за страх.
Все кружу и хриплю, и молчу, и ночную ловлю
безымянную бабочку-птицу по кличке “люблю”.
Черно-белого хрипа король, я встречаю опять
диск заигранный солнца: “Аврора идет блефовать”.
Новый день! Я в трубу все побудки трублю, дурачок,
все кружусь и хриплю — новый день наступает опять!
Новый день… новый день… новый день… наступает опять.
Одинокая роза в тиши перламутра, легка,
в серебре, ниоткуда, зачем… Облака, облака…
Ниоткуда, зачем, так ничтожно легка, так едва —
в серебре облака, неживая, живая, жива…
Над горацием дней да над гамлетом речи пока
все же лучше пускай — облака, облака, облака…
THEATRIDION*
Ты знаешь, я до сих пор не верю, до сих пор возвожу воздушный амфитеатр, —
вон там, за устьем, я мыслю его возведенным, живым, полным света,
ярких масок — ты знаешь, я до сих пор — гимнастов, певиц — не верю,
что мы не вместе — вот медиатор
иль плектр. Я начинаю представление ровно в восемь.
Над горизонтом об эту пору стоит комета.
Кроме меня нет никого на пляже, но мимо проплывает длинная конская морда,
потом паланкин с твоим бледно-каменным лицом, платье, рядом мост,
и Тибр все стремится к морю.
Не в ту сторону полумесяц развернут… Помнишь, я свистнул вослед —
ты обернулась, гордо
вздернув подбородок, надменно краснея губами… Ах, представленье! Я вторю
литаврам жизни. Ах, до чего ж хороши! Я свищу в спину месяцу,
целую лунных подол, и снова оглядка, губы,
лунная морда лошади, шевельнув плавником, проплывает мимо,
силач играет раковиной, разрушаются, белея, колонны,
гниют революции, высятся тумбы…
полосатые львы бытия соревнуются с осами масок, я зажигаю свечи вдоль пляжа…
До сих пор, ты знаешь — как воздушный шар на привязи, морда тигра —
я не верю, что мы еще живы — не хватает лишь экипажа,
чтоб, трясясь по булыжнику, сплюнуть в бесшумные волны, любви все бегущего,
вечно бегущего в небо, туда, где нас нет, — Тибра.