ЭТЮДЫ
НАТАЛИЯ ЕРМИЛЬЧЕНКО
МАЭСТРО И СТАРОПЕТРОВСКИЙ ПРОЕЗД
Поклонники называли его Маэстро, ибо считали гениальным пианистом. На самом деле, все, возможно, обстояло чуть иначе: это обращение шло ему, и умение играть на фортепиано лишь подтверждало точность выбранного слова.
В самом названии улицы, где жил Маэстро — Старопетровский проезд, — слышались фортепианные аккорды. В первом его слове за-ключалось нечто старомодно-благородное, пришедшее из тех времен, когда строили дома с мезонинами и размещали в них божественно звучавшие рояли, а может, и из времен более ранних, когда сочиняли музыку, именуемую ныне классической — иной Маэстро не признавал. И совсем глубоко в века, куда-то к Древнему Риму, уводило, как ни странно, слово “проезд”, которое в этом сочетании напоминало о том, что жизнь коротка, а искусство — вечно.
Это было правильное название для улицы, на которой стоял дом музыканта.
Маэстро, однако, не всегда жил в Старопетровском поезде. То место в черте Москвы, где он родился, именовалось Нижними Котлами. Поклонники не знали, что делать с этим фактом его биографии. Чуждые возвышенному, Котлы некстати загромождали тихий музыкальный Парнас, отчасти превращая его в индустриальную окраину.
Оставалось гадать, какое из двух названий, столь важных в жизни Маэстро, вернее отражает его суть. На первый взгляд, преобладал Старопетровский проезд. Когда же Маэстро садился к роялю, то и в наинежнейшей мелодии, лившейся из-под его пальцев, угадывалось клокотание Нижних Котлов. Это страсть клокотала в котлах его души. Но едва поклонники начинали прикидывать их глубину, как Маэстро бросал играть, устремлялся в парк и, любуясь закатом, снова становился жителем Старопетровского проезда.
И таким он, пожалуй, нравился поклонникам больше.
Сам Маэстро ничего не говорил о двойственности своей натуры. Объяснялось ли его молчание тихой деликатностью Старопетровского проезда или же скрытностью Нижних Котлов — неизвестно.
МАЭСТРО И ФУГА
Прежде чем сесть за рояль, Маэстро закрывал форточку и задергивал шторы. С особым усердием запахивал их Маэстро, собираясь играть четырехголосную фугу Баха. Ему казалось, что как только хоть восьмушка какого-нибудь из голосов, хоть одна шестнадцатая попадет на улицу, музыка получится разреженной, как воздух в горах. В прорехи между звуками залетят в фугу посторонние сквозняки, нанесут невесть какой мусор.
Строг был у рояля Маэстро: он желал наслаждаться неразбавленной фугой.
Горячие токи звуков поднимались от клавишей к потолку. Воздух нагревался, накачивая фугу, и постепенно четырем ее голосам становилось в комнате тесно.
— Ф-фу-фу!! — И могучее дыхание фуги три ее голоса уносило в соседнюю комнату. Четвертый начинал едва заметно дребезжать. В нем угадывался покинутый безударный слог.
Три голоса фуги обретали на воле сокрушительную силу. Один врывался в гардероб. Другой будил спавшего под гардеробом ежа. Третий подбирался к дивану, покрытому книгами, толкал его, заставляя вздрагивать и ронять книги на пол. “Фу-у…” — отдувался еж, бегая от стены к стене. “Га-а!” — скрипел шкаф, распахивая настежь дверцы. “Бах!” — веселился диван, скидывая книги.
Маэстро хмурился, чувствуя, что фуга редеет. Вальяжные и долгие, нелетучие звуки выплывали теперь из-под его пальцев. Музыка, заполонив потихоньку обе комнаты, теснила мебель. Музыкальные токи превращались в электрические, вспыхивали разрядами, отражаясь в рояле. И вот уже фуга нависала над Маэстро наподобие грозовой тучи, рокоча на четыре голоса. Со шкафов веяло не пылью, но озоном.
И тогда раздавался гром: это Маэстро выразительно опускал крышку рояля и кричал ежу:
— Петр! Петр! Ты почему подслушиваешь? Немедленно прекрати!